Of College Loans and Candy Kisses

      Мацуда открывает дверь, видит болезненную бледность кожи Нагито, его костлявые руки, лежащие поверх одеяла, и понимает, что состояние Комаэды ухудшается.       — Милый новый швейцар, — фыркает он, но слова получаются гораздо мягче, чем должны были.       Нагито, который явно не обратил внимания на появление гостя в комнате, дёргается влево и едва не выпускает из рук предмет, который только что внимательно рассматривал.       — Это Хаджимэ! Вы разговаривали?       Он выглядит таким взбудораженным, словно в мрачных глубинах его сознания только что вспыхнул свет, и у Мацуды просто не хватает духу ответить: «Да, и я поговорил с ним достаточно, чтобы понять, что он, вероятнее всего, скучный и маловажный».       Вместо этого он говорит:       — К сожалению, у меня не было возможности. Я больше думал о том, что с тобой случилось, а не о светской беседе про погоду. — Свои слова он приправляет тщательно отработанной улыбкой, которой одаривает каждого своего пациента.       Хотя здесь, в знакомом уюте спальни Нагито, всё ощущается менее формально. Мацуда позволяет себе расслабиться, говорить не так сдержанно, как в своём кабинете. Нагито не в халате, а в удобном шёлке, который ему нравится куда больше, рядом нет стерильных лотков со зловещими металлическими инструментами — только пушистые зелёные подушки и тёплый свет и кровать, застеленная мягкими, а не больничными накрахмаленными простынями.       Нагито склоняет голову:       — Тебе действительно не нужно было ехать сюда сразу после работы. Я мог бы и записаться на приём.       Его фраза резко переходит в приступ кашля. Мацуде требуется вся его выдержка, чтобы сохранить нейтральное выражение лица.       — Может, не надо так напрягаться, а? Говорить вовсе не обязательно.       Проще идти в наступление, будучи слегка противным, и он избирает этот путь.       — Прости.       — Прекрати. Просто сделай глубокий вдох.       Он разматывает стетоскоп с шеи и держит его — на мгновение неуверенно — прежде чем избавиться от этого чувства и подойти к кровати Нагито. В этом действии нет ничего необычного, ничего неизведанного: он подходил так и к этой кровати, и к больничным койкам, и ко многим, многим другим местам и людям.       Руки Мацуды находят спину Нагито. Он чувствует сквозь ткань каждый позвонок, отодвигает её, чтобы обнажить крошечные холмики костей под бледной плотью. Головка стетоскопа холодит кончики пальцев, а значит и кожу Нагито, но он никак не двигается, чтобы отреагировать на это. Мацуде почему-то кажется, что это приятно, учитывая жар, наполняющий его тело и придающий щекам румянец.       — Вдох… — он прислушивается, улавливая какой-то ненужный треск и то, что лёгкие расширяются не так, как должны, — …выдох.       Нагито издаёт самые тихие звуки при дыхании, как будто почти не дышит. Поначалу это пугало Мацуду. Он помнит ночи в больнице, когда он сидел, склонившись над ртом Нагито, и ждал, когда поток воздуха пощекочет его щёку. «Датчики не в порядке, — тревожно думал Яске, хоть Нагито и был тёплым, да и под одеялом шевелился, слегка нарушая тишину. — Датчики не в порядке, и я войду сюда, а он будет… я даже не узнаю».       — Тебе лучше, чем вчера? — говорит он. В начале и конце предложения его голос неровный.       — Периодически. — Нагито наклоняет голову, будто бы визуально обрабатывая вопрос, при том что глаза его не могут сфокусироваться на чём-либо, находящемся слишком близко. — То лучше, то хуже. Сейчас я чувствую себя хорошо. — И он, в задравшейся рубашке и со взъерошенными волосами, улыбается Мацуде.       — Ага.       Здесь тёплое освещение. Оно желтит стены, создаёт атмосферу уютной сказки. Поэтому трудно быть таким, ну, профессиональным и врачебным.       Мацуда прочищает горло.       — Помнишь, мы говорили об иммунной системе?       Нагито кивает, но для этого ему требуется мгновение. Он наклоняется и жмурится, и Мацуда вопреки всему надеется, что это лишь краткосрочно.       — Да, было дело, — говорит он. Его взгляд всё ещё где-то далеко, но теперь он пытается сфокусироваться. — У меня она никогда не была на высшем уровне, ты сам сказал. А после лечения стало ещё хуже, но теперь это позади, потому что… — он останавливается, пытаясь проглотить что-то, чего на самом деле нет. Мацуда даёт возможность отмолчаться, и когда Нагито начинает снова, его голос надламывается с первого слова. — Теперь должно быть получше, потому что лечение закончено.       И Мацуда, почётный невролог и вестник всего плохого, что может всплыть при работе с обречёнными, никогда не был хорош в таких ситуациях.       — То лечение закончено, — поправляет он, подразумевая химиотерапию. — Это не совсем то, что я хотел сказать, но да. Хорошо.       