* * *
Они заказывают пиццу, от которой Нагито тошнит, но он берёт кусочек, потому что Хаджимэ настаивает, и ему приятна забота о том, поел он или нет. Его ругают, когда он предлагает вернуться в игровую комнату. Хаджимэ сказал, что на диване не очень безопасно есть такую жирную еду, даже с учётом, что Нагито настаивает на возможности покупки нового. Так что они едят в обеденном зале, потому что на кухне места нет, и впервые за много лет Нагито не чувствует себя маленьким и одиноким за этим громадным столом. — Вкусно, — говорит Хаджимэ, набив рот беконом и сыром. — Но не так вкусно, как в местечке рядом с кампусом. Говорю тебе, там готовят лучшую пиццу, какую я вообще когда-то пробовал. Надо будет как-нибудь сводить тебя туда. — Я польщён тем, что ты захотел поделиться этим со мной. — Голос Нагито робкий и приглушённый, в основном из-за того, что он не переставая смотрит в свою тарелку с надеждой, что волосы прикроют румянец. Однако его чувства искренни. Он действительно польщён, потому что Хаджимэ такой добрый и дружелюбный, и, может быть, ему и вправду нравится проводить время с Нагито. — Так и поступают друзья, — напоминает ему Хаджимэ. В его словах прослеживается строгий тон, но в то же время что-то ласковое. Нет раздражения, как в тех ситуациях, когда ему напоминают о чём-то, что он и так должен был знать. Всё, что Нагито может, — хмыкнуть в знак признательности и с усилием откусить маленький кусочек пиццы. Он слишком горячий, да и по горлу проскальзывает с болью, но после этого тошнит меньше. То ли из-за еды, то ли из-за комплимента Хаджимэ — это, скажем так, спорный моментик. После этого они особо не разговаривают, потому что Хаджимэ поглощает ломтик за ломтиком, будто несколько лет не ел, а Нагито слишком отвлечён на что-то уютное, наполняющее комнату, чтобы предпринимать какие-то попытки заговорить. Пока они были живы, родители устраивали экстравагантные вечеринки в этой самой комнате. Тут собирались важные люди: политики и высокопоставленные бизнесмены, создатели благотворительных организаций и филантропы — все с такими же глубокими карманами, как и его родители. Когда-то слава имени Комаэда была широкой. Только вот Нагито никогда не ощущал себя званым гостем — детям ведь не место на таких мероприятиях. Он был музейным экспонатом, чем-то красивым, чем можно любоваться, но не более того. Няня — женщина, чьего имени он уже не помнил, — исправно следила за ним, и одёргивала его, если он вёл себя слишком вызывающе и дерзко. Она пыталась вылепить из него того самого идеального мальчика, но он был чересчур навязчивым; костюмы, которые мать заставляла носить, кололи тело и сильно раздражали кожу, а ещё Нагито всегда засыпал ещё до того, как вносили десерт. Поэтому он никогда особо и не любил вечеринки. Из-за этого у него возникло отвращение к роскошному обеденному залу, в котором они и проводились. Даже до отказа наполненный людьми, он был каким-то холодным и недружелюбным. Но сейчас, когда здесь только он и Хаджимэ, комната стала живой и приятной. Мирной, можно сказать. Он чувствовал себя так, как уже не чувствовал много лет — дома. — Будешь ещё? Руки Хаджимэ лежат на коробке с пиццей: одна подпирает крышку, а другая зависла над кусочком. Под этой коробкой ещё одна полная, потому что Нагито не знал, сколько заказывать, и купил три разных вида, хотя Хаджимэ настаивал на том, что двух было бы достаточно. Нагито видит пятно жира, просочившееся сквозь картон. Он испортит отделку стола, если оставит его надолго, но не то чтобы это его волновало. — Может позже. Думаю, я наелся. — Он не сводит глаз с Хаджимэ, надеясь, что тот не заметит, как ничтожно мало он съел. Он взял один ломтик, а Хаджимэ — четыре, и при этом осилил только половину. — Тебе стоит есть больше, — подмечает Хаджимэ. — Я здесь целый день, и я впервые вижу, чтобы ты ел. Что правда, но Нагито слышит вовсе не сказанное, а то, что Хаджимэ был здесь целый день, и был некормленый. — Прости, Хаджимэ. — Нагито стыдно признать, что он просто забыл. Это ужасное чувство заставляет его желудок сжаться в комок, а сердце упасть в пятки. — Так вот почему ты так много ел? Потому что я не дал тебе обед, и ты был голоден? — Нет? Мы говорили о тебе, — ворчит он, и Нагито видит, как наливаются красным цветом его щёки, даже когда Хаджимэ отворачивается. — Не надо так расстраиваться. Я бы сказал тебе, если бы хотел есть. — Я ужасный хозяин. Звук, который издаёт Хаджимэ, близок к рычанию. Он хватает край тарелки Нагито пальцами и придвигает к нему. — Заткнись. Ешь. — И затем, потому что по меркам Хаджимэ это должно было быть грубо, добавляет: — Ты не плохой