* * *
В первый вечер в их квартире они собирают три кровати, комод и две полки, под звуки любимого глупого шоу Казуичи и с ненужным количеством еды из тайского ресторана двумя домами ниже. Мать Хаджимэ пишет ему в 10:45, чтобы уже в третий раз сообщить, что у неё дух захватывает от мысли, что уже завтра она с ним встретится, и, тоже в третий раз, спросить, не нужны ли ему какие-нибудь вещи для его нового дома. От одного этого слова ему становится тошно. Он ненавидит звуки саундбара, проникающие под дверь его спальни — которая изначально предназначалась для гостей; из неё просто блестящий вид на чью-то кухню, а ещё именно тут вентиляционный отсек периодически дребезжит — почти так же сильно, как ненавидит их новую кофеварку. Диван, который подарили родители Фуюхико, слишком велик для гостиной, да и пружинит так сильно, что не усидишь, а шторы, которые заказал Казуичи, слишком малы — с обеих сторон не хватает где-то по паре сантиметров ткани. Тут нет ничего общего с их общежитием, здесь всё ещё не хватает некоторых предметов первой необходимости и в целом здесь всё спутано, словно не на своём месте, но Хаджимэ не кажется, что он когда-либо чувствовал себя менее по-домашнему. Они пока не ночуют тут, и, несмотря на бесконечное нытьё Казуичи по этому поводу, Хаджимэ не может не испытывать облегчения. Выпускной через два дня, и это значит, что завтра приезжают их родители, и также это значит, что их мамы будут гонять их по магазинам, чтобы докупить всё необходимое в последнюю минуту. Особенно это будет касаться Хаджимэ, ведь он здесь самый большой любитель откладывать всё до последнего. — Знаете, мы могли бы просто переночевать тут, а потом встать супер рано, чтобы приехать обратно! Мы однозначно успеем! — Ты заткнёшься или нет? Если горишь желанием проснуться в шесть утра, чтобы вернуться, можешь сесть за руль. Препирательства Фуюхико и Казуичи были забавными в первый раз, но после четвёртого Хаджимэ не видел ничего смешного. Если уж на то пошло, только что-то раздражающее, ездящее по ушам, забивающее последний гвоздь. — Это лучше, чем уезжать сейчас! Мы только привели гостиную в порядок. Если мы поставим приставку, то... — Нет. Он точно знает, о чём говорит Казуичи: о приставке, которую Нагито подарил ему столько месяцев назад. О той самой приставке, которую Хаджимэ в порыве гнева у него отобрал. — Я тебе сказал: поставь её у себя в комнате, но не здесь. Не хочу её видеть. Казуичи сразу же замолкает. Он занимает руки инструкцией, лежавшей перед ним, склоняет голову, переворачивает страницы, как ребёнок, которого отчитали. Хаджимэ уже давно перестал испытывать вину из-за такой реакции. Сколько было раз, когда он вежливо просил, чтобы они не поднимали эту тему; говорил, что он решит, когда захочет обсудить Нагито, и что их назойливые вопросы и ненасытная потребность в деталях могут и подождать. Фуюхико, как и ожидалось, научился обходить тему. Любые доказательства существования Нагито были стёрты из их общежития менее чем через сутки после инцидента. Одежда, которая пахла Нагито, была моментально брошена в стирку, вещевой мешок, который Хаджимэ брал к нему домой, был аккуратно убран в дальнюю часть шкафа, да даже сама его комната была приведена в абсолютный порядок: такой, чтобы не осталось ничего, что Нагито разбросал или оставил не на своём месте. И, конечно, Хаджимэ ценил это, даже если это оставляло внутри него и какие-то нотки недовольства. Но было бы эгоистично высказываться после всех тех кропотливых усилий, что Фуюхико приложил ради его блага, так что все слова он оставил при себе. Казуичи же, казалось, считал, что лучше ничего этого не замечать. Первые несколько дней он, конечно, помогал, но потом стал вести себя так, будто ничего и не произошло. И, как и в случае с Фуюхико, Хаджимэ слегка выпал в осадок. Но теперь, когда Фуюхико бросает на него особенно острый взгляд, Хаджимэ предполагает, что он начинает переходить границы дозволенного. — Ты должен был её заложить, если не хотел видеть тут. — Как будто