Жизнь — это боль, принцесса. Все, кто говорят иначе, что-то продают. © Принцесса-невеста
Августина взобралась вверх по винтовой лестнице, едва не поскользнувшись на сырых ступенях около тринадцати раз, но ее всегда спасала врождённая грация или, как говорила матушка, «выдрессированное знание этикета, к которому приспособилось тело». Мать так же наотрез отказывалась кормить новорожденную Августину грудью, поскольку стыдилась своей крови барона, считала себя недостойной мужа-графа, чей род обладал мудростью, сравнимой с королевской семьёй. На протяжении веков, с самого зарождения государства Герден, семья Фон Фейербах была правой рукой короны. А чета баронессы де Флёр с франскими корнями разбогатела лишь в седьмом поколении. Следовательно, кормилицей Августины назначили коренную жительницу Гердена, простолюдинку, верно служившую Кайзерам — семье, из которой происходил жених Августины — из поколения в поколение. Мать часто повторяла: «Истины впитываются с молоком». Августина считала, что мать слишком большое значение придает первым, нежным годам жизни младенца, забывая о более позднем интеллектуальном и духовном развитии ребенка, которое позволит ему стать полноценной личностью. Но Гердену не нужны были личности. Ему нужны были винтики системы. Строгую классовую иерархию критиковали поэты-бунтари в своих едких эпиграммах, на сатирические пьесы сбегались толпы народа, но ничего не менялось. И не могло измениться. До Августины доходили слухи о восточных странах: Корен, Ки-Мин и Япэн, в которых дела обстояли ещё хуже, но ее это не слишком беспокоило. До момента, когда ей пришлось выйти замуж за наследника четы Кайзер, Михаэля. Замужество за представителем знатного рода — это не только сплетни за спиной, но и козни, способные подорвать репутацию и даже спровоцировать мятеж. Августине пришлось учитывать свое новое положение хозяйки поместья после подозрительно скоропостижной смерти Иоганна Кайзера. Она сделалась добровольной затворницей, за что ее презирал муж, но, следует отдать ему должное, он не выказывал презрения при посторонних, только наедине, особенно в постели. Он редко разделял с ней ложе, и каждый раз был унизительнее другого. Михаэль был пылким юношей, в котором кипели страсти, но его движения, когда они занимались любовью, были механическими. Это не печалило Августину после рождения первенца. Прелестный белокурый мальчик, названный Винфридом в честь почитаемого дедушки Михаэля, рос крепким бравым воином, и никто не ожидал, что с ним может приключиться ненастье. Но на шестой год жизни он захворал. Мать целыми днями сидела у его постели и лично ухаживала за ним. Ида — горничная, одна из сестёр-близняшек, просила госпожу отдохнуть, но та была глуха к мольбам. Пока однажды Михаэль не пригласил мудреца с востока, который чудом вылечил мальчика, но сохранил секреты врачевания при себе. Он наотрез отказался от денег, но взамен потребовал услугу, которую семейство Кайзер беспрекословно окажет ему в будущем. «За платой через несколько лет приедет мой ученик», — объявил он. Такой ответ не устроил своенравного Михаэля, и он выставил лекаря за дверь, послав ему разгневанные проклятия вслед. На тревожный взгляд жены он лишь отмахнулся: «Он не в том положении, чтобы ставить мне условия. Что, если его просьба окажется невыполнимой? Слишком велик риск». Тогда Августина впервые съязвила — «Значит, Михаэль Кайзер боится риска?» — и поплатилась за это пощёчиной. Казалось, кожа до сих пор горела, стоило вспомнить этот эпизод. Интересно, вспоминал ли об этом Михаэль, и если да, то жалел ли?.. Впрочем, это неважно: Винфрид восстановился, позволив родителям вздохнуть с облегчением. Но за все приходилось платить, и болезнь отняла у мальчика возможность сражаться с рыцарями на равных. Он стал хромым, тренировки быстро изнуряли его, и вскоре пришлось прекратить занятия по настоянию матери. Михаэль тогда отправился на свадьбу среднего сына короля, его близкого другого, а Августина, как всегда, осталась дома под предлогом болезни — на этот раз не собственной, а сыновьей, что было правдой. Едва вернувшись и узнав о быте особняка в его отсутствие от дворецкого, Михаэль в ярости перевернул стол в кабинете и потребовал у жены объяснений. Впервые Августина не косила глаза в сторону двери, не жалась к стене, стараясь говорить без дрожи в голосе. Она была уверена в своем решении отменить физическую подготовку сына, сосредоточившись на знаниях экономики, права и политики, на что Михаэль, безумно расхохотавшись, не стал аргументировать свою позицию, и предложил жене два варианта: либо она отменяет свой «богомерзкий указ», либо рожает другого наследника. Августина выбрала второе. Михаэль взял ее силой. Не то чтобы их предыдущий сексуальный опыт был лишен властности, (в первую очередь Августина сама принуждала себя к близости, чтобы укрепить статус хозяйки) но Михаэль старался быть сдержанным. Разозлив его, Августина словно выпустила зверя из клетки. Он набросился на нее, как на добычу, и рычал ей в ухо какую-то чушь о том, что она прекрасна, когда не смотрит на него пустыми кукольными глазами, а заливается слезами. Когда все закончилось, Августина действительно обнаружила себя плачущей, но отнюдь не от душевной боли, а от физической. Многие художники изображали Христа на распятие едва ли не в состоянии духовного экстаза, и Августина испытала к ним отвращение. Христос был человеком, а человеческие тела хрупкие и страдают не меньше, чем душа. Августина, к своему несчастью, больше не понесла, и презрение мужа удвоилось: оно висело в воздухе — невысказанное, а оттого и зловещее. Когда Винфриду пошел девятый год, Михаэль притащил в дом подростка-оборванца, объявив его своим новым наследником. Не сказать, что Михаэль не любил своего законного сына, но бастард от простолюдинки, очевидно, был ему милее. «Или он делает это вам назло, госпожа», — высказывала опасные подозрения Ада, вторая из сестёр-близняшек. Первой уже отрубили язык за сплетни, но Аду чужой пример, похоже, ничему не научил. Августина качала головой. Она не хотела верить, что ее муж настолько бесчестный и мелочный. Он, конечно, не подарок, но понять его можно — в постели она была бревном, за столом неразговорчивой, и, более того, не посещала светские вечера, поскольку сторонилась дворцовых интриг как огня. Михаэль, влюбленный в лицемерные двойные, а то и тройные игры высшего общества больше, чем в себя, воспринимал отчуждённость жены за слабость, причем за слабость, которую невозможно уважать. «У вас иной склад ума, — оправдывалась она, — я создана не для интриг и распрей». «А для чего?» «Для того, чтобы любить вас». Михаэль горько рассмеялся, подперев подбородок рукой и посмотрев на нее из-под полуопущенных век. Огонь от камина бликами отражался в его дивных глазах. «Но ты меня не любишь». «Как и вы меня». «Это не входит в мои обязанности. Впрочем, как и в твои, — взгляд его налился тяжестью — то ли томной, то ли осуждающей — Августина гадала над значением и по сей день. — Ты всегда знала, что у меня были другие женщины. Почему ты в ответ не завела пару-другую любовников? Как ни прискорбно это признавать, ты прекрасная женщина — по крайней мере, внешне. При желании ты могла бы…» «В ответ? — возмутилась Августина, отбросив вышивку на колени. — То есть, назло вам?» «А что в этом такого?» «Что такого?! Да за кого вы меня держите?! — невозмутимость мужа распалила Августину ещё больше. Она вскочила на ноги и открыла рот, чтобы выпалить обвинение, но, вновь медленно усевшись в кресле, добавила грустно, едва слышно: — По вашему, я не способна любить?» Вопрос, так долго мучивший ее, потонул в ночной тишине, и, когда она не надеялась услышать ответ, Михаэль заговорил с расстановкой своим бархатным, магнетическим голосом: «Я давно наблюдаю за тобой и продолжаю по сей день. Ты совершенно не создана для любви, Августина, ты словно высечена из камня — прекрасного, но бездушного. Меня удивляет, что в твоём чёрством сердце есть место для нежности к сыну. Это трогает почти до слез, когда ты обнимаешь его». В ту ночь Августина проявила инициативу: она стала ласкать мужа, имитировала страсть, и в момент, когда она потянулась к нему за очередным поцелуем, он отвернулся, и ее губы неловко коснулись небритого подбородка. Он устало закрыл глаза, и, грубо толкнув ее назад, да так, что она больно ударилась затылком об изголовье кровати, оделся и вышел из комнаты, бросив напоследок, что она ему отвратительна. Августина всхлипнула и, запретив жалеть себя, последовала примеру мужа. Она навестила пасынка, Фредерика. Никто не знал точный возраст мальчика, но на вид ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Совсем скоро он достигнет совершеннолетия. Он рос выдающимся мастером боевых искусств, и кроме трапезы она пересекалась с ним на полигоне. Фредерик был с мачехой неизменно вежлив, но холоден. Впрочем, она его за это не упрекала, ведь сама не спешила протягивать руку. Что интереснее всего, в родном сыне, располневшем из-за сидячего образа жизни, Августина подмечала больше схожестей с отцом, чем у Фредерика — тонкого, как тростинка, и гибкого, как у Олимпийца. «Кем была твоя мать?» — решилась спросить она, надеясь, что ее лицо не раскраснелось из-за недавней глупой попытки соблазнения. «Шлюхой, госпожа». «Ты любил ее?» «Да, госпожа». «Она когда-нибудь говорила о твоём отце?» «Когда я спрашивал, кто он, она отшучивалась, что понятия не имеет, кто из клиентов ее обрюхатил». «Ты веришь ей?» «Да, госпожа». «Ты стремишься возглавить род Кайзеров?» «Мне все равно, госпожа». «Любишь ли ты своего отца?» Все ответы Фредерика были автоматическими, будто заученными наизусть, но этот вопрос сбил его с толку, и он нахмурился в задумчивости, а затем уверенно произнес: «Нет причины, по которой я мог бы полюбить его, госпожа. Я ему благодарен за то, что вытащил меня из грязи, но любовью здесь и не пахнет». Фредерик был смекалистым юношей, знавшим свое место, но не пригодным для светских мероприятий. «Они его просто сожрут», — с грустью думала Августина, но сомнения, поселившиеся в душе, принесли плоды. Иногда, думая об отношениях с мужем, она с удивлением ловила себя на мысли, что его слова идут в разрез с поступками. Он не раз выплёвывал, что она ему отвратительна, но касался ее чаще, чем следовало бы приличному мужу. Он поглаживал ее колено под столом, если они сидели рядом, поправлял ее украшения, когда они сидели безупречно, целовал лоб, щеки, нос. Он вел себя как влюбленный, а не презирающий, и так было всегда. Августину не смущало это, поскольку она привыкла жить с убеждением, что красива, а Михаэль был жадным до красоты. И его поцелуи — не более, чем дань уважения лику. Но красота бывает разной, даже отвратительной. Будь все, что говорил Михаэль на ее счёт, правдой, он бы не трогал ее совсем. Августина после приема, что посещала столь редко, хотела отмыться, но горничная передала, что купальня занята. Августина вошла без предупреждающего стука, и, увидев в воде обнаженного мужа, собралась прочь, но он позвал ее к себе, и она не нашла причин для отказа. Спиной она прижалась к его груди, и он обвил ее руками, притянув к себе ближе. Августина стала ждать, когда он запечатлеет на ее шее влажный поцелуй. Стоило ему сделать это, она проговорила медленно, почти с наслаждением. «У тебя не было других женщин, ты любишь только меня. И ненавидишь, потому что я не отвечаю тебе взаимностью. Фредерик чей угодно ребенок, но не твой. Ты его усыновил как чужого, а не как своего». Августина не видела лица мужа, но могла представить выражение. Он стиснул ее в объятиях сильнее, почти до угрожающего хруста, но она все стерпела, изо рта не вырвалось ни хрипа. «Каждый раз, обвиняя тебя в неспособности любить, я обвинял себя. Я люблю тебя, но причиняю только боль, потому что для меня любовь — и есть боль». Августина полуобернулась к нему, ласково погладила щетину на щеке. «Но в ней необязательно страдать так, как это делаешь ты. Сам выдумываешь причины ненавидеть себя. Это единственное, что приносит тебе удовлетворение?» «Нет. Когда я… когда я внутри тебя, мне спокойно». «Ну, так будь спокоен. Я никому не принадлежала кроме тебя. Я и так твоя». «Твое тело, но не твое сердце». «Это все, что я могу тебе дать. Уж прости». «Этого достаточно», — сказал он с ложным смирением и прильнул к ней так резко, что вода вышла за края. «Тебе никогда не будет достаточно. Ты ненасытный». «Если ты хоть немного научилась меня понимать, значит, наш брак был не напрасен». Плеск воды с каждым толчком, рваное дыхание, учащенный пульс. Августине казалось, что их услышит прислуга и решит, что они убивают друг друга. «Если только любить не значит убивать», — подумала Августина, впиваясь ногтями в спину мужа. В таких отношениях, которые связывали их, страдать должны оба.*
Августина, наконец, забеременела вновь, но за две недели до этой новости грузовое королевское судно стало жертвой амердонских пиратов, и Михаэль отправился в столицу, Нерлин, на экстренный совет. Не хотелось покидать жену сразу же после того, как он почувствовал от нее не только физическую, но и эмоциональную отдачу. Он злился всякий раз, занимаясь с ней любовью, потому что её пустое, безразличное выражение лица задевало его за живое, и он проявлял неоправданную, животную грубость, балансируя на грани жестокости. Но Августина молча, с достоинством герцогини сносила все нападки. И это-то бесило пуще прочего. Ее треклятая невозмутимость, будь она неладна. Она отказалась от роли циничной интриганки, сталкивающей наивных людей при дворе как пешки на шахматной доске, но не была обделена умом. Странно лишь то, что не догадалась обо всем раньше. Это слегка разочаровало. На совете стало очевидно, что военный конфликт неизбежен, но Михаэль всеми силами старался отсрочить неизбежное, чтобы повидаться с женой и детьми, возможно, в