* * *
— О чём ты, блять, говоришь? Хаджимэ не знает, что ещё делать. Он взрывается, действуя на чистых инстинктах, пока одно колено не оказывается на столе, а его руки не обхватывают воротник тупой, уродливой, слишком тесной рубашки Джунко. Ткань между его пальцами натянута. Он мог бы сломать ей нос, если бы захотел. Единственное, что его останавливает — Нагито на периферии его зрения. Даже с этой стороны Хаджимэ видит, как вздымается его грудь, как вывернуты его руки, когда он обхватывает сам себя. Его пальцы путаются в волосах, дёргают, вырывают пряди, и он хрипит, словно что-то встало у него поперёк горла, и никто не пытается помочь. Все застыли на своих местах, и, может быть, Хаджимэ не может их полноценно в чём-то обвинять, но если он позволит себе зациклиться на этой мысли, то впадёт в ярость. — Нагито, милый, всё в порядке. Не делай этого с собой. Плевать он хотел на тактику Джунко. Это неправда — не может быть правдой — потому что Нагито рассказал бы ему, будь это так. Он бы не позволил кому-то подобному быть его лечащим врачом. Но потом Хаджимэ вспоминает игровую, мангу, спрятанную на книжной полке Нагито, то, что Мацуда, казалось бы, ориентируется в доме Нагито, странную одежду в комоде, и он… Не имеет значения. Не имеет. — Это не так, — твердит Нагито. К этому моменту он почти что зажимает голову между коленей, а дыхание его настолько сбито, что он с трудом выдавливает из себя слова. — Это не так. Это не так. Это уже не так. Уже. Джунко гогочет где-то на фоне. Хаджимэ не может понять, всё подёрнуто дымкой его собственного разума или она видна всем, но внутри неё тоже кричат. Кто-то звучит скорее обиженно, чем озлобленно, кто-то звучит так, словно вот-вот разрыдается. — С чего ты это говоришь, а? На кой чёрт тебе понадобилось прийти сюда и всё похерить? В какой-то момент Хаджимэ понимает, что это он. Его горло уже болит, голос надрывается, когда он бросает последнее резкое слово в адрес Джунко, и мир начинает возвращаться к нему по кусочкам: Фуюхико и Казуичи пялятся на него из-за стола, походя на нечто среднее между неверием и гневом; Джунко, с широко распахнутыми глазами, и Нагито, оказавшийся на земле, сжавшийся в клубок около своего стула, выглядящий невероятно маленьким. Таким, таким маленьким. — Ты должен быть благодарен, что я тебе рассказала! Ясное дело, Нагито не хватило совести сделать это лично. — Просто завались! Голос Хаджимэ срывается на последнем слове. Никто другой не двигается. Он бы не удивился, если бы они даже не дышали. Пути назад нет. Они не могут сесть за стол и продолжить трапезу, не могут собраться вокруг торта и спеть поздравления с днём рождения или открыть подарки Нагито. Всё испорчено. Из-за Джунко. Из-за него и его дебильной идеи устроить всё это. Джунко снова смотрит на него, даже когда Мукуро встаёт между ними. Он не сказал бы, что дело во взгляде, но в ней есть что-то беспокойное, почти хищное. Словно она бросает ему вызов: мол, давай, говори дальше. Но «Он мог испортить мне причёску, — хнычет она, пока Мукуро ведёт её спиной вперёд к стулу за другим концом стола. — А я, как бы, кучу времени на неё убила утром». Если честно, для Хаджимэ непостижимо то, что ей абсолютно не стыдно: ни за сцену, которую она тут устроила, ни за то, что Нагито практически трещит по швам от этого. Ни за что, правда. — Не я виновата, что они между собой разговаривать не умеют. Хаджимэ до сих пор зол. Он разочарован так, что у него сводит пальцы и щемит в груди, но самое страшное уже прошло, и слова Джунко, сказанные напоследок, оставляют в нём зияющую пустоту. В каком-то извращённом, переиначенном смысле она права, но в то же время и ошибается. Они с Нагито говорят между собой, разве нет? Говорят о чувствах друг друга, о том, как прошёл их день, и это… это хорошо, правильно? Только вот он вспоминает о том, что Нагито не знал, что ответить Мэри, когда она спросила о них, и что Хаджимэ до сегодняшнего утра ничего не знал о его друзьях — даже имён. Это заставляет его задуматься о том, какова доля правды в словах Джунко. Не то чтобы это было важно сейчас. Есть дела поважнее, чем его новообретённая неуверенность в себе: например, разобраться с гостями и поднять Нагито с пола. Особенно важно последнее, учитывая, насколько виноватым чувствует себя Хаджимэ, глядя на Нагито около ножек стола, всё ещё свернувшегося в клубок. Конечно, он был зол, но это не служило оправданием тому, что он так откровенно игнорировал состояние своего парня. «Не лучший вид», — бранит он себя, вильнув около опрокинутого стула. Будучи реалистом, он ожидает плохого. Чего-то настолько плохого, что равносильно тому, что у Нагито всплывёт какой-нибудь секрет, сокрытый за семью печатями, которым он поделится позже; что-то, что может изменить баланс в их отношениях — что-то вроде смерти родителей, что является слишком крупной новостью, чтобы озвучивать её в обычном разговоре. Хаджимэ ожидал плохого, но не ожидал того, как на самом деле выглядит Нагито перед ним. Его лица сначала не видно — оно спрятано в ладони и упирается в колени, — но он что-то бормочет себе под нос. — Нагито? Он старается говорить как можно тише, словно говорит с затравленным животным, но Нагито всё равно поднимает голову. Хаджимэ резко втягивает воздух, потрясённый видом Нагито, ведь он выглядит испуганным. Глубокий, первобытный страх, который превращает его зрачки в иголочки, течёт по щекам и губам, пока всё его существо не погружается в чёрным ужас. — Хаджимэ, — произносит он, повторяя он вновь и вновь. Как будто у него заело пластинку. — Хаджимэ, пожалуйста, не делай этого. — Чего он визжит? — спрашивает Казуичи где-то позади. В его голосе звучит раздражение и малейшая доля злости, и это пробуждает некую ярость в нутре Хаджимэ. — Оставь его в