я от неё навсегда избавлюсь, — усмехается Хаджимэ. Он приходит к тому, что это ещё одна проблема. Как бы это ни помогало, уничтожение всех напоминаний о Нагито ни чуть не делали его счастливее. Он по-прежнему тратил лишний час на то, чтобы уснуть, размышляя перед этим над тем, чем занят Нагито, в порядке ли он, стоит ли ему позвонить, написать или сделать что-то, чтобы начать возвращать их к норме. Чиаки не слишком-то мягко высказалась о том, что беспокоится о его благополучии. О благополучии их обоих, как сказала она, склонив голову, с таким выражением лица, какое Хаджимэ не смог расшифровать. Ситуация с воротами обошлась без неприятностей: по всей видимости, сломался датчик, хотя Чиаки была без понятия, что случилось. Хаджимэ был не уверен, насколько верит в это, однако огромная сумма, поступившая на его счёт, всё ещё его волновала. Это было похоже на прощание. На «бери это, я больше не хочу тебя видеть», высказанное самым вежливым способом, потому что Нагито действовал только так. Фуюхико трясёт рукой, в которой зажата отвёртка: — Идиотина, изначально мы вели себя культурно, потому что у тебя было просто вдребезги разбито сердце, но тебе же когда-то надо определиться, хочешь ли ты это пережить. — Прошло две недели, — отвечает Хаджимэ с ноткой недоверия. — Думаю, вполне уместно, что я до сих пор расстроен. — То, что ты ёбаный идиот, не означает, что вся надежда потеряна. Казуичи неловко сдвигается с места, всё ещё изображая интерес к инструкции, а Фуюхико хмыкает и возвращается к закручиванию ножки столика. На фоне включается очередная порция раздражающей музыки. Она настолько громкая, что Хаджимэ интересно, слышно ли её соседям через стенку. — Не думаю, что веду себя как идиот, — ворчит он. Да, выходит по-детски, но какая-то его часть не может выпустить его из оборонительной позиции — особенно когда он думает о том, как много он свалил на них за последние несколько недель. Они долго говорили ему, что он может переезжать с ними, но Хаджимэ и представить не мог, что в самом деле примет их предложение. — Сейчас может и нет, но чуть раньше, — Фуюхико окидывает его взглядом, не допускающим возражений, — однозначно вёл. Казуичи, со своей стороны, хмыкает в знак согласия: — С разбитым сердцем больнее всего в первый раз. Он говорит это так буднично, так комично серьёзно, что Хаджимэ смеётся прежде, чем успевает себя одёрнуть — громкий, полноценный звук, который перекрикивает телевизор. Фуюхико смотрит на него так, будто он с концами с катушек съехал, однако Казуичи спасает ситуацию: поднимает свой стаканчик в воздух с таким размахом, что жидкость бьётся о стенки. — За возвращение Хаджимэ! — кричит он, когда в тот же момент Фуюхико восклицает: — Аккуратнее с блядским ковром! — Да я, вроде, никуда и не уходил, — замечает Хаджимэ. Однако это не мешает ему поднять свой стакан, чтобы чокнуться им вместе с Казуичи, а затем и с Фуюхико, и всё это окажется настолько неописуемо нормальным, что Хаджимэ кажется, пожалуй, впервые за все эти дни, что всё может наладиться.* * *
Когда их родители стоят в гостиной, их общежитие уже полупустое. Это напоминает Хаджимэ об их первом переезде и первых летних каникулах, когда они планировали встречаться раз в неделю, несмотря на приличное расстояние, и считали дни до начала нового семестра. Родители Фуюхико вежливы, если не немного отстранённые, а родители Казуичи практически ничего не разделяют с его чрезмерно фанатичным характером, но все они довольно хорошо ладят между собой. Гостиница, в которой они остановились, находятся на приемлемом расстоянии и от новой квартиры, и от Пика Надежды, так что первым делом они собирают вещи и едут обратно в город. Хаджимэ соглашается вести, как минимум для того, чтобы приглушить «Я же говорил , что надо было там оставаться на ночь» от Казуичи через каждые несколько километров. — Если ты не заткнёшься, я заставлю Хаджимэ остановиться и выкинуть тебя, — прорычал Фуюхико. Но за этими словами нет ничего злобного, ведь здесь сидят их родители, завтра