* * *
Хаджимэ кажется, что тонкое ощущение того, что что-то идёт не так, проявляется достаточно невинно. Нагито, сонный и довольный, прижимается к нему. После того, как они съели свои порции пирога, они поменяли положение, умостившись так, что Нагито практически оказался на коленях Хаджимэ. Мизинец Хинаты весь липкий от начинки, а ещё ему не помешал бы стакан воды, но если он встанет, то побеспокоит расслабившегося Нагито, а этого ему совсем не хочется. Только вот ещё ещё проблема: смутное ощущение неподвижности ноги было достаточно легко игнорировать в начале, но теперь это чувство граничило с полноценным онемением. Слегка подвигать конечностью не помогло, как и попытка разогнуть её, и дело было вовсе не в том, что Нагито был тяжёлым — по сути, наоборот, — а в том, что их поза было не очень удачной, и тело явно устало от неё. Итак, первая попытка едва заметная: сжать пальцы ног, попытаться незаметным движением подтянуть ноги под себя, не задев при этом Нагито, пока он не сможет выпрямиться. Ему придётся свести бёдра и перебросить хватку Комаэде на талию, но в принципе может сработать. Или могло бы сработать, если бы он не застыл при первой же проблеме. Из-под бедра Нагито просто не получается вывести ногу, хоть и можно было бы. Хаджимэ лишь слишком беспокоится о том, что испортит момент — не хочет, чтобы Нагито запаниковал и начал искать новое место для лежания, — и потому не продолжает, стискивая зубы и принимая то, что посидеть с онемением ему всё-таки какое-то время придётся. Но спустя несколько секунд он понимает, что смысла мучить себя нет. Нагито в любом случае почувствует это движение, а он не уже не в силах терпеть это покалывание. Так что, вторая попытка менее незаметная: больше перемещения Комаэды в его руках, больше признания неизбежности того, что они вынуждены двигаться. Ну, по крайней мере, он может быть при этом вежливым — предупредить, прежде чем толкаться. Именно тогда, повернувшись, чтобы сказать о своих намерениях Нагито, он видит, что тот вовсе не борется со сном, как казалось Хаджимэ. Нет, его взгляд сфокусирован на экране, а в глазах плещутся эмоции, которые Хинате никогда прежде не доводилось разбирать. Уголок губы зажат между зубами — похоже, слишком сильно, раз уж кожица окрасилась в тускло-красный цвет. И Хаджимэ не знает, в чём дело. Это тревожит, заставляет его сердце подпрыгнуть, а голос — сесть, потому что Хината не понимает, как Нагито так быстро перешёл от своего бодрого состояния к чему-то, что он испытывает сейчас. Он должен спросить, что не так, должен перестать просто пялиться, пока Нагито не заметил, но его мозг, кажется, выключился, и не обрабатывает мелкие детали: то, что края глаз Нагито розовеют, а его дыхание сбито. Впадая в нечто, близкое к панике, Хаджимэ бросает взгляд на телевизор. Это первый, самый очевидный вариант, который он придумывает — должно быть, в фильме произошло что-то, что расстроило его. Только вот в этой сцене нет ничего такого. По крайней мере, для Хаджимэ. Они почти дошли до кульминации: до момента, в котором главная героиня и её болезненно рассеянный объект обожания признаются друг другу в своей не очень-то тайной тоске. И для этого они приложили все свои усилия. Кажется, они где-то в доме семьи, в окружении тётушек, дядюшек и кузенов, которые делают такие моменты очень особенными. Её любовный интерес — симпатичный светловолосый мужчина с загаром, который, на взгляд Хаджимэ, выглядит пустышкой, — держит обе руки флористки. Судя по слезам на глазах девушки и по тому, как люди восклицают «ох!» и «ах!» за её спиной, он уже произнёс около половины своей сентиментальной речи. Так, может, Нагито просто задержал дыхание от нахлынувших эмоций? Может, он безнадёжный романтик или человек, который предпочитает беззлобные, очищающие слёзы счастья. Хаджимэ не должен обращать внимания, если это так. Он должен просто переложить ногу, подтянуть Нагито поближе к себе и сделать вид, что ничего не видел. И он пытается — действительно пытается — но что-то внутри подсказывает, что он не прав. Они провели рядом достаточно времени, чтобы Хаджимэ знал о подобных вещах, об условных знаках, на которые, как думает Нагито, он не обращает внимания, но с таким он ещё не сталкивался. Неизведанность — вот, что затрудняет ситуацию, но чем больше Хаджимэ сидит с этой мыслью, тем больше она походит на оправдание. Камера фокусируется на пожилой женщине сзади. У неё волосы, как у главного героя, вокруг глаз залегают морщинки, а на плечах её лежит рука — несомненно, принадлежащая её мужу. «Ты сделал эту семью полной», — говорит она, и Хаджимэ кажется, что это плохо прописанный момент в сценарии, но он не пропускает, как Нагито прижимается к нему. И то, как он всхлипывает: крошечный, короткий звук, которого словно и не было уже через секунду. И, как и раньше, Хаджимэ должен игнорировать это — должен знать, что Нагито будет смущён, если Хаджимэ вмешается в этот момент. Но он не может так поступить, не тогда, когда Нагито звучит искренне расстроенным. — Ничего, если я подвину ногу? А то начинает затекать. Начать с чего-то попроще. Притянуть Нагито ближе, чтобы он мог прижаться к его груди, и посмотреть, решит ли такой контакт возникшую проблему. Вот только голос Нагито звучит натянутым и слегка дрожащим, и взгляд Хаджимэ моментально переключается на Комаэду. — Хорошо, Хаджимэ, — говорит он, поворачивая голову вправо так, что Хаджимэ не удаётся поймать его взгляд. Он не плачет — Хината не видит слёз — но он крайне близок к этому. — Нагито? Хэй, что случилось? Наверное, шаркая ногами по дивану трудно всерьёз говорить о своей обеспокоенности. Но Хаджимэ считает, что ему это вполне удаётся, пусть Нагито и отказывается отвечать. Вместо этого он занят подушкой рядом с собой, водя указательным пальцем по выбившейся нитке, пока Хаджимэ не устраивается поудобнее и не просит его вернуться. Он снова ныряет в объятия Хаджимэ, лихо ныряя в отведённое для него место. И Хаджимэ запоздало понимает, что Нагито дрожит. Крошечные движения, которые бы он, скорее всего, не заметил, если бы они не прижались друг к другу так плотно. Сомнений в том, что Нагито чем-то расстроен, не остаётся, и от этого сердце Хаджимэ подпрыгивает куда-то в горло, завершая чувство того, что он не в своей тарелке. Есть только один вариант, который приходит ему на ум в такие моменты, хоть они и случаются нечасто. — Так фальшиво, скажи? — шепчет он у самого уха Нагито. Такая сокровенность, как он надеется, может помочь. — Собираться вот так? Моя семья никогда в жизни так бы не сделала. Предложение растворяется в смехе. Смехе, который Нагито не разделяет. Но Хаджимэ нервничает, и не знает, что может ещё сделать, так что продолжает гнуть свою линию: — То есть, мы собираемся только по каким-то грандиозным причинам, но, наверное, это единичные случаи. Нагито всё ещё дрожит. Его глаза всё ещё отстранённые и розоватые. Он смотрит на телевизор и не смотрит никуда — возможно, сквозь всё. — Наверно, мой выпуск соберёт всех вместе. Или самых важных, по крайней мере, но что насчёт... — Мои родители мертвы. На заднем плане разрывается телевизор. Они там уже аплодируют: мать, отец, братья и сёстры. Тёти, дяди, двоюродные и троюродные родственники. — Поэтому здесь больше никого никогда нет, — продолжает Нагито. Его голос едва слышен, но слова эхом отдаются в ушах. — Если ты об этом думал. Дом, в котором живёт Нагито, замечательный. Конечно, изначально он был роскошным и грозным, но Хаджимэ сумел его полюбить. Здесь тепло и уютно, это дом вдали от дома, без которого