покое. Хотя, расстраиваться в такой ситуации будет лицемерием. Нагито выглядит таким отстранённым, далёким, что кажется, что Хаджимэ не смог бы добраться до него, хоть беги он на всех возможных скоростях. До него меньше метра, и всё же… — Хаджимэ, пожалуйста. Он понятия не имеет, что подразумевает Нагито, говоря «не делай этого», но, помимо этого, ему не нравятся взгляды, обращённые на них — все люди, собравшиеся вокруг беседки, словно смотрят шоу. Даже Чиаки, широко раскрыв глаза, прислонилась к перилам. Это больнее, чем должно быть. — Нагито… «Почему ты мне не сказал? — хочет спросить он. — Почему это должно было произойти именно так? Почему ты ничего не сказал раньше?». Но он жесток. И жалок, раз уж застыл на месте, когда Нагито — Нагито, его парень, именинник — действительно, в самом деле рушится около него. Слишком многое пошло не так, чтобы с этим можно было смириться, и он говорит об этом, когда опускается на колени, чтобы прижать голову Нагито к своей ключице. — Хаджимэ. Голос Нагито — не более, чем просто надтреснутый шепоток. Он навевает тоску, и слетает с тех же уст, с которых рвётся по утрам глупое пение выдуманных на ходу песен, и с которых срывается громкий и заливистый смех, вызванный шутками Хаджимэ. Он старается не обращать внимания на то, как Нагито дрожит в его руках, бессознательно поглаживая его по плечу в бессмысленном жесте, направленном на успокоение. Он не помогает, однозначно нет: Нагито слишком взвинчен, чтобы это сработало. В конце концов, голос Чиаки разрезает воздух позади них. Она говорит всем отправляться по домам, подталкивает друзей Нагито к дверям, и Хаджимэ немного ослабляет свою враждебность в отношении неё. Шаги затихают, двери окончательно закрываются за последним человеком. Даже Джунко, которая, кажется, не затыкалась с того самого момента, как ввалилась на праздник, не издала ни звука, уходя. Это и хорошо, потому что, хоть Хаджимэ и взял себя в руки спустя несколько минут, он не думает, что смог бы удержаться от глупостей, отпусти она ещё один комментарий. Он думает, что на это как-то повлияла Мукуро или она и Чиаки одновременно. Но теперь это не имеет значения. Они ушли; желание Хаджимэ, чтобы вечеринка поскорее закончилась, исполнилось, но это уже не кажется победой. С этой стороны он видит нетронутые салаты, оставшиеся стоять на столе. Основное блюдо пропадёт, и ему придётся потом обговаривать всё снова с Казуичи и Фуюхико, и все эти мысли слишком утомительны. Хаджимэ вздыхает. — Нагито, перестань. Всё в порядке. Он говорит это не со злым умыслом, но слова сами по себе грубоватые, как ему кажется, и усталый тон его голоса не делает всё лучше. Тем не менее, Нагито никак не реагирует — просто разжимает руки, до этого ужасно стиснутые, и смотрит в какую-то точку слева от стола. Это странно, потому что ладони Нагито, вложенные в ладони Хаджимэ, дрожат, а горло сводит от сильных всхлипываний, но он не плачет. На его ресницах ни капли слёз, в глазах нет и намёка на отблески, и это — как и многое другое за сегодня — тревожит Хаджимэ. — Я собирался рассказать, — начинает он, как будто через него просачиваются тысячи эмоций за миг, и он не может выбрать конкретно одну. — Я хотел рассказать тебе, но я не думал, что сейчас подходящий момент, потому что мы только начали встречаться, и я настолько безнадёжен в таком, что… что подумал, что ничего страшного, если я немного повременю! Честно, я даже не думал об этом. Ах, но это эгоистично — скрывать от тебя что-то, Хаджимэ. Я просто не очень хорошо разбираюсь в таком, ведь у меня это только вторые отношения, и это не оправдание, но это единственное, чем я могу всё объяснить, честно. Нагито едва ли не монолог ведёт, но, похоже, ему это нужно, так что Хаджимэ вмешивается лишь тогда, когда он прерывается на вдох. — Я не злюсь на тебя, — начинает Хаджимэ. Кажется логичным началом, учитывая реакцию Нагито, которая была — и, в какой-то степени, всё ещё проходила — всего несколько минут назад. — Просто немного выпал, наверное. Ещё и Джунко, которая на нервы капала. Нагито посмеивается над этим — слабо и устало, и это не похоже на настоящий задор. — Было бы проще, если бы я не пригласил её. Тогда бы всего этого не случилось. Он жестом указывает на всё кругом: тарелки с тортом, аккуратно выставленные на соседнем столике, красиво оформленные подарки и полотенце, которое Казуичи бросил неподалёку. Это словно укол в сердце Хаджимэ, и вся вина, что гложет его, проступает на поверхность кожи. — Мне не надо было вообще зарекаться за празднование. Думаю, это корень зла. Нагито замирает на полпути к ответу с приоткрытым ртом. Хаджимэ уже знает, что за этим последует, что Нагито постарается взять вину на себя, и желание пресечь подобные глупости наваливается на него с невозможной силой. — Я, на самом деле, не очень хотел устраивать вечеринку, наверное, — наконец произносит он, и, ох, это было не то, чего ожидал Хаджимэ. Во всяком случае, пока что. — И я хотел познакомить тебя с моими друзьями. Нагито больше не смотрит на него. Вместо этого его взгляд устремлён на обувь, а руки его незаметно подрагивают. Хаджимэ понимает, что Комаэде стыдно за сцену, которую устроила Джунко, и за то, как он отреагировал, но ещё больше, и, вероятнее всего, за себя, несоответствующего стандартам Хаджимэ. — Ничего страшного, если ты действительно злишься на меня, — продолжает он болезненно тихо. — Я бы тебя не винил. Хаджимэ может только прижаться губами к его макушке и притянуть к себе вплотную. В такой близости воздух наполняется ароматом жасминового шампуня, которым пользуется Нагито, и дорогим одеколоном, которым он сбрызгивает запястья. Этот запах настолько характерен для Нагито, что Хаджимэ удивляется, как он только начал его замечать. Безусловно, это действие времени, что