Он позволяет себе — потому что это Нагито, а он знает его — присесть на край кровати.       — Я не врач, Яске. Прости такого невежду, как я.       Нагито хихикает — громко, даже немного безумно. Его рука тянется к Мацуде.       — Ты не невежда, Нагито.       Всё это очень жалко. Бывали разговоры и похуже, обсуждались вещи куда более серьёзные, чем разбушевавшийся, и всё же у Мацуды перехватывает дыхание именно от этого диалога.       Нагито, в свою очередь, лишь кивает.       — Мне очень повезло, что я встретил тебя.       И это так, Мацуда это прекрасно знает, потому что он на пути того, чтобы стать самым уважаемым неврологом в этой части мира — и в той, сразу же после этого. Пациенты и коллеги стекаются к его лабораториям, умоляют дать хоть крупицу технологий, которые он разрабатывает, или его опыта в особенно тяжёлом случае, или со словами «обучите меня им, пожалуйста, чтобы однажды я смог стать таким же, как Вы».       Так что да. Нагито очень повезло.       — Не говори так, пока я тебя не вылечу.       — Ты говорил о чём-то другом, да?       Нагито не хочется встречаться с ним взглядом, будь или не будь он расфокусированным, и так Мацуда понимает, что оступился. Но он просто пациент, не более, и Мацуде всё рав… Мацуде не положено обсуждать такие вещи.       — Да. — Он прочищает горло и встаёт, вешая стетоскоп на шею. — Как я уже говорил, важно помнить, что твой слабый иммунитет повышает риск заболеть. И в тех случаях, когда ты будешь подхватывать вирус или простывать, болезнь будет протекать тяжелее, чем обычно.       Вновь вжиться в роль легко: авторитетный, но в то же время приземлённый тон, который был вбит в него ещё во время учёбы в бакалавриате. Нагито, как и всегда, кажется, внимательно слушает.       — Ты уже говорил мне об этом, — хмуро говорит он. Похоже, внимания недостаточно, раз Нагито недостаточно, раз Нагито знает, к чему ведёт лекция. В любой другой день Мацуда мог бы расстроиться. Он не любит, когда его перебивают, не любит, когда люди торопят события, но сегодня он просто счастлив, что Нагито оправился от своей промашки. Легко увидеть пропасть, к которой Нагито был так близок раньше, когда приходил на встречи, словно оглушённый, в той же одежде, что и несколько дней назад, помятой от лежания в постели.       — Да. Рад, что ты помнишь.       И это, должно быть, слишком нейтральный ответ, потому что Нагито вскидывает брови, качает головой и выглядит более чем немного смущённым. Или обеспокоенным, может быть, потому что сразу же за этим спрашивает:       — Ты хорошо себя чувствуешь?       — Я? Не я сейчас в постели валяюсь.       На этот раз в его словах побольше обыкновенной краткости и терпкости. Это заставляет Нагито улыбнуться, что выглядит скорее как облегчение, отдалённо — искреннее счастье, и часть Мацуды отстранённо замечает, что чаще всего Комаэда делает так, когда беспокоится. Нагито проницателен и остроумен, что отличает его от большинства пациентов, и это становится напоминанием Мацуде о том, что свою маску стоит носить поплотнее к лицу.       — На что ты смотрел? Когда я зашёл в комнату?       Годы работы с людьми, среди которых был и Нагито, научили, что иногда лучший вариант — сменить тему. Он отступает от разговоров об иммунной системе и стремительно убегающем времени, переходя к чему-то помягче, что как можно меньше взволнует Нагито.       — О! — Нагито будто расцветает, как при упоминании Хаджимэ. Он шарит по одеялу, пытаясь найти, где уронил то, что искал — телефон, как спустя несколько секунд понял Мацуда, ведь именно его Комаэда достал из-под двух подушек.       — Хаджимэ скоро выпускается. Мне нужно подобрать ему идеальный подарок.       Там, на экране, в который Нагито почти что тыкает его носом, находятся вкладки со множеством вариантов: сайты с местами для отдыха, дорогая электроника и, что самое тревожное, автосалон.       Этого достаточно, чтобы Мацуда засомневался в реальности происходящего.       — Ты же шутишь, да? — с прищуром говорит он, выхватывая телефон из слабенькой хватки Нагито, чтобы просмотреть одну из вкладок. — Машина за восемьдесят пять тысяч долларов? Это не подарок, Нагито.       Он почти что выплёвывает последние слова, и он чувствует себя так противно, когда Нагито съёживается под одеялами. В основном он злится на Нагито и его наивность, на Хаджимэ и его махинации, и, возможно, на себя, хоть тут он и не может определить причины.       — Ну, он становится взрослым, — говорит Нагито. Его голос дрожит, будто от собственного же веса. — И ему понравилась моя.       — Ага, мне тоже, — бросает в ответ Мацуда, по-змеиному ядовито, слишком злобно для того, кем он должен быть сейчас. Профессионалом.       — Я…       — Не смей, блять, говорить это. Не вздумай сказать, что и мне купишь.       