хозяин. Я отлично провожу время. Нагито ковыряет свой кусок, слегка пожимает плечами, и понимает, что тревожное чувство вновь появляется в его желудке. Было бы невероятно неловко, если бы его начало тошнить прямо тут. — Тебе не нравится? Это неожиданный вопрос, и когда он принуждает себя поднять голову, то встречается со взглядом глубоко обеспокоенного человека. Он не знает, что сказать, потому что Хаджимэ имеет в виду пиццу, но в этот момент ему много чего не нравится. То, насколько жирные у него пальцы, некомфортный взгляд Хаджимэ и, о да, тот факт, что он забыл о такой простейшей вещи, как обед. — Что ты обычно ешь? — В тебе говорит твой психотерапевт? — Нагито хорошо умеет соскакивать с темы, но ему становится не по себе, когда он видит, как плечи Хаджимэ слегка опускаются. — Неужели для тебя так безумно думать, что я могу правда беспокоиться о тебе? «Да, — думает Нагито. — Никто не беспокоится о таком, как я». Но в глубине души он прекрасно знает, что Хаджимэ такой ответ не примет; он так старается, чтобы Нагито сумел ответить ему взаимностью и постараться немного для самого себя. — Я и сам могу позаботиться о себе. Слова эти резкие, грубые, поэтому он отвечает нерешительно, пытаясь смягчить посыл. Он не хочет, чтобы Хаджимэ подумал, что он капризничает, но и не хочет каких-то вопросов. Всегда неловко заводить разговоры, касающиеся, например, крушения самолёта и отсутствия детства. Касающиеся последующих жалостливых взглядов и слов, пропитанных самочувствием. Ему не нужно этого от Хаджимэ. — Очевидно, не очень хорошо, — усмехается Хаджимэ. — Видимо, поэтому тебе нужно столько людей кругом, хах? Он шутит. Нагито знает это, но это всё равно воспринимается как-то не так. Горничные, садовники, повара — они заботились о Нагито со следующего дня после похорон. С того дня, как он вернулся домой один. И они до сих пор тут, потому что он задыхается от долгой уборки, потому что так и не научился хорошо готовить, потому что ухаживать за цветами на солнцепёке дольше получаса он не в состоянии. Он жалок, и всё в нём смехотворно, так что он не хочет, чтобы Хаджимэ это видел. — Хэй, я что-то не так сказал? — В голос Хаджимэ снова просачивается чрезмерно обеспокоенный тон, и только тогда Нагито чувствует, как сильно втянул свои плечи. Он сжался так, что его подбородок практически упирался в грудь. Когда он снова выпрямился, в шее что-то хрустнуло. — Пожалуйста, не переживай на этот счёт, — отвечает он с улыбкой, которая ничуть не уступает по силе страданиям Хаджимэ. — Тебе не нужно беспокоиться о том, что ты меня обидишь. — Но я беспокоюсь. Это… это важно для меня, если ты чем-то огорчён. — Что? — Это не самая галантная вещь, которую он когда-либо произносил, но удивление внутри него слишком громадное. Он никогда не слышал, чтобы кто-то так говорил о нём: ни мать, ни отец, ни Джунко — самый приближённый к понятию друга человек. Или была самой приближённой, потому что теперь у него есть Хаджимэ. Вот так. Он не уверен, что верит в это, но ничего не мешает надеяться на подобный исход. — Я не буду повторять. Хаджимэ отодвигает стул с резким скрипом, а затем молча убирает свою тарелку. Нагито не видит его лица, что тревожит, ведь он и так едва может загладить свою вину в таких ситуациях, а не видя эмоций и чувств Хаджимэ он и вовсе безнадёжен. Ножки стула наверняка оставили полосы на полу — новом дорогом дереве, которое он положил всего несколько недель назад, — но он оставит всё так. Пусть послужит напоминанием о том, что ему нужно быть лучше. Хаджимэ без лишних слов удаляется на кухню. Тарелка с едва тёплой пиццей всё ещё стоит перед Нагито, и трудно понять, оставил ли Хаджимэ её из желания насолить ему или из надежды, что он доест. Нагито предполагает, что вероятнее первое. Обеденный зал стал таким же пустым, как и в последние годы, и это переносит все мысли Нагито в то место, которое он так старался забыть. Кажется, Миая была бы так разочарована им, но касания ненависти к себе и критики в свой адрес так знакомы, почти что родны, чтобы оставлять их без внимания. Он роняет голову в ладони, лежащие на столе. Жалкое зрелище, несомненно, но он сомневается, что Хаджимэ увидит. Из окна за ним видна подъездная дорожка, и для него не будет сюрпризом, если он увидит там удаляющуюся машину Хаджимэ. Такое уже случалось, и обязательно случится снова. Не имеет значения, хочет он этого, или нет. — Что, уже устал? У Нагито, похоже, слуховые галлюцинации. Побочный эффект от его болезней, точно, потому что голос звучит как Хаджимэ — не злой, не сердитый, в отличии от ожиданий. Он говорит это игриво, неверяще, словно всего несколько