выпускной, да и в целом время довольно радостное. И Хаджимэ счастлив, да, но он также не может избавиться от грызущего, всепоглощающего чувства, ползающее в рёбрах раз в несколько часов. Это не похоже на невероятное смущение, которое проснулось в ту секунду, когда его встретила мать; или, может быть, это был стыд, пересиливший смущение, от мысли, что Нагито тоже должен был быть тут, обнимать мать и пожимать руку отца, наблюдая за ними с тихой робостью, которую Хаджимэ так обожал. — Ох, но ты же так расстроишься, если не сфотографируешься со мной завтра! — Как будто я не вырежу тебя с фотографий. Это избавит меня от проблем. В поле бокового зрения Хаджимэ попадает рука. Конечно же, принадлежащая Казуичи, решившему, что прислониться к центральной консоли — отличный способ для продолжения разговора. Он хлопает Фуюхико по лицу — тот, как и ожидалось от человека, привыкшего к чему-то подобному, с лёгкостью уворачивается от удара — а затем обхватывает обеими руками подголовник. — Ну, тогда мне просто придётся встать посередине. Удачи разобраться с этим. — Ты невыносим, — заключает Фуюхико. Должно быть, он ущипнул Казуичи за руку, потому что раздаётся вскрик и «Эй! Зачем?», после чего в машине снова воцаряется дружеская тишина. Хаджимэ компенсирует её тем, что делает музыку громче, и так они едут ещё несколько километров: Казуичи внимательно изучает составленный им плейлист, Фуюхико любуется видами проплывающих мимо зданий, а Хаджимэ приоткрывает окно, чтобы его обдувал ветерок. Город шумный. Не то чтобы он не ожидал этого, но всё казалось куда более спокойным, когда он приехал сюда с Нагито. И хотя, по его мнению, это могло быть по любым причинам, он всё ещё не свыкся к автомобильным гудкам, разговорам людей на тротуаре, которые были здесь частью повседневной жизни. — Ты пропустишь поворот, если не вытащишь свою башку из задницы, — оповещает Фуюхико. — Мы и так долго катаемся. Не удлиняй путь тем, что выберешь не ту улицу. Если бы он ничего не сказал, Хаджимэ был готов поклясться, что полностью сосредоточен на дороге. Но когда он встряхивает себя и возвращается к действительности, вдруг оказывается, что они гораздо ближе к квартире, чем он думал. — Я знаю, куда еду, — огрызается он, чуть резче, чем нужно. В последнее время Хаджимэ понимает, что большая часть их общения так и проходит, и это заставляет чувство вины неловко колыхаться за его спиной. Но Фуюхико не выглядит расстроенным этим. Наоборот, он доволен, словно ему удалось сделать что-то, о чём Хаджимэ даже не догадывался. У него тот самый вид, и только когда они заезжают на парковку, Хаджимэ приходит в голову, что, может быть, это он слишком глубоко погрузился в раздумья. А может, он был на грани этого, и Фуюхико, будучи особо чувствительным к подобным вещам, почувствовал необходимость вмешаться. Подобные ситуации всегда заставляют его чувствовать себя немного неловко. Он не знает, стоит ли говорить спасибо, когда они выходят из машины, или лучше сделать вид, что ничего не произошло. Фуюхико предпочтёт последнее, как кажется Хаджимэ, так что он так и поступает: лишь кивает, когда они огибают машину и направляются ко входной двери. — Мы опередили их как минимум минут на десять, — изрекает Казуичи, доставая из кармана ключи. Это был их стратегический ход: чтобы у них было время выбросить разные контейнеры из-под еды и банки из-под напитков, оставшиеся с прошлого вечера. После того, как мебель была собрана и расставлена правильно — по крайней мере, отправлена в другие комнаты дожидаться своего времени — они улеглись на пол и стали вспоминать прошедшие четыре года жизни. По мнению Хаджимэ, это было полезно для всех, и к концу своего занятия они уже не заботились о том, чтобы убрать мусор, оставшийся после ужина, и коробки из-под мебели. Фуюхико сбрасывает обувь, когда они переступают порог. — Ага, значит, приступаем к уборке. Более чем очевидно, что ему не хочется, чтобы его родители увидели беспорядок, и Хаджимэ может оценить это чувство. По правде говоря, не