Челюсть Нагито захлопывается. Мацуда вздыхает. Порой это так тяжело.       — Ты не… Разве ты не… — он не может сказать так. — Если ты купишь Хаджимэ такой дорогой подарок, я вполне уверен, что он помрёт на том же месте.       Не стоит спрашивать, зачем он вообще приценивается, потому что ответ прямо тут как тут — чётко и ясно написан на каждом сантиметре лица Нагито. Даже сквозь стеклянную, лихорадочную отрешённость, это видно: губы растягиваются в задорную полуулыбку, всё тело оживляется при одном только произнесении имени Хаджимэ.       — Да, но… — и тут Нагито замолкает, прикусывая нижнюю губу. Мацуде это ни капельки не нравится. — Он заслуживает чего-то хорошего за свой тяжкий труд.       И тогда у Мацуды закрадываются подозрения, что Нагито говорит не только о преданности Хаджимэ в отношении учёбы. В его голосе есть нечто почти тоскливое, словно он глубоко задумался о чём-то, что произошло недавно, но от чего до сих пор не отошёл. Нагито может быть каким угодно: болтливым, любознательным, иногда даже запредельно, но он редко бывает расстроен. Во всяком случае, он редко это показывает.       — Я уверен, что он счастлив просто проводить время с тобой.       Всякий профессионализм уже давно исчез, так что Мацуда делает довольно затяжной вздох и устраивается на диване в изножье кровати Нагито. Диван стоит лицом к камину, поэтому ей приходится поворачиваться и смотреть через плечо. Он успевает как раз к тому моменту, когда по щекам Комаэды пробегает румянец, прежде чем он отворачивается, прижимая одну руку к лицу, а другой торопливо натягивая одеяло, чтобы скрыть всё то, что не удаётся спрятать ладонью.       — Ты ведь это не всерьёз.       — У меня нет привычки говорить то, что я не имею в виду.       Это хороший аргумент, учитывая, что у Мацуды нет фильтров и он не любит говорить что-то, лишь бы успокоить кого-то. По крайней мере, достаточно хороший, чтобы Нагито слегка раскрылся.       — Знаешь, первое, что он сделал, когда встретил меня, — спросил, всё ли будет с тобой в порядке.       И опять он видит, как Нагито колеблется, немного разжимает руки. Этого достаточно, чтобы Мацуда понял, что его теория верна.       — Он был здесь всё это время, — говорит Нагито чуть громче, чем шёпотом. — Я позвонил ему, и он ушёл с занятий, чтобы убедиться, что со мной всё в норме. Я не ожидал этого.       — Мгм.       Есть опасения, что если он скажет что-нибудь, то испортит момент. Нагито выглядит неустойчиво, как будто он собирал пазл, а Мацуда лишь сейчас удосужился передать ему важный кусочек. Это момент, который Мацуда — известный тем, что не раз и не два затыкался в нужное время, нечасто задумываясь при этом о последствиях, — не может разрушить, потому что будь он проклят, если умудрится это сделать. Это похоже на хождение на цыпочках, на обезвреживание бомбы; хотелось бы, чтобы здесь была Миайя или кто-либо более подготовленный чем он, чтобы справиться с тем, что предстоит осознать Нагито. Ведь в самом деле, разве ли не это сейчас происходит?       — Он и на ночь остался. И мы, кхм… я проснулся посреди ночи и он разрешил мне спать с ним в одной кровати.       Их глаза встретились, и Мацуда понял, что взгляд Комаэды довольно шаток. Он не то ли вызывающий, не то ли нервный, как будто Нагито переключается с одной реакции на другую в ожидании последующих вопросов.       — Он очень заботится о тебе, — это всё, что говорит Мацуда, обобщённо и коротко. Честно, но без чего-либо, что могло бы нести подтекст.       Нагито кивает на это. Вид у него паршивый, но в то же время прослеживается какая-то гордость.       — Да, он такой.       В комнате воцаряется тишина, и они просто позволяют словам повиснуть в воздухе. Нагито слабо посапывает, вокруг него шуршат простыни, стоит ему накрыться одеялами, и, если Мацуда очень постарается, он услышит знакомый грохот волнореза вдалеке. Солнце садится, длинные тени тянутся к единственному не зашторенному окну. Оно находится напротив кровати Нагито, и не трудно догадаться, что это дело рук Хаджимэ — он оставил его приоткрытым специально, чтобы у Нагито был вид поприятнее пустых стен. Комната хороша, но она всегда была немного голой.       И именно эта мысль, как ни странно, заставляет Мацуду вернуться к реальности того, чем он занят: к тому, что сейчас почти семь, а он сидит здесь и обсуждает личную жизнь Нагито, будто он ему друг, а не пациент. Будто дома его не ждут с тарелкой ужина, который, скорее всего, уже остывает. Будет удивительно, если после этого его телефон не будет завален пассивно-агрессивными сообщениями и сброшенными звонками, учитывая, что он даже не потрудился предупредить её, что задержится. «Ничего такого, с чем бы пришлось столкнуться Нагито или Хаджимэ», — думает Мацуда, возможно, с толикой кислинки.       