секунд тому ничего не случилось. Тем не менее, поднять голову слишком тяжело, так что Нагито несвязно бубнит что-то прямо в стол. Он слышит мягкие шаги Хаджимэ, звук, с которым он задвигает стул. А затем слышит, как Хаджимэ обходит угол стола и останавливается рядом с ним. — Ты только что говорил что-то, так что я знаю, что ты не спишь. Дыхание щекочет волосы на шее, а руки оказываются по обе стороны от него, опираясь на подлокотники стула. Это самое интимное, что он когда-либо испытывал в жизни. Хаджимэ близко, так близко, что Нагито мог бы, наверное, уткнуться носом в его грудь, если бы повернулся. Но он не повернётся. Такое было бы нелепо для кого-то вроде него. Только вот это не притупляет желания. Что само по себе является чувством, которое только предстоит открыть для себя. Прикосновения никогда не волновали его, как таковые, но он никогда не был тем, кто жаждал их. Защитный механизм из его детства, как сказала Миая. Ещё один способ сказать «одинокий» в понимании Нагито. Он не был любителем объятий, а дружеские похлопывания по плечу всегда казались ему слишком навязчивыми. То, как Мацуда держал его за руку, сообщая плохие новости, не было ужасным, но не переставало оставлять глубокое жжение в груди. Он скучал по нему, как только оно прекращалось, но в то же время хотел, чтобы это был последний раз, когда он чувствовал это. Не то чтобы это имело значение, потому что по каким-то причинам он знал, что прикосновения Хаджимэ будут отличаться. Будут тем, чего ему всегда будет недостаточно, и эта мысль до бесконечности пугала его. — Ты можешь быть странным, можешь постоянно сбивать меня с толку, но если тебя что-то тревожит, я хотел бы, чтобы ты говорил мне. Договорились, Нагито? А затем приходит тепло. Плотное тепло, покрывающее целиком, которое может исходить только от другого человека, прижавшегося к твоей спине. Он предвкушает касания рук ещё до того, как чувствует их на себе, и всё равно напрягается, как только они бережно охватывают его талию. Кончики необычно колючих волос Хаджимэ щекочут ему ухо. Это так ласково и прямолинейно, обезоруживает своей человечностью, что он, конечно же, портит это. Сначала он вскидывает голову, а затем резко поднимает плечо, которое грубо врезается в челюсть Хаджимэ. Раздаётся резкое щёлк, как только зубы стукаются друг о друга. Паника воспламеняется в груди Нагито, но когда он поворачивается, широко распахнув глаза, чтобы оценить ущерб, Хаджимэ разражается смехом. Ладонью он потирает заметное красное пятно на подбородке, но на лице — искренняя улыбка. — Хаджимэ, я… — Нагито разворачивается на стуле, протягивает руки, словно он может хоть как-то исправить произошедшее. — М-мне так жаль, я не знал, что… — Расслабься, — смеётся Хаджимэ. Он отмахивается от волнений Нагито, открывая и закрывая рот ради проверки. — Я не знал, что ты из категории «никаких объятий». — Ты меня напугал. — Да? Ты меня тоже. — Он присаживается обратно к своему незанятому стулу. — У тебя есть силёнки для такого хрупкого сложения. — Я не хотел. — Нагито кладёт руки на колени. Он отложит это воспоминание, чтобы проанализировать его потом — наверняка именно сегодня ночью, когда от осознания, что Хаджимэ рядом, будет сложно уснуть. — Я знаю, — с укором подмечает Хаджимэ. — Теперь мы что, должны сидеть тут, пока ты не доешь этот кусочек? — Зачем это? — сама мысль об этом озадачивает Нагито. Он не может даже представить такого, и на мгновение его захлёстывает паника, ведь кажется, словно это очередная часть нормальной жизни, которую он упустил. — Твои родители никогда не делали так? То есть, не заставляли тебя сидеть за столом, пока не доешь всё? Нагито качает головой. Удача никогда не бывает на его стороне — любая вещь, которую он хотел бы избежать, отлично вписывается в качестве темы для разговора, выбранную Хаджимэ. Он действительно не в настроении говорить об этом, но если он уклонится от вопроса, то Хаджимэ быстро поймёт, что что-то не так. Он не может выйти из этой игры победителем. — Наверное, это немного другое, когда ты живёшь, — Хаджимэ неопределённо взмахивает рукой в воздухе, — вот так. — Да. Наверное. — Нагито тяжело сглатывает и пытается смотреть куда угодно, только не на Хаджимэ. Он боится того, что может увидеть. Осуждение, может быть, или чего похуже: всепоглощающую заботу, которая с лёгкостью выудит из Нагито всё, что бы Хаджимэ ни спросил. — Что, если я приготовлю тебе что-нибудь? — Я не могу просить тебя о подобном. — Ну, ты же меня не спрашивал, ага? Тело Нагито беспомощно отдёргивается. Хаджимэ прав — с этим не поспоришь, — но всё равно это как-то нехорошо. Он должен помогать