Пути страсти

      Вараде вытянула ноги на диване и, зевнув, переместилась на другой бок, бессмысленно листая ленту инстаграма. Вот уже три месяца она следила за аккаунтом университетской знакомой. Она была красивой и харизматичной, поэтому многие ребята набивались ей в друзья. Она занималась танцами, бейсболом и много путешествовала. Соответственно, ее аккаунт был ярким, наполненным радостными, весёлыми историями, видео и комментариями. Она жила жизнью, которую хотела прожить Вараде. Насыщенно, в окружении интересных людей. Но этому не суждено было сбыться.       Вараде лайкнула фотографию, на которой Касуми, что старше ее на год, пила коктейль на Мальдивах и тянулась на носочках, чтобы чмокнуть в щеку симпатичного американца. На ее коже был красивый, равномерный загар. Черный раздельный купальник выгодно подчеркивал красивые изгибы ее тела. Касуми не фотошопила фотографии, разве что эффекты накладывала — ее красота, начиная от длинных ресниц и заканчивая осиной талией, была естественной.       Вараде вымученно простонала, сняла лайк и швырнула телефон на стеклянный стол. Он пролетел к краю, но не упал. В голове гремела сотня-другая жизнеутверждающих цитат из популярных книг по саморазвитию: «быть счастливым — это решение», «сравнение — самый быстрый способ лишить жизнь всякой радости», «вы в силах повлиять на свою судьбу».       Вараде рывком села на постели и с ненавистью вонзила острый взгляд в книжный шкаф, на вторую снизу полку, в которой в ряд выстроились книги по саморазвитию — дорогие, в красивых, привлекающих внимание обложках с вопиющими цитатами, призывами к действию.       — Вы — розовые очки и пустой фарс, вы — это коррупция, вы созданы лишь для того, чтобы заработать денег и подарить простым обывателем красивую картинку, дофамин и надежду на счастье. Вы так мало учитываете и так много врете. Все, что в вас написано, есть у Аристотеля. Только никому не хочется думать. Но всем хочется волшебной пилюли: лёгких денег, лёгкой влюбленности и в целом лёгкой жизни. Лёгкость — удел постмодернисткой парадигмы. Мы все — заложники системы.       Баро, бесшумно вошедший в гостиную, убавил звук на телевизоре и медленно, скептически зааплодировал.       — Какая пафосная речь. Но с кем ты разговаривала?       — Прости, — Вараде обернулась к нему с виноватой улыбкой: она опустила ресницы и уголки губ, обняла себя, — накипело.       Баро, чуть толкнув ее плечом, умостился рядом — диван скрипнул под его весом. Пялясь на высокий книжный шкаф, он серьезно заключил:       — Тебе нужно было на философский факультет.       — Бог уберёг, — Вараде добродушно рассмеялась и откинула голову: смех ее был чистым, и Баро он нравился, поэтому она старалась пребывать в хорошем настроении при нем — не хотелось распространяться о своих проблемах; ему ведь тоже нелегко приходится, а она не настолько эгоистка, чтобы тратить его время на такую ерунду как жалобы. — Мне и на филологическом трудно, боюсь представить, что было бы на философском.       Вараде стала рассматривать Баро: он был полуголым, в одних спортивных шортах. У некоторых девушек при виде его мышцев текли слюни, но Вараде оставалась равнодушна к его фигуре. Возможно, дело в низком либидо, а возможно и в обуревавшей ее тревоге. Баро сидел ровно, словно вместо гибкого позвоночника у него был протез. Наконец, он заговорил: шевельнулась жёсткая линия рта, и Вараде тяжело сглотнула, перестав дышать.       — Сколько раз я просил тебя выбрасывать чайные пакетики в мусорку? — Он улыбнулся. Не улыбка, а издевательская гримаса. — Или, если тебе так трудно дойти до мусорки, складывать их в блюдце?       Сердце точно подпрыгнуло в груди. Вараде промолвила с мольбой, увлажнились ее глаза:       — Не начинай, пожалуйста.       У нее болела голова, а в душе была пустота. Вараде так ненавидела выходные, когда оставалась один на один с Баро и бытовухой.       — Не начинай — что? Можно сколько угодно книг прочитать, но так и не научиться элементарным вещам. Ты живёшь в реальном мире, Вараде. И живёшь со мной. Это предполагает следование некоторым правилам.       Столько презрения было в его тоне, что она вспыхнула от гнева.       — Послушай! — Вараде вскочила с дивана, привлекая к себе внимание ярой жестикуляцией. — Это всего лишь гребаные пакетики!       — На скатерти остаются пятна.       — И это такая ерунда! Мелочь! — Вараде напряжена до предела — тяжеловесный взгляд Баро, его выдвинутые вперёд челюсти, как у хищника перед броском, заставляют ее покорно сесть перед ним на колени. — Стоит ли эта сущая нелепица того, чтобы ссориться?       «Опять», — едва ли не сокрушенно добавляет Вараде, но понимает, что это будет лишним.       Даже сорняки когда-то были семенами, ростками, которые несложно вырвать. Но потом они разрастаются, и справиться с ними не так-то просто. Такова же и природа конфликта: всегда есть точка отсчёта, и она настолько незначительная, что на нее, как правило, не обращаешь внимание, а когда пытаешься что-то исправить, то уже поздно.       Баро был чутким, бдительным королем, следящим за порядком во всех сферах своей жизни, а главное — он дорожил Вараде, и желал, чтобы она прислушивалась к нему в вопросах быта. Это — основа их отношений, но она этого словно и не понимала. Вараде всегда жила в каких-то своих грёзах. Руководствовалась принципом: не читающий проживает одну жизнь, а читающий — тысячу жизней. Это все, конечно, прекрасно, но как-то по-идиотски. И за квартиру надо чем-то платить. И за учебу. И живот набивать. А сюжетами — даже толковыми — сыт не будешь.       Баро, по сути своей закоренелый консерватор, готов был менять свою философию, если того требовало спортивное развитие, но в вопросах быта он неукоснительно следовал своим правилам: белое к белому, чёрное к чёрному, убирать за собою посуду сразу, протирать пыль на полках не реже раза в сутки, мыть полы только со средством KimiKa Robo Clean.       Баро придерживался строгого режима и того же требовал от сожительницы. У них с Вараде все было хорошо до тех пор, пока они, окончив школу, не съехались. Ее конченая мамаша была против, что несовершеннолетние, по ее мнению, идиоты, живут вместе, но Баро было плевать.       Все, что касалось их с Вараде, не относилось к ее семье. Ее мать поворчала да смирилась, что больше не сможет третировать единственную дочь за любой пустяк. Вараде была дерганной, не падкой до жалоб — Баро думал, это изменится со временем, когда они получше узнают друг друга, но она упорно хранила молчание.       Что ж, так тому и быть. Лезть в душу он ей не собирался. Хотя, бывало, злился. Если она ему не доверяет, то в чем смысл их отношений? Но злился он, как ни странно, на себя. Не доглядел, недостаточно расположил к себе. Это было поправимо, пока проблема одной крыши не стала плавно перетекать в отношения.       Началось все, как всегда, безобидно. Утром: просто не делай так больше, пожалуйста. Ставь щётку для обуви на тумбочку, а не на обувницу. Вечером: не трогай меня, я хочу спать одна.       Ко всему прочему Вараде была обидчивой. Баро ненавидел сюсюкаться, но, честно говоря, обожал упрекать — на стороне упрекающего власть. Возможно, Баро заигрался в родителя; а, возможно, Вараде следовало научиться жить по элементарным правилам и прибирать со собою сразу.       Баро ненавидел искать проблему, особенно если она могла быть в нем. Но, стоило Вараде встать перед ним на колени и слёзно попросить успокоиться, он мрачнел ещё больше. Он не злился, вовсе нет, скорее погружался в угрюмое настроение. В каждую их ссору произносилось много слов — зачастую обидных для обоих сторон — но ничего не решалось.       Это-то бездействие гневило до невероятия. Баро с горем пополам был готов на компромиссы, но Вараде, как бы не уверяла его в послушании, делала всегда по-своему.       