они проводят вместе. Мимолётно он задаётся вопросом, был ли Мацуда посвящён в подобные вещи: держал ли он Нагито в своих объятиях, спал ли в его постели, смотрели ли они в крытой террасе противные романтические комедии, или считали ли звёзды ясными летними ночами. Затем он ненавидит себя за это, за саму мысль, что у него есть какое-то право на вторжение в жизнь Нагито. Хаджимэ не зол. Правда, не зол. Он напоминает себе, что у всех есть бывшие, и кажется жестоким предполагать, что Нагито не попадает в эту категорию. В основном у него простые вопросы, вроде того, как они познакомились и как долго встречались. Почему расстались, кто был инициатором этого. Маленькая, эгоистичная часть его надеется, что это Нагито бросил Мацуду, разбил его сердце о подъездные плиты, чтобы крошечная, незначительная его часть, знающая, что Мацуда лучше него, могла успокоиться. — Это было обидно со стороны Джунко, вот и всё. На фоне тихо журчит бассейн. Это единственный звук здесь сейчас, так что Хаджимэ изо всех сил старается фокусироваться на нём, пока Нагито формулирует ответ. Он задумывается, всего на секунду, что было бы, если бы он толкнул Джунко в бассейн, и это вызывает улыбку на его губах, прижатых к голове Нагито. — Да, — наконец говорит он с болезненным сожалением. Хаджимэ даёт ему секунду — потому что это прозвучало как незаконченная мысль — но Нагито ничего больше не говорит, снова уставившись на какой-то неприметный камушек где-то там. — Да и я переборщил, — признаётся Хаджимэ, думая о том, как неправильно было так выходить из себя. Неуместно и постыдно. — Наверно, просто меня задело то, что в твоей жизни есть какая-то сторона, о которой я ничего не знаю. Вот к чему всё сводится, если Хаджимэ даёт себе вольную быть честным, и он не знает, то ли это не приходило ему в голову, то ли он не позволял этому случиться. Почему он не спросил имена друзей Нагито, почему они не говорили о том, как он с ними познакомился или как давно он с ними знаком, да хоть о чём-нибудь, Хаджимэ понять не может. Легко сказать, что он был увлечён приближающимися событиями: и самой вечеринкой, и предстоящим выпускным, и работой, которую нужно будет выполнять в последний момент — но это звучит скорее как оправдание, чем что-либо другое. — Я ничего не скрываю от тебя намеренно. Нагито звучит угрюмо, почти нетерпеливо. Это кардинально меняет его интонацию, и Хаджимэ с некоторой долей нежности вспоминает, насколько Нагито склонен к непредсказуемости. — Я знаю. И Хаджимэ верит в это. Он должен, потому что доверяет Нагито, в то, что он сказал ему правду, и, может, потому что — в какой-то степени, которую он не готов принять, — он слишком боится думать, что, даже теперь, Нагито может скрывать нечто большее. Не то чтобы Хаджимэ чего-то не скрывал. Тот же факт, что родители даже не подозревают о существовании Нагито, или то, что он не знает, что делать с выпускным — о дополнительном билете, который он отложил. Хаджимэ уверяет себя, что он проживает это с тем же чувством, что и Нагито: он хочет рассказать обо всём этом, но не может найти подходящего момента. Так что у них обоих есть свои секреты, и это нормально. Это не делает их плохими друг для друга, не означает, что их отношения — фарс, основанные на чём-то зыбком, что может рассыпаться в любой момент. Кроме того, они не так уж давно знакомы. В лучшем случае несколько месяцев, а разве можно за такой короткий срок узнать много? Но что-то тёмное напоминает ему, что не каждый человек является Нагито Комаэдой. Большинство людей не так сильно окутаны тайной, и это заставляет его задуматься, что ещё может быть скрыто; почему он позволяет Нагито раскрывать подробности на собственных условиях, вместо того, чтобы самому их откапывать. Затем он задумывается, не нечестно ли так возлагать вину на него, и всё это становится настолько запутанным, что он ощущает пульсирующую боль в висках. В любом случае, они отклонились от главной темы: Мацуда, его отношения с Нагито и те мелочи, что окружали Хаджимэ, которые его с самого начала не устраивали. И не похоже, что когда-нибудь будет более подходящий момент, чтобы спросить об этом, даже если это ощущается странно. Он не может это игнорировать, ведь они так и не решили проблему — по крайней мере, с точки зрения Хаджимэ, — поэтому... — Почему ты оставил его одежду? — выпаливает Хаджимэ, и Нагито вздрагивает. Реально вздрагивает. — Я... я не знал, что она всё ещё там. Он кривится при этих словах, словно они режут ему горло. Не трудно поверить, что так оно и есть, учитывая, как он едва ли не выл двадцать минут назад, но другая часть Хаджимэ не верит, что это от удивления. В конце-то концов, как он мог не знать? Не то чтобы он думал, что Нагито будет лгать, но эта мысль всё равно не даёт ему покоя. Только вот нечто тёмное залегает на его лице. Нечто, похожее на плохо скрываемый ужас и другую эмоцию, которой Хаджимэ не может дать названия, но она заставляет его волосы встать дыбом, как только это нечто ужасающе кривит рот Нагито. У него много вопросов. Очень много. Но пока что Хаджимэ не осмелится их задать. — Ну, это уже позади, — пытается пошутить. Выходит пресно, и Нагито даже не улыбается, но Хината полагает, что в этом есть какой-то прок. — Так что нам нет смысла зацикливаться на этом, верно? Он хочет, чтобы Нагито согласился, отчаянно хочет, но будет ли это значить, что он простил себя, или что он забыл о Мацуде, Хаджимэ не знает. Тем не менее, какая-то часть его понимает, что он избегает ответов исключительно ради Нагито. Он хочет избежать ещё одного срыва, но вопрос, зудящий под кожей с первой ночи здесь, никуда не уходит. — Такое, в итоге, не имеет значение. Раз уж у тебя больше нет чувств к нему. Конец фразы настолько быстро произносится, что оказывается почти