Хаджимэ не может представить себе жизни, просто потому, что это связано с Нагито. Но сейчас он понял, что это эгоистично, хотя он и до этого момента видел знаки, указывающие на ситуацию. Распознавал их, можно даже сказать, но ничего не спросил, потому что слишком боялся касаться этой темы. Дом, в котором живёт Нагито, замечательный. Словно вырванный из романа, где послеобеденное солнце нагревает мрамор, а двор бесконечно велик. Но Хаджимэ не наивен: он видит эти чересчур высокие потолки, яркие, но не личные картины, украшающие все стены. Гладкие черные тени и резкие линии мебели, которой Нагито никогда не пользуется. Это одинокий, пусть и красивый дом. — Мне так жаль, я не... сколько тебе было, когда... — Всё в порядке. — Это второй раз, когда Нагито перебивает его. Должно быть, так проще перевести разговор в нужное русло. — Семь. В начальной школе. Наш самолёт захватили. И Хаджимэ не может этого представить, не может думать о том, что его собственное детство — личное уютное гнёздышко. Однако Нагито ещё не закончил: — Это было большое невезение, если спросить мнение у кого-то со стороны. Но потом на самолёт упал метеорит, и им убило захватчиков, и разве ли это не удача, правильно? Только вот, моих родителей он тоже забрал. Хаджимэ замечает, что он рассказывает эту историю так, словно читает её по книге. Отстранённо и безразлично. — У тебя нет других родственников? — спрашивает Хаджимэ. Мягко, нерешительно, будто ожидая, что Нагито решит довести это до полноценного разговора. Он надеется, что Нагито ответит, потому что ему действительно интересно. — Неа. Никого. Обычно Нагито потягивает «а» в слове «неа». Говорит его с ухмылкой, положив ладонь на руку Хаджимэ, и от этого на душе становится светлее. Но сейчас ничего этого нет. Нагито смотрит на телевизор, словно его взгляд приковали к нему. Он не выглядит печальным, лишь усталым — словно он долго нёс что-то на плечах, и теперь, когда он это отпустил, его мышцы начинают болеть. — Это, должно быть, тяжело. — Это не так... — Нагито прерывается, прочищает горло и начинает заново. — Не знаю. Раньше было не так уж и плохо. Раньше может означать очень многое. В этой ситуации это слово запутывает, но Хаджимэ знает, что лучше не требовать ответа. — Это... это нормально признаваться в таком, понимаешь, — говорит Хаджимэ. Ему требуется мгновение, чтобы собраться с мыслями, поэтому он тратит драгоценные секунды на анализ выражения лица Нагито, на то, как прикрыты его глаза, на то, как пальцами он мнёт края своей одежды. — Я не стал думать о тебе хуже. Если это то, почему ты не рассказывал. По движению его губ Хаджимэ понимает, что Нагито не согласен. Это мелькает в его глазах и исчезает так быстро, что можно задуматься, действительно ли это было, но Хаджимэ ненавидит того, кто поселил в Нагито это — того, кто заставил поверить, что этого нужно стыдиться. — Просто это не то, чем я люблю делиться. За последние несколько минут они отдалились друг от друга. Всего на несколько сантиметров, но Хаджимэ это не нравится. Не нравится, каким крохотным и зажатым выглядит Нагито сейчас. Его колени практически упираются ему в грудь, а спина согнута, чтобы можно было их обхватить. — Тогда спасибо, что доверился мне. Нагито пожимает плечами — маленькое печальное действие. На фоне идут титры, сопровождаемые весёлой мелодией, которую Хаджимэ ненавидит за её неуместность. Он мог бы выключить телевизор, но Нагито всё ещё смотрит на экран жутким пустым взглядом. Видимо, это, как минимум, отвлекает его. — Ты, можно сказать, мой первый настоящий друг, Хаджимэ, — тихо признаётся он, глядя в пустоту около себя. Сейчас он выглядит так, словно находится на пике своей изоляции от мира. — Чиаки не в счёт. Думаю, она остаётся из чувства вины. И Хаджимэ не может сдержаться, когда слышит это. Его сердце делает слишком много странных действий за раз: замирает, опускается, грозится выпрыгнуть из груди, — прежде чем он наклоняется, вытягивая перед собой руки. — Иди сюда? — тихо, чтобы соответствовать тону Нагито, говорит он. Вопросительно, чтобы дать понять, что можно отказаться. Нагито блаженно придвигается ближе. Он зарывается в сгиб руки Хаджимэ, головой упираясь в стык между ключицей и плечом. — Ничего, если ты считаешь это жалким, Хаджимэ. Я бы тебя не винил. — Почему я должен считать это жалким? — спрашивает Хаджимэ, искренне прося ответа на вопрос, который, как он заранее знает, будет непонятным. Нагито прижимается к нему; все острые углы его тела смягчены дорогой тканью, и это пробуждает в Хаджимэ непреодолимое желание впиться поцелуем в эту макушку с растрепавшимися волосами. Он уверяет себя, что это было бы нелогично — не учитывая, что весь вечер они провели в объятиях друг друга, — и неуместно. Конечно, можно будет найти куда более подходящее время, поэтому он решает вместо этого прислониться подбородком к чужой голове, обхватив Нагито со всех сторон. И Нагито поворачивается так, чтобы лицом прижаться к основанию шеи Хаджимэ. Так Хината скорее чувствует слова, а не слышит — так они осадком оседают на его коже от ледяного дыхания. — Потому что это я. Это искреннее признание, и именно это ранит сильнее всего. Убеждённость в этом осязаема, и она несёт с собой ужасающее чувство, проявившееся на этой самой террасе в первый день, и в день, когда Нагито упал в океан, и во все другие дни, в которые взгляд Нагито уходит куда-то настолько далеко, что Хаджимэ боится, что ничто никогда его больше не поймает. Это утверждение требует ответа, но слова сами лезут в рот, задерживаются на языке. Есть тысяча причин, почему этот ответ неверен, но Хаджимэ до ужаса боится признать их, хоть это и невероятно эгоистично. — Не знаю, как ты можешь такое говорить, — начинает он, — когда ты... В таких вещах есть свои правила, как говорили ему преподаватели: не говори о себе, не заставляй другого человека испытывать вину. Будь лучше, отбрось свои чувства. Но Хаджимэ не может, в том-то и всё дело. Не может, потому что если Нагито отказывается видеть собственную ценность, то Хаджимэ сделает это за него. — Когда ты невероятен. — Нагито прижимается к нему, издавая звук, являющийся чистым проявлением неверия, и, ну, да, начало немного негладкое, но он справится. — Можешь посмотреть на меня? Хаджимэ отстраняется, а Нагито медленно двигается, занимая более удобное положение. Он откидывается назад, позволяя одеялу обмотаться вокруг его талии, и когда он, наконец, смотрит Хаджимэ в глаза, на его губах появляется улыбка: потрескавшаяся, неровная, однобокая, словно натянута слишком поспешно. И немного ненормальная, но не тревожная, а душераздирающая. — Прости, я знаю, что это неловко, но... ну... я не знаю, кто тебя этому научил, но я никогда не считал тебя жалким. То, как он запинается в собственных словах, не добавляет фразе убедительности. Да и самих их, кажется, недостаточно, когда он бросает взгляд на ухмылку, расплывшуюся на губах Нагито. Всё его выражение олицетворяет то, что он забавляется происходящим. — Хаджимэ всегда так добр ко мне, — начинает он. Его голос высокопарный, почти насмешливый. — Конечно, он хотел бы, чтобы я чувствовал себя лучше. — Ты о чём? — Оу, это не плохо. Вовсе нет. Я ведь такой безнадёжный, разве ты не согласен? И эта улыбка, что разрывает ему лицо. Растягивает кожу в нечто злобное и животное. — Я ценю то, что ты готов пройти через все препятствия ради такого, как я, но, вне сомнений, в любой момент ты снимешь эту маску, — продолжает Нагито. — Всё в порядке! Обещаю. Я ожидаю этого. — Но это не маска. Голос Нагито плещет ядом, когда