Хаджимэ, но не наоборот. Хаджимэ — тот, у кого светлое будущее, у кого есть способность изменить мир. По сравнению с ним Нагито — ничто. Нагито должен помнить, что быть рядом с человеком с таким потенциалом — большая честь, поэтому Хаджимэ не должен делать ничего такого стоящего, как, например, готовка. Но его мозг не может предъявить опровержение достаточно быстро. Это слишком сложно, особенно с учётом, как яростно он попрекает себя. — Ты слишком много обдумываешь это. — Голос Хаджимэ резко обрывает его мысли. Должно быть, он вздрогнул от этого, потому что следующие слова прозвучали куда мягче. — Я не хочу, чтобы ты всю ночь просидел голодный. К тому же, я постоянно готовлю в общежитии. Это классно. Он заканчивает свою короткую речь лёгким пожатием плеч, и если это должно было быть убедительным жестом, то это не сработало. Нагито всхлипывает — выходит высокий непроизвольный звук. Часть него хочет согласиться: мысль о Хаджимэ в фартуке, вытирающем пот со лба, когда он наклоняется над плитой, более привлекательна, чем он хотел бы признать. Но большая часть — разумная часть — говорит, что это неприлично. На то есть целый ряд причин. — Нагито, ну давай. Просто позволь мне сделать это для тебя, хорошо? Ты уже так много сделал для меня. «Но это ведь не так», — хочется сказать Нагито. Но он не делает этого, хотя бы потому что в выражении лица Хаджимэ появляется что-то мрачное. Его челюсть крепко сжата, почти что стиснута, брови сведены в одну линию над глазами, полными несгибаемой уверенности. Нагито никогда не был силён против чьей-либо злобы, и мысль о том, что Хаджимэ может вывести его на гнев, расстраивает гораздо больше мысли о его готовке. — Хорошо, — пискнул он. Его одно простое слово эхом разносится по комнате. Как кажется Нагито, это усиливает его жалкое звучание. — Давно пора было согласиться, — ворчит Хаджимэ. Он откидывается на стуле на двух ножках. — Я уже начал думать, что тебе противна сама мысль, что я касаюсь чего-либо в твоём доме. — Нет, я… я уже говорил. Ты можешь делать всё, что захочешь. Ах, только не упади, пожалуйста, Хаджимэ. Нагито нервно сжимает руки. Он уже представляет, что случится. Если Хаджимэ слишком сильно оттолкнётся, то опрокинется назад на очень белый, очень жёсткий мраморный пол. И если Хаджимэ ударится головой, то кровь будет растекаться, растекаться и растекаться, как кровь родителей в тот день в самолёте. Как в тот день, когда его похитили, когда разрезали ему руку и бедро, и остановились только из-за того, что некому было оплатить выкуп. Это было слишком тяжко для него тогда. Нагито не знает, сможет ли справиться с этим в собственном же доме. — Извини. — Стул вновь встаёт на четыре ножки. — Я просто не хочу, чтобы ты покалечился. — Я знаю. Но ничего бы не случилось. Глаза Хаджимэ слишком глубоко пронизывают. От них Нагито чувствует себя не в своей тарелке, и он понимает, что боится, что Хаджимэ увидит, как много он скрывает. Это невероятно неотёсанное чувство, и он уже не в первый раз беспокоится, что Хаджимэ может читать его мысли. — Прости, если я слишком настырный, — шепчет Нагито. Он чувствует себя утомлённым. Он становится слабее и эмоционально, и физически, и это заметно сказывается на всём. — Знаешь, тебе не нужно так много извиняться. — Хаджимэ посмеивается в конце, растягивая губы в настоящую улыбку, но это всё ещё кажется слишком принуждённым. Как будто он пытается смягчить эффект, который это окажет на самооценку Нагито. Обычно ему уделяют не так много внимания. В ответ он получает пожимание плечами, потому что мозг Нагито отказывается давать ответ, который не был бы обесценивающим. Это его скверная привычка, которую нужно проработать, но сделать это гораздо труднее, чем на словах. Хаджимэ кладёт телефон экраном вверх, и Нагито едва успевает заметить полностью заполненную шторку уведомлений, прежде чем она скрывается. Он не видит имён, но в одной из строк в конце чётко виднелось число двадцать семь. Изображение экрана блокировки почти целиком перекрыто сообщениями. Увиденное высасывает из него энергию так, что нет слов, чтобы это описать. Внезапно ему кажется, что между ним и Хаджимэ сотни миль, хотя расстояние между ними на самом деле меньше трёх футов. Не то чтобы он желал такой популярности. На самом деле, его вполне устраивают сообщения, который он получает от одного только Хаджимэ. Но как же всё-таки неприятно осознавать, как далеко распространяется жизнь Хаджимэ за пределы дома Комаэды. У него есть друзья, обязанности, есть целый мир, в который Нагито не вовлечён, и, скорее всего, никогда вовлечён уже не будет. Это чувство одиночества, как ему