Ему нужно завязывать с этим, вот и всё. Как бы то ни было, с Нагито всё будет в порядке. Это обыкновенная простуда, хотя и гораздо более сильная, учитывая все обстоятельства, но ничего такого, что не вылечат несколько дней отдыха. Но есть всё же кое-что, не дающее покоя — то, что тревожило с того самого момента, как он увидел Хаджимэ у лестницы.       — Ты говорил ему?       Вопрос выскальзывает прямо из глубины его души, и ему становится немного неловко, когда понимает, что Нагито понятия не имеет, что он хотел сказать. Он распознаёт это по нахмуренным бровям и недоумённому взгляду.       — Есть много вещей, которые я мог бы рассказать Хаджимэ, — дерзнул Нагито. Его голос странно колеблется в конце — где-то между вопросом и утверждением.       И это… не должно быть неловко. Должно быть нормально, ведь это то, чем Мацуда на протяжении нескольких лет изо дня в день и занимается. Но здесь, в успокаивающем комфорте комнаты Нагито, всё по-другому: тут нет стерильных халатов, хрустящей бумаги на столе и всего того, что делает подобные разговоры отстранёнными и несложными.       «Хотя, я сам это начал», — думает Мацуда, не обращая внимания на то, как старательно сердце пытается добраться со своим стуком в горло.       — О твоей болезни. Болезни.       Нагито сразу же обмякает. Он и раньше выглядел не особо бодрым, но теперь всё стало гораздо хуже. Его подбородок прижат к груди, волосы раздражающе ниспадают на глаза, и Мацуда не может понять, что произойдёт дальше.       Вот только ничего не происходит. Нагито не просто молчит — он вообще ничего не делает. Даже не поправляет подушки рядом с собой, и хоть раньше Мацуде это казалось раздражающим, ему хочется, чтобы эти бессмысленное действие вернулось, сделав обстановку чуток нормальнее.       Проходит минута, затем вторая, и наконец нервы Мацуды сдают.       — Нагито?       — Почему ты спрашиваешь меня об этом?       Наконец, Мацуда получает то, чего добивался. Но это смешно, потому что когда Нагито поднимает голову и его глаза сужаются до щёлочек, когда его голос вырывается из горла хриплым рычанием, Мацуда жалеет, что вообще заговорил.       — Почему ты спрашиваешь меня об этом? — повторяет он. В том, как он наклоняется вперёд, есть что-то маниакальное. Ссутулившийся, измученный болезнью, но в то же время подстёгиваемый какими-то эмоциями: гневом или печалью, а может и тем, и тем, — Мацуда ещё не понял.       — Это уместный вопрос.       — Нет, это глупый вопрос. — Голос Нагито напрягается на последних словах, и — да, то, что он слышит, это определённо гнев. Но слова воспринимаются не так, как хотелось бы, и Мацуда достаточно хорошо разбирается в людях, чтобы понять, что на самом деле имелось в виду.       — Ты должен сказать хоть что-то.       Звук, вырвавшийся из Нагито, почти нечеловеческий. Это визг, вой и рычание, слившиеся воедино, образуя нечто, что Мацуда никогда не ожидал услышать, а уж тем более от Нагито. Теперь он понял, что перегнул палку, изначально самим вопросом, а теперь его неудачной фразой. Чувство вины пронзает его, когда Яске видит, как Нагито старательно отворачивается, скрывая глаза копной нечёсаных волос. Его дыхание превращается в нечто быстрое и неровное. Почти что в хрип, который то и дело прерывается непонятными всплесками.       Смех — вдруг понимает Мацуда. Кажется, Нагито пытается выдавить из себя смех.       Это настораживает, и Мацуда вдруг жалеет, что они не в его кабинете, где на том же этаже есть Миайя. Она бы точно знала, что делать, в отличие от него, вышедшего далеко за границы собственного профессионализма и комфорта.       — Прости, — пытается он, даже зная, что уже слишком поздно. Слова, кажется, не доходят до Нагито, который, как и он, сложил руки. — Но, может быть, так будет легче. Он мог бы быть тем, кто поддержит тебя.       Идея приходит к нему спонтанно и в полусыром состоянии, но он ею гордится. Мацуда знает, как чувствует себя Нагито, знает, как он приходит в одиночестве на осмотр, как тяжело ему это даётся. Он помнит визиты в отделении химиотерапии, крошечные моменты между пациентами, в ходе которых глаза Нагито загорались в обрывочных разговорах, и снова гасли, когда Мацуда неизбежно возвращался.       — Ты пытаешься отнять это у меня, — скулит Нагито. — Но я должен был ожидать этого! Кто-то вроде меня не заслуживает и луча надежды, которую несёт Хаджимэ в мир. О, как самоуверенно полагать, что я буду единственным, кто будет этого удостоен.       Он снова растворяется в приступе полубезумного хихиканья, почти удваивая его силу и громкость, напрягая лёгкие, и именно тогда Мацуда делает шаг вперёд. Он встаёт с дивана с нерешительностью, которая улетучивается также быстро, как Нагито приближается к удушью. Его щёки ярко-красные, глаза подёрнуты слезами, которые Мацуде хотелось бы списать на кашель.       — Нагито, тебе нужно успокоиться.       Рука, которую он протягивает, моментально отталкивается. Не то чтобы он ожидал чего-то другого.       — Не говори мне, — ещё один глубокий, лающий кашель, от которого всё тело Нагито содрогается. — Не говори мне успокоиться.       — Ты причинишь себе вред.       — Плевать! — кричит Нагито. Или пытается кричать, по крайней мере, потому что его голос надламывается где-то в середине и полностью рушится к концу. Он обхватывает руками одну из подушек и прижимает её к груди.       — Это не важно, — пытается он вновь, на этот раз чуть более собранно.       Слова отдают чем-то горьким у Мацуды во рту, хоть он их и не произносит. Он перекатывает их на языке и пытается понять, что они могут значить.       — Ты не должен так говорить, — вот, что в итоге он выбирает. Это кажется безопасным вариантом — так можно сказать обо всём, пусть это и весьма шаблонно.       — Нет. Нет, я не имел в виду…       Странно видеть его таким. Нагито вцепился в низ пижамы, зарываясь пальцами в блестящий шёлк.       — Я не хочу, чтобы Хаджимэ уходил.       Мацуда думает о мальчишке. Это его первый день в ординатуре — ясноглазый новый врач с навыками ветерана своего дела. Но перед ним на носилках лежит мальчонка, которому едва ли восемь, и он совсем один. Его тело дрожит под тонким, неотъемлемым одеялом. Они хотят, чтобы Мацуда провёл хирургическое обследование — объяснил этому мальчику, как они собираются вскрывать его череп и играться с его мозгом, — но он не может заставить себя сделать это. Он видит страх, когда смотрит в глаза мальчишки, полные тёмного, первобытного ужаса, о котором люди никогда не говорят.       Он вспомнил об этом, потому что видит то же самое в Нагито, хоть это и было погребено под всевозможными слоями защиты, которые накопились за эти годы. Это до боли знакомо. И больно, потому что он не знал, что делать тогда, и сейчас тоже не знает.       — Ты должен быть честным, Нагито.       — Ага.       — Слишком сложно проходить всё это в одиночку. — Это слабые слова. Оба это понимают.       Нагито замолкает, прижимаясь к постели также, как прижимают бабочку под микроскопом.       — Тебе, наверное, пора домой, да?       Пора — или, по крайней мере, он должен быть на полпути домой, — но ему кажется странным уходить сейчас. Просто встать и уйти, словно ничего не произошло, как бы ему ни хотелось притвориться, что это не так. Как бы им обоим ни хотелось притвориться, судя по всему.       Но Мацуда — умный человек, и он знает, в какой момент переступил черту, просрочив чужое гостеприимство.       — Уже поздно, — отвечает он. — Ты прав.       Нагито не встречается с ним взглядом, когда он встаёт с диванчика, и наступает неловкая минута молчания, когда Мацуда дважды перепроверяет вес своего стетоскопа на шее и в нерешительности шаркает ногами. Он должен закончить этот вечер на какой-нибудь профессиональной ноте.       — Думаю, на данный момент у тебя не более чем обычная простуда. Она должна пройти через пару дней, но если что-то поменяется — звони. Или если твои симптомы ухудшатся. — Затем он замолкает, прочищает горло и перебирает в голове последующие слова. — И прости за то, что я сказал. Это было неуместно. Но всё же, может, ты подумаешь об этом?       На это не приходит никакого ответа. Не то чтобы Мацуда ожидал его, особенно учитывая, каким тяжёлым выдался вечер. Он бросает последний взгляд на Комаэду, свернувшегося калачиком на своей огромной постели, и думает о том, каким далёким он выглядит — каким неприкасаемым — и как это, должно быть, невыносимо. От этой мысли трудно отойти, но он заставляет себя сосредоточиться на дверном проёме впереди. Нагито не прощается, но Мацуда всё равно говорит что-то напоследок. В конце концов, он привык к подобному; чаще всего это жуткая тишина, которая остаётся в кабинете после обследования, когда Яске закончил с объяснением какого-то серьёзного отклонения. Как и большинство других вещей, это никогда не бывает легко, но здесь всё, несомненно, куда сложнее.       Нагито не осознаёт, насколько напряжён, пока дверь не захлопывается, и он чувствует, как тело заваливается назад. Его глаза горят, но проще списать это на лихорадку, не обращая внимания на истинную причину.       Слова Мацуды разносятся по комнате. Всё настолько плохо, что он почти что видит их под потолком, насмехающимися над ним, скаля острые зубы. В них есть доля правды, и это самое страшное. Эти же вопросы не раз впивались зубами в его мысли, но теперь их куда труднее отогнать.       