он продолжает, полон желчи, какой Хаджимэ никогда не ожидал от него: — Я плачу тебе. Конечно, ты не скажешь мне, что ты на самом деле чувствуешь. Итак. Слова рассекают воздух, как хлыст, но они не соответствуют его глазам. В них нет задора, расчётливой насмешки, которая с каждой секундой всё больше и больше просачивается в его улыбку. Нет, вместо этого в глазах, в которые Хаджимэ смотрит уже который месяц, читается страх: Нагито выглядит напуганным, загнанным в угол, будто сам он наблюдает за собой, говорящим это, откуда-то со стороны. Сейчас перед ним предстал барьер, и Хаджимэ уже видел это: проще оттолкнуть людей, чем впустить их и затем наблюдать, как они уходят. И всё же, Хаджимэ — человек, и он не в силах преодолеть боль, пронзающую всё его существо. Он думает об их поездке и о том периоде, когда Нагито болел, и задаётся вопросом, значило ли это хоть что-нибудь для Нагито, хотя в глубине души знает, что да, значило. Значит. — Это то, что ты думаешь обо мне на самом деле? — усмехается он. Он расстроен, да, но ещё он зол. Нагито такой наивный, такой глупый. — Думаешь, что я так пиздецки нуждаюсь в деньгах, что принуждаю себя быть милым с тобой? Так долго? И он ненавидит то, как к концу его слов Нагито сжимает челюсть, подтягивает колени к груди и прижимается к дивану. В его волосах запуталась пятерня, которую Хаджимэ до этого не замечал. Он думает, как давно она там. Выглядит болезненно. — Не впервой, — выдыхает он. Пламя в его голосе колеблется, почти угаснув. — В это не так уж трудно поверить. Последняя часть, произнесённая почти неслышным шёпотом, звучит как оскорбление. Хотя Хаджимэ не может понять, для него или для Нагито. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Хаджимэ не волнует, кто кого оскорбляет, потому что огонь, который в нём зажёг Нагито, сейчас растекается по всему его телу, и он не может видеть дальше дымки, застилающей его зрение. Как смеет Нагито думать, что всё это притворство. Как он посмел подумать, что все эти касания и объятия, и дни, проведённые не в пользу его настоящих обязанностей, были не более, чем игрой. Хаджимэ считает, что сделал всё, что мог, только о своих чувствах напрямую не сказал. Боже, да они буквально сегодня были у Хаджимэ в квартире. Они ведут себя как настоящая пара, и всё же... — Ты хоть понимаешь, насколько ошибаешься? Он ненавидит то, как Нагито вздрагивает от его голоса, резко и судорожно. — Когда мы впервые разговаривали, мне понравилась твоя искренность. Никто из других парней, с которыми мы переписывались, не хотел узнавать что-то обо мне, а ты расспрашивал меня. Действительно хотел поговорить. Нагито больше не смотрит на него, опустив взгляд на пол рядом с диваном, и всё же он напрягается под тяжестью слов Хаджимэ. — А потом мы встретились в кафе, и хоть в тот день я впервые за много лет я увидел Чиаки, на самом деле я хотел провести время только с тобой. Нагито всхлипывает. Тихие и низкие звуки доносятся прямо из его горла, и от этого Хаджимэ хочется плакать. — Иногда мне кажется, что ты думаешь, что должен делать для меня широкие жесты. — Он имеет в виду игровую приставку. Новый комод в спальне и поездку на выходных. — Но, клянусь, в этом нет необходимости. Тебе не нужно пытаться произвести на меня впечатление. Нагито путается в словах, и он издаёт звук, являющийся проявлением отчаяния. — Такова договоренность, — наконец вырывается у него, но видно, что он в это не верит. Его глаза не так распахнуты, тело менее напряжено, и теперь он выглядит лишь испуганным. — Так люди вроде меня добиваются того, чтобы кто-то оставался рядом, разве нет? И Хаджимэ задаётся вопросом: как они попали сюда, в этот конкретный момент? Он думает об ужине в его квартире, о поездке на машине, о том, как они держались за руки на кухне, как подростки — о том, что кажется неосязаемо далёким. Но задумывается он над другим: тем, что случилось с Нагито задолго до их встречи. Об его детстве, смерти его родителей и калейдоскопе событий, которые привели к такой искалеченной самооценке. Он выглядит так, будто готовится к чему-то, вот в чём дело. Нагито вернулся к чему-то, больше всего походящему на нормальное состояние, но в нём всё ещё есть много чего не в стиле. Одеяло уже давно сбилось, и, когда он двигается, Хаджимэ замечает, как сильно сжимаются его лодыжки. — Я могу... — Хаджимэ не заканчивает своего вопроса, ведь по рукам, протянутым в сторону Нагито, и так всё понятно. Они то сближались, то отстранялись до этого, но Хаджимэ приходит к выводу, что расстояние не идёт им на пользу, и он не может больше видеть того, как Нагито отдаляется. Нагито кивает, но не делает ни намёка на движение, так что Хаджимэ пододвигается к нему. Как раньше не получится, и всё равно он натягивает одеяло, чтобы прикрыть их тела, и прижимает голову Нагито к своей груди. Учитывая весь разговор, это довольно приятно. — Надеюсь, я никогда не встречу человека, который приучил тебя к этой мысли, — начинает он. Нагито напрягается в его объятиях, но Хаджимэ не даёт ему пошатнуться. — То, через что тебе пришлось пройти, ужасно. Жаль, что мы не встретились раньше. — Последняя фраза тихо прошёптана, словно она предназначена не им. Но она правдива; может, это и эгоизм, или глупое заблуждение, построенное на его чувствах, но Хаджимэ хочет представить себе мир, в котором Нагито никогда бы не подумал о себе так. — Очень мило с твоей стороны. — И затем, в тишине комнаты: — Я бы тоже хотел, чтобы мы встретились раньше. Чего бы это ни стоило. От счастья в голове Хаджимэ всё идёт кругом, и он хочет сказать, что это стоит многого. Нагито выдыхает — сильно, с содроганием, которое проникает Хаджимэ под футболку. Одна рука Нагито неуверенно поднимается и опускается на его живот, и Хаджимэ крепко берёт её в свою. Теперь он сам делает вдох — достаточно глубокий, чтобы замедлить хаотичный ритм сердцебиения. — Иногда мне кажется, что я неудачник, — начинает Хаджимэ. Он изо всех сил старается не обращать внимания на то, как Нагито издаёт писк в знак протеста. Видно, что он хочет не согласиться, но Хаджимэ продолжает. — Это правда. Я без понятия, как дальше сложится моя жизнь; у меня нет никаких планов после выпуска, до которого месяц, и когда я смотрю на своих друзей, у которых уже определено будущее, я понимаю, что не могу с ними сравниться. В этот момент он прерывается. Не для драматического эффекта, а потому что в горле встаёт ком, а он хочет, чтобы всё им сказанное было идеальным. — Когда мы только начинали общаться это было странно, врать не буду. Мне не нравилась сама мысль о том, что я опустился до того, чтобы брать деньги с совершенно незнакомого мне человека. Это всё усугубляло, честно говоря. А потом ты заплатил мне в первый раз, и я почувствовал себя самым херовым человеком в этом мире, будто я тобой воспользовался, потому что не в состоянии сделать что-то сам. Нагито смертельно неподвижен у него на руках, а дышит он рваными крошечными всплесками. Словно пытаясь не пропустить что-то, словно он ждёт. — Но теперь всё поменялось. Моменты, когда мы встречаемся — лучшая часть моего дня. Даже если это, не знаю, банально звучит, это правда. Нет ни одного момента, который мы провели вместе, и от которого я мог бы отказаться. — Думаю... думаю, я пытаюсь сказать, что ты мне нравишься, Нагито. Правда, действительно нравишься, больше чем... чем тот, кто ты мне сейчас. Друг? Ты нравишься мне, больше, чем по-дружески. Он как будто в бреду, болезненном бреду, и это точно не спасает от неистового жара, в котором утопает всё его тело. «Больше, чем