кажется. Хаджимэ быстро становится всем его миром, как бы жалко это ни звучало, но он никогда не станет для него чем-то большим, нежели малюсенькое пятнышко в собственном мире. Так и должно быть, ведь однажды он умрёт, и не хотелось бы, чтобы Хаджимэ печалился об этом. Такое рассуждение должно было успокоить, но оно не в состоянии утихомирить болезненного сжатия в груди. — Нагито, ты всё время теряешься где-то у себя в мыслях. — В этот раз в голосе Хаджимэ прослеживается раздражение. Его руки скрещены перед собой, а телефон убран со стола. — Сейчас уже одиннадцать, а ты выглядишь так, будто тебе нужно где-то часов четырнадцать сна, так что, думаю, самое время что-то приготовить. Этот выпад заставляет Нагито смеяться, потому что он знает, что это сказано с добрыми намерениями — хотя он всё равно бы рассмеялся, даже если бы это оказалось ошибкой. Это даже правдивее, чем представляет себе Хаджимэ. То ли из-за лекарств, то ли из-за болезни, протекающей в его теле, то ли из-за депрессии, — по предположениям Миаи, — в последнее время он необычайно часто спит. Это занимает большую часть его дня. — Вот так я сохраняю свою красоту, Хаджимэ. — С его уст срываются чужие слова. Он в них не верит, но ухмылка, застывшая на губах Хаджимэ, оправдывает средства. Эта фраза — самое близкое к приличной шутке за всю его жизнь, даже если исполнение было нелепым. Хаджимэ закатывает глаза: — Ты и Казуичи поладили бы с такими репликами, — говорит он, покачивая головой. Это очень симпатичный жест, который Нагито видел в исполнении других, незнакомых людей. — Это было бы больше, чем я мог бы просить, — хихикает Нагито. Шторы не задёрнуты, так что в окне, за которым чернильно-тёмная ночь, Нагито видит своё отражение, когда оборачивается. Ему не нравится смотреть на себя, и он уже порывается отвернуться, когда что-то привлекает внимание. Он выглядит таким счастливым. По-настоящему счастливым, с настоящей улыбкой, которую даже он сам мог посчитать привлекательной, и широкими глазами, выглядящими гораздо более живыми, чем обычно. — Быть тщетславным? — Хаджимэ рядом с ним — и когда он только успел встать и подойти? — с тарелкой холодной пиццы на тарелке Нагито. Он тянется другой рукой вниз, а затем охватывает пальцы Комаэды своими. От абсурдности происходящего тот вздрагивает. — Ты поступаешь со мной также всё время. Не делай вид, что удивлён. — Хаджимэ закатывает глаза, но его голос немного подрагивает на последних словах, и он очень явственно не смотрит Нагито в глаза. Тогда ему приходит в голову, что Хаджимэ напуган. Нервничает из-за чего-то, связанного с Нагито, хотя причина этого непостижима. Он хочет спросить, но что-то останавливается. «Это не то, о чём он хотел бы говорить, — нашёптывает сознание, — в любом случае, ты и так уже знаешь причину. Несмотря на это, пальцы Хаджимэ неровно прижимаются к его ладони. Им приходится слегка изменять поворот рук, когда Нагито шатко встаёт. В таком положении их большие пальцы соприкасаются, и, должно быть, это лишь его фантазии, но он чувствует нежнейшее касание к костяшкам пальцев, когда они идут на кухню. Это кажется преднамеренным, хоть и нерешительным, и от этого его разум помутняется. Две большие двери обозначают вход в кухню. По мнению Нагито они слишком вычурны, но он ещё не нашёл того, кто мог бы снять их. Родители подарили ему особняк, но не дом, и хоть он иногда беспокоится, что это могло бы им не понравиться, снос унылой позолоты приносит ему огромное облегчение и радость. Ему очень помогло то, что он позаботился о цвете красок и декоре, и в его груди теплится гордость, когда он видит, с каким благоговением Хаджимэ смотрит на картину, повешенную им на стену. — Ты должен показать мне, где что находиться, — говорит Хаджимэ, когда они входят в комнату, и хоть он старается скрыть это, Нагито не может не заметить, как тот потрясён пространством. К чести Хаджимэ, оно и впрямь впечатляет. Кухня, изначально созданная для обслуживания нелепых мероприятий, представляет собой внушительных размеров помещение, оснащённое техникой ресторанного класса. У Нагито не хватило духу вынести их все, поэтому четыре плиты и три холодильника остались, хоть и не особо использовались. Однако он сделал всё более мягким. Добавил больше тёплого дерева и ярких цветов; убрал промышленный металл и противный, стерильный белый цвет. — Не то чтобы я сам много знал, — пристыженно признаётся Нагито, опускаясь на один из барных стульев, расположенных вокруг центрального островка. — Я бы мог поспорить, наверное. Это место нереально огромное, серьёзно. Ты правда используешь всё это? Хаджимэ поворачивается к нему с