так уж и много поводов для беспокойства, но они всё равно устраивают настоящий вихрь из новых мусорных пакетов и освежителей воздуха, пока последний контейнер не будет выкинут в мусорку и не раздастся звонок в дверь. — Какой чудесный уголок вы себе нашли! — восхищается мать Казуичи, входя. Она останавливается у двери, чтобы осмотреть помещение, которое не представляет из себя ничего, кроме крошечной кухни с небольшим пространством для столов и открытой гостиной, соединённой с ней. Её муж мягко отводит её с прохода, чтобы остальные тоже могли войти, и следующие несколько минут они вшестером осматриваются, оценивая всё: от цвета стен, до приставных столиков, которые Фуюхико подобрал на прошлой неделе. — Мы можем посмотреть спальни? — спрашивает мать Хаджимэ спустя какое-то время. Её вопрос повторяется один раз, другой, пока Фуюхико с неохотой не направляет их в нужную сторону. — Мы ещё не закончили всё обустраивать, — предупреждает он, держа ладонь на дверной ручке. — Ещё не вся мебель приехала. Это утверждение, по правде говоря, больше относится к Хаджимэ, чем к другим двоим. И он знает, почему Фуюхико говорит это: чтобы развеять любые подозрения. Они заранее договорились, что никто не станет говорить о том, что Хаджимэ переехал в последнюю минуту, а так как всегда была вероятность такого исхода, в этом не было ничего необычного. Его комната была куда менее обжита, чем другие? Ну, он просто был занят по учёбе, и у него было меньше времени, чтобы привести всё в порядок, или он ленился и тянул до последнего. — У Фуюхико самая большая комната из-за Пеко, — сетует Казуичи. Он ложится на матрац лицом вниз, и продолжает, приглушённый одеялом: — И кровать у него самая классная. — Ты мог купить себе такую же, идиот. — Мальчики, — мягко укоряет мать Фуюхико. Она такая аккуратная в выражениях и спокойная, так не похожа на своего сына, что их родство кажется удивительным. Комната довольно скромных размеров — лишь немногим больше комнат, к которым они привыкли в общежитии, — так что смотреть особо не на что: тут только кровать, комод, стол, заставленный коробками с одеждой и другими вещами. После того, как все насытились зрелищем, они переходят в соседнюю комнату, чтобы посмотреть, где обустроился Казуичи, и она, несмотря на все его вздохи, практически идентична комнате Фуюхико. На самом деле, это Хаджимэ досталась самая маленькая комната: как потому, что он пришёл в последний момент, так и потому, что в крошечной оптимистичной части его сознания отложилась мысль, что он не собирается жить здесь слишком долго. Максимум несколько месяцев, и то с натяжкой. — Моя ещё в худшем состоянии, чем у Казуичи, — предупреждает Хаджимэ, когда они подходят к его двери. В комнате слишком тесно: родители стоят прямо позади него, а другие — по краям, и в затылок ударяет жар от мысли о том, что же за дверью: его полупустая комната с неразобранным корпусом кровати и бесчисленными коробками, захламляющими пол. — Не может же всё быть так плохо, — заверяет его мать. Её руки сложены перед собой, лицо выражает полную открытость, и желудок Хаджимэ разрывает, когда он думает о том, как мало ей рассказывал. Однако это куда большая мотивация покончить со всем, даже если это эгоистично. Ему не нравится, как напряжено его тело — почти так же, как ему не нравятся любопытные выражения лиц всех присутствующих, когда они видят его особую версию необжитости. Казуичи довольно беззаботно проскользнул в комнату, щебеча: — Знаете, у нас не было особо много времени, чтобы здесь всё обустроить. — Не было времени? Отец Хаджимэ выглядит озадаченным, и пусть это в целом не особо тревожит Хинату, его волнует вид загнанного оленя у Казуичи. Его родители уже давно знали, что он не определился с местом жительства после выпуска, но не знали причины. Он старался сделать их настолько размытыми, насколько мог, лишь потому, что они не знали о Нагито; но теперь, когда он практически чувствует, как шестерёнки в мозгу Казуичи скрипят, он жалеет об этом чуть сильнее. Конечно, они