по-дружески», серьёзно, Хаджимэ? Ещё хуже — молчание Нагито. Он не издаёт ни звука: ни слова, ни движения, ни даже вздоха. Только ужасная неподвижность, из-за которой его скула немного неприятно врезается в грудь Хаджимэ. Сейчас он осознаёт, что это не подходящий момент. Он слишком рано вылил это на Нагито — нужно было подождать и не быть таким импульсивным. Глупо, Хаджимэ. Тупо. — Я понимаю, если это чересчур, или если ты не можешь ответить мне взаимностью. Это слишком для тебя, особенно после того, что ты мне рассказал, так что это было недобросовестно с моей стороны... — Хаджимэ. — Голос Нагито полностью заполоняет его сознание. От него отключается мозг и рот закрывается так, что челюсти стукаются друг о друга. — Хаджимэ, — вновь начинает он, теперь подвигаясь, приближая их головы всё ближе и ближе, пока их носы едва не соприкасаются. В глазах Нагито пляшут искры, а веснушки вблизи похожи на созвездия, но всё это не так важно, как то, что губы Нагито распахиваются в словах, от которых сердце Хаджимэ замирает в середине удара. У него перехватывает дыхание, он пьянеет от эмоций, которые его переполняют, и оказывается не в силах их перечислить. — Можно тебя поцеловать? И Хаджимэ — Хаджимэ, который ненавидел тот профиль и ненавидел своих друзей за его создание; который не думал, что найдёт кого-то, с кем можно поговорить, что уж говорить о том, чтобы мечтать о подобном, — не может ответить достаточно быстро. — Да. Подбородок в его ладони, пальцы на затылке и губы, нерешительные и нежные, поверх его собственных. Нагито на вкус как вишнёвый пирог, как ромашковый чай, морская соль и совершенство. Хаджимэ ждал этого момента. Может, представлял он себе это не так, но он никогда не был хорош в том, чтобы предсказывать события. Нагито отстраняется слишком быстро. Его руки, запутанные в волосах Хаджимэ, дрожат, и легко распознать его чувства, находясь так близко. Он ждёт последствий, он боится, что то, что он взял, ему не предназначалось. Сама мысль об этом причиняет Хаджимэ боль. — Ещё? — спрашивает он, уже наклонив голову, и вновь его губы встречаются с губами Нагито. Они чувствуют друг друга так, словно им это было предначертано. Пульс Нагито громко и настойчиво барабанит по пальцам Хаджимэ, прижатым к его шее. Комаэда жмётся к нему, словно он — его спасательный круг. Когда они отстраняются во второй раз, то только для того, чтобы перевести дух. Нагито падает на него, ослабленный от прилива адреналина, и Хаджимэ позволяет себе то, о чём много думал раньше: крошечный поцелуй в макушку Нагито, который кажется восхитительно личным. — Останешься на ночь? — спрашивает Нагито после этого, и подчёркивает это крошечным касанием губ в уголок рта Хаджимэ, что заставляет его ожидать большего. — Как я могу теперь уехать? Единственный ответ — широкая и сверкающая улыбка. Такая, от какой Хаджимэ готов поклясться, что он спит. Так что Хаджимэ пишет Казуичи и Фуюхико, что на ночь он не приедет, а они отвечают разными синонимами фразы «будто мы ещё не поняли», и Хаджимэ целует линию челюсти Нагито сверху вниз, пока оба они содрогаются от смеха. Ничего кроме них двоих не существует: ни океан, бесконечно простирающийся за окном, ни большая полная луна, висящая в небе. — Я только хочу знать: ты заметил флирт раньше? — спрашивает Хаджимэ спустя некоторое время, когда губы у обоих уже опухли, а в память врезались вкусы друг друга. Нагито игриво щурит глаза, сверкающие в тусклом сиянии сказочных огней и звёзд: — Разве это не мой секрет, Ха-джи-мэ? И это так в духе Нагито, и так знакомо, что Хаджимэ не может больше ждать. — Будешь моим парнем? — Мы что, школьники? — дразнится Нагито, прикладывая палец к губам, словно обдумывая вопрос. Но он просто шутит, и Хаджимэ знает это, и он ожидает ответа, который в итоге получает. — Я всё ждал, когда ты спросишь. Конечно, буду. И, да, двери в доме Нагито закрываются с громким эхом, и он ненавидит это тонкое напоминание о том, что кругом пусто. Но сегодня ночью в коридоре раздаётся стук двух пар ног, а наверху слышно два голоса, и пусть из-за дверей по коридорам всё ещё гуляет эхо, в доме тепло.Глава 17.
7 января 2023 г. в 02:27
Двери в доме Нагито закрываются с эхом. Он ненавидит это очередное тонкое напоминание о том, что всё кругом пустует.
— Может, сначала переоденемся? — спрашивает Хаджимэ. Они оба в гардеробной: Хаджимэ пытается стянуть ботинок, пока Нагито аккуратно прижимает к себе пирог, и они так близко, что Комаэда практически чувствует запах его одеколона. Это опьяняет.
Он думает о галстуке, который начинает слишком сильно давить на шею. Затем думает о рубашке, которую Хаджимэ оставил наверху — той, что он надевает поутру, что прилегает ко всем нужным местам.
— Ты просто ищешь повод, чтобы пораньше надеть пижаму, — отвечает Нагито, и смех Хаджимэ с эхом разносится по комнате.
— Ага, ты меня раскусил.
Дорожная сумка, которую Хаджимэ оставил в своей машине — для тех участившихся случаев, когда он спонтанно решал переночевать вне дома, — ещё несколько недель назад начала изживать себя, так что они решили, что Хинате самое время оставить свои вещи в гостевой комнате. Его комнате, как настаивал Нагито. «Можешь даже сделать перестановку, если хочешь», — сказал он, но Хаджимэ знал, сколько усилий приложил Нагито, чтобы сделать комнату идеальной, так что он просто попросил новый комод. Он не объяснил причину, но и Нагито не стал расспрашивать, а на следующий день он вошёл в комнату, где на месте старого комода стоял блестящий новый.
Это было приятно не только потому, что он мог больше не беспокоиться о том, что забыл что-то важное, но ещё и потому, что теперь он не сталкивается каждый раз с этой загадочной одеждой. В общем, двух зайцев одним выстрелом.
И всё же, он иногда задавался вопросом, куда же делась одежда. Оставил ли её Нагито? Переложил куда-то в свою гардеробную, чтобы по ночам с тоской мять её в руках и думать о давно минувших днях? А может это Хаджимэ с ума сошёл, и всё просто было выброшено или раздарено без задней мысли?
Глядя на лучезарную улыбку Нагито, Хаджимэ убеждает себя, что это должен быть второй вариант. Просто должен.
— Можешь пойти в свою комнату и переодеться, — щебечет Нагито, и выглядит он таким восторженным собственным словам, что Хаджимэ готов тут же и растаять.
— Будто я тут живу, — говорит он в ответ, просто потому, что не может сдержать вырывающихся из него слов. Они звучат так естественно, что на мгновение всё существо Хаджимэ наполняется болью. Эта мысль слишком прекрасна, слишком неправдоподобна, чтобы он мог тешить её.
Особенно потому, что Нагито внезапно замолкает. Он не выглядит огорчённым, скорее задумавшимся, но этого всё равно достаточно, чтобы Хаджимэ погрузился в ужас. Во взгляде Комаэды прослеживается что-то не то, словно он неожиданно перенёсся куда-то далеко. Это слишком напоминает тот день в крытой террасе, о чае и вопросах об океане, и Хаджимэ задумывается о том, что уже не в первый раз прибегает к такому сравнению.
— Ну, чем быстрее мы это сделаем, тем быстрее сможем съесть пирог, ага?
Они возвращаются в прихожую; Нагито закрывает за собой дверь с большей силой, чем следовало. Его голос ничтожно тих в сравнении с эхом от стука.
— Ага.
— Если я приду первым, то съем всё сам.
— Без вилки? Просто руками, как...?
Нагито перебивает сам себя, изображая, что запихивает в рот пригоршни воображаемого десерта. При этом он смеётся: чистым, звонким смехом, заполняющим всю комнату. Это неожиданно — учитывая, как странно он себя вёл всего несколько секунд назад, — но не неприятно.