последний раз. На сборы было не так много времени, но достаточно, чтобы любить Августину. Она была нежна, как Венера, и шаловлива, как нимфа. «В следующей жизни, если реинкарнация существует, я бы затрахал тебя до потери памяти», — признался он в ту ночь, переводя дыхание. Августина кокетливо провела ногтем по его груди: «Зачем ждать так долго?» В этот момент его не оторвали бы от ее губ даже тысячи чертей. По прибытии в Амердон Михаэль получил два письма: первое — от жены, которое он вскрыл первым, и второе неподписанное. «Дорогой муж, надеюсь, мое письмо доберется до тебя в целостности и сохранности и не будет использовано в расчётливых целях. Негласный конфликт с Амердоном назревал не настолько давно, чтобы не надеяться на мирное разрешение, но, увы, наши молитвы обернулись против нас. Говорят, чем дольше думаешь о плохом, тем выше вероятность, что это случится. Стало быть, нам следует серьезнее относиться к поговоркам, которыми мы в обыденности пренебрегаем. Предвосхищая твои возможные вопросы, для начала сообщу о состоянии детей: Фредерик, казавшийся мне пассивным в обучении и в быту за исключением фехтования, взялся за оружие, и наш маленький, хиленький Винфрид неожиданно поддержал его в рвении отправиться на войну. Я отговаривала их как могла, но убедительные доводы не спасали положение, и пришлось применить силу, за что мне стыдно и в момент написания письма, и в момент, когда ты его прочтешь. И много, много дней после. Но у меня есть и хорошая новость. Не так давно, а, если быть точнее, сегодня утром, я узнала, что беременна. Именно это сподвигло меня написать к тебе. Надеюсь, родится девочка. Я не против, если Фредерик станет главой семьи. Признаться, за годы, проведенные в добровольном отлучении от светских забав, я позабыла о важности титулов и преемственности. Недавно с Винфридом у нас состоялся откровенный разговор, в котором он признался, что хотел бы всерьез заниматься науками. Такой шустрый в детстве, оправившись после травмы, он словно стал другим человеком. Ты никогда не замечал? Более спокойным, даже меланхоличным, склонным к размышлениям. Не могу избавиться от навязчивой мысли, что стоило следить за ним лучше и, возможно, беды удалось бы избежать. Позавчера мне пришло письмо с угрозами на непонятном языке. Иероглифы, Михаэль! Ида и Ада — близняшки-метиски, одной из которых ты некогда приказал отрезать язык, родом из Япэн и смогли перевести письмо. Япэнские наемники хотят, чтобы ты предал короля, иначе и меня, и Винфрида убьют, но пощадят Фредерика, поскольку им известно, что он не твой сын. Я же хочу сказать, что приму тебя любым». «Сама святость», — фыркнул Михаэль, бросив письмо в костер. Почерк Августины обладал скрытым смыслом: слова говорили об одном, а наклон букв о противоположном. Несмотря на видимость выбора в почерке жены заключалось предупреждение: «Даже не смей замыслить переворот, иначе я сама перережу глотку и себе, и Винфриду, а Фредерика оставлю живым в насмешку. Ты будешь видеть его, вспоминать нас и желать смерти обоим: и себе, и ему». Поэтому Михаэль жалел о том, что жёнушка не соблаговолила присоединиться к дворцовым страстям. Ее манипулятивный, непоколебимый ум был способен принимать хладнокровные, беспощадные решения. Она могла приврать там, где нужно, чтобы добиться желаемого. Она была хитрее, чем показывала, но влюбленность не затмила взор: Михаэль ясно видел, кто перед ним, и не обольщался насчёт своей женщины. Михаэль и без Августины знал, что Япэн блефует. Они слишком слабы, чтобы решиться на убийство жены и сына герцога, одного из самых влиятельных людей в стране после короля. Их поле битвы — информационное, а не пехотное. У них нет войска, чтобы встретить даже четверть армии Гердена. Второе письмо было коротким, скорее телеграмма: «Долг будет уплачен». Сотни догадок птицами пронеслись в голове, тучи сгустились, от задорного настроения не осталось и следа. За жизнь, не достигшую и отметины в сорок лет, Михаэль слишком много с кем договаривался. Отсутствие конкретики рождало худшие из предположений. Война длилась три с половиной года и на четверть опустошила казну, но они одержали победу. Королева-регент, беременная до похода, как и Августина, потеряла ребенка. Король возвращался угрюмым и бесконечно усталым. Если есть человек, ненавидящий кровопролитие больше него, то это спаситель рода людского. Путь от замка до родового поместья занимал два дня, и Михаэлю не терпелось увидеть маленькую дочь. В письмах Августина признавалась, что Люизе удивительно похожа на Фредерика, и Михаэль не мог не оценить ее издевательское чувство юмора, просачивающиеся и в письмах, и в том, как она назвала дочь. «Была бы ты посмелее раньше, — думал Михаэль с горечью, — возможно, нам удалось бы пролить меньше крови. Физические раны — это ерунда, а вот увечья, нанесенные душе, проносятся от одной жизни к другой, если их, конечно, бесконечное множество. Бог обещает нам загробную жизнь, но не спрашивает, хотим ли мы ее». Дьявол! — одернул себя Михаэль в ужасе. — Речи атеиста, к тому же сентиментального атеиста. Просто неслыханно! Ирония судьбы зачастую преследуют блуждающих в темноте. Разбив лагерь, Михаэль прошел к ручью, умылся и, вскинув подбородок, взглядом наткнулся на человека в черной мантии. На вопрос, кем он будет, незнакомец с поклоном отвечал на неуверенном герденском: «Что-то вроде миссионера-колдуна, господин». «Что-то вроде?» — осторожно уточнил Михаэль, бдительный после изнурительной войны, держа меч наготове. Миссионер-колдун откинул капюшон: взору предстал молодой, невинный на вид юноша, но кому, как не Михаэлю, выглядящему как Дон Жуан и ни разу не изменившему жене, знать, что внешность пускает пыль в глаза смотрящему. Юноша назвался Исаги Йоичи и деликатно объяснил свое положение: он из того распространённого движения на востоке, (секта, как обозначил для себя Михаэль) которое магическую силу человека объясняет волей богов, которую они могут отнять, если человек будет использовать ее для причинения умышленного зла. Окончив рассказ, Исаги отпил из фляги. Михаэль с любопытством поинтересовался. «Это сакэ, господин». «По-другому — рисовая водка, — скривился Михаэль. — Дай сюда, — он отхлебнул и сплюнул на землю. — Япэнская дрянь». «Зачем же вы пробовали, если заранее знали, что не понравится?» «В хорошем вопросе уже половина ответа», — Михаэль говорил как искушённый любовник. Уж на этом поле битвы никто не оставит ему тех уродливых шрамов, что принесла война. Исаги хмыкнул и напросился в гости. Достаточно ненавязчиво, чтобы завоевать симпатию гордого, себялюбивого герцога.*