неразличимым. Хаджимэ произносит его так, будто слова имеют противный вкус, будто ему не терпится избавиться от них. И, пожалуй, это не так уж далеко от истины, пусть его сердце и колотится с бешеной скоростью, а сам он неосознанно задерживает дыхание. — Нет! Хаджимэ, я бы никогда... — Нагито кашляет, прерываясь, путаясь в своих словах, близясь к истерике. — Я бы никогда не подумал теперь о Мацуде как о ком-то, кроме как о своём враче. И Хаджимэ верит ему, его большим, честным глазам и подрагивающим губам. Но Нагито выглядит так, словно ожидает ссоры, словно Хаджимэ плюнет ему в лицо и скажет: «Как кто-то вроде тебя может говорить правду?». Это ранит сильнее, чем новость о Мацуде. И всё же, что-то не сходится. Зачем Нагито понадобился именно кто-то вроде Мацуды? Кто-то вроде невролога— из больницы, как минимум — который точно не занимается простыми осмотрами пациентов. Хината с горечью говорит себе, что это ещё одна вещь, которую Нагито скрывает, а затем отбрасывает эту мысль на задворки сознания и пробует ещё: — Я просто... может, я не понимаю всей ситуации, вот и всё. Я посмотрел информацию о нём, когда он приезжал к тебе тогда, и разве он не невролог? Какая-то его часть считает, что этим вопросом он смягчит удар. Он ни в чём не обвиняет Нагито, и это должно прозвучать именно так, но его голосу не хватает стойкости, которая ему отчаянно нужна, когда слова слетает с его губ. — Я... И до Хаджимэ слишком поздно доходит, что спрашивать это было ошибкой. Почему именно, он не знает, но есть что-то очень знакомое в том, как резко закрывается Нагито: в его выражении лица не гнев, не печаль, не испуг — ничего, кроме полной пустоты, от которой сердце Хинаты ухает вниз. — Я не... И он может лицезреть сам момент, в который сознание покидает Нагито. Он смотрит прямо перед собой — туда, где, по идее, находятся глаза Хаджимэ — но ясно, что он ничего не различает. Ни ладоней Хаджимэ, прижатых к его щекам, ни перил беседки позади них. Ничего. — У меня нет на это ответа, — наконец выдаёт он. Он выглядит невероятно затравленным. — Но пожалуйста, ты должен мне верить. Мне это нужно. — Нагито... — Пожалуйста, Хаджимэ. Камень, к которому прижато бедро Хаджимэ, уже выстыл. Нагито поднимает одну руку, чтобы запутать её в волосах, оттягивать их так сильно, что его кожа начинает белеть от силы. В его глазах по-прежнему ничего нет, и это жутко, так, так жутко. — Хаджимэ должен поверить, что я готов отказаться от всего, от чего он захочет. Но только не от этого, я не могу отказаться от этого. Мне это нужно, Хаджимэ. Даже если такой жалкий человек, как я, заслуживает... Холодок пробирает Хаджимэ по всему телу. Но это уже не из-за камня. А мольбы Нагито, как он подозревает, уже не связаны с Мацудой. — Я не делаю ничего плохого! Пожалуйста. Пожалуйста, просто поверь мне, Хаджимэ. Иногда Нагито уходит в свой собственный мир. Порой он пялится на стену и улыбается, или смеётся, пока все остальные молчат. Он не очень часто сердится, но в такие моменты выглядит растерянным, как будто кто-то взял его и поставил не на то место. Хаджимэ говорит себе, что это просто его личность, что он такой и есть. Просто это... Просто это не... Нормально? Да только что в них вообще нормально? То, как они встретились, или жизнь, которую ведёт Нагито, или в принципе что угодно — да разве не в этом самый сок? Они отвлекают друг друга от обыденности, и Хаджимэ не стал бы ничего менять, даже будь у него такая возможность. Он может полюбить Нагито однажды, он знает — может, даже уже любит, если призадумается и перестанет лгать самому себе — и разве этого не достаточно? — Нагито! В холодильнике стоит праздничный торт; вся еда ждёт их, будучи нетронутой. — Нагито, я верю тебе. Тебе не о чем беспокоиться, клянусь. Конечно, у Хаджимэ есть вопросы. Но он говорит себе, что они могут подождать. Что они должны подождать. — Я не хотел, чтобы этот день прошёл так. Мне так жаль. Если голос Хаджимэ и дрогнул на последнем слове, здесь некому об этом сказать. Его глаза горят и слезятся, и он укладывает голову Нагито под свой подбородок, пока он не сдержит слёзы. На сегодня разговор окончен, даже если Хаджимэ не хочет этого. Хината не может вынести того, как это сжирает Нагито. — Пойдём в дом, да? Как насчёт того, чтобы подняться наверх и лечь в постель, а я принесу тебе обед? Мы можем посмотреть фильм, про который ты вчера говорил. Он настойчиво говорит себе, что этого недостаточно, чтобы компенсировать все причинённые за день мучения, но это уже что-то. И Нагито кивает в своём укрытии объятий Хаджимэ, уткнувшись ему в шею — быстрое, трепетное движение. — Тебе не за что извиняться, — шепчет он. — Ты никогда ничего плохого не делал. Затем он двигается, скользит одной ладонью по шее Хаджимэ, а другой поглаживает его лицо, и глаза Нагито уже не такие и пустые. На самом деле, теперь они переполнены: они мягкие, открытые, и в то же время в них есть что-то более глубокое. Что-то, что движется, как ил в океане, перемешивается и клубится, пока не затуманивает собой всё. Его голос слишком слаб, когда он говорит: — Но я испортил праздник. Сначала я заставил тебя его устроить, а потом тебе пришлось рассказать мне о Мацуде, а потом... — Ничего, за что берётся Хаджимэ, не может быть испорчено. Не говори таких безнадёжных вещей. Он осознаёт, что этот Нагито — новый. Не совсем, но весьма. Это понятно по тому, что он сидит, даже когда Хаджимэ поднимается; по тому, как он смотрит на него снизу вверх, словно Хаджимэ — некое божество. Но это незаслуженно, так что он быстро поднимает Нагито на ноги. — Ты заставляешь меня хотеть быть лучше, Нагито, — говорит он безо всякого стеснения, когда они легонько обнимаются. И, видимо, это возымело желаемый эффект, поскольку Нагито смотрит на него большими, покорными