— Именно так, — говорит Хаджимэ. — Так что лучше поторопись.
За все месяцы, что Хаджимэ знал его, он никогда не видел, чтобы Нагито бежал. И вот, этот момент настал: Комаэда мчится по лестнице так, что скользит по мрамору. В какой-то момент Хината испугался, что вот-вот станет свидетелем феерического падения, но в последний момент Нагито хватается за перила и умудряется удержать равновесие.
— У тебя были все шансы, — щебечет он сразу после этого. Его волосы растрёпаны, а на щеках залегает лёгкий румянец, и Хаджимэ считает, что он прекрасен в этом виде.
— Мне было бы грустно есть в одиночку.
И, ох, как же он наслаждается тем, что румянец на щеках багровеет, а Нагито отворачивается так, чтобы волосы упали ему на лицо, но не раньше, чем Хаджимэ поймает взглядом эту заразительную ухмылку.
— Идём? — это всё, что он получает в ответ. А ещё протянутую руку, и Хаджимэ на мгновение ловит себя на мысли о том, что этот момент похож на какое-то слащавое романтическое описание: слово мир заканчивается на них двоих, и кругом ни звука, кроме голоса Нагито, и его глаза становятся единственным, что имеет цвет, имеет значение, и Хаджимэ уже в тысячный раз может только подумать: «У меня не всё в порядке с головой».
Но даже если эта мысль отражается в его выражении лица, Нагито не подаёт виду. Движения кажутся расплывчатыми, пока они не берутся за руки и не мчатся вверх по лестнице вдвоём. Когда они добегают до пролёта, то останавливаются. По обычным меркам они стоят слишком близко, но Хаджимэ ни капли это не заботит. С такого расстояния ему видно маленькие веснушки, усеивающие переносицу Нагито, пряди волос, завивающиеся на концах. Он видит каждую крошечную ресничку, и то, как подрагивают его губы при глубоком вдохе, и мимоходом задумывается, рассматривает ли Нагито его так же.
— Увидимся через минуту? — отваживается спросить Комаэда. Его голос нежен, хрупок, но полностью наполняет комнату.
— Меньше, чем через минуту, если поспешишь, — острит Хаджимэ, и ему приходится напрячь пальцы, чтобы не поддаться внезапному порыву броситься вперёд и обхватить Нагито за талию, притягивать его к себе всё ближе и ближе, пока между ними не останется и сантиметра без прикосновений.
— На этом же месте. Не заставляй меня ждать слишком долго, Хаджимэ. — Нагито завершает фразу подмигиванием, разворачивается и исчезает в тишине своей комнаты прежде, чем его слова полностью доходят до Хаджимэ. Он вернулся — развязный и дерзкий Нагито, появляющийся и уходящий с одинаковой нерегулярностью.
Комната, которая предназначена Хаджимэ, расположена в конце коридора, на приличном расстоянии от комнаты Нагито, если рассматривать относительно обычных стандартов. А если не по ним, то вполне близко, с учётом величины этажа. В этот час, когда солнце опускается за горизонт, свет падает на пол через окна во всю стену таким образом, что всё выглядит до жути идеальным. Растение, стоящее в углу, исключительно симметрично, глянцевые зелёные листья абсолютно одинаковы между собой. Светло-серая краска на стенах сейчас кажется белой, а картины в коридоре выглядят одинаково прелестно, но в них нет ничего личного. Переодеваясь, Хаджимэ вспоминает свою первую ночь тут. Вспоминает, как Нагито сказал ему выбрать любую комнату, словно единственной занятой была только его спальня.
Словно больше никто с ним не живёт.
Только это не может быть правдой. Даже если Нагито никогда не упоминал о том, что живёт с родителями или ещё кем-то, он однозначно не может быть один?
— Ты же уже думал об этом, — говорит Хаджимэ сам себе. Пальцами он перебирает пуговицы рубашки. — Если так волнуешься — сделай что-нибудь.
В любом другом месте он мог бы почувствовать себя немного странно, если бы ругал себя вслух вот так. Но если его догадка верна, то здесь действительно нет никого, кто мог бы подслушивать.
Когда Хаджимэ открывает верхний ящик комода, он видит, что вся его одежда аккуратно сложена. Всё ещё немного смущает мысль, что этим занимается горничная: стирает, гладит, складывает, как однажды небрежно сказал Нагито. Как будто в этом нет ничего необычного — как будто Хаджимэ не приходится каждую неделю ругаться с Казуичи по поводу стирки.
«Скорее всего, здесь больше некому давать ей работу», — думает он, и, что ж, это уже начинает раздражать. Они должны провести приятный вечер вместе, и последнее, что нужно Хаджимэ, так это раскалённый кинжал беспокойства, прижатый к его горлу. Есть и время, и место, чтобы спросить о чём-то настолько деликатном — особенно помня, что спрашивать нужно будет Нагито, — и он не думает, что сегодня подходящий день. Ему нужно сфокусироваться на пироге, что ждёт их внизу, на всех тех возможностях обниматься, что будут им сегодня предоставлены, и на том, что хоть он не может быть рядом всё время, он может сделать Нагито счастливым, будучи тут.
— Да, — говорит он низким голосом, приглушённым тканью, которую он натягивает через голову. — Это всё, что я должен сделать.
В зеркале в углу — во весь рост, на поиски которого, по словам Нагито, ушло четыре месяца, но он предложил сразу же убрать его, если Хаджимэ оно не понравится, — отражается идеально подобранный наряд. Хаджимэ, безусловно, предпочитал спать в футболке и боксерах, но когда дело дошло до выбора одежды, в которой он будет спать здесь, в доме Нагито, он решил, что стоит постараться чуть получше. Это означало, что он пропустит время своей практики, и вместо неё пройдётся по магазинам, но штаны, которые он нашёл, оказались такими удобными, да и Нагито с трудом отрывал взгляд от этой футболки, что можно сказать, что это того стоило. Повернувшись другой стороной, он понял, что в этой одежде выглядит взрослее: стал меньше похож на невежественного студента и больше на человека, у которого есть планы на жизнь.
Впрочем, времени на раздумья нет, и это к лучшему. Уже начало проявляться удушающее убеждение «этого недостаточно». Но Нагито ждал его — скорее всего, со злорадством, что ему понадобилось меньше времени, чем Хаджимэ, — и это было важнее, чем когти, в которые угодил его разум.
Это простой путь назад по коридору: за угол, мимо окон и льющегося из них света, а затем...
Нагито, стоящий прямо под лучами солнца. Они путаются в волосах и создают размытые линии на скулах, и, несмотря на то, что на нём лишь простой комплект из чёрного шёлка, Комаэда подобен ангелу.
— Ха-джи-мэ, — зовёт он. Сейчас трудно разглядеть его глаза, но Хаджимэ мог бы хоть ослепнуть, и всё равно увидеть, как они сверкают, когда голос Нагито приобретает особую интонацию. — Похоже, я тебя опередил, не так ли?
Когда он отвечает, то его голос невесом, в отличие от того, что был в комнате.
— Да, опередил. Гордишься собой?
Если Нагито решил выкладываться на полную, то и он тоже будет. И всё же, часть его сознания, что время от времени пробуждается, говорит, что Нагито однозначно, болезненно ощущает себя в подобных ситуациях, и что, как бы Хаджимэ ни противился этому, существует вероятность, что Нагито не чувствует того же.
Но трудно даже представить это, когда весь свет меркнет по сравнению с улыбкой Нагито.
— Просто это значит, что фильм выбираю я.
А потом этот ангел скользит к нему, едва касаясь пола ногами, и солнечные лучи наконец достигают пола. Хаджимэ застывает на месте, не смея оторвать взгляд от представшего перед ним зрелища, и в этот миг руки обхватывают его за плечи и тянут вперёд, пока его ухо не оказывается в миллиметре от губ Нагито.
— Что думаешь об ужастике, Хаджимэ? — шепчет он.
Не дыхание, щекочущее его ухо, заставляет дрожать. Нет, не оно, а то, как Нагито произносит его имя: низко, протяжно и так, так соблазнительно.