Это слишком для него. Слишком, но дневник, который Миайя велела ему вести, находится в другой комнате, а путь до неё слишком велик, поэтому Нагито решает уткнуться лицом в подушки.       Он не двигается уже, наверное, час. Когда он открывает глаза, комната уже погружена во тьму, такую чёрную, что можно было бы и не вставать, если бы не свет, идущий со внутреннего дворика. Кто-то, должно быть, оставил его включенным. Он пронзительный и раздражающий, слишком яркий в те мгновения, которые требуются его глазам, чтобы адаптироваться, но Нагито не может найти в себе сил для беспокойства.       Сейчас всё странно спокойно — то самое чувство, которое люди описывают остановившимся временем и плывущим вокруг миром. Нагито и любит, и ненавидит это, но ему слишком больно преодолевать это чувство, поэтому он позволяет ему остаться внутри себя. Подушки на постели разбросаны в разные стороны. Его глаза горят, но ничего не выходит. Всё спокойно.       И тихо, но если он приложит усилия, то сможет услышать звуки, похожие на девичий смех, вперемешку с мужским голосом. Люди на террасе, это странно, но… ему всё равно. Он никогда особо ею не пользовался, а болтовня успокаивала. Хаджимэ всё ещё здесь, как ему кажется, так что, возможно, это он. Нагито надеется, что это он, потому что не думает, что сможет выдержать, если он ворвётся в комнату с глубокими, обеспокоенными глазами, нежными руками и вопросами, которые прощупывают почву, не будучи при этом навязчивыми.       Он бы скучал по Хаджимэ, если бы тот уехал. Нагито никогда ни о чём не просил, но он хотел бы попросить, чтобы Хаджимэ остался, даже если бы он знал всё, что пошло не так. Мацуда прав: в глубине души он прекрасно знает, что жестоко скрывать нечто настолько важное. Но так приятно быть нормальным, не подверженным жалости или выделению среди всех. Жизнь отняла у него так много: его родителей, его собаку, его здоровье, — так что, конечно, просьба о том, чтобы Хаджимэ остался, не может быть чем-то из ряда вон.       Но потом он вспоминает слова Мацуды о том, что было бы проще, если кто-то другой знал. Он думает о Джунко и её нелепых шутках о том, что в больнице в честь него назвали крыло. О том, что она единственная, кто остался, несмотря на то, как мало это значит конкретно для неё. Хаджимэ был бы добрее, и Нагито это знает. Ему бы было не всё равно.       И всё же это слишком тяжело. Всё, что стало ему важно, связано с Хаджимэ: ночь в гостиничном номере, объятия на диване, даже их первая встреча в кафе. Хаджимэ влез во все аспекты жизни Нагито, при том что прошло не так уж и много времени, но Комаэда будет ужасно тосковать по нему, если тот уйдёт. Он никогда не считал себя одиноким. Но если Хаджимэ его покинет, то тогда он станет таким.       — Ты ужасный хозяин, — ругает он себя. Он не позволяет себе слова «друг». Отчасти потому, что это кажется самонадеянным, откровенным испытанием судьбы. Но, может быть, и потому, что он хочет быть не только другом, но и кем-то другим. Как бы то ни было, он ничего не выиграет, сидя в комнате. Мацуда уже давно уехал, и если бы Хаджимэ не видел, как он спускается по лестнице, то наверняка бы заметил отсутствие второй машины на подъездной дорожке.       Но если бы он заметил, то пришёл бы проверить его, правда ведь? С террасы доносится смех, и желудок Нагито сильно сжимается от ревности. Может быть, Хаджимэ не пришёл его проверить, потому что занят кем-то другим, и это плохая, плохая мысль, но, тем не менее, она проносится вихрем в разуме Комаэды. Это побуждает его, по крайней мере, встать и проверить. Без этого чувство не исчезнет.       Когда он смотрит в окно, свет довольно сильно слепит. Из-за него трудно разглядеть что-то чётче, чем размытые очертания двух людей, сидящих бок о бок. Они расслаблены. От этого у Нагито немного болезненно сжимается грудь.       Неоновые огни бассейна беспорядочно пляшут вверх и вниз по плитке террасы. От этого у Нагито кружится голова — настолько, что он задёргивает шторы и отворачивается. Он всё ещё слышит смех, да и разговор, если так подумать, улавливает. Не точные слова, но звучание голосов: повышение тона в момент шутки, затем понижение в тишине, когда речь заходит о чём-то важном. Приятно слышать оживлённость около его дома, но это также…       Нет. Это хорошо. Это то, чего он бы хотел, и он не может быть недоволен тем, чего не заслуживает.       Он бессознательно ощущает, как на ватных ногах движется к окнам напротив лестницы. Они выходят к бассейну, и под этим углом свет не такой яркий. Если прищурится, он сможет различить отчётливую фигуру Хаджимэ, полулежащего в кресле в беседке. Он наклонился вперёд, словно раскрывая секрет… кому? Девушка, как кажется Нагито, и на секунду его сердце подпрыгивает к горлу, когда он вспоминает Джунко и её странность наносить визиты без предупреждения. Она отказалась от них сразу же, как только Нагито ей доверился. «Слишком неприкольно находиться рядом с твоими супер грустными, депрессивными вайбами и всё такое, понимаешь?».       