недоверчивым взглядом, и Нагито только и может, что не сжаться под его тяжестью. Это беззлобно — он просто хочет получить честный ответ, — но Нагито действительно не знает, что ответить. — Больше нет, — отвечает он, и, к счастью, этого оказывается достаточно. Хаджимэ снова поворачивается к шкафам, несколько раз вертит головой туда-сюда, оценивая обстановку, а затем снова поворачивается к Нагито, скрестив руки. — Что ты в настроении поесть? — спрашивает он, и сразу же добавляет: — И ответ «что угодно, что ты хочешь приготовить» не принимается, — в качестве своеобразной меры предосторожности. Нагито, — который, оправдывая опасения Хаджимэ, хотел сказать именно это, смущённо закрывает рот и опускается на стул. — Ах, я на самом деле даже не знаю, какие ингредиенты у нас тут есть. Я прошу прощения за то, что не могу помочь. Так же бесполезен, как и всегда. — Нагито. — Может, я хотя бы могу помочь с поиском? — говорит он в качестве поспешного дополнения. Подстёгивает его к этому исключительно неодобрительный взгляд Хаджимэ. — Вот, да. Ты можешь помочь мне с этим. — Говорит Хаджимэ коротко, холодным тоном. Все признаки указывают на гнев, и Нагито корит себя за очередную ошибку. — Давай, — говорит Хаджимэ, огибая угол, чтобы вытянуть руки Нагито из замка, который они образовали. — Это может быть даже весело, правильно? Вроде как решать какую-нибудь загадку. В этот раз он говорит гораздо мягче, и хоть часть Нагито злится, что в Хаджимэ проснулась какая-то надобность в его опеке, он чувствует облегчение от того, что не сказал ничего такого, что могло бы обеспокоить. Он понял, что в этом есть какая-то постоянная закономерность, которую Нагито пока что не может расшифровать до конца. Он прекрасно разбирается в загадках, любит их всей душой, но он никогда не был хорош в том, что касается его конкретно. — У меня в общаге есть один парень, Тэрутэру. Он полный гад и без устали пристаёт к женщинам, но несмотря на это он потрясающий повар. Он учится на факультете бизнеса, чтобы потом помочь своему семейному ресторану, но он готовит для всего нашего этажа как минимум раз в неделю. Все с нетерпением ждут этого, потому что это намного лучше, чем что угодно, предлагаемое училищем. Хаджимэ с улыбкой рассказывает о том, как Тэрутэру подмешал в суп афродизиаки — и не в первый раз, как он подчеркнул. Они роются в холодильнике в поисках чего-нибудь вкусного для Нагито, и в итоге они останавливаются на нераскрытом контейнере с водочным соусом, спрятанным за овощами. — Любишь пасту? Хаджимэ вертит контейнер в руках, явно в поисках какой-то этикетки. Её нет, и Нагито позволяет себе кратковременный приступ хохота, поясняя, что это нечто домашнего изготовления, а не из магазина. — Должен был догадаться, — отвечает Хаджимэ, и это ещё одна вещь, которую Нагито может вписать в неустанно растущий список «причины, по которым Хаджимэ такой замечательный». Он не обижается на показную демонстрацию богатства Нагито. На его лице улыбка, и он так явно наслаждается самим собой, что Нагито даже не нужно угадывать, что он чувствует. Это заставляет его чувствовать себя более нормальным. Более приближённым к людям. — Паста подойдёт. — И затем, поскольку чувствует себя достаточно осмелевшим, Нагито добавляет: — Мне понравится всё, что Хаджимэ приготовит для меня. Хаджимэ давится слюной — очень некультурный звук, который Нагито нравится гораздо больше, чем следовало бы, — и чуть не роняет контейнер. — Надеюсь, ты не ждёшь какого-нибудь пятизвёздочного блюда. Если ты забыл, я готовлю в хреновой общаге колледжа. Они находят лапшу, затем стаскивают с полки огромную медную кастрюлю. Нагито удобно устроился на своём стуле и воздал хвалу удаче за то, что Хаджимэ встал к нему лицом. Его рукава закатаны до локтей; когда он поднимает кастрюлю, полную воды из-под крана, под ними бугрятся мышцы. Этого было бы достаточно, чтобы у Нагито потекли слюни, если бы он не был настолько недостоин даже одной мысли об этом. Он чувствует себя как какой-то подросток — хоть ему и не впервой, — и это настолько же желанное изменение хода мыслей, насколько и отвратительное и извращённое. Вода на плите закипает. Хаджимэ прислоняется к стойке около неё и делает смелую попытку завести небольшую беседу. Его взгляд мечется туда-сюда между кастрюлей и Нагито, пока они разговаривают о парах Хаджимэ, о симпатично заплетённой золотой кисточке, которую он наденет на выпускной, о книге, которую Нагито давно собирался купить в магазине в центре города. Заметно, что Хаджимэ старается перевести тему разговора на что-то, связанное с Нагито. Это весьма тактично с его стороны, но от одной мысли о