— Или может хороший детектив, — продолжает он, отходя, беря Хаджимэ за руку и направляясь в сторону лестницы.
Сказать честно? Хаджимэ плевать, какого жанра будет фильм, ведь он едва ли будет его смотреть. Куда большее удовольствие ему доставляет запоминание мельчайших нюансов, из которых состоит всё существо Нагито. И всё же, он не хочет, чтобы это действо прекращалось.
— А что если мне не нравится ни тот, ни другой вариант?
— Хм-м, думаю, в таком случае тебе придётся смириться. Такова уж участь проигравшего, Хаджимэ.
Что ж, Нагито прав, но пока его ведут вниз по лестнице, Хаджимэ не может не думать, что он всё-таки победитель.
— А где вообще смотреть будем? — спрашивает он, зная, что в доме наверняка больше одного телевизора.
— Об этом я не думал, — стыдливо признаётся Нагито. На мгновение он замирает, очаровательно насупившись, потерявшись в размышлениях. — В кладовке есть запасной телевизор, — продолжает он через миг. Выражение его лица снова стало нейтральным, но голос слабый, почти нерешительный, словно он сомневается в том, что говорит. — Я, э-э, случайно купил лишний, когда шёл ремонт, и Чиаки сказала, что его лучше оставить на случай, если другой сломается. Ну, вместо того, чтобы возвращать.
Конец объяснения выходит обрывистым; голос переходит в тон, становящийся всё более знакомым Хаджимэ. В этом чувствуется какое-то смущение, нечто скрытое, доступное только Нагито.
— Думаешь вытащить его и поставить где-нибудь?
Это единственное логическое объяснение тому, что Нагито заговорил об этом, и оно оказывается верным.
— Может, в крытой террасе? Мне нравится вид на закат оттуда. Просто я не знаю, куда его там поставить.
Признание, должно быть, далось ему с трудом. Хаджимэ приходит к этому, основываясь лишь на том, как напрягаются плечи Нагито при этих словах: это движение, от которого он выглядит ещё более хрупким, чем обычно.
— Так вот для чего я тебе, да? Теперь понятно, почему ты меня держишь рядом.
Он говорит это в шутку, которая, учитывая все обстоятельства, должна быть встречена хотя бы хихиканьем. Но он не получает такой реакции. Даже близко нет.
Нагито звучит подавленным, когда снова заговаривает. С того места, где стоит Хаджимэ, кажется, что Комаэда смотрит в стену. Сквозь стену.
— Можем просто пойти в игровую, если хочешь. Ничего страшного.
— Нет, я... всё в порядке. Я просто пошутил, вот и всё. Терраса — отличный вариант.
Нагито поворачивается и одаривает его слабой улыбкой, которая едва держится на уголках губ. Улыбкой, которая, как думает Хаджимэ, не имеет никакого отношения к этому разговору. От таких ситуаций едва ли удаётся не расстроиться. Хаджимэ не знает, почему: из-за его собственного эгоизма, из-за бурной реакции или ещё чего-то, — но в эти моменты ему кажется, что Нагито будто бы отгораживается от него.
— Как скажешь, Хаджимэ. — Его голова поворачивается вправо, чуть медленнее, чем обычно. — Думаю, он где-то в кладовке в коридоре. Я давно его не видел, так что...
— Так что пойдём его искать. Почти как в прятках.
То, что он проскальзывает следом за Нагито, чтобы положить руки на его костлявые плечи, кажется верным. Так их тела прижимаются друг к другу настолько, чтобы Хаджимэ мог ощутить, как напряжение в мышцах Нагито спадает: оно уходит вниз, к чистым плиткам фойе.
— Если ты уверен, что тебе не в тягость, — единственный ответ, который он получает, и он тихий — приглушённый, как и предыдущие несколько фраз, — даже когда Нагито позволяет себе расслабиться настолько, чтобы прислониться спиной к груди Хаджимэ. Совсем слегка, почти не опираясь, но даже так это действие Хината чувствует всем телом, словно его ударило молнией.
— Разве я не говорил уже? Ты никогда не в тягость.
Это звучит убого — для Хаджимэ так точно. Но он чувствует, что эта фраза необходима именно сейчас: когда в груди его безостановочно что-то трепещет, а Нагито хмурит брови, словно серьёзно о чём-то задумался.
— Пойдём искать? — спрашивает Нагито. Нет никаких признаков того, что он ответит Хаджимэ, и спонтанное «Ты никогда не в тягость» так и повисает в воздухе. — Может, я вспомню, где именно его оставили.
Он отодвигается от груди Хаджимэ, будто не желая двигаться. Это был приятный момент — хотелось бы повторить по возможности, — но у них есть дела. Дела, которые могут привести к повышенному количеству того, что они делали раньше: объятиям и проверке границ, которые никогда не были особо чёткими.
До Хаджимэ доходит, что держаться за руки, похоже Нагито по душе, потому что стоит им двинуться дальше, как он чувствует робкое касание чужих пальцев к его. На этот раз аккуратное и мимолётное, словно давая возможность отстраниться. Будто Хаджимэ когда-нибудь захотел это сделать. Будто это простое действие не заставляет его грудную клетку содрогаться от того, как сильно о неё бьётся сердце.
— Как у тебя вообще получается держать все комнаты в порядке? — начинает Хаджимэ, когда они проходят через гостиную. — Я имею в виду, если ты живёшь тут давно, это должно быть легко. И всё равно.
Где-то в его тоне затерялась шутка, но в целом это серьёзный вопрос. Он может представить себе Нагито ребёнком, врывающимся в комнаты и выбегающим из них, как в кино, бегущим по бесконечным коридорам, уворачивающимся от горничных, дворецких и осуждающих взглядов родителей.
— Привык, наверное, — говорит Нагито. Его голос вновь пришёл в норму: ни грусть, ни беспокойство не омрачают его. — Да и живу я тут с рождения, так что, понимаешь. Достаточно времени, чтобы всё понять.
— Все остальные дети небось завидовали, хах?
Он спрашивает об этом только потому, что это наверняка так. Не в плохом смысле, а в том, что если бы Хаджимэ знал его в детстве, был приглашён на его день рождения и попал в этот мир непревзойдённого величия, он бы наверняка думал об этом ещё несколько дней, а то и недель.
Но Нагито, похоже, не разделяет этих чувств:
— Я не... ну, никому особо не было дела.
Говорит он это очень серьёзно. Не так, словно его это беспокоило, не так, словно он переживал об их реакции, но так, как уже известно, словно это не волновало его одноклассников.
— Честно говоря, я никогда не приглашал их к себе, — продолжает он. — Я им не очень нравился, так что я был предоставлен сам себе.
И снова его слова — чистейшая беззаботность. Нагито останавливается перед неприметной дверью, да так резко, что Хинате приходится сделать шаг в сторону, чтобы не врезаться в него. Хаджимэ понимает, что здесь нужно задать вопрос. Что-то из разряда вопросов, которые любят задавать его преподаватели в ходе экзамена: «и как ты сейчас?» — в особенности. Но когда он смотрит на Нагито, видит лёгкий изгиб на его губах и яркий открытый взгляд, он просто не может заставить себя испортить такой момент. Конечно, здесь есть в чём покопаться, но это может подождать.
— Здесь? — спрашивает Хаджимэ вместо этого. Проще — если не трусливее — сменить тему.
— Думаю да.
Внутри должен быть выключатель, раз уж Нагито водит в разные стороны рукой по стене рядом с дверью. Даже сейчас Хаджимэ может сказать, что это огромная комната. Конечно, Нагито было бы проще зайти внутрь и найти выключатель так, но он решительно стоит здесь, за дверью, заставляя Хаджимэ задуматься, не боится ли он заходить.
— Тебе помочь? — предлагает он, с задержкой подумав о том, что то, как он теснит Нагито, чтобы дотянуться до выключателя, может показаться унизительным. Не то чтобы самого Комаэду это беспокоило. Совсем наоборот, учитывая то, как он обхватывает свободную руку Хаджимэ, которой Хината рефлекторно обнимает Нагито за талию и притягивает к своей груди.