Поэтому он может быть спокоен, ведь вероятность того, что это Джунко, очень мала. А если это не Эношима, тогда это должна быть…       Сердце Нагито замирает. Оно застывает прямо в груди, а глаза щиплет слишком знакомым жаром, потому что это Чиаки. Его давняя подруга, но, что ещё важнее, человек, которого Хаджимэ лишился на все эти годы. Они были так счастливы видеть друг друга, и, несмотря на то, что Нагито говорит о желании и стремлении дать Хаджимэ всё, что он может, он завидует. Завидует тому, как легко их дружба восстановилась, или тому, как они завязали разговор, словно это было пустяком, или, что ещё важнее, обижен тем, что он не был им нужен, когда они вместе.       Они сидят рядом, склонив головы из-за какой-то локальной шутки, когда Нагито понимает, что он пялится. Коридор освещён так, что если кто-то из них случайно посмотрит вверх, это будет очень заметно. Он не хочет заводить разговор или, что ещё хуже, чтобы его спросили, почему он стоит здесь и пялится, как какой-то законченный ублюдок. Поэтому он делает единственно правильную вещь: поворачивается и идёт куда-то, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Будет только больнее, если он останется дальше смотреть, и, кроме того, это не его момент, чтобы в нём участвовать.       Вот только Нагито в своей спешке не замечает, как Хаджимэ поднимает взгляд, замечает его мимолётный расплывчатый силуэт, и вскакивает на ноги в тот же миг.

* * *

      Хаджимэ застаёт его на кухне, внимательно изучающим инструкцию на обратной стороне банки с чаем. Он смотрит на неё слишком пристально, что вызывает у Хаджимэ тоскливое чувство, что за время, прошедшее с момента появления Мацуды и до настоящего, что-то случилось. Он корит себя за то, что не был рядом в ту секунду, когда Мацуда вышел из комнаты, но сейчас упрекать себя просто бессмысленно. Это уже произошло, и в любом случае, Нагито был бы ещё более разочарован, если бы знал, каким виноватым себя чувствует Хината.       Он пытается дать знать о своём появлении, но Нагито всё равно вздрагивает от удивления, когда он спрашивает:       — Тебе лучше?       Банка с чаем тяжело падает на стойку, переворачивается на бок и рассыпает мелкие листочки. «Как хорошо, что это был не чайник», — думает Хаджимэ, видя, что он наполовину полон и стоит рядом с рукой Нагито.       — Хаджимэ! — Нагито выглядит отстранённо; такое выражение лица Хаджимэ помнит с первого его прихода в этот дом, когда они сидели в крытой террасе, и Нагито задал тот волнующий вопрос о существовании и отсутствии такового. Сейчас это так же тревожно, как и тогда, но Хаджимэ осознал, что он может кое-что, чего не мог раньше.       Рука обхватывает плечи Нагито чуть раньше, чем Хаджимэ успевает осознать это, а затем другой рукой он опускает голову Комаэды на своё плечо.       — Прости, что не пришёл раньше, — шепчет он. Поза немного неудобная, особенно для того, чтобы удерживать ещё и Нагито, но всё почему-то кажется вполне нормальным.       — Всё в порядке.       Нагито звучит устало, и, возможно, немного грустно, если Хаджимэ всеми силами вникнет в монотонное затишье его ответа. Его сердце замирает при мысли о том, что что-то действительно может быть не так, и после секундного колебания он говорит об этом.       — Оу? Нет, всё… всё в порядке, Хаджимэ.       Ни одному, ни другому это не кажется правдоподобным. Нагито ещё сильнее вжимается в плечо Хаджимэ, словно пытаясь спрятать лицо. Сейчас всё кажется таким неправильным: напряжение, повисшее в воздухе, то, как руки Нагито теребят подол пижамы, да даже то, что кухонный шкафчик перед ними всё ещё открыт, выглядит неуместно.       — Пойдём? — уговаривающим тоном спрашивает Хаджимэ. Как и его руки минутами ранее, вопрос становится неожиданностью для них обоих. Он едва успевает подумать прежде, чем слова срываются с его губ, но то, как Нагито обхватывает руку Хинаты и покорно следует за ним, развеивает всякие опасения.       Вот только Хаджимэ в душе не чает, куда они идут. Вариантов безграничное множество: гостиная, игровая, в которой они бывают довольно часто, теперь можно ещё и к беседке. «Как будто открылась новая локация», — едко подмечает Хаджимэ у себя в голове. Хотя это кажется не очень уместным, ведь он только-только ушёл оттуда после разговора с Чиаки. В том моменте было нечто особенное, чего не хотелось касаться — что-то вроде воссоединения, которое он прокручивал в мыслях несколько ночей, прежде чем дать ему уйти на задворки памяти.       