договорились не говорить ничего, приближённого к правде, но это не означало, что никто не проболтается. И наиболее вероятным кандидатом на эту роль был, понятное дело, Казуичи. — Ага, из-за стажировки и всего такого. В конце семестра нужно было написать кучу работ, так что я не мог разобраться с этим быстро. — Плюс ко всему, у Хаджимэ было больше всего дерьма, так что ему понадобилось больше времени, чтобы понять, что он хочет принести сюда. Фуюхико говорит это так исчерпывающе, что ни у кого в комнате не остаётся желания спорить, и это звучит довольно правдоподобно для родителей Хаджимэ, чтобы они кивнули и перешли к поиску чего-то, заслуживающего похвалы. Здесь это ещё сложнее, чем где-либо в квартире, потому что комната крошечная и немного неудобной формы, и мать подмечает это, говоря: — Кажется, трудно тут всё вместить, да? — Ему всегда нравятся задачки со звёздочкой! — Казуичи влезает в разговор, обхватывая Хаджимэ за плечи, что выглядит слишком напряжённо для той беззаботности, какую он хотел этим показать. Мать Хаджимэ искоса смотрит на них — слишком долго, чтобы не испытать дискомфорт, — а затем переводит взгляд на Фуюхико: — Что ж, это будет приятное занятие на следующую недельку или около того. И это самый что ни на есть лучший момент, чтобы спровадить всех обратно в гостиную. У них хватило мозгов и денег на хороший обед для их родителей, и хоть до назначенного времени ещё два часа, Хаджимэ был бы не против, если бы они просто уехали прямо сейчас. Особенно в тот момент, когда, выходя из комнаты, его мать на долю секунды мешкает, словно собираясь что-то спросить. Это всего лишь мгновение — такое короткое, что Хаджимэ всерьёз задумывается, не показалось ли ему это из-за нарастающей паранойи, — а затем она возвращается к беседе со своим мужем. — В следующий раз держи свой рот на замке, — шипит он Казуичи, как только комната пустеет — что, вероятно, грубо и неуместно, но в данный момент кажется именно ему приемлемым. — Да кто-то на грани. Всегда рад помочь в спасении твоей задницы. Сразу после этого Казуичи уходит, и, несмотря на то, что Хаджимэ не горит желанием присоединиться к остальным в гостиной, он знает, что будет странно, если он останется в стороне. По сути, все предстоящие вопросы и неудобные разговоры — его карма, но это не значит, что от этого ему легче. Поэтому, когда Хаджимэ всё-таки поворачивает за угол — с руками, опущенными по бокам в стратегически подготовленной расслабленной позе, и скрупулёзно нейтральным выражением лица — он более чем удивлён, что там стоит только его мать. Не было ощущения, что он настолько отстал от других, но эти умозаключения не меняют того, что она — единственная гостья кухни, любующаяся видом на улицу. Хаджимэ сразу же понял, что сейчас будет. Остальные наверняка в это время любуются преимуществами здания, коих немало: бассейн, тренажёрный зал, игровая с бильярдом и дартсом, который так любит Казуичи, — чтобы занять их на всё время, пока будет происходить вот это. Он отнюдь не в восторге от того, что сейчас начнётся, что бы это ни было, однако та его часть, что всё чаще чувствует себя виноватой, знает, что это необходимое зло. Однако, он был бы ни разу не против обойти эту тему стороной. — Занавески выглядят немного забавно, правда ведь? Она поворачивается к нему с улыбкой: — Вас в этом доме трое, и вы хотите мне сказать, что ни один из вас не додумался замерить окна? — Не я этим занимался. Глядя на свою мать, Хаджимэ понимает, как же сильно он по ней скучал. Всё это время звонков по расписанию и редких сообщений было достаточно, но теперь, когда она стоит перед ним спустя столько месяцев, он испытывает лёгкую тоску по дому. Или, если точнее, испытывает целый спектр ощущений: стыд за то, что скрывал от неё столько всего, некое утешение от осознания того, что она так близко и сожаление о том, что общение могло проходить на крытой террасе Нагито, а не в обшарпанной гостиной его новой квартиры. Ему всё ещё ненавистно называть эту квартиру так. — Знаешь, — начинает