— Мой рыцарь в сияющих доспехах, — шутит Нагито, когда свет наконец-то включается.
Втайне Хаджимэ хотелось бы, чтобы это заняло у него немного больше времени. Есть что-то лечебное в этом моменте, наполняющее, от чего легко забыть, что они почти весь день обнимаются.
— Видишь где-нибудь?
Хлама здесь почти нет, только педантично убранные полки, выглядящие так, словно их не трогали годами. При первом осмотре Хаджимэ не смог разглядеть ничего похожего на телевизор: ни коробки, ни гладкого чёрного экрана. Хотя, может, это из-за копны волос, загораживающей ему вид на левую часть помещения.
— Может, вон там?
Если раньше Нагито просто не хотел отстраняться, то сейчас всеми силами этому противился. Пальцем он указывает прямо на большую белую коробку, прислонённую к стене, но не делает никаких движений, чтобы высвободиться из объятий Хаджимэ. Что является своеобразной дилеммой, поскольку просмотр фильма, случайное соприкосновение пальцев и всё остальное, из чего состоит их нерешительный флирт, не случится, если они не разойдутся.
— Тут это больше всего похоже на телевизор.
— Верно подмечено, Хаджимэ.
Нагито поворачивается к нему лицом, и они оказываются так близко друг к другу, что почти невозможно игнорировать что-то, сверкающее между ними: электрическое, манящее и множество других слащавых прилагательных, от которых Хаджимэ закатывал глаза ещё несколько месяцев назад. Если они простоят тут ещё хоть немного, он совершит какую-нибудь глупость. Он слишком засмотрится на пляшущие смешки в глазах Нагито и на его губы, подрагивающие в такт дыханию, словно он ждёт, что Хаджимэ поймает их и никогда не отпустит.
Всё в Нагито мягкое: волосы, кожа, его личность. Нет ни единой вещи, которую Хаджимэ бы хотел стереть из памяти о нём.
— Нужно достать его, да?
Всё, что происходит кругом — клише. Нагито придвигается чуть ближе, и Хаджимэ не может понять: это он какой-то не такой или это нечто большее. Нечто важное, к чему он должен готовиться. Но его здравомыслящая часть говорит, что сейчас не время. Они на пороге кладовки, ищут телевизор, чтобы поставить его, что, несомненно, будет более романтичным времяпровождением.
Хаджимэ прочищает горло. Осторожно отрывает себя от Нагито, и на ватных от адреналина ногах направляется к коробке.
— Ага. Чем быстрее достанем, тем быстрее пойдём смотреть фильм.
Всё воспринимается так же, как когда они переодевались в пижамы. Нагито придерживает ему дверь, и Хаджимэ старается не придавать слишком большого значения восхищённому писку, которым его одаривают за, цитируя Нагито, «впечатляющее проявление силы». На самом-то деле Хаджимэ не кажется, что в том, чтобы перенести телевизор, есть что-то грандиозное. Но комплимент ему делает Нагито, и только по этой причине он принимает его близко к сердцу.
— Для него есть подставка? — спрашивает Хината, пока они плетутся по коридору. На этот вопрос Нагито отвечает сначала тем, что широко распахивает глаза, а затем торопливой фразой «Да, сейчас принесу!», после которой поворачивается и спешит обратно к кладовой.
— Ты же знаешь, куда идти? — окликает он Хаджимэ, как только скрывается за углом. Да, это запоздалый вопрос, но он всё ещё вызывает приятное чувство. — Не жди меня, если что. Я догоню.
И он уходит, прежде чем Хаджимэ успевает сформулировать ответ. Что, наверное, к лучшему, ведь он не до конца уверен в том, помнит ли дорогу обратно из-за того, что сильно был увлечён Нагито, и не обращал внимание на то, где именно они находятся. Не то, чтобы он хотел признаваться в этом.
— Не может быть всё так плохо, — говорит он себе. Снова вслух, как в спальне.
И в какой-то степени он оказывается прав. До того, как добраться то пункта назначения, он делает всего два неверных поворота. Коробка почти невыносимо тяжела в его руках, настолько, что он в итоге тянет её через порог по полу, чтобы случайно не выронить. К этому моменту солнце уже далеко: оно наполовину скрылось за океаном. В это время дня тут спокойно.
— Я принёс одеяло!
Через мгновение в комнату врывается Нагито, нагруженный вещами, которые Хаджимэ не может разглядеть до конца. Запыхавшийся Комаэда бросает их на диван.
— И пирог! — объявляет он, с гордостью взмахивая коробкой, о которой Хаджимэ, признаться, напрочь забыл.
От всего этого у Хаджимэ пересыхает во рту: от ухмылки, расплывшейся у Нагито на лице, и от мысли, что через несколько минут они будут обниматься под одним одеялом. Ведь оно только одно — валяется на полу, прямо перед Хаджимэ.
— И вилки? — спрашивает он, потому что Нагито выжидающе смотрит на него, и ничего другого в его разум, в котором произошло короткое замыкание, не приходит.
И, может, даже хорошо, что он спросил, учитывая, как радостное выражение лица превращается в нечто близкое к ужасу. Хаджимэ кажется это немного драматичным, но он всё равно чувствует себя не очень хорошо, когда Нагито поспешно передаёт ему коробку и поворачивается к двери.
— Забыл. Сейчас приду.
Хуже всего то, как он расстроен. В его голосе куда больше эмоций, чем заслуживают две забытые вилки, и Хаджимэ мимолётно задаётся вопросом, не является ли это ещё одним пунктом в списке того, о чём он никогда не узнает.
— Я тогда пока закончу с телевизором? — спрашивает он. Это меньшее, что он может сделать.
— Если хочешь.
Нагито отвечает тихо, но искренне, и когда он выскальзывает из комнаты, на его лице появляется крошечная улыбка, от которой глаза слегка прищуриваются. Значит, есть небольшой успех.
Подставка — маленькая и неприметная — лежит так близко к краю дивана, что Хаджимэ удивляется, как она ещё не упала. К ней приклеен маленький пакет с винтиками и дешёвая пластиковая отвёртка. Никакой инструкции нет, что, впрочем, не представляет особой проблемы, если всё окажется так просто, как кажется. Последнее, чего хочется Хаджимэ, так это чтобы Нагито вернулся к нему, не сумевшему справиться с такой простой вещью, как подставка для телевизора. Стыдоба — вот слово, которое приходит на ум.
— Это же тоже нужно куда-то поставить, — говорит он. В углу есть стол — тот самый, за которым они пили чай, кажется, целую вечность назад, — но он смехотворно мал по сравнению с экраном, который он притащил. Никому не будет лучше от того, что вся эта чудо-конструкция рухнет. «Отличный способ испортить настроение, — думает Хината, а затем: — Или разбить телевизор». Один вариант другого краше.
Лучше дать Нагито решить, что тут делать. В конце концов, им будет нечего ставить, если он не разберётся с подставкой.
Что, как он и предполагал, оказалось довольно простой задачей. Нагито возвращается с вилками и салфетками как раз в тот момент, когда Хаджимэ ставит телевизор на новообретённые ножки.
— Куда хочешь поставить? — спрашивает он, когда Нагито захлопывает дверь. В этой комнате звук не такой громкий: больше похоже на приглушённый щелчок, чем на грохот.
Нагито выглядит виноватым, когда проходит к дивану, крепко сжимая вилки.
— Я не продумывал настолько наперёд. Э-э, думаю, он должен стоять где-то на уровне глаз, так что... на тот стеллаж?
Стеллаж, о котором идёт речь, по мнению Хаджимэ, слишком дорогой для такой авантюры.
— Ты уверен? — он осознаёт, как недоверчиво звучит, но Нагито просто пожимает плечами и начинает взбивать подушки. — Это не какая-нибудь там священная семейная реликвия?
— Нет. Это просто стеллаж, Хаджимэ. Или стойка для телевизора, что уж там. — Нагито усмехается, словно выдал какую-то шутку, и на мгновение Хаджимэ не может побороть раздражение, накатившее на него. Он напоминает себе, что у них разные миры, и в своём Нагито может себе позволить посмеяться над предметом мебели, который по стоимости мог бы легко покрыть год обучения.
