Пути страсти

Я так хочу придумать себе новую болезнь © Некуда бежать — pyrokinesis, МУKKA, BOOKER

      Перебирая дневники из старшей школы, я перебираю воспоминания — счастливые и не очень.       Что Рину от меня было нужно? Ну, это очевидно — секс. Раздеть меня, испить до дна. Да, отношения его не интересовали, но он, как и все подростки, проходил пубертатный период, узнавал границы своего тела и питал естественный интерес к девушкам. Обратил он внимание на меня, потому что я была самой назойливой поклонницей. И у меня хватило смелости (или наглости?) поцеловать его.       Мне тогда было невдомёк, что можно причинить боль человеку, даже если хочешь его защитить.       Я взвалила на себя непосильную ношу — борьбу с его демонами: Одиночество, Дисциплина и Высокомерие.       Бросая им вызов из раза в раз, я отвлекала его от дел насущных: сцеловывала обязанности и увлекала в сети греха. Я не была соблазнительницей — я просто хотела жить. Так уж вышло, что жизнь во мне кипела только рядом с ним. И смотреть на него мне было недостаточно.       Нужно было взаимодействовать. Кожа к коже. Даже если это пощечина.       Поэтому я ненавидела свист кнута, рассекающего воздух, которым меня в детстве порола мать, когда я ей мешалась. Наверное, это извращение ума, но в собственноручном избиении есть какая-то искренность.       Ведь кнут — это и жалость, и беспощадность в одном флаконе. Кнут словно перекладывает ответственность за прегрешение, потому что на руках буквально нет крови. Кнут — это лишь инструмент. Такой старомодный. А моя мама отдавала дань уважения прошлому. Она вообще в прошлом жила. Любила его больше, чем меня. Я была для нее что-то вроде ручной зверушки. Пока не достаю ее — очень даже милое существо. Но стоит напортачить — она возвращалась в ненавистное настоящее и унижала меня за это — за то, что разрушила иллюзии, которыми она жила.       Когда мне было тринадцать, матушку похоронили на кладбище Янака, и я ее совсем не навещала, даже не грустила.       Возможно, она воспитала во мне жестокость, а, возможно, во мне просто не было места добру и состраданию.       Как сейчас помню — Рина я поцеловала шестого мая, на обеденной перемене, укрывшись от взоров одноклассников под сенью листвы. Рин ничего не сделал, хотя я приготовилась к худшему — он только посоветовал мне не приближаться к нему, но я, конечно же, не послушала доброго совета и обрекла и себя, и его на сладостную муку.       Вообще, я думаю, что люди в отношениях должны любить друг друга одинаково. Ну, максимум — шестьдесят на сорок. Если меньше, то один любит, а другой просто позволяет себя любить. Второй сценарий разыгрывали мы с Рином, но меня это не смущало. Он был моей первой любовью, и я была готова на любое унижение, чтобы заполучить капельку его внимания. Если бы он попросил меня сигануть с крыши второго этажа в бассейн — я бы согласилась без раздумий. Плевать, что промокну, заболею. Главное — он останется доволен. Я не струсила перед ним. Пусть знает, что я не такая, как все девчонки! Ради него я пойду на риск.       Я не злилась на Рина и не вспоминала его как парня абьюзера. У него просто был скверный характер, он ничего не знал об отношениях, дружбе и уж тем более девушках. Ему было семнадцать-восемнадцать, да и мне не больше. Может, я его оправдывала, но прошлое не перепишешь.       В первый раз он взял меня грубо, да и в остальные разы тоже. Но я позволяла ему делать все, что он хотел. Отношения с ним разрушали меня изнутри, но я заметила это разрушение слишком поздно. Тот период я называю «злым счастьем». Вы спросите — разве счастье не противоположность зла? Я скажу вам: у всего в мире есть запахи и оттенки, у каждого понятия. И даже спокойствие может быть отравлено бурей сомнений.       Злое счастье — это эйфория от принятия наркотиков. Сначала у тебя от веселья кружится голова, тело становится лёгким, как пёрышко, а последствия, как обычно, настигают потом. Наркотики, алкоголь и все, что дарит человеку сладкое забвение, медленно убивает изнутри.       С Рином было то же самое. Но я не замечала этих трещинок.       