разговоре о себе у Нагито сводит желудок, а ему бы очень не хотелось испытывать рвотные позывы как раз перед тем, как Хаджимэ закончит готовить. Положив голову на гранитную столешницу, он охлаждает кожу, чтобы унять тошноту. Хаджимэ бросает на него пытливый взгляд, но решает промолчать, и идёт засыпать лапшу в воду. — Это намного лучше той коробочной фигни, которую покупает Фуюхико. — Мои повара очень любят итальянскую кухню, — отвечает Нагито. Его голос приглушён из-за того, что он прижимается щекой к стойке; он благодарен за это, ведь так получается скрыть нерешительность в своём тоне. — Они тоже любят готовить спагетти. Разговор о его прислуге заставляет Нагито нервничать. Он никогда не знает, как отреагируют люди: озлобленно и с руганью, как Джунко, или спокойно равнодушно и безразлично, как Мацуда, или осторожно нейтрально, как Мукуро. Но реакция Хаджимэ — что-то новенькое, как в итоге оказывается. Как будто это его вообще не волнует, предпочитая лишь слегка восхищаться странным образом жизни Нагито, а затем быстро переходить к следующей теме. Восхитительно — вот какое слово приходит на ум. — Ты бывал в Италии? Всплеск воды. Хаджимэ спешит приглушить конфорку, пока кастрюля вообще не перевернулась, давая Нагито достаточно времени, чтобы подобрать и собрать воедино ответ. — Очень давно, мне кажется, — начинает он. — Я был слишком маленьким, чтобы запомнить. Но где-то есть фотографии. Он знает это по смазанным воспоминаниям, но намеренно говорит это. Если он скажет, что совсем не помнит, есть шанс, что Хаджимэ перестанет задавать вопросы. — Я никогда не был за пределами страны. Мои родители много работают и, пожалуй, не могли себе этого позволить. — Я мог бы взять тебя с собой, — предлагает Нагито; сначала потому, что это в порядке вещей, а потом потому, что он понимает, насколько искренне ему это понравится. Хаджимэ краснеет, чуть не уронив деревянную ложку, которой он орудовал, в кастрюлю. — Я не могу просить тебя о чём-то таком, — пробормотал он, широко раскрыв глаза, и более чем немного взволнованный. Редкое зрелище, или, по крайней мере, такое, какое Нагито ещё не доводилось видеть. — Ну, ты же меня не спрашивал, ага? Свет создаёт ореол на столешнице. Нагито щурится, ухмыляется своей шутке, и радуется тому, как естественно он чувствует себя здесь, ведя себя таким образом. Хаджимэ смеётся — получается резкий, энергичный звук, — и щёки Нагито начинают болеть. — Ты любишь сыр? — Хаджимэ протягивает ему нетронутый брусок пармезана, привезённый прямо из Италии, если судить по иностранной этикетке. Нагито, возможно, когда-то мог её прочитать, — в те времена, которые сейчас заблокированы в его памяти. — Немного. Ты чувствуешь себя, прямо как дома. — Что, несомненно, радует Нагито. Хаджимэ выглядит расслабленным, двигается плавно, открывая ящики и роясь в шкафах в поисках чего-то. В беспорядке у плиты появляются свежие зелёные травы, затем миска и столовое серебро, которые Хаджимэ находит без труда. — Ага, ну, тут всё хорошо организовано. — Он захлопывает шкафчик. Нагито чувствует, как в горле перехватывает дыхание. — Ага, — вторит ему Нагито. Срабатывает таймер, о котором Нагито ничего даже не подозревал. Это застаёт его врасплох. — Всегда проверяй, прежде чем сливать воду, — говорит Хаджимэ через плечо. Он вылавливает вилкой ракушку, и Нагито с любопытством наблюдает, как он зажимает её между двумя пальцами. На его лице появляется задумчивое выражение, которое, кажется, преувеличено в угоду Нагито. — Как думаешь, этого достаточно? — он подставляет руку под вилку, и проходит небольшое расстояние, чтобы встать рядом с Нагито. Это такой маленький жест, на который большинство бы не обратило внимания, и в то же время невероятно милый. Паста предназначена для него, и он это прекрасно понимает, но подобные взаимодействия ему чужды. Возможно, осознание этого было бы болезненным, если бы отсутствие таких действий не были его регулярной жизнью. Нагито неуверенно поднимается, чтобы встретить протянутую руку Хаджимэ. Он крепко держит вилку, пока Нагито прижимает палец к ракушке. — Ты должен сжимать её, — хмыкает Хаджимэ. Прекрасный звук, на самом-то деле — он переливается радостью и невинным юмором. — Вот так вот. Руку Нагито нежно охватывает чужая. Ладонь Хаджимэ ещё слегка тёплая от того, что он держал миску, и это тепло распространяется по ладони Нагито, почти как полноценный огонь. Он не чувствует пасту из-за отвлекающих прикосновений пальцев Хаджимэ, но полностью доверяется и говорит, что она приготовлена идеально. Слова прямо-таки вибрируют у него во рту, и он надеется, что Хаджимэ не слышит этих