она. — Было бы намного проще, если бы был кто-то, кто мог бы вам, парням, помочь. Хаджимэ определённо знает, кого она подразумевает под этим кем-то, и это однозначно не Пеко. Он неловко шаркает ногами, стоя на том же месте, глядя на половицы и крошечную вмятину в нижней части кухонного островка: куда угодно, лишь бы не в лицо матери, потому что он знает, что будет, если он всё же посмотрит на неё. Слова уже теснятся в его рту, режут губы, и сама мысль о том, что он может выложить всё прямо сейчас — и что это будет так невероятно легко — выводит его из равновесия. — Что ж... думаю... — он звучит по-дурацки, как неуклюжий идиот, так что прочищает горло и начинает снова. — Да. То есть, было бы проще. Она хмыкает в знак согласия. Никто из них не двинулся с места. — Именно поэтому у тебя затянулся переезд? Хаджимэ отвлечённо думает о том, который сейчас час, вернулись ли Казуичи, Фуюхико и все остальные. Он думает о последствиях, которые проявятся, если он расскажет ей всё прямо сейчас; хватит ли у него времени на это и сможет ли он вообще это выдержать. Может быть, чувство вины за сделанное полностью разъест его, и он закончит рыданиями — такими же, как и тем утром после ссоры. Сейчас неподходящее время для подобного разговора, и, да, существовала возможность, что он будет всё безостановочно отрицать, но... — Угу. — Он мнёт руки, слишком серьёзно сосредотачиваясь на том, как натягивается и поворачивается его кожа. — Э-э, какое-то время был кое-кто. Но уже нет. Всё кончено. Его голос не дрожит, а сам он не выглядит слишком уж расстроенным, так что Хаджимэ удивляется тому, что мать довольно долго не отвечает. Тишина между ними затягивается настолько надолго, что он переключает слух на шум транспорта на улице: то, как кто-то сигналит, и то, как через несколько улиц слышится трель сирены. — Мне жаль это слышать, — наконец говорит она. Но в её голосе слышится нечто странное, и когда Хаджимэ поднимает глаза, он сталкивается с аккуратным изучающим взглядом. — Всегда тяжело, когда чему-то приходит конец. «Этому пришёл конец, потому что я трус», — хочет сказать он, но выходит лишь простое «ага». — Вы поддерживаете связь? Это жжёт. — Не особо. — Как думаешь, есть ли у вас шанс возобновить отношения? В какой-то момент она перебралась от окна на диван и, когда Хаджимэ неуверенно поднимает голову, гладит подушку около себя. Он задавал себе этот же вопрос снова и снова, снова и снова, а к ответу так до сих пор и не пришёл, так что он пожимает плечами, направляясь к матери. — Не знаю. Думаю, я всё очень сильно испортил. Мы крупно поссорились, так что я не стану его винить, если он не захочет меня больше видеть. Хаджимэ находит, что вслух об этом говорить куда больнее. Есть нечто иное в том, чтобы сказать себе то же самое в одиночестве собственной спальни, в своей голове, без посторонних ушей. Но сейчас, когда он видит, как губы матери слегка поджимаются, и слышит, как его слова эхом бьются о стены полупустой комнаты, в этом появляется нечто целостное. — Я действительно был с ним очень груб, — продолжает он. Его мать ничего не уточняет, лишь только сидит и слушает, пока он изливает душу, и Хаджимэ безмерно благодарен ей за это. — И это случилось по ужасной глупости, но у меня не хватило смелости написать ему сообщение или сделать что-то ещё, и он сам со мной не связался. Так что я не знаю, что из этого всего вышло. Вместо ответа она протягивает руку, чтобы погладить Хаджимэ по спине — она делала так же, когда он был младше. Это успокаивает именно в той же манере, какой он не чувствовал уже столько лет: само действие и знание того, что она на его стороне, что она сочувствует происходящему, пусть и не может разрешить проблему. — Такие вещи даются с трудом, — наконец говорит она. Её голос звучит очень тихо, однако заполняет одновременно и всю комнату, и только крошечное пространство дивана. — Но если ты действительно хочешь вернуть с ним отношения, думаю, ты с этим справишься. Она не уточняет о том, как зовут этого