Что ж, но спорить он не станет, пусть даже и беспокоится о том, что поцарапает пол, когда тянет телевизор, и ударяется о него, когда поднимает. Но цель оправдывает средства, ведь когда он оборачивается, то видит стоящего за диваном Нагито, который выглядит зачарованным.
— Ты такой умелец, Хаджимэ, — нахваливает он. Нагито выглядит весьма восторженным произошедшим, отчего лицо Хаджимэ просто пылает.
Закончив со своей работой, Хаджимэ оглядывает всё вокруг: телевизор на шаткой подставке, декоративные свечи, которые зажёг Нагито, декоративные подушки — и вдруг осознаёт, насколько это необязательно. Осознаёт, что будь на его месте кто-нибудь другой, он бы с самого начала отмахнулся от этой идеи, сказал бы не тратить время и посмотреть фильм в комнате, где уже всё стоит. Но когда он наблюдает, как Нагито возится с занавесками, он думает о Фуюхико и Пеко, об их исключениях друг для друга, и понимает, что он не особо отличается.
— Так лучше? Свет так ещё немного пробивается.
Нагито стоит на цыпочках, повернувшись корпусом так, чтобы у него получилось бросить свой очаровательный взгляд в сторону Хаджимэ. Он выглядит искренне расстроенным. Во всяком случае, в какой-то степени — в достаточной, чтобы Хаджимэ чувствовал себя неловко из-за смешка, который стремится вырваться из горла.
— Думаю, через несколько минут будет ещё лучше. Солнце быстро садится.
Так оно и есть, раз уж фонари у дома начинают включаться один за другим. Мешают они, конечно, куда больше, чем солнце. Не то чтобы Хаджимэ скажет об этом.
Нагито поджимает губы. Хаджимэ не может перестать смотреть на них.
— Уверен? Я просто не хочу, чтобы отсвечивало.
— Просто сядь со мной. — Хаджимэ откидывает угол одеяла, приглашая Нагито. — Пока выберем фильм уже и солнце сядет.
И пусть он не выглядит до конца убеждённым, Нагито соглашается. Он приземляется прямо на место, которое ему открыл Хаджимэ, и слегка вздыхает, оценивая экран — Хаджимэ с теплотой предполагает, что это попытка проверить, не обманули ли его насчёт видимости, — а затем откидывается Хинате на руку.
— Надеюсь, ты не огорчён тем, что я выбираю фильм, Хаджимэ, — посмеивается он. Но ведь Нагито прижимается к нему всем телом, их лица находятся всего в паре сантиметров друг от друга, и Хаджимэ не понимает, как он может быть чем-то огорчён.
— Ужасно огорчён. — Он резко опирается на Нагито, в драматическом жесте приложив ладонь ко лбу. — Я не знаю, как буду жить дальше.
И Нагито смеётся. В таком положении Хаджимэ чувствует, как его грудь вздымается и опускается от этого смеха. Шёпот дыхания у самого лица, звонкий голос Нагито, крепко заседающий в памяти, и, хоть он и старается не зацикливаться на этом, удар рёбер о его плечо. Это напоминает о том, как хрупок Нагито, как чудовищен этот дом, который такой же нескончаемый, как океан за окном.
— Думаю, мы могли бы выбрать вместе. Если ты так страдаешь по этому поводу.
Нагито — это острые черты лица и тела, костлявость, но Хаджимэ рядом с ним тепло. Тепло и знакомо, так комфортно, как никогда и ни с кем не было.
— А вдруг это всё пустые разговоры? Даже не знаю, верю ли я тебе.
Снова этот смех — громкий и беззастенчивый. Нагито откидывает голову на спинку дивана, и мир у Хаджимэ начинает плыть от того, как напрягается вытянутая шея, очаровательно бледная на фоне тёмного воротника пижамы.
— Можешь взять пульт. Как тебе такой вариант?
Он протягивает его Хаджимэ в руки, и затем прижимает свою ладонь к чужой. И Хинату не волнует фильм, не волнует, включится ли вообще этот дурацкий телевизор, который он тащил по коридору, — из-за чего завтра утром, несомненно, всё его тело будет болеть.
— Всё прошло, как я планировал. Какая лёгкая победа.
Теперь они ближе. Всего на миллиметры, хотя кажется, что это огромные шаги. Нагито поджимает ноги, и Хаджимэ рефлекторно выпрямляет их, чтобы перекинуть через свои колени.
— Устраивайся поудобнее, — говорит Хината, завершая свой порыв храбрости тем, что обхватывает Нагито за плечи. Каждый раз, когда он проводит большим пальцем по шву на ткани, он слышит её шелест.
Несмотря на все прикосновения, через которые они уже прошли: касания рук, объятия в игровой комнате, ночь в комнате Хаджимэ — этот момент ощущается совершенно по-другому. Почти сакральным — будто они на пороге чего-то абсолютно нового.
В конце концов, после того, как они промотали добрую часть ленты фильмов, они останавливаются на чём-то убогом: романтической комедии, которая кажется такой же шаблонной, как и остальные. Хаджимэ называет это «юмором, над которым можно юморить».
— Подашь мне пирог? — спрашивает Нагито через пять минут. Он хлопает глазами и выпячивает нижнюю губу в той очаровательно-умоляющей манере, которой Хаджимэ не может налюбоваться, и ему хочется проявить раздражение, но в нём нет и искры этого чувства.
— Ты не мог взять его до того, как мы начали? Так удобно уселись, — отвечает он, жестом указывая на то, как они умостились рядом. В его словах нет ни капли озлобленности, и Нагито это понимает.
Он придвигается ближе — настолько, что щекочет ухо Хаджимэ:
— Я дам тебе сделать первый укус.
И так, без лишней суеты, Нагито получает свой пирог, а Хаджимэ — право первого укуса. И хоть это один из лучших десертов, что Хаджимэ пробовал в своей жизни, куда большее удовольствие ему доставляет то, как Нагито облизывает вилку. На фоне идёт фильм. Судя по тому, как глаза Нагито мечутся туда-сюда, Хаджимэ понимает, что Нагито хоть немного старается следить за происходящим на экране.
— Ты хоть понимаешь, что происходит?
То, как он наклоняется, забавно — словно они пытаются поделиться секретами в переполненном театре.
— Вообще без понятия, — шепчет в ответ Нагито. Он сидит, скрестив под одеялом ноги, с выпрямленной спиной, и пытается подцепить вилкой с тарелки отпавший кусочек. — У тебя ужасный вкус в кино, Хаджимэ.
— Я обижен, так и знай.
— Что ж, обижайся на то, что выбрал сам.
На вилке ничего нет, и Нагито машет ею в направлении телевизора, доказывая свою правоту.
— Я хотела сказать, поймите, я вернулась сюда, чтобы открыть цветочный магазин, — заикается девушка на экране. — Это всегда было моей самой большой мечтой.
— Конечно, она флористка, — бесстрастно говорит Нагито. — Они всегда такие. — Он улыбается, а монотонность его слов просто шутки ради.
— Но ты же любишь цветы. Так можешь ли ты действительно её оскорбить?
Теперь вилка направлена на Хаджимэ. В шутку, конечно.
— Если не будешь смотреть, я заберу оставшийся пирог себе.
Это настолько естественно — вся его реакция — что у Хаджимэ сжимается сердце.
На экране главный герой бросается в объятия незнакомки. Нагито отпускает комментарии между тем, как накалывает куски десерта: «Зачем ему рисковать своей камерой, чтобы кинуться к ней? Они же даже не знают друг друга», а Хаджимэ не может представить себе вариант, который был бы заманчивее такого времяпровождения. Это сплошное клише и пошлость, прямо как этот фильм, и всё же, когда Нагито протягивает руку, чтобы накормить Хаджимэ вишнёвой начинкой, и он не может найти ни крупицы разума, которая бы возражала.
Примечания:
Отныне это моя любимая глава.