Запыхавшись, Августина взобралась на высокую башню, чтобы издалека посмотреть на процессию. Вторые роды ослабили ее, сделали тело неповоротливым, и хотя она по-прежнему оставалась прекрасной, бледность ее и худоба стали неественными. Смотря в зеркало по утрам, она не без печали замечала, что все более походит на труп, и наносила на щеки румяна, чего не делала отродясь. Но если такова была цена, которую пришлось заплатить, чтобы подарить малышке Люизе жизнь, Августина не жалела. Она рано усвоила, что добродетели в мире мало, и подлинную доброту могут себе позволить разве что провинциальные дворяне, освобожденные от вхожести в высший круг. Доброта — роскошь и в то же время слабость, потому что чувствами порядочного человека манипулировать проще, чем беспорядочного. Вот с Михаэлем мало кто мог потягаться в словесной дуэли, разве что средний сын короля, его старый друг, чья свадьба прогремела на весь Герден несколько лет назад. Молодую жену его унесли роды, и, поговаривают, он тосковал по ней. Августина интересовалась у мужа о верности слухов, на что он отвечал, что между господином Алексисом и его женой царила гармония, но не любовь. За то короткое знакомство, что состоялось много лет назад при дворе, Августина действительно с удовольствием отметила, что средний сын короля уважает и благодарит, если для этого есть причины. Дальновидный, проницательный юноша, он, на ее взгляд, больше походил на роль кронпринца, чем его старший брат. Иногда на ум консервативной Августины приходила мысль мятежника, мысль предателя государства: «Каким королем был бы мой муж?» Августина качала головой: «Хорошим или плохим — это неважно. Но совершенно точно: неуправляемым». Вот и сейчас Михаэлю удалось удивить: верхом на гнедом коне, торжественный, но степенный, он возглавлял процессию, а по левую руку от него ехал незнакомый человек в черной мантии. Лицо из-за капюшона разглядеть не удавалось, но, махая белым платком с высоты башни, Августина была заинтригована. Спускалась со ступенек она чуть менее оживлённо, чем взбиралась, ведь хотела, чтобы муж подождал ее точно так же, как она ждала его. На теплое воссоединение Августина не рассчитывала, поэтому не смогла вымолвить ни слова, когда Михаэль пылко прижался к ее губам и, подхватив на руки, закружил. Она оперлась руками о его плечи и смотрела сверху вниз на постаревшее, изнеможенное, но такое родное и прелестное лицо. Сердце защемило нежной тоской. Оказывается, она по нему скучала, не осознавая этого. Умер бы он — и Августина никогда не узнала бы, что… Незнакомец призывно прочистил горло. Когда Августина удостоила его вниманием, он отбросил капюшон и поклонился, представившись Исаги Йоичи. Чтобы смутить его, Августина протянула руку, с которой он первое мгновение не знал, что делать, а потом наклонился, чтобы поцеловать пальцы, но Михаэль больно ударил его в бок, а на возмущённый взгляд расхохотался неественно-приторно: «Прости уж, приятель, но в моем доме только я имею право целовать свою жену». Исаги покоробило фамильярное обращение, и он оскорбленно приосанился — даже щеки вспыхнули стыдливым жаром. Затем он понял, что его несостоявшийся поцелуй в доме четы Кайзеров воспринялся как сексуальное покушение, и он побледнел от ужаса. «Но я не… Это не то, что я… » Михаэль уже не слушал. Он удалился, чтобы посмотреть на дочь, Люизе. Оправдания Исаги потонули в суетливом топоте слуг. В прихожей Августина с гостем остались наедине. Исаги воззрился на нее с любопытством, которое вскоре сменилось пониманием, а потом ошарашенной болью, словно она вогнала ему нож под ребра в неожиданный момент. «Вы сделали это нарочно, — потрясение в его глазах было неописуемым. — Зачем?» Ответом послужила лишь расчётливая стальная улыбка. Йоичи Исаги был робким, скованным юношей. Не знающий этикета, он, тем не менее, производил положительное впечатление посредством природной осмотрительности и деликатности. Поскольку он был дорогим гостем мужа, Августина старалась более не пересекаться с ним, поскольку полагала, что он обижается на нее за пакость, что она устроила при первой встречи. Он, должно быть, был смущён, и его смущению она придавала негативную окраску. Выяснилось же, что Исаги жаждал ее внимания, перед обедом, когда он позвал прогуляться по саду в сопровождении горничной (упаси боже Михаэль бы приревновал). Августина с добродушным смехом ответила, что сопровождение необязательно, ведь она ему доверяет. Исаги, должно быть, заподозрил, что у Кайзеров чувство юмора одинаково извращённое, но предположений вслух не высказал, чем облегчил Августине задачу вывести его на откровенние. Исаги весь источал напряжение; до боли сведённые лопатки, чтобы внешне казаться шире, сжатые челюсти и подрагивающий при каждом сглатывании кадык. «Да на тебе играть можно, словно на музыкальном инструменте», — с умилением подумала Августина, лаская юношу одними глазами. Наконец, Исаги заговорил, смотря на нее исподлобья, с вызовом — тень от дерева упала на его лицо, придавая ему потустороннюю, но притягательную красоту. «Вы с мужем всегда так делаете? — Августина вопросительно склонила голову набок. — Заманиваете молодых людей, а потом дурите им голову?» Августина сделала вид, что задумалась — даже во взмахе ее ресниц сквозило невинное непонимание, только притворства в этом было больше, чем у актера на сцене: Августина точно не перевоплощалась, а верила, что отыгрываемая ей роль реальна. «Разве не вы навязались Михаэлю?» «Может и так», — глубокомысленно протянул Исаги. Августина кивнула на скамейку и, дождавшись, когда Исаги последует ее примеру, выждала момент, чтобы спросить: «Думаете, Михаэль любит меня?» «Он смотрит на вас голодным взглядом. Так, словно хочет съесть, и не просто для того, чтобы удовлетворить аппетит. Он хочет вас изничтожить». Августина была заворожена игрой солнечного света в пруду и магнетическим тоном Исаги в равной степени. Первые семена подозрений насчёт его личности были посеяны, и Августина решила проверить догадку, забросив наживку: «Вы простите нам эту шалость, Исаги. Я слышала, в вашей стране высоко ценят честь, за нее погибают и для нее же живут». «Да. Жить без чести — значит не жить вовсе». Августина ждала, что он добавит что-то ещё, но этого не произошло, и она продолжила ласковым, материнским тоном, каким утешают поранившихся из неосторожности детей: «Мы, право, не хотели вас обидеть, но война с Япэн закончилась не так давно, чтобы мы успели забыть, понять, простить». «Я от вас этого не жду. Мне не нужно уважение. Только не играйте со мной впредь. Не ставьте меня в неловкое положение. Я не прощаю подобного к себе отношения», — как пламя вспыхивает в очаге, так и голос Исаги полоснул уши угрозой. Нещадной, почти физически ощутимой. Холодные мурашки пробежали по затылку и хлынули вниз, вдоль позвоночника. Августина нервно сглотнула и заозиралась по сторонам. «Не волнуйтесь, — голос Исаги смягчился, — если бы нас кто-то подслушивал, я бы узнал об этом первее». Августина выдохнула. Она полила семена сомнения, и из них стремительно проросли побеги. Оставалось лишь осветить их солнцем истины. «По окончании войны ты вдруг встретил герцога Кайзера, — от волнения она перешла на «ты», — словно чего-то ждал. Это то, о чем