нервов. — Тогда всё почти готово, — щебечет Хаджимэ, огибая островок по пути к плите. — Осталось добавить соус и гарнир, и всё. Этот Хаджимэ — другой, как посчитал Нагито. Более расслабленный и беззаботный; менее стоический и притихший. Не то, чтобы Хаджимэ был особо замкнутым — вовсе нет, на самом деле, — но, видя его таким, Нагито кое-что осознал. Он должен вести себя также со своими друзьями, и то, что его сочли достойным увидеть эту сторону медали — большее, чем он мог бы просить. Это правда честь для него. Однако, когда он понимает, что у всех остальных тоже есть Хаджимэ, его охватывает ревность. Нагито никогда не причислял себя к собственникам, но мысль о том, что Хаджимэ готовит для его соседей по комнате во внеурочное время, что Хаджимэ также берёт за руку кого-то другого, чтобы научить этого «кого-то» чему-то, неприятно саднит в груди. — Осторожно. Думаю, оно всё ещё очень горячее. Перед ним с грохотом падает миска. Нагито инстинктивно отпрыгивает назад, Хаджимэ издаёт приглушённый звук удивления, и Комаэда понимает, что как-никак пытался быть осторожным. — Извини, — начинает Хаджимэ, опускаясь на табурет рядом с Комаэдой. — Я не хотел вот так ронять, просто миска до сих пор очень горячая. Самоуничижение прищемило ему язык. Первичные инстинкты и всё такое, но Нагито резко проглотил все слова. Хаджимэ не понравится то, что он мог бы сказать, а разочаровывать его сейчас было бы жестоко. — Ты даже не попробуешь? Одна миска пасты, одна вилка и одна салфетка. Число, которое неуместно, ведь на кухне два человека. — О, нет. Я уже наелся. Это для тебя, помнишь? Хаджимэ томно прислоняется к спинке стула. Его руки вскинуты над головой, и он потягивается восхитительно завораживающим образом. Нагито мог бы сидеть и наслаждаться этим зрелищем целую вечность, но ему нужно сфокусироваться на чём-то поважнее. — Ах, если бы я знал, что ты собрался готовить только на меня, я бы больше сопротивлялся. — Он знает, что в его голосе проскальзывает страдание, а ещё знает, что Хаджимэ это услышал. — Тебе действительно не нужно было так беспокоиться обо мне. Я мог бы просто… — Ты мог бы что? Спуститься вниз попозже и поесть? — последующая пауза объясняет больше, чем Нагито мог бы за всё время. Хаджимэ, как и ожидалось, недоволен. — Ты ведёшь себя, как подросток. Внезапно паста выглядит безвкусной. Крошечные кусочки орегано и тёртого сыра усеивают верхушку, и они далеко не очаровывают, но Нагито не может заставить себя сосредоточиться на чём-то другом. Он ещё даже не прикоснулся к вилке. — Ладно. Если ты собираешься так себя вести, тогда вот. — Что-то заскрежетало о стойку. Запястье Хаджимэ заполняет его зрение через несколько секунд после этой фразы, а затем блестящие металлические зубчики вилки вонзаются в блюдо. Паста поднимается, покрытая кремово-розовым соусом, и Нагито неподвижно наблюдает, как она отправляется в пункт назначения — в рот Хаджимэ. — Теперь счастлив? Нагито улыбается. Хаджимэ улыбается в ответ. Он протягивает вилку Нагито, а тот с радостью берёт её и погружает в еду. Никогда ещё паста не была такой вкусной.* * *
Через полчаса они отправляются по кроватям. Нагито проклинает себя за то, что его глаза слипаются, даже когда следит за Хаджимэ, поднимающимся по лестнице. Здесь четыре комнаты для гостей, и ему следовало бы спланировать всё получше, но он слишком устал, чтобы проводить полноценную экскурсию. Он неопределённо указывает на каждую из них и улыбается, когда Хаджимэ выбирает ту, что ближе к его комнате. Бессмысленно, конечно, но всё равно приятно. В коридоре происходит неловкий обмен пожеланиями спокойной ночи, затем Нагито оказывается обнятым, а затем дверь в его комнату закрывается за ним. Он едва осознаёт, что входит в свою комнату, ведь ведёт его исключительно мышечная память. Рухнуть в постель — просто божественно. Простыни обволакивают его, подушки обнимают шею, и это так прекрасно, но что-то кажется другим. Как будто кровать стала больше, и холодно так, как обычно не бывает. Сон, однако, слишком заманчив, и Нагито решает, что подумает об этом завтра. В ту ночь Нагито видит совсем другие сны. Вместо тёплого песка — руки, крепко обхватившие его талию, тонкие занавески, пропускающий солнечный свет, губы, касающиеся его шеи. Чей-то вес на бёдрах, который он никогда не ощущал так близко, ладони на его ногах. Глубокий, успокаивающий голос, каштановые волосы, которые путаются в его пальцах, и не становятся послушнее, когда он их оттягивает. Добрые слова заполняют его слух, приятное поглаживание большим пальцем его выступающего бедра, которое… Нагито просыпается от какого-то толчка, а глаза его горят.