В плане физического здоровья все было в порядке. Это были душевные раны. Я не виню Рина. Я сама воспринимала себя как объект. Короче, анализируя годы в старшей школы, я просто ужасалась тому, что относилась к себе как к расходному материалу. Будто я робот, секс-игрушка и всякое такое. Короче, это жутко.       Но мне двадцать четыре и мне не больно. Токио — город поломанных судеб, мирской, сводящей с ума суеты и ярких неоновых вывесок.       Как-то раз я позвала Рина погулять на Синдзюку, а потом — в Роппонги. И так каждые выходные. Ему то ли делать было нечего, то ли он понял, что от меня не отвязаться, поэтому соглашался. Но, заручившись его немым согласием, я болтала без умолку, не замечая, что он погружен в себя.       А мне было все равно — доходят мои слова до его ушей и сердца или нет: я могла признаться ему и в любви и в ненависти, получив ту же самую реакцию — безучастный кивок и отстранённый взгляд.       Я не могла представить Рина сладострастным любовником или добропорядочным мужем.       Или-или.       Окруженный ореолом таинственной недосказанности, он всегда возвышался над природой человека; недоступный и неприступный, он вызывал желание прикоснуться к нему. Иногда, осмелев, я дотрагивалась до его щеки и удивлялась — теплая.       Он был бледным, похожим на вампира — ни кровинки в лице, ни блеска в глазах. В такие моменты сердце мое сжималось в тиски от сокрушительной жалости. Неистовая несправедливость, когда такие красивые, одухотворённые люди не улыбаются.       Однажды, в сентябре, привыкнув ко мне с мая, Рин был словоохотливее обычного: мы засиделись у причала допоздна, и он спросил:       — Не хочешь поужинать?       Я старалась не выдавать волнения голосом, хотя вся, конечно, дрожала изнутри; меня бил хлесткий, беспощадный ток непредвиденного страха:       — У меня закончились карманные деньги, так что…       — Я когда-нибудь заставлял тебя платить?       — Что ж… — я улыбнулась то ли неловко, то ли вежливо, но совершенно точно: обречённо.       В тот вечер я была счастлива, словно обрела родственную душу. Наивность юности толкала меня к смелым предположениям: возможно, я нравлюсь Рину? Могу ли я рассчитывать на то, что он официально предложит мне встречаться?       Но зря я тешила себя мимолётными иллюзиями. Наверное, для Рина это была не более, чем игра.       Глупая, по уши влюбленная в него девчонка. Чего от нее можно ждать? А я вычитала в каком-то журнале, что непредсказуемость подпитывает интерес. Итак, у меня была формула успеха: вести себя то истерически, то уравновешенно, то лениво, то воодушевленно — и тогда его расположение будет у меня в кармане. И пусть привязанность, которую я буду подпитывать, токсичная по определению, это лучше, чем прохладное равнодушие.       Рин любил обдумывать все сам и ненавидел, когда совали нос в его дела. Я злоупотребляла его терпением или, вернее будет сказать, терпимостью. На выходных, в свободное от обязанностей примерного ученика время, он смотрел кино — всегда ужастики! — играл в компьютерные игры, подтягивал знания по английскому и, конечно же, играл в футбол.       Как ярой противнице какой-либо физической активности, мне пришлось поменять свой распорядок дня, чтобы утром в субботу поспевать за Рином. Впервые, в середине мая, когда я увязалась за ним, он оставил меня позади; не останавливаясь, если мне было нужно передохнуть, и только бурча, что я для него — обуза.       Даже если это обидно, он был прав. И тогда я взяла за привычку каждый день вставать на час раньше, чтобы успеть позаниматься на беговой дорожке и принять душ. Тётушка была счастлива, что я взялась за ум. По ее мнению я была слишком амёбной для своего возраста.       Она любила тусоваться, и это казалось ей правильным образом жизни, но она не понимала, что тусовки могут быть интеллектуальными, и они ничуть не хуже тех, что показывают в кино.       Кстати, о кино — я никогда не увлекалась чем-то подобным, но для того, чтобы быть на одной волне с Рином, посмотрела классику и изредка замечала отсылки в новых фильмах. Рин ненавидел зрителей-комментаторов, поэтому мне приходилось сидеть молча, проглотив язык.       Но как же приятно было прижаться своим плечом к его. Чувствовать напряжение мышц. Слышать неровное, взволнованное дыхание. Видеть подрагивание длинных ресниц при тусклом освещении вблизи.       