Он мельком видит Нагито рядом с собой — такого вялого и едва ли на половину присутствующего. Их локти то и дело соприкасаются в удобном ритме ходьбы.       — Куда ты хочешь пойти, Хаджимэ? — затем спрашивает Нагито. Будто он умеет читать мысли. Это проблема, потому что Хаджимэ выставит себя полнейшим идиотом, если скажет, что и сам не знает. Но потом он смотрит вбок, встречается со слегка стеклянным, помутнённым сном взглядом своего компаньона, и думает о нервных встречах в кафе и океанском бризе, о маленьких фарфоровых чашечках и смехе в тусклом свете кухни Комаэды.       — В твою застеклённую террасу, — решается он тогда. Это кажется верным, и таковым является, потому что лицо Нагито загорается таким светом, какой Хаджимэ видит так редко, и каждый раз осознаёт, как ему он дорог.       — Может, выключим освещение и посидим в темноте, — застенчиво отвечает Нагито. Сразу после этого он пригибает голову.       — С удовольствием.       Именно так они и поступают. Нагито распахивает двери в комнату с таким рвением, какого Хаджимэ не видел с того самого момента, как Комаэда слёг со своим загадочным недугом — о котором, к слову, нужно будет спросить. Но не сейчас, когда Нагито перекладывает одеяла и настраивает декоративные фонарики так, чтобы они освещали комнату, но не отблескивали на окнах. Вдалеке мерцает свет — Нагито уточняет, что это маяк, — а мимо него проплывают лодки. Дорожка к океану освещена нитями огней, которых Хаджимэ раньше не замечал, — очень романтично и живописно. Настолько, что вызывает в нём желание держать Нагито за руку и целовать долго и медленно, пока они идут на пляж, чтобы полюбоваться звёздами.       Впрочем, этим можно заняться и здесь. Любованием звёздами так точно, потому что как только он признал эту комнату достаточно комфортной, Нагито схватил его за руку и потащил к одному из диванов. На нём одеяло, которое Нагито стелет поверх их колен, но оно относительно небольшое, так что они вынуждены сидеть, прижавшись друг к другу вплотную. Хотя «вынуждены» — далеко не то слово, которое Хаджимэ бы употребил. Это упоительно — сидеть к Нагито настолько близко, когда его рука, бедро, да почти весь он прижаты к нему.       — Разве ли не чудесно, Хаджимэ? — спрашивает Нагито. Он пытается звучать беспечно, но в его голосе всё равно чувствуется дрожь. Это бьёт по всем струнам сердца Хаджимэ за раз.       — Однозначно. — Лаконично — это одно-единственное слово, которое заставило бы Казуичи в разочаровании застонать об отсутствии искры и каких-либо навыков флирта и «свали, сейчас я покажу, как это делается». Но что хорошо, так это то, что Казуичи тут нет, и это идеальный ответ для Нагито, чья крошечная ухмылка сверкает в скудном освещении. Он сокращает расстояние до самого минимума.       Так близко, что нет ничего удивительного в том, как их пальцы соприкасаются. Всё начинается с мизинца, которым Нагито касается бедра Хаджимэ. Казалось бы, случайность, но он не успевает отдёрнуть руку — Хаджимэ уже обхватывает палец своим. Затем переплетаются безымянные пальцы, и дальше, дальше, пока хрупкая ладонь Нагито не оказывается заключённой в чуть более крупную ладонь Хаджимэ.       Нагито смотрит на него, когда всё это происходит, с распахнутыми глазами и губами, разомкнутыми в самом соблазнительном выражении удивления, которое Хаджимэ когда-либо имел удовольствие видеть. Это идеальный момент: мягкое, романтичное освещение, диван, на котором они прижимаются друг к другу, и самый красивый парень, какого Хаджимэ когда-либо встречал. Всё в теле Хинаты умоляет о том, чтобы он наклонился вперёд, прижался к их губам, как он мечтал с тех самых пор, как заинтересовался этим чувством.       Только вот он не может. Во всяком случае, не сейчас. Румянец от лихорадки всё ещё расплывается у Нагито по щекам и, несмотря на всё это симпатичное удивление, от которого глаза у него такие большие, взгляд остаётся затуманенным. В памяти вспыхивают события, произошедшие полчаса назад на кухне, в частности с чайником, и тот призрачный, далёкий блеск, который овладевает всем существом Комаэды, когда у него на уме нечто такое, чем он просто не хочет делиться.       Так что, нет. Сейчас не тот момент. Но всё в порядке, ведь сейчас он может притянуть Нагито к своей груди, погладить его пальцы своими и погрузиться в бесконечное небо, простирающееся над ними. Мягкое дыхание Нагито наполняет воздух, расслабляясь, словно он погружается в дремоту, и этого достаточно. Предостаточно.       Нагито, в конце концов, нарушает молчание первым — хотя Хаджимэ думал, что он уже давно уснул.       — Я рад, что ты здесь, Хаджимэ. — Его голос вновь дрожит. Пусть в этом и нет необходимости.       Хаджимэ улыбается. Нагито этого не видит, но улыбка остаётся не только на его лице, но и в его голосе.       — Я тоже, Нагито.