глазами и позволяет отвести себя. На протяжении всего пути вверх по лестнице и до спальни, рука, вцепившаяся в край рубашки Хаджимэ, остаётся единственным показателем того, что он идёт не один. Нагито не издаёт ни звука — ни тихих вздохов, ни мягких шагов, — и это напоминает Хаджимэ призрака. Это кажется уместным для такого пустого дома, пусть и он чувствует себя виноватым за такие мысли. — Я схожу на кухню и скоро буду, хорошо? — спрашивает он, как только оба переодеваются в пижамы, а Нагито уютно устраивается в своих одеялах и четырёх подушках. Он выглядит счастливым, когда кивает, слегка наклонив голову влево, прикрыв глаза, когда ласково щебечет: — Смотри не потеряйся, Хаджимэ! Это хоть немного, да послабляет узел, затянувшийся в груди Хаджимэ. Прикроватные часы показывают, что уже почти половина пятого, и то, как лучи солнца тянутся вдоль половиц, тому подтверждение, но у них есть ещё достаточно времени, чтобы исправить всё, что случилось за сегодня. Хината напоминает себе, что у них впереди ещё целые выходные, и он думает об этом, когда чмокает Нагито в лоб и идёт на кухню. Но после этого он не видит ни ухмылки, исказившей рот Нагито, ни того, как его пальцы царапают кожу под глазами. Но всё это, конечно же, специально: Хаджимэ не нужно видеть расколы. Хотя Нагито думает, что Хаджимэ был бы не против. Это странная, странная мысль, на которой он не любит зацикливаться: тот факт, что в глубине души, возможно, он хочет поделиться этой своей жалкой частью. — Ты заставляешь меня хотеть быть лучше, — тихо повторяет он, не обращаясь ни к кому, кроме себя. Если бы Хаджимэ был тут, Нагито кажется, что он назвал бы это запущенностью. — Ох, это наполняет меня отчаянием.Глава 21.
7 февраля 2023 г. в 22:22
Яске Мацуда — одарённый человек.
Программу медицинского он щёлкает как орешки. Учёбу он заканчивает за три года, в двадцать лет принимается за ординатуру и становится полноценным врачом, пока его бывшие однокурсники становятся бездарными интернами. Пациенты прибывают к нему со всего мира, борясь между собой за кусочек его времени. «Доктор Мацуда — бог, — вздыхают они, с головами, обмотанными бинтами и болящим он зондирования горлом. — Я обязан ему жизнью».
И на какое-то время этого достаточно. Работа допоздна его не беспокоит, и, к счастью, со своими коллегами-идиотами он не общается. Исследования и часы в клинике занимают большую часть его времени, и покуда он может втиснуть одну-две главы манги в свой плотный график, он счастлив. Жаловаться, в самом-то деле, не на что.
Тогда появляется новая девушка — секретарша, которая так же глупа, как и красива. На их этаже она самая младшая — на год младше него — и она принимает это за некий злополучный знак того, что им суждено стать друзьями. Сначала она появляется в его кабинете, размахивая каким-то безвкусным дизайнерским кошельком, спрашивая, не хочет ли он выскочить на обед. «Выйти, — уточняет она. — Куда-нибудь сходить, только не в этот кошмарный кафетерий». Но Мацуда — врач, а она, конечно, нет, так что не знает, что он не обязан есть в том же месте, что и все остальные, и это объяснение он завершает тем, что закрывает дверь прямо перед её носом.
Но это мало что даёт. Она возвращается на следующий день, и на последующий, и на последующий, и вьётся вокруг него, как какая-то слабоумная бабочка. Через две недели она приглашает его выпить. Там будут её друзья, и пусть Мацуда никогда не был любителем выпивки или общения, у него голова идёт кругом от новых дел, а одному из участников его исследования резко становится хуже, так что, может, ему и не помешает немного развеяться.
Бар, который они выбрали, расположен в каком-то захудалом местечке в двадцати минутах езды. Его выводит факт того, что это больше похоже на место для сборища студентов, а не на заведение, куда любой уважающий себя взрослый человек должен заходить после работы. Особенно врач. Одарённый, вроде него.
Но ему нужно стараться лучше — так ему говорили и врачи, и медсёстры, и социальные работники. Так что он паркуется под уличным фонарём, делает несколько вдохов, чтобы заглушить раздражение, подкатывающее к горлу, и направляется к двери.
Первое, что он видит — перед ней кто-то стоит. Это заставляет его на долю секунды подумать, что заведение даже не открыто, потому что иначе с чего бы этому человеку слоняться тут? Он выглядит слишком солидно для такого, и это не говоря о том, что он как-то моложав и на нервах. Мацуда видит второе по глазам, когда он подходит к парню, раскачивающемуся взад-вперёд, словно переживая о чём-то.
— Закрыто? — спрашивает он.
Парень игнорирует его. Это сильно действует Мацуде на нервы. Всё складывается как нельзя хуже: херовое расположение бара, тот факт, что его коллега всё ещё не тут, а теперь ещё и этот придурочный — хоть и симпатичный — идиот перед ним.
Хотя, справедливости ради, выглядит он довольно растерянным. Его руки сцеплены между собой, что свидетельствует о явной тревоге, и хоть Мацуда уже не может видеть его лица, его голова вертится туда-сюда, словно он ищет что-то очень важное. Яске понятия не имеет, что именно, поскольку вокруг ни машин, ни людей.
«Скорее всего, это просто какой-то загулявший пьянчуга, — кисло думает он. — Теперь ждёт такси, которое оплатить не сможет, потому что всё, что было, спустил на алкоголь».
Только вот…
— Оу. Простите, вы ко мне обращались?
Только вот на лице у него нет ни намёка на опьянение, когда он вновь поворачивается к Мацуде. Порыв ветра врывается под навес над входом и оказывается достаточно сильным, чтобы заставить незнакомца съёжиться. Он засовывает руки в карманы пальто — укороченного, стильного — какие Мацуда чаще видит на женщинах, чем на мужчинах. Не то чтобы это имело значение, учитывая, как удачно оно подчёркивает талию.
— Да.