Когда я думала, что ему все равно — ему все равно не было. Это я поняла, начав посещать психиатра. Вскоре перестала и, наверное, зря. Но, боже, я же не грёбаный Вуди Аллен, чтобы лежать на кресле, плевать в потолок и стонать о своих бедах с башкой. Мои беды — мои проблемы. Вовлекать в этот процесс кого-то другого просто неуважительно по отношению к себе. Думаю, люди, которые ходят к психиатрам, просто не умеют говорить с собой, более того — они себя боятся больше, чем монстров в темноте.       Однажды я решила рассказать своей психиаторке про то, как изменила Рину — ну, так, чисто по приколу: она резко изменилась в лице, выдвинула челюсть вперёд и резко нахмурилась, но постаралась это скрыть. Было поздно: я ее раскусила и рассказала все в сочных подробностях, чтобы позлить, а затем встала и молча вышла из кабинета.       Наверное, если есть порок, который все единодушно осуждают, так это измена. Но я перешла черту дозволенного, поэтому мое мнение отличается.       Легко рассуждать об изменах людям, которые никогда не изменяли. Они такие чистые и непорочные. Я слышу от них одно и то же: «измена — это предательство», «измену нельзя простить не при каких обстоятельствах», «если ты в отношениях хочешь трахнуть другого человека — значит ты никогда не любил».       Такое чаще всего говорят о парнях, потому что они изменяют чаще.       Только я не понимаю, почему забывают про физиологию. Только я не понимаю, почему психологию подростков измеряют «взрослыми категориями».       Подростки — это ещё не совсем взрослые, но уже и не дети. Это самый сложный период в жизни человека, когда зарождаются в душе сомнения, когда уже не веришь всему, что навязывает социум — стандартам красоты, мышления и политики.       Я не к тому, что нужно оправдывать изнасилования, раз у мужчин «животные инстинкты» и всякое такое. Просто понять суть измены можно. «Мы все люди разумные» и прочая идеалистическая чушь — это, конечно, прекрасно, но нельзя забывать, что мы в первую очередь произошли от обезьян. В человеке, на мой взгляд, много противного. Невозможно размышлять о высоком с пустым желудком. Нереально всего себя посвятить служению богу, когда ты смертельно хочешь справить нужду, но не можешь. Если ты в этом время на службе — все, о чем твои мысли — это о кустиках, в которые можно по-тихому отлучиться.       Природа берет над нами вверх, потому что мы живём в материальном мире. Вот и все.       Короче говоря, когда эти самые «чистые и непорочные» встречают человека, с которым им хочется переспать, но к которому они не питают интерес как к личности, им башку сносит. Вот так вот! Все их прошлые ценности летят в Тартарары.       Вообще я часто замечаю, что люди с маленьким жизненным опытом учат жить других. Все, что они могут — это повторять заученные истины: «нужно помогать людям», «алкоголь и сигареты — это плохо», «я не принимал наркотики и ты не принимай», «жить в свое удовольствие — это вредно не только для тела, но и для души», «если у тебя нет стремлений в жизни, то ты дурачок».       Бла-бла-бла.       Скука. И сука.       Но смешнее всего, что эти невинные овечки оказываются теми ещё подлецами! Они говорят «я никогда не изменю», а на следующий день прыгают в койку к другому парню. А потом оправдываются, типа в них вселился злой дух: «ой, это вышло случайно…»       Ненавижу лживых людей. Те, кто говорят во всеуслышание: «я мразь» мне импонируют гораздо больше.       Когда Рин узнал об измене, он не был разъярен — даже не вырвал мне сердце, не пожамкал грудь, не выкрутил чертовы соски. Ха, наверное, я пересмотрела ужастики, раз ждала худшего.       Рин просто… Меня потряхивает от одних воспоминаний. Он выглядел так, будто я предала его и, как было сказано раньше, мое отношение к изменам лояльное. Когда я перепихнулась с незнакомым мужиком, симпатичным офисным клерком, я не думала о том, как бы насолить Рину или об удовольствии. Я просто… Ну, мне не хватало его внимания, нужно же мне его в таком случае раздобыть на стороне. Извиняюсь! Но официально мы даже не встречались. И даже если в сердце моем теплилась надежда на взаимность, я знала, что объективно он ко мне равнодушен.       