я думаю?» Исаги улыбнулся, довольный ее сообразительностью. «Все верно. Я пришел за платой». «Кто?» «С чего вы решили, что это кто, а не что?» «Бросьте, — с горечью отозвалась Августина, — все равнозначно. Жизнь за жизнь. Это основа магии, известная всем. Я прекрасно понимаю, что Винфрид должен был умереть в ту осень. Он был совсем плох». «Рад, что вы это понимаете. Значит, будет проще». «Проще что? — вскипела Августина, сжимая кулаки. — Лишить меня дочери? Почему она, а не я или Михаэль?! Почему вы просто не заберёте ее? Почему пользуетесь гостеприимством моего мужа?!» Исаги, изумлённый ее эмоциональностью, отодвинулся к краю скамейки и покачал головой. «Вы ещё не готовы к ответам», — заключил он, глядя на женщину с хмурым подозрением. Ранее она демонстрировала невозмутимость, но, сорвавшись, обнажила край души. Жизни детей были для нее важнее, чем она показывала. «Почему я должна быть готова?» «Потому что Будда милостив. Он забирает лишь когда люди осознают ценность того, что забрали». «Это бесчеловечно», — Августина ахнула и придвинулась к Исаги. Он отметил, что лицо ее было обескровленным. Подумалось, что таким, как она, нечего терять. «Это для человека. Воспитание. Дисциплина. Возможность стать лучше». «Не все хотят быть лучше», — она покачала головой, не соглашаясь: ответ Исаги расстроил ее нервы и, томно приложив пальцы к вискам, она встала, медленно пройдясь вокруг своей оси. «Но все прибегают к магии». «От безысходности». «Страдают все. Ворожат — нет». Августина остановила суетливое мельтешение и воззрилась на Исаги странным взглядом — сплав утомленной души и оценки достойного игрока в шахматной партии. «Вы жёстче, чем показались мне сначала». «Глазам доверять не стоит. Первое впечатление зачастую поверхностное, — ответил Исаги машинально, потому что привык к тому, что люди обманываются на его счёт, а затем, взвесив все «за» и «против», добавил: — Вы многое знаете, Августина, но не понимаете. Вашей погибелью станет не гордыня, которую вы в себе отрицаете, а наивность — она следствие ваших неверных решений». «Вы умолчали о том, что прорицатель». «Не нужно быть прорицателем, чтобы увидеть чуть больше, чем следует». «Значит, вы — мудрец?» «Не хотелось бы им быть, — впервые за беседу Исаги позволил себе улыбку, — я только учусь». Августина, расправив складки платья, ушла, оставив гостя без объяснений.*
За время, что отец был подле короля на войне, Фредерик успел вступить в права наследника и приступить к делам хранителя рода Кайзер. Мачеха руководила особняком, но документацию, в том числе переписки, Фредерик взял на себя. Его злили многочисленные приглашения на банкеты и поздравления с совершеннолетием. Пока обычные люди умирали на поле битвы, аристократы вели праздный образ жизни. За одно украшение светской львицы должно полечь несколько шахтеров. Эти люди, заточенную в клетку бессмысленности, бесцельности своего существования, ещё смели жаловаться на скуку. Если бы у них были заняты руки проблемой выживания, они бы не обращались к произведениям искусства. Но все, что они делали — восхищались живописью, писали критические статьи в литературные журналы, спорили об актуальности романтизма и рунских корнях какого-нибудь маркиза, положим, Руневского. Фредерик презирал классовое разделение всей душой. Он ведь — представитель простого люда, и, если бы не удача, ему бы ни за что не посчастливилось жить в комфорте и роскоши. Фредерик понял, что блага, которыми пользуются представители высшего класса, развратили их. Даже обсуждая Платона и Аристотеля, они оставались идиотами, не закалёнными жизнью, настоящей жизнью, в худшем ее проявлении. В ней люди умирали по прихоти вышестоящих, в ней насиловали не потому, что хотели унизить, а потому, что могли, в ней ранили и добивали раненного, а любили только себя. Но, чтобы искоренить зло, как ни странно, нужно стать частью него, бороться с ним его же методами. Поэтому Фредерик, поборов отвращение, дебютировал на балу госпожи Гросс и обручился с ее дочерью. Амина была весёлой, пустоголовой девицей с большими янтарными глазами и грудью. Так называемые «приятели» Фредерика с завистью говорили, что ему повезло, а он, подсчитывая обещанное ему приданное, соглашался, но поджимал губы всякий раз, стоило представить, что Амину придется терпеть все супружество. Она кидалась ему на шею при каждой встречи и раздражала одним присутствием. Назойливая, любопытная, она часто задавала Фредерику странные вопросы о дожде, богах, цветах, и на его несдержанное «Зачем тебе это?» отвечала с нежной улыбкой: «Я хочу знать, кто ты и чем живёшь». Ненависть, взращенная предубеждением и крестьянским прошлым, застилала Фредерику глаза и не позволяла увидеть сути: Амина влюблена в него так сильно, так преданно, что готова принять вместо него меч в грудь без колебаний. Фредерик начал наращивать оппозиционную мощь в высшем сословии задолго до возвращения отца. Он затеял смуту в аристократических кругах, посеяв слух, опровергающий верность королевы и непоколебимое здоровье короля. Действовал он осторожно, и никто не мог заподозрить его в неблагих намерениях. Он старательно производил впечатление человека, далёкого от политики. После свадьбы Амина уговорила Фредерика ненадолго покинуть поместье Синей Розы, оставив хлопоты на мачеху. Фредерик не хотел отлучаться от дел, но Амина была на редкость настойчива. Их первая брачная ночь сорвалась, поскольку Фредерик умело притворился больным. И вторая, третья… Однажды Амина застала его за разговором с союзником, разделяющим его революционные помыслы. Он услышал возню за дверью и оттащил ее за волосы до самого кресла, швырнув о полку. Амина больно ударилась об угол и всхлипнула, посмотрев на мужа с обидой, но не обвинением. «Так, значит, ты задумал переворот? Я буду на твой стороне, даже если твой замысел превратится в прах». Фредерик не поверил ей — только рассмеялся, и смехом этим звенела истерическая неопределенность человека, что старается быть скептиком, придерживается рационализма и страдает от этого. «Ты готова предать короля ради меня, Амина? Ты ведь не понимаешь, что неудача стоит тебе головы и позора роду Гросс. Ложь злит меня больше, чем глупость». Амина, пошатываясь, (Фредерик не верил, что ей больно, она просто давила на жалость!) подошла к Фредерику и рухнула на колени, цепляясь за его штанину. Но больше всего Фредерика поразил ее взгляд: чистый, преданный, серьезный. Такого взгляда не бывает у легкомысленных избалованных дурочек. Равномерное дыхание сбилось. Глядя на слезы, застывшие на нижних ресницах жены, Фредерик подумал: «Вот что значит любовь. Выбирать человека вопреки всему: здравому смыслу, принципам, гордости…» Сила, с которой Амина любила его, восхищала и заставляла усомниться в справедливости презрительного к ней отношения. «Если власть — это то, чего ты хочешь, я готова пойти на жертвы. Я знаю тебя, Фредерик. Ты — плохой актер. И я так же знаю, что ты меня не лю…» В ту ночь девчонка, бывшая ему никем, стала всем. Смыслом идти до конца. Не падать духом. Амина Гросс стала женщиной Фредерика Кайзера в полном значении этого слова.*