Он думал: она его не любит и, стало быть, никогда не любила. В этих мыслях — ни капли жалости к себе, только сухие факты. Он здраво взвешивал то, что видел. Баро судил по себе: если Вараде читала книжки и отбирала людей по количеству прочитанного (а это даже звучит тупо!), то Баро старался не отставать от нее. Кто-то из авторов ему даже нравился — Жюль Верн, Марк Твен, Рэй Бредбери. Английскую литературу викторианской эпохи он находил излишне сентиментальной; Вараде же не выпускала из рук «Ярмарку тщеславия» и «Грозовой перевал».       Баро был терпим к тому, что утром она слушала нуднейшие лекции про античное искусство, а вечером — про историю мировых религий, потому что любил, ценил и уважал ее. Она отказывала ему даже в такой мелочи как чайные пакетики!       Она называет это пустяком, на который можно закрыть глаза; ну так надевать наушники, когда слушаешь свою нудятину — это тоже пустяк.       Но Вараде привыкла не отказывать себе ни в чем. Она мыслила как жертва и не подозревала, сколько в ней мелочного, человеческого эгоизма, который проявляется в глухоте к чужим просьбам.       Любая просьба воспринималась ею в штыки, как приказ. Баро понимал: ее проблемы, вероятно, из детства, но не ему их решать.       — Давай расстанемся? — предложил Баро просто.       Вараде разомкнула губы, словно что-то хотела сказать, но передумала — не сорвалось ни звука. Два слова привели ее в содрогание. Отстранившись от Баро, она горько усмехнулась.       — И давно ты об этом думал?       Баро не стал лукавить:       — С того момента, как мы съехались. Мы не можем ужиться вместе. Это факт.       — Это из-за пакетиков, да?       — Из-за того, что ты меня не слышишь.       — Баро! Но это же…       — Скажешь, что ерунда, и я вышвырну тебя на улицу сегодня же.       — Значит, теперь ты мне угрожаешь?       — Я не хотел, — Баро не смотрел на нее: он покачал головой, словно это решение далось ему непросто. Руки, сцепленные в замок, дрожали от внутреннего напряжения. — Но ты по-другому, похоже, не понимаешь.       Она посмотрела на него как-то по-новому, словно оценивая. Баро осенила догадка, и он спросил прежде, чем подумал:       — Тебе не хватает моего внимания?       Этот вопрос точно уколол Вараде: по-прежнему сидя на полу, она сгорбилась, сделалась совсем маленькой, как побитый щенок.       — Пока ты не спросил, я и не задумывалась над этим, — ее голос походил на скулёж, и Баро пришлось приложить усилие, чтобы остаться на месте. Иногда душевные муки потрясают тело сильнее, чем физические. — Но сейчас понимаю, что ответ скорее положительный, чем отрицательный.       — Материнского внимания тебе тоже не хватало?       — О! Я знаю, к чему ты ведёшь: бардак — это мой способ привлечь внимание?       — Хочешь сказать, я не прав?       — Не знаю, — Вараде обречённо покачала головой, — и не хочу знать. Одно дело анализировать персонажей, а другое — себя.       — Если не будешь, нам придется расстаться.       Вараде хитро прищурилась — и всё-таки лукавства, холодного расчета в ней было хоть отбавляй. Баро уверен, что филолог без этих качеств не филолог вовсе.       — Значит, ты не шутил?       — Мне жаль, что пришлось говорить в таком тоне, — и всё-таки он не походил на человека, о чем-либо жалеющего, скорее тихо торжествующего. — Но тебе нужна помощь.       — Все ясно, ты держишь меня за психичку.       — Помощь нужна не только психичкам.       — Ладно, я что-нибудь с этим сделаю, — Вараде встала с грязного пола, отряхнула одежду и протянула ему руку. Баро посмотрел на нее с отвращением и сомнением, мол, ты рехнулась, дурочка? — Идём. Обещаю, я уберу эти дурацкие чайные пакетики. И, вообще, пора переходить на заварной чай. Отдавать дань традициям и всякое такое.       Баро не мог с ней не согласиться. Он вскинул подбородок и почему-то поверил, что в этот раз все будет иначе, раз уж они впервые докопались до сути и даже не обматерили друг друга трехэтажным. Баро крепко сжал грязную, потную ладонь Вараде в своей.