человека, сколько ему и увидят ли они его на выпускном, и это заставляет Хаджимэ понять, насколько же жалким придурком он был, скрывая это от неё. И потому, что он заставил её запутаться в этом сильнее, чем это стоило, и потому, что это так сильно испортило их взаимоотношения с Нагито. Больше по теме сказать нечего, и они молча сидят ещё какое-то время: ладонь матери всё ещё поглаживает его вверх-вниз по спине, а Хаджимэ всё больше расслабляется на диване. Он мог бы уклониться от разговора, мог бы воспользоваться возможностью поинтересоваться, чем она была занята последние несколько недель или как прошла поездка сюда, но он рад, что не сделал этого, хотя ещё десять минут назад отказывался бы от этого исхода. Проходит совсем немного времени прежде, чем Казуичи с криком врывается к ним: — Мы собираемся поиграть в бильярд! Пойдёмте! Он бросился в свою комнату, пропуская Фуюхико, вошедшего следом. В коридоре больше никого, значит, они поднялись лишь вдвоём, чтобы позвать Хаджимэ и его мать. — До резервации ещё есть время, так что... — Фуюхико пожимает плечами, но видно, что, несмотря на все его попытки выглядеть нейтральным, он взволнован всем этим днём. Все они сейчас себя так чувствуют, Хаджимэ знает это, из-за чего преисполняется тем же чувством, какое испытывал все те времена в общежитии, когда они вместе ходили за покупками или решали внезапно изучить территорию около «Пика Надежды»: все эти обыденные мелочи, которые не имели никакого особого значения, но стали особыми воспоминаниями благодаря тем, с кем он их разделял. Хаджимэ ухмыляется: — Так Казуичи хочет выставить себя дураком прямо перед всеми? Мать легонько шлёпает его по руке и говорит, чтобы он был добрее к своему соседу. Но это добродушный жест, и когда он встаёт, чтобы последовать за Фуюхико, она кладёт руку ему на плечо, чтобы задержать. Когда она наклоняется к нему ближе, в её взгляде читается нечто знающее, будто она готовится сказать что-то такое, что должно быть известно ему одному. — Но знай, — шепчет она с лукавой улыбкой, — что когда ты разберёшься с отношениями с ним, тебе стоит привести его к нам домой, чтобы он с нами познакомился.* * *
Нагито практически с полной уверенностью бы сказал, что не связывался с Мацудой. И всё же вот он, стоит в дверях со стетоскопом в руке и с прищуренными в замешательстве глазами. — Что ты делаешь? — спрашивает он. Это глупый вопрос, ведь Нагито явно лежит на кровати, только-только проснувшись. — Почему ты здесь? — выпаливает в ответ Нагито. Он не пытается грубить или противоречить, нет, но сонливость всё ещё окутывает туманом его сознание, да и в комнате слегка душно. Плюс ко всему, присутствие Мацуды означает, что сроки придётся сдвинуть, а он так надеялся добиться сегодня хорошего прогресса. Ответ, который он получает, отрывистый, резковатый, и Нагито не нравится, как он чувствует себя после него. — Мне позвонила Чиаки. — Но я сказал ей, что сам разберусь с этим, — бормочет он. — Не похоже, что ты в состоянии с чем-то разбираться. Однажды, когда их разрыв был для него ещё свежей раной, он ошибочно воспринял врачебный долг Мацуды за нечто более приближённое к заботе, не будь он научен горьким опытом, Нагито бы оступился и сейчас. Глаза Мацуды медленно оглядывают комнату, а сам Яске говорит мягко, но со всей уверенностью. Он не любит, когда люди донимают его вопросами. — Отопление сломано. У меня нет температуры. — Мгм. — И с рукой у меня всё в порядке. Прости, что она заставила тебя ехать сюда по пустяку. — Ты серьёзно считаешь, что я бы приехал, если бы думал, что это пустяк? Нагито смеётся. Его смех булькает в горле, когда он сгибается пополам на кровати. — Ты заметил, что у меня новый плед? — Чт... — Ты забавный, когда в замешательстве. Очевидно, я не ожидал, что ты заметишь. Мацуда с минуту его изучает. Нагито всегда находил его немного трудным для чтения, но сейчас всё стало ещё сложнее: быть может, потому что они не так часто виделись, или потому что Нагито просто стал ещё хуже понимать окружающих его