Первым делом по возвращении в поместье Синей Розы Михаэлю следовало бы проверить отчёты, а не возиться с дочуркой, но Люизе, к которой он прикипел, не отпускала его. Она была крохотным, нежным созданием и, глядя на нее, Михаэль с удивлением думал о том, что люди рождаются чистыми и непорочными. Ожесточают людей такие же люди. Но дела требовали его незамедлительного вмешательства, и Михаэль на два дня сделался затворником: дворецкий по пальцам одной руки мог бы пересчитать, сколько раз господин выходил из кабинета. Фредерик, будучи в отлучке, не мог выслушать выговор, и Михаэль решил не портить его медовый месяц строгим, назидательным письмом. С ролью наследника юноша справился лучше, чем предполагалось, но политика, которую он вел, не симпатизировала Михаэлю. Путь, по которому он решил повести род Кайзер, противоречил убеждениям предков и, следовательно, самого Михаэля. На третий день Михаэль отключился от усталости прямо за столом и решил устроить перерыв, пройдясь по саду. Тропинка завела его в полузаброшенную мастерскую прадеда. Августина полулежала на грязном, пыльном гамаке. В подвале пахло сыростью, затхлостью, но прекрасная Августина не контрастировала с ветхостью помещения, а сочеталась. Михаэль печально улыбнулся, поняв, какая она хрупкая по сравнению с ним. Он сел рядом с ней, опасаясь, что гамак не выдержит их веса, но плотная ткань даже не затрещала. «О чем думаешь?» — спросил он жену. Полуприкрытые веки трепыхали, как крылья бабочки, нанизанной на булавку. Вот почему она производила впечатление статуи: на лицо пала тень сонной безмятежности, что лишала ее человечности. «Достойна ли жизнь того, чтобы ее прожить?» «О, это надолго, — улыбнулся Михаэль, и, заметив на низком круглом столике поднос с чаем, налил себе остывший напиток в кружку. — Твоя или моя?» «Не моя и не твоя, а жизнь в общем, жизнь как явление». «И что надумала?» «Все ответы против». «Тем не менее, мы живём». «Вот именно. Разве эти парадоксы мы не зовем жизнью?» «Ненавижу, когда у тебя меланхоличное настроение. Ты становишься невыносима». «У кого парадоксы, а у кого обманы». Михаэль хитро прищурился. «Хочешь сказать, я вру тебе?» «Ты врешь даже себе. Что уж говорить обо мне?» Михаэль поцеловал ее в лоб. Она не раскрыла глаз даже тогда. Растопить сердце этой женщины он так и не смог.*
Августина Кайзер, в девичестве Фон Фейербах, статная и великолепная женщина, но Исаги за все время пребывания в поместье ни разу не довелось узреть ее улыбку — только тень, надменную и обстоятельную. Исаги по воскресеньем охотился с Михаэлем, поражаясь масштабам владений семьи Кайзер. Они проезжали фермы и пастбища, гектары лесов — хвойных и лиственных: в одном из них им даже повстречались люди-птицы. Исаги с интересом рассматривал перья на их крыльях: от белых и серых до темно-красных с крапинками чёрного. Михаэль с нескрываемой насмешкой наблюдал за эмоциями на лице Исаги. Втянув губы внутрь, Исаги отвернулся, более не намереваясь демонстрировать Михаэлю свою эмоциональность. Всё-таки это личное. После пятидневного путешествия верхом копчик болел от непривычки, и Исаги расслаблялся у пруда — вода всегда успокаивала его. Он наблюдал за кувшинками, стрекозами и слушал прохладное завывание ветра. Приближалась осень, а с ней и миссия, ради которой Исаги прибыл в Герден. Августина ступала крадучись, как кошка, и, если бы она не поскользнулась на мокрой плитке, то Исаги не заметил бы ее присутствия. Она полетела вперед, но вовремя упёрлась руками о бортик пруда и избежала позора. Она ловко, грациозно вывернулась и невозмутимо села рядом. Исаги, не глядя на нее, проговорил полушепотом: «Я не понимаю ваше настроение. Эмоции. Ничего. Скажите, это родовой дар?» «Скорее проклятие. Я не знаю, в чем причина, Исаги. Возможно, это психическое. Я мало что чувствую, но детей… детей я своих люблю. Всех, без исключения, даже взрослого Фредерика, которого знаю не так давно, но считаю своим». «Своим — это слово ключевое для вас в понятии любви?» «Хочешь сказать, я люблю только тех, кого по праву считаю своими?» «Это лишь предположение, — робко возразил Исани, — я не смею ставить вам диагнозы». «Это хорошо, — она улыбнулась, — иначе мне бы пришлось распорядиться вырвать тебе язык, как нашей служанке, и поставить диагноз тебе: молчун». Исаги передёрнуло от жестокости ее слов. И в эту отвратительную женщину, которая была ровней своему мужу, он был влюблен. «Так вы воспитываете своих детей?» «Я воспитываю их так, как считаю нужным, и не вам меня судить», — в голосе ее прорезалась сталь, так противоположная милосердию. «Я и не пытался, — пожал плечами Исаги: Августина его не пугала, он привык к ней. — Неспособность различать добро и зло так же уродлива как неспособность различать чёрное и белое». «Уродлива? — удивилась Августина. — Я бы сказала: унизительна, а это немного другое». «Унижение — это про общество. Вы всегда оглядываетесь, принимая решения?» Исаги стыдился смотреть на Августину пристально, дотошно, поскольку многие трактовали его взгляд как раздевающий, оголяющий не только тело, но и душу, но на женщину перед ним хотелось смотреть только так и никак иначе. Она ничуть не смущалась желания, которым налились его глаза — насыщенные, ненасытные; их тронула синева, расширила донельзя зрачки. «Никогда. Но испортить репутацию значит умереть при жизни». «Ваша и так не в лучшем виде». «Ты прав, — она опустила глаза: тень от ресниц на впалых щеках была обворожительна. — Затворничество лишило меня не только врагов, но и союзников. Это обоюдоострый меч, когда ты не совершаешь ни добра, ни зла». «Безучастность — тоже грех», — со знанием дела сказал Исаги, косо посмотрев на фигуру в кустах: средний сын семейства играл с сестрой в прятки. Под боком у него был объемный фолиант. Августина проследила за взглядом Исаги и, снисходительно кивнув, поманила его пальцем. Вместе они проследовали к особняку. Скоро ужин. «Но я рождена не для того, чтобы следовать правилам игры». «А для чего?» «Мой муж бы ответил: для того, чтобы нарушать. А я скажу: для того, чтобы создавать». «Вы метите выше. На уровень бога». «Неосознанно. Трон меня не интересует». «Я, кажется, совершенно отчётливо произнёс бог, а не королева». Августина рассмеялась. «А ты забавный. Тяжело жить?» «Не тяжелее, чем многим». «Ты милосердный». «Нет. Но буду. Для вас. Не для вашего мужа». Августина хмыкнула и, привстав на носочки, обожгла Исаги прохладой властного, тиранического поцелуя. Его поразила мощь ее затаенного гнева.*