Мацуда в курсе, что он не самый общительный человек. Но работа требует определённой тонкости и ловкости, так что он вполне в состоянии поддержать разговор. Однако сейчас не его рабочее время, и ему всё ещё не по себе от того, что он вынужден так долго ждать, пока кто-то придёт оттуда же, откуда и он, так что интонация у него слегка грубовата.
— Закрыто или вы просто ждёте? — снова спрашивает он.
Человек перед ним поворачивает голову влево:
— Я жду друзей, — говорит он. Затем он немного откидывается назад и смотрит вправо. — Они должны были прийти пять минут назад.
Что забавно, учитывая, что Мацуде сказали то же самое. Если думать логически, это просто совпадение, ведь сегодня пятница, сейчас шесть вечера, и многие люди отпрашиваются с работы, чтобы развеяться, выпустить пар. Не то чтобы этот парень был одет как-то по-рабочему.
— Как вас зовут?
Его это удивляет, но не так сильно, как незнакомца. Он оборачивается с комично большими глазами, и только тогда Мацуда замечает в них зеленоватый оттенок.
— Нагито Комаэда, — выдыхает он, и Мацуде приходится прикусить язык, чтобы не отпустить комментарий: «Это максимально тупо — называть своё полное имя какому-то незнакомцу около бара, не находите?».
Но…
— Яске Мацуда, — таков его ответ, и тут уж чья бы корова мычала, не так ли?
У них завязывается светская беседа, пока они ожидают. Ничего важного, поскольку Мацуда ненавидит подобные разговоры, и, судя по всему, Нагито в этом плане недалеко ушёл. Да, погода хорошая; нет, ни один из них не был в этом баре раньше; Мацуда работает в больнице, а Нагито, ну… Нагито не хочет делиться, чем он занимается.
Мацуда старается не проверять время слишком озабоченно. По какой-то причине он не хочет показаться грубым, даже если нет хорошего ответа на вопрос, почему его должно волновать, обиделся ли Нагито. И всё же, он старается не думать о времени, потраченном тут, у открытого бара. Возможно, он даже сможет получить удовольствие от беседы, если ещё немного постарается.
Прежде, чем приходит кто-то ещё, проходит пятнадцать минут, и Мацуда испытывает странное разочарование, когда Нагито поворачивается в сторону машины, остановившейся перед ними. Разговор мгновенно угасает — не то чтобы он был о чём-то важном, но всё-таки.
— Ну наконец-то! — восклицает Нагито. Мацуда изо всех сил пытается не обращать внимания на горечь от того, что их совместное времяпровождение закончилось.
Он говорит себе, что это просто потому, что его коллега ещё не пришла. Он будет выглядеть жалко, если последует за Нагито и его друзьями в бар, как слепой щенок, а Яске Мацуда не жалок.
Группа людей высыпается из машины. Они смеются между собой, увлечены разговорами, в которые Нагито пытается включиться. Мацуда находит странным, что Нагито оказался единственным, кто пришёл отдельно.
Но это не его дело — думать о ком-то, кому ты всё ещё приходишься незнакомцем, так что он отходит от группы и притворяется, что нашёл что-то увлекательное у себя в телефоне. Он даст ей ещё десять минут, и если она даже к этому времени не придёт, тогда, ну, он уедет. Не попрощавшись со странноватым Нагито.
Кто-то рядом с ним лопает жвачку. Он даже не заметил, как кто-то подошёл.
— Ты Яске Мацуда, ага?
Девушка, которая спрашивает — та, у которой как раз и лопнула жвачка, — вся в искусственном загаре и с накладными волосами. Мацуда предполагает, что другим девушкам она кажется красивой — судя по их болтовне в туалете — но для него она уже просто невыносима.
— Откуда вы знаете моё имя? — спрашивает он. Нагито внимательно наблюдает за ним.
— От Рёко, как бы.
Она смотрит на него как на идиота. На него, когда на самом деле идиоткой является эта пустоголовая блондинка.
— Я не думаю, что вы знаете, где она, правильно?
Девушка — да она ещё даже не представилась — закатывает глаза:
— Просто пошли, посидишь с нами, ок?
Нагито, стоя с краю от остальной компании, оживляется:
— Да, присоединяйся!
Что, в конце концов, Мацуда и делает. Он не из тех, кто уступает кому-то, так что на какое-то время он погружается в искусственное колебание и логическое размышление, но в итоге откликается на просьбу Нагито. Нагито. Не кого-то другого.
В итоге они оказываются втиснутыми в чёртову угловую кабинку, в которой едва умещаются шестеро. Мацуда с ужасом думает о том, как тесно станет, когда к ним придёт Рёко, но на данный момент бедро Нагито прижато к его собственному, а их локти соприкасаются, когда кто-то из них двигается, так что какая-то часть его души радуется тому, что, в какой-то момент, они станут ещё ближе.
А вот другая часть задаётся вопросом, с чего вдруг это вообще имеет значение. Нагито неловок в разговоре, несколько раз делает вид, что невежда в каких-то вообще отвлечённых и неважных вещах, и эти действия далеки от того, что Мацуда обычно посчитал бы привлекательными. За его взглядом, за каждым движением сокрыт неопровержимый ум, так что его подобное сокрытие обескураживает. Мацуда не знает, для чего всё это, но подозревает, что это как-то связано с невыносимой блондинкой, сидящей напротив них. Её острый взгляд бегает с одного на другого чаще, чем ему хотелось бы, и чем хотелось бы Нагито, похоже, тоже.
— Сходишь со мной к стойке? — спрашивает Нагито примерно через двадцать минут. Рёко только-только пришла, и девушки заняты тем, что щебечут приветствия и любуются нарядами друг друга. Это странный вопрос, учитывая, что Нагито чётко дал понять, что не переносит алкоголь, но это повод уйти, так что Мацуда с готовностью соглашается.
Они находят два свободных табурета на углу, стоящие достаточно далеко от их кабинки, чтобы их не было видно. Нагито заказывает воду для себя и виски для Мацуды, и они сидят в дружеском молчании, пока всё около них мельтешит и кружится.