Главный недостаток Рина не в том, что он не умеет чувствовать (ещё как умеет!), а в том, что не умеет свои чувства выражать. Я бы сказала — он стыдится. А ещё конкретнее — боится. Боится быть высмеянным и отвергнутым.       Ну, я ему не мамочка, чтобы учить уму-разуму. Хочет наматывать сопли на кулак и бурчать себе под нос: «я так и знал, что меня никто не любит и людям нельзя доверять!» — да пожалуйста. Кто я такая, чтобы запрещать людям жалеть себя? Да в двадцать первом веке это сродни молитве!       Тогда-то я и перестала верить словам. И стряхнула с себя пыль общественного мнения. Потому что все «ненавижу» Рина были «люблю».       Узнав о его чувствах, я испытала разочарование, горькую досаду, рухнувшие воздушные замки… Я была счастлива в состоянии отвергнутой. Мне не нравилось быть любимой. Рин удовлетворял мои мазохистские потребности. Как же нравилось обжигаться его равнодушием. Но это прошло, как и все проходит. И я отстранилась, оттолкнула его. Мне было больно, но так было нужно.       Но он не поддавался моим разговором о расставании, вместо этого грубо притягивал меня за талию и впивался в губы настойчивым властным поцелуем. В какой-то момент мы поменялись ролями, и он стал бегать за мной, аки верный пёс. Провожал домой из школы, брал за руку при всех, обедал со мной и звал в кино. Все это было и раньше, но теперь инициатива исходила от него. Я решила позволить ему все, что он хотел. Было интересно, чем все закончится.       А всё-таки думать нужно своей головой всегда… Даже если лень, даже если сложно и очень не хочется. О, я знаю, что культура — это большой труд! Что отказаться от общения с глупыми, но харизматичными людьми, перестать смотреть пошлое, но увлекательное кино — это напряжение мозговых извилин.       Восстать против своей природы. Не поддаться искушению праздного безделья, а преодолеть его.       Легко жить, руководствуясь стереотипами. Они снимают всякую ответственность.       Мне нравилось, что Рин такой же как и я. Но мы были друг для друга запретным плодом. Если бы кто-то вовремя увидел, как губительна наша связь для нас обоих и разлучил нас. Если бы!..       Ну да ладно. Смысл имеет лишь настоящее. Мы не можем повлиять ни на прошедшее, ни на будущее. Все, что важно — настоящее. А мое настоящее, спасибо небесам, спокойно и размеренно.       Помню, когда мы с Рином обедали, он нет-нет да поднимет глаза в небо и ляпнет какую-нибудь мудреную чепуху, типа: «Все, что рождено, умирает» или «Любое место может быть центром мира».       Рин выражался сложно не потому, что выпендривался, а потому, что сложно думал. Его мысли, как и его чувства, были громоздкими — они тяготили, поэтому он предпочитал не думать и не чувствовать, отстраняясь от действительности.       «Ночью, когда мамина сестра и ее муж, приютившие меня, спят, я чувствую дыхание ветхого дома, дыхание ветра и дыхание вечности. Спускаюсь по ступенькам тихо, боясь прервать покой смерти. Вдруг она проснется и сцапает меня.       Я очень боюсь умереть. Хотя иногда страсть как хочется.       В безопасности я чувствую себя только под куполом звёздного неба. Днём — сплошное лицемерие, а ночь обнажает пороки.       Эх, счастливцы те, кто в этом мире, полном порока и жестокости, чувствует себя в безопасности и не тревожится по пустякам.       У каждого свой рай. Мой рай — Итоши Рин».       Улыбаюсь воспоминаниям. Тогда Рин ещё был моим раем, а не адом. Как-то он позвал меня на ночёвку. Мы перепихнулись. Я заснула. Открываю глаза — а он на балконе выкуривает мои сигареты. Я не поверила сначала даже, подумала — ловлю галлюны.       Но картинка не пропала, даже когда я поморгала ровно двадцать четыре раза. Я накрылась простынью и, босая, ступила на холодный кафель — Рин не обратил на меня внимание, и я, раскрепощенная его привычной безмятежностью, выпалила как на духу про ночь, одиночество и смерть. Он пожал плечами — видно, противоречия, терзавшие меня, были чужды ему:       — Нельзя смотреть на смерть как на врага.       — А кто же она? Друг?       — Процесс.       — Процесс? Многие скажут: итог.       — Кто-то умирает пока ещё жив. Смерть ума, смерть души… У кого как.       — Например, мы с тобой?       — Не ставь себя и меня в один ряд.       — Ты меня стыдишься? — давно хотела это узнать.       — Это не стыд, — ответ Рина принес мне подобие облегчения. — Просто я лучше тебя.       — Конечно, лучше. И не только меня, но всех, кого я знаю.       Рин недоверчиво прищурился.       — И много ли достойных людей ты знаешь?       — Нет. Ты единственный.       — Так я и думал.       Когда мы расстались окончательно, Рин написал мне смс-ку «не ненавидь меня», а я ответила письмом, которое так и не отправила — в те годы оно казалось мне трогательным, а сейчас — излишне сентиментальным и даже наигранным:       «Тебя мне было не за что ненавидеть. А если бы я взрастила в своем сердце это подлое, низкое чувство, то оно было бы направлено лишь на меня одну. И ненависть сожгла бы меня дотла. Я так скучаю! Знаю: новая встреча причинит мне боль. Но я зависима. Я от тебя так зависима! Мне страшно, и никто не может прийти мне на помощь. Спасение нужно искать в своей самодостаточности, подлинного уединения — в душе своей. Только легко рассуждать об этом и тяжко привести в исполнение.       Люди оправдывают свое существование божьим промыслом, а я поклоняюсь одному лишь богу — богу Любви. Но это не Агапэ, о, вовсе нет. Это Эрос в чистом виде.       Любовь — это соединение двух одиночеств и не более того. Человек один от первого и до последнего вздоха. Один в поиске смысла и жизненного предназначения. Мне нужно смириться с тем, что я одинокая душа в этом мире. Нет приюта кроме моего собственного рассудка. И как всё-таки хочется плакать! Так страшно, страшно жить в этом мире, в котором мы не выбираем, где и у кого нам рождаться — мы просто должны принять это как должное, а это так нечестно, что у меня холодеют пальцы, будто они окоченели, будто я уже труп! Вот оно что! Жить без смысла — это значит быть мертвецом. И сколько таких бродит по свету — людей, несущих в сердце Смерть? Их организм функционирует, они дышат и даже улыбаются, но их улыбки холодны и равнодушны.       Несмотря на то, что это я бросила тебя, мне тоже больно, Рин.       Если не любишь себя — люби меня, Рин».       Воспроизвожу в памяти фрагменты наших встреч кусочек по кусочку и не могу найти ответ: за что я его полюбила? Обязательно ведь нужна причина, иначе что это за любовь такая?       Я убираю коробку обратно на стеллаж, отношу стул на место и вздрагиваю, услышав звонок в дверь. На прошлой неделе мне настойчиво названивала тётя, но я не брала трубку, потому что была морально истощена проблемами на работе. Возможно, она беспокоилась за меня и решила навестить?       Дежурная улыбка на губах — и я уже в коридоре.       — Рин? — шарахаюсь к стенке, стараясь унять бешеное сердцебиение.       Его имя вырвалось само. Да и бесполезно было притворяться, что я его не узнала. Неприятно смотреть ему в лицо — приходиться задирать подбородок. Гремя вещами в сумке, Рин вынул брелок в виде ключика. Старый, который он подарил мне, когда мы ещё встречались. Почесав затылок, словно в оправдание он вымолвил:       — Недавно навещал твоих родителей. Эм-м, в смысле — тетю и дядю.       — Я удивлена, что ты помнишь, — улыбаюсь как можно мягче. — Заходи. Пить будешь?       — Если предлагаешь, — Рин пожал плечами и, разувшись, проследовал за мной на кухню. Одно мгновение растянулось до миллиона, и я чувствовала на затылке пронзительный сверлящий взгляд.       Чайник со свистом вскипел на плите — я предпочитала классику. Рин за это время не проронил ни слова, только подпирал собою стенку, неловко теребя пальцами край косухи, которую он не снял, потому что я не предложила. Разлив чай по кружкам, я замялась, но все же спросила:       — Не пойми меня неправильно, но… у тебя что-то случилось?       — Ты, как всегда, готова прийти на помощь, — то ли ирония это, то ли откровение.       — Кажется, ты не имел ничего против.       — Я не понимал, что ты жертвуешь многим ради меня.       — А сейчас, значит, понимаешь?       — Сейчас я понимаю, что это был твой осознанный выбор.       — Ну, да. Если ты пришел спросить, держу ли я на тебя зло, знай — нет.       — Мне все равно, злишься ты или нет.       — Я тебе не верю, — я накрываю его руку своей и заглядываю в его глаза. Если он пришёл, значит все повторится. Но на этот раз мучить щемяще искренней, не требующей ничего взамен заботой буду я, а не он меня.