Михаэль по возвращении домой много работает. Много думает. Много тушит пожар эмоций, разрывающих грудную клетку изнутри. Больше, чем обычно. Кокетство Августины с молодым миссионером облегчения не приносит. Сначала его это забавляло. Теперь, когда игра затянулась, настораживало. Невыносима была мысль, что все это случилось по его прихоти. Правильно говорят: «Бойтесь своих желаний». Михаэль желал внести разнообразие в их с женой отношения. Но склонность к риску и азарту обернулась против него. Бойтесь, бойтесь своих желаний. Они лишают вас рассудка и себя.*
Августина создавала впечатление человека, который мог пройти от поместья Синей розы до королевского замка без передышки. Исаги не поспевал за ней. Ее энергичность и вдохновляла, и стыдила его. Они остановились у беседки возле реки, чтобы выпить чай. Прислуга все это время неотступно следовала за ними, но, когда они расселись по местам, Августина жестом велела оставить их наедине, что не могло не радовать. Августина лично разлила чай по кружкам и, мягко улыбнувшись сказала: «Чай с жасмином. Не откажите мне в удовольствии видеть, как вы пробуете его. Насколько я понимаю, на родине вам приходится воздерживаться даже от маленьких удовольствий». «Тем более маленьких, — не настойчиво поправил Исаги, но чай все же попробовал, чтобы не обижать хозяйку, — ведь с них все начинается, госпожа. Сначала идёшь на уступки маленькой прихоти, думаешь — ничего страшного, и потом сам не замечаешь, как погряз в пороках. Если хочешь прожить жизнь в согласии с законами добродетели, то нужно придерживаться строгих правил и ограничивать себя во всем. Только так можно сохранить незамутненность рассудка и предстать в чистом виде перед Создателем». «Создатель? Разве вы — не буддист?» «Я состою в культе магов, госпожа. Мы верим во все религии мира». «Как это… удобно. И что, у вас совсем не возникает разногласий?» Исаги прочистил горло. Колесо разговора катилось не в том направлении, в котором бы ему хотелось. «Это все пустяки, госпожа. Лучше скажите, сколько вам?» «Третий десяток пошел». Тридцать восемь лет, а фигура легкая и походка пружинистая, как у молодой девушки. «У вас молодые руки и глаза». «У тебя странные комплименты». «Специфические, — поправил Исаги, — не значит плохие. Мне просто интересно, стыдитесь ли вы». «Стыдиться старости все равно что стыдиться смерти». «Многие стыдятся». «Многие идиоты». «Люди, — шумно выдохнул Исаги. — Просто люди». «Да. Или так». Августина пригубила чай. На стенке кружки остался след ее красной помады, и такой же — на шее Исаги. Михаэль видел это за ужином. Исаги то ли не догадался стереть вульгарную отметину, то ли не захотел.*
Вечером того же дня Михаэль вызвал загостившего миссионера к себе в кабинет. Его пальцы отстукивали незамысловатый ритм на поверхности стола. Из открытого окна повеяло осенней прохладой. Исаги поёжился. «Холодно? Может, подать меховую накидку?» — участливо спросил Михаэль, впрочем, скорее из вежливости, чем по доброте душевной. Рассудив, что это предложение неуместно с тоном их разговора, Исаги упрямо покачал головой. Михаэль пожал плечами, мол, тебе лучше знать. «Ты ничего не хочешь мне сказать?» — начал Михаэль без прелюдий, его глаза недобро блеснули из-под насмешливой дуги светлых бровей. Исаги не растерялся — ответ его был прямолинейным, но горьким; он не сомневался в значении взглядов, которыми его одаривал хозяин поместья, и не мог самоуверенно заявить, что его это не волновало. «Кроме того, что я влюблен в твою жену? Нет, ничего». «Признаешься мне в этом так просто? Не боишься поплатиться за такие слова?» «Я знаю, что ты знаешь. Зачем скрывать и притворяться?» «Это имеет смысл, когда ты, будучи никем, влюбляешься в жену аристократа». Слово «никем» не покоробило Исаги. Учения, которых он придерживался, не выбили из него юношескую спесь и горделивую заносчивость, но он был слишком пристыжен, чтобы оспорить гневные обвинения Михаэля, ведь они не были лишены зерна истины. «Я… не хотел, чтобы так вышло. Мне очень жаль», — Исаги отвёл глаза, не в силах сойтись с Михаэлем в зрительном поединке. «Теперь извиняешься? Брось, парень. Чувства не поддаются контролю». «Я и не извиняюсь за то, что не могу контролировать». «О чем ты тогда жалеешь?» «Ками-сама, я не знаю, — ветер, дующий из окна, показался кусачим; замогильный холод пронзил кости Исаги. Чувствуя себя ледяной статуей, он опустился на софу, упорно глядя в пол. — Не знаю, что мне делать с этим дальше. Я никогда с этим не сталкивался». «Бедный, растерянный малыш. Давно хотел спросить: сколько тебе?» «Д-двадцать один. А что?» «А вот что», — Михаэль рывком сорвался с места, опрокинув стул, оставляя позади предрассудки и последние лоскутки морали; он склонился над Исаги — кончики его волос щекотали щеки, забивались в ноздри; и впился горячим, жаждущим и требующим внимания поцелуем в его неискушенные, распухшие от неожиданной и нежеланной ласки губы. Исаги отпрянул, с отвращением вытерев рот рукавом рубахи. «Спятил, что ли? Держи станцию». «Мне нужно было попробовать вкус губ, который понравился моей жене. Оказывается, молоко на них ещё не обсохло. Ты девственник, И-са-ги». «Это не твое дело». «Конечно не мое, если тебе неприятно. Но если нахлынет желание, ты знаешь, где меня найти». Исаги и не думал задерживаться в кабинете дольше. «Сумасшедшие, — решил он. — Все в поместье Синей розе просто сумасшедшие».*
«Исаги, расскажите мне о япэнских женщинах, — это уже была атака в лоб. Исаги растерялся поначалу, нервно заправил рубашку в брюки, смахнул несуществующую пыль с плеч. — Какие они?» Тяжелые слезы поползли по ее щекам. Она смахнула их как недоразумение. Исаги дёрнулся, точно от удара. Августина была жестока не только к близким, но и к себе. «Похожие на вас», — ответил он после минутного раздумья, ответил с удивлением на открывшуюся ему правду. «Вот как? Надеюсь, это комплимент, а не оскорбление». «Все зависит от вашего к ним отношения». «Я их не знаю, — Августина прикрыла губы, изогнутые в улыбке, веером с узорами золотых роз. — У меня не может быть к ним какого-либо отношения». «Если бы я сказал, что у вас будет такая возможность, вы бы воспользовались ей?». «Нужно… подумать», — она отвела глаза, подернутые слезами, и сложила веер, доверчиво передав его Исаги. Чуть оттолкнувшись от земли, она стала раскачиваться на качелях. «Конечно, — Исаги отошел, чтобы не мешать ей. — Такие решения принимаются за дни, не за секунды». «Пообещайте мне кое-что. Пусть долг будет уплачен смертью души, а не тела». «Я не могу гарантировать. Но могу отсрочить». «Этого достаточно. Главное, чтобы Михаэль ни о чем не догадался». «Кажется, вы его недооцениваете, — зло усмехнулся Исаги, вспомнив сцену в кабинете Михаэля. — Он определнно знает больше, чем показывает». Августина передернула плечом, точно ей было неприятно вспоминать о муже лишний раз. «Мне одиноко, Исаги, — призналась она, все так же глядя на землю, — всю жизнь одиноко». «Разве вы не любите мужа?» «Право, не знаю… Я умру за Михаэля, но ни за что не доверюсь ему». «Возможно, вы сами выбрали одиночество. Из-за страха». «Чего мне бояться?» «Вы мне скажите. Я не пророк, Августина. И вы знаете — я вас не чувствую. Вероятно, ваш разум разрушен». «Ты не первый, кто твердит об этом». «И, стало быть, не последний».*