— Я рад, что ты здесь, — как бы «к слову» говорит Нагито, когда большой палец Мацуды круговыми движениями поглаживает верхнюю часть его бедра. В ответ он получает хмыканье, но это хорошее хмыканье. То самое, которое подбадривает к продолжению.
— Я рад, что мы ушли от тех придурков, — подмечает Мацуда, и с такого близкого расстояния он чувствует запах одеколона на шее Нагито.
Уже совсем скоро они выходят через чёрный вход, расположенный около туалетов, выныривая на прохладный ночной воздух. Он прижимает Нагито к холодной кирпичной кладке, одной рукой опираясь на стену около головы Нагито, а другой обхватывая его бёдра. Их головы наклонены под странными углами, Нагито дышит немного тяжелее, чем стоило бы, но в жилах Мацуды закипает нечто явно возбуждённое.
Поцелуи Нагито неловки и неуклюжи — не то чтобы Мацуде следовало ожидать чего-то другого. Для кого-то, выглядящего так, словно у него несколько месяцев не было нормального человеческого контакта, Нагито довольно быстро овладевает ситуацией — да и вообще, Мацуда не многим лучше его. Он может на пальцах одной руки сосчитать, сколько раз делал нечто подобное.
— Может, нам лучше перебраться куда-нибудь в другое место? — спрашивает Нагито, задыхаясь. Голос у него осипший, напоминающий Мацуде о пациентах в его операционной.
Впрочем, это разумная мысль. Он прекрасно понимает, что они готовы сорвать друг с друга одежду прямо тут, в каком-то промозглом переулке в местечке, которое, как знает Мацуда, не самое благополучное. Но что ещё важнее, так это ощущение того, как нечто горячее закручивается в его животе от осознания того, что Нагито хочет продолжения.
— Можем поехать ко мне, — предлагает Мацуда.
Нагито даже не колеблется:
— Хорошо.
И всё же, они остаются на том же месте ещё какое-то время, давая волю своим рукам, позволяя пальцам блуждать под рубашками и по нижнему белью, ртам — прижиматься к шеям и мочкам ушей друг друга, делая их липкими от слюны. И только когда Нагито принимается делать вялые движения запястьями, когда звуки, вырывающиеся из его рта, становится слишком сложно сдерживать, а его бёдра сами собой подаются вперёд, Мацуда принуждает и себя, и Комаэду уйти. Он не удосуживается написать своей коллеге, когда они добираются до его машины, и, судя по тому, что Нагито не выпускает его ладонь из своей, это обоюдно.
Весь путь обратно он проводит с губами, прижатыми к его шее, пусть из-за этого и трудно видеть дорогу — потому что голова его наклонена так, чтобы Нагито мог добраться до его горла — пусть то, как Комаэда перегнулся через консоль, и небезопасно, Мацуда не может найти в себе силы на волнение. В каком-то странном смысле, ему нравится всё это: не только поцелуи и касания руки Нагито, но и специфические знания и ловкий ум, сокрытые в этой непритязательной позе и непокорных белых волосах. Он симпатичный, хоть и чутка тощий, а Мацуде всегда нравились симпатичные.
— Почему ты просто не затормозишь? — спрашивает Нагито. Голос его пьяняще низок, а зрачки расширены, но это отличается от реакции на наркотики или что-то, связанное с нервами.
Это вариант, но они рядом с шоссе, так что ему придётся искать место для парковки, которое не будет очень заметным, и это такая морока, но…
Но в этот момент Нагито выгибается дугой на пассажирском сиденье, привставая и присаживаясь, когда он растягивает пальцами, и звуки, которые он издаёт, настолько потрясающи, что Мацуда не может думать ни о чём, кроме как об этом. Просто безумно, что с ним делает человек, которого он встретил два часа назад.
Они безбожно неподготовлены, ведь на руках у них ни смазки, ни презервативов, но Мацуда всё равно умащивается меж чужих бёдер, и предпочитает затеряться в их податливом тепле, поглаживая Нагито, пока оба не кончают в сопровождении бесстыдных стонов.
Остаток пути они проводят в блаженном молчании. Нагито выглядит совершенно измотанным, но он более чем готов позволить Мацуде нагнуть его над столиком в прихожей. После этого Мацуда заказывает доставку из ресторана, которая обходится ему слишком дорого для встречи на одну ночь. Они едят суши и рисовую лапшу ручной работы, нежась на шёлковых простынях, и только потому, что он не в настроении отвозить Нагито домой, Мацуда разрешает ему остаться на ночь.
С тех пор это становится чем-то особенным. Не то чтобы Мацуда хотел, чтобы так оно и было, но Нагито отправляет ему фото деревьев за окном и каждый вечер в шесть спрашивает, как прошёл рабочий день, и вскоре это становится чем-то настолько привычным для Мацуды, что невозможно не почувствовать что-то.
В один дождливый вторник всё идёт не так. Он опаздывает на работу из-за аварии на дороге, и за те три минуты, которые ему потребовались, чтобы выбежать из гаража, у пациента начинается кровоизлияние. Неважно, как быстро он несётся по коридорам, неважно, сколько ступеней за раз он преодолевает, опережая лифт, — человек всё равно умирает прежде, чем он добегает до палаты.
Нагито приходит в тот же вечер, бросив загадочное занятие, которым он был занят в тот день, и встречает Мацуду в коридоре его дома с букетом цветов и сочувственной улыбкой.
— Всё, что мы можем сделать — полагаться на надежду. Она достаточно сильна, чтобы можно было всё преодолеть.
— Но я боюсь подвести кого-то, — шепчет Мацуда в ответ, прямо в изгиб шеи Комаэды. Если бы не было так холодно, и если бы был включён свет, он бы увидел взгляд Нагито.
— Как бы ты вообще мог это сделать?
И с тех самых пор это перерастает в нечто большее. Мацуда делает дубликат ключа от входной двери и предупреждает швейцара, что Нагито может приходить и уходить, когда ему заблагорассудится. Но Нагито живёт слишком далеко от больницы, чтобы его визиты стали регулярными, так что Мацуда вынужден каждый вечер пятницы занимать себя дополнительным часом езды. Он оставляет запасной комплект одежды в комоде в спальне, в которой ночевал всего раз, а рядом с водительскими правами покоится ключ-карта от ворот. Нагито сделал её специально для него, потому что раньше дома была только одна.
Иногда, однако, Нагито будет удивлять его. Мацуда будет приходить домой, весь измученный, к своему парню, суетящемуся в гостиной. Они будут заказывать доставку и проводить ночь перед балконными окнами, глядя на здания под ними, на множество точек света, сливающихся между собой в великолепную полосу красного и белого.
— Это напоминает мне витражи в церкви, — говорит Нагито однажды ночью. Они свернулись в клубок под одеялом, которое он любит — вот только даже при включённом отоплении он дрожит, а взгляд его устремлён куда-то далеко. Душевнобольной. — Свет очень красиво ложился на крышки гробов.
И тогда Мацуда впервые обращает на это внимание. Или, по крайней мере, впервые принуждает себя сделать это. Нагито двадцать, он живёт один и не слишком-то заботится о себе. Но его настроение меняется чересчур быстро, и иногда у него возникают проблемы там, где их в принципе быть не должно. Бывает, он исчезает на целый день, и Мацуда не может к нему ни дозвониться, ни дописаться. Он неадекватно импульсивен, у него какие-то помутнения в глазах, он не знает, как реагировать на грустные сцены в фильмах.
Возможно, всё дело в том, что Мацуда — врач. Он профессионал в понимании того, когда что-то идёт не так, и это чувство настигает его, когда он видит коробки у двери по приезду в пятницу; когда он не может найти Нагито ни в одном из его обычных мест нахождения в доме.
Из одной из неиспользуемых комнат доносится шорох, но само по себе это не повод для беспокойства. Мацуда списывает это на ремонт, в который Комаэда в последнее время нырнул с головой — что, в общем-то, неплохо, поскольку это немного притупило пустоту, которую он всегда испытывал, обходя дом. И всё равно, то, что он увидел, было абсолютно неожиданно: новый диван, чудовищных размеров телевизор и полуоткрытый шкафчик, из которого на пол высыпалось неразличимое содержимое. И Нагито, должно быть, заслышал его приближение, потому что он поворачивается к нему с выражением самого яркого восторга, который Мацуда только видел на нём за последние недели.
— Я обустроил всё тут для тебя! — говорит он. Восклицает, по сути говоря, находясь среди радужных контроллеров и блестящего покрытия картриджей и дисков, походящих на печальное конфетти. — Ты говорил, что хочешь сыграть в ту новую игру, так что я подумал, и решил сделать для тебя игровую, где ты сможешь это сделать!
Ему требуется мгновение, чтобы осознать происходящее, но когда он всё понимает, Мацуда вновь испытывает прилив тревоги. Нагито обустроил ему игровую комнату, укомплектованную новейшими приставками и всевозможными дополнениями к ним, контроллерами всех цветов радуги и таким количеством игр, с каким бы не совладал даже самый незанятой человек в мире. И всё потому, что Мацуда разок обмолвился, что хочет сыграть в новую игру по Comic PonPon. Это довольно неожиданно.
И Нагито, вероятнее всего, видит в выражении лица Мацуды удивление — или недоверие, может быть, — потому что зрачки его сужаются, а в себя он уходит куда быстрее, чем когда-либо.
— Со мной что-то не так, — шепчет он. И Мацуда жалеет, что не ответил быстрее — что вообще ничего не сказал — ведь ему становится ясно, как в погожий день, что Нагито думает, что так он соглашается.
В ту ночь Нагито Комаэда не плачет. Но он трясётся в руках Мацуды, бросается на силуэты, пляшущие перед только его глазами, кричит что-то настолько ужасающее, что это, несомненно, звучало так, словно его убивают.
К утру это заканчивается, оставляя какое-то эфемерное ощущение, и Мацуде хотелось бы списать всё произошедшее на кошмарный сон на почве стресса. Однако изнеможение написано у Нагито на лице, а Мацуда не идиот, он не может проигнорировать это, ведь он — одарённый, лучший в мире, и он поклялся, что больше не потерпит поражения.
Они наносят визит к его коллеге. Нагито признаётся в том, что у него лимфома, что еженедельно он принимает препараты, чтобы избежать самого плачевного состояния, в которое может прийти его тело. Лишь добавляет: «Я почти закончил курс, Яске! Врачи сказали, что через месяц я буду в порядке!».
Словно от этого легче. Мацуда должен был сам догадаться.
Результаты выглядят не очень хорошо; снимки, анализы крови и когнитивные тесты, которые Нагито не понимает. Он не позволяет Мацуде присутствовать на некоторых из них, и это, должно быть, весьма больно, ведь где-то там в его доме лежит золотое кольцо в чёрной бархатной коробочке рядом с ключом, на котором выгравированы инициалы Нагито.
Это, должно быть, очень больно, когда Нагито отказывается обнажиться перед ним, когда он швыряет тарелку с едой в стену и пытается выдрать себе волосы. Дозы медикаментов ещё не сбалансированы, и Мацуда мог бы всё улучшить — ускорить — но не может, потому что Нагито — его парень — потенциальный жених — что является конфликтом интересов в высшей степени, и…
И…
И где-то в потоке этого он понимает, что на самом деле не любит Нагито. Он просто загадка, дело, к которому Мацуда стремился всю свою карьеру, и хотя само по себе это считается видом любви, это не…
Это несправедливо, когда он задумывается о поцелуях Нагито и его пожеланиях доброго утра, об абсолютном обожании, которое плещется в его глазах, когда они смотрят друг на друга. Мацуда стал его миром, но мир Мацуды — медицина. Нагито им никогда не будет.
И всё же, он не бессердечен. Сначала он отдаёт ключ-карту, потом они садятся в обеденном зале и всё обсуждают. Глаза Нагито всегда тусклые, но сегодня — в особенности. Лучше, если никто из них не будет об этом думать.
— Такие вещи — моя обязанность. Я должен относиться к ним, как к работе, если хочешь выжить.
Нагито Комаэда не плачет и в этот раз. Но когда Мацуда в последний раз закрывает за собой входную дверь, когда его нервы натянуты до предела и он заставляет себя смотреть вперёд, раздаётся крайне отчётливый грохот, словно кто-то вписывается в древесину, и, возможно…
Возможно.