Холода усилились, и спустя три дня Августина приняла решение. Оно далось ей непросто, но, приняв его, она почувствовала какое-то великое освобождение, словно, наконец, сбросила с плеч тяжелую ношу, которая не давала ей покоя все то время, что она ощущала себя одинокой и жила, баюкая это одиночество в груди. Она поговорила с Люизе, которая посмотрела на нее на удивление осознанно, как не смотрят некоторые взрослые, и дала твердое согласие; стала собирать вещи, не предупредив Михаэля; улучив свободную минутку, написала трогательное письмо Фредерику и выслала скорой почтой подарок его жене в виде редкого ожерелья. С Винфридом прощаться было тяжелее всего. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понять причины, по которым она поступила так, а не иначе, но видеть испепеляющие осуждение в его глазах было невыносимо. Накануне отъезда Исаги с чего-то взял, что будет уместно ее отговаривать: Августина слушала в пол-уха и усиленно давила скучающие сонные зевки. «Монахи живут скромно. Это жизнь, полная лишений, — Исаги ходил за ней по пятам; ворчание даже его лицу прибавило лишние годы. — Готова ли ты к ней?» Наконец, Августина повернулась к нему, сказав с добродушной насмешкой: «Я не дурочка, Исаги, и вполне имею представление об аскетичном образе жизни». «В теории, а не на практике». «Ну, что ж, это справедливо». «Я спрашиваю тебя не как госпожу или любовницу, а как моего близкого друга». «У меня нет ответа, Исаги. Никогда не было. Ни на один вопрос, что меня волновал. Я просто чувствую, что пойти с тобой — это правильно. И Люизе, в отличие от всех моих детей… похожа на меня. И хотя она слишком мала, чтобы сравнивать нас, но я чувствую, что она — продолжение меня. До поры до времени я хочу присматривать за ней. Мной ведёт обыкновенное желание матери быть с дочерью. Вот и все. И ради этого я готова на многое, если ни на все». «Этот ответ меня удовлетворит», — выдохнул Исаги, успокоившись. Похоже, действуя ей на нервы, он пытался развеять собственные сомнения. Пожимая жене руку в последний раз, Михаэль обратился к ней со странной просьбой: «Августа, когда я умру, хоть немного пострадай», — он почему-то был уверен, что умрет раньше, и его робкое смирение и затаенная печаль поразили Исаги до глубины души. Все сухие догмы о подчинении року и судьбе нашли отражение в спокойном голосе Михаэля. «Постараюсь».*
Больше всего из наук Винфриду нравилась астрономия и алхимия. Он садился на кресло у кровати сестры и вместо сказок зачитывал ей вслух миф о Трисмегисте и вырезки из учебников про устройство Вселенной. На мягкий мамин укор: «Она слишком мала, чтобы это понять» Винфрид раздраженно передёргивал плечом: «Люди вообще мало что понимают в любом возрасте». Мама по-доброму усмехалась и оставляла его в покое. То, что не вредно, лишним не будет. Возможно, Люизе вырастет такой учёной, как и он сам. Признаться, в глубине души Винфрид чувствовал себя белой вороной в семье. С хромотой он приобрел потребность в одиночестве. Общество родителей, ранее столь желанное ему, стало бременем. Утешение он находил в книгах и обещании матери отправить его в Цитадель для того, чтобы стать мейстером. Но с рождением сестры он пересмотрел свои планы и был не против стать рыцарем, чтобы быть подле Люизе. Он любил сестру, любил и боялся, что с ней что-нибудь произойдет в будущем. О мире известно немногое, но даже имевшихся знаний достаточно, чтобы сказать, что мир опасен и враждебен. Он никогда не задумывался о том, что его ревностная братская любовь свидетельствовала о его неполноценности. Поначалу, после отбытия Люизе, он почувствовал, что лишился чего-то важного, но после этого жить ему стало проще. О матери он вспоминал только в случае крайней необходимости — ее образ, как и образ ее молодого любовника, стерся из его памяти. С холодным умом он продолжил постигать науку, но через два года чувство утраты возобладало над ним. Он не мог ни спать, ни есть. Винфрид, сошедший с ума от горя, сделался неуправляемым. Он не увидит расцвета сестры, не увидит, в какую красавицу она превратилась; лишив его единственного близкого человека, мать добровольно обрекла себя на страдания. Винфрид стал одержим идеей мести, мести миру в первую очередь. Он не интересовался политикой, но знал, что Фредерик готовился к военному перевороту, который, тем не менее, обречен на провал. Сводный брат был глупым и неотесанным мужланом; время, когда Винфрид относился к нему терпимо, давно прошло, сейчас он его презирал, презирал стойко и неумолимо. Отец после отъезда матери сделался совсем жалким: заперся в кабинете и совмещал работу со спиртным. Если бы они жили в праздной столице, он бы наверняка пустился по кабакам и казино; может и хорошо, что они живут в глуши. Тринадцатого июля Михаэлю пришло срочное письмо. Августа писала своим удивительно говорящим почерком: «Платой за жизнь Винфрида стала его душа. Вот почему из общительного ребенка он превратился в затворника. У нашего сына нет души, Михаэль, и это не метафора. Но душа всегда возвращается. Уничтожить ее способен только дьявол. Человек может лишь украсть, одолжить… Душа Винфрида вернулась к его сестре, поэтому он так одержим Люизе. Сейчас, когда ее нет рядом, ты должен проследить за тем, чтобы он не натворил бед». Но к тому моменту уже было поздно. Тело отца остывало в гостиной, а Винфрид, трижды перечитавший письмо, только расхохотался — гнусно и одновременно горько, устрашающе. Фредерик не садился рядом на диване, хотя Винфрид призывно похлопал по месту рядом с собой. «Зачем ты это сделал?» «Разве это не то, чего ты хотел? Ведь ты готовил переворот. Отец был против. От него пришлось бы избавиться». «Я спросил, зачем это сделал ты, а не почему мне пришлось бы пойти на это». «Пришлось? Значит, ты всё-таки не хотел убивать его? Ну, считай, я сделал грязную работу за тебя». «Ты ответишь на вопрос, Винфрид? Мне ничего не известно о твоих мотивах». «Род Кайзер должен угаснуть». «Почему не убьешь меня? Я тоже Кайзер». «Ты всего лишь носишь фамилию рода, к которому не принадлежишь. Блеклая замена кого-то, кем ты пытаешься быть». «Ну да. Только руки у меня из плоти и крови, не поддельные». Фредерик не впервые пронзал тело человека мечом, но только в этот раз убийство далось особенно тяжело. На молящий взгляд жены пришлось ответить резко, бескомпромиссно: «Слишком многое на кону, Амина. Я мог отступить раньше, но не сейчас». Она устала, он устал, пока они наращивали военную мощь, но они не могут отступить сейчас, когда на кон поставлено все. Захват столицы был запланирован идеально, вот только в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля старый король скончался. На трон взошел не его преемник, а средний сын, Алексис. Восстание потеряло смысл. Король умер, да здравствует король.