людей. — Сядь и дай мне тебя осмотреть. У меня нет на это времени. И это, конечно, слегка задевает, но Нагито более чем привык к подобному обращению. Он хорошо умеет заталкивать на самые задворки сознания моменты, когда Мацуда прижимал его к себе, приносил ему свежие фрукты и говорил с ним так, словно Комаэда был чем-то большим, чем просто несносная неприятность. — Это ведь не всегда так. Не будь таким грубым, Нагито. Может, у него просто плохой день. — Он останавливается, понимая, что его губы шевелятся, и что он слышит себя прямо в комнате, а не у себя в голове. — Упс. Доктор Мацуда, вы, наверное, думаете, что я неуместен. И будете правы. Лицо Мацуды искривляется в довольно неподобающей манере. — Просто... просто сядь и дай мне кое-что проверить, ладно? Мацуда крайне редко говорил так неуверенно. Это доставляет Нагито огромное удовольствие, особенно когда он подаётся вперёд, чтобы свесить ноги с края кровати, а Мацуда делает шаг назад, плохо скрывая волнение. В этом есть нечто мощное, пьянящее, напоминающее Нагито, что он так же непредсказуем для других людей, как и они для него. Тем не менее, профессиональный тон возвращается довольно скоро. Раздаётся щелчок перчаток, следом идёт холодное касание стетоскопа, и когда Нагито поднимает глаза, его встречают сосредоточенные глаза и нейтрально поджатые губы. — Чиаки сказала, что её беспокоит твоя рана на руке. Я осмотрю её, но потом нам нужно поговорить. — Я же сказал, всё в порядке. — А я тебе сказал, что меня бы здесь не было, если бы не было проблемы. А теперь перестань... — Мацуда придерживает его ноги, когда они подпрыгивают. Непроизвольно, но всё же. — Перестань дёргаться. Дело в том, что Нагито прекрасно известно, что он надоедлив. Непреднамеренно, не постоянно, но достаточно сильно, чтобы своим поведением он посеял неприязнь в близких. Чиаки никогда этого не признает, как и Хаджимэ, но несносно громкая, неумолимая часть его разума, которая изначально знает это, вечно твердит, что это правда. Не то чтобы он и Нагито были друзьями, и не то чтобы Нагито хотел это изменить, но от этого подтекст слов Мацуды не становится менее болезненным. «Меня бы здесь не было, если бы не было проблемы». «Я навещаю тебя только потому, что должен». Но Мацуда — его врач, не более того, поэтому он так и считает; а Нагито — пациент, а не случай благотворительности. У него нет причин беспокоиться по этому поводу, потому что иначе такое поведение подразумевает, что он считает себя особенным, что должен пользоваться большим уважением и... — ... и ты должен знать, что первое, что надо сделать при попадании в рану стекла — его удаление или обращение за медицинской помощью. А теперь она заражена. Холодные руки Мацуды лежат на его. Нагито не знает, в какой момент это произошло. — Я пропишу тебе несколько антибиотиков и я хочу, чтобы ты принял все до единого. А не смывал их в унитаз, как в прошлый раз. — Мацуда делает паузу, чтобы оглядеть Нагито снизу вверх: увидеть его сцепленные между собой ноги и странный угол наклона головы. — Вообще, я отдам их Чиаки. Чтобы она ими распоряжалась. Это... Нагито кажется довольно грубым. Во-первых, обследовать его без причины, и считать, что он настолько недалёк, что будет неправильно обходиться с собственными лекарствами. Ему не нужны эти дурацкие белые таблетки, как и не нужно сидеть, тупо глядя в закрытое, неузнаваемое лицо Мацуды. — К слову, о Чиаки: она рассказала мне кое-что, что меня беспокоит. Нагито знает, что то, как Мацуда с авторитетной уверенностью снимает перчатки и решительно расправляет плечи, не сулит ничего хорошего. Он поворачивает голову, чтобы найти стул, который можно было бы придвинуть к кровати и откуда можно было бы спокойно наблюдать за процессом распутывания нитей в голове Нагито: точь в точь как тогда, когда они впервые встретились, когда он переключился на «просто Мацуда, пожалуйста», и когда сообщил Нагито, что тот умирает. И это нечестно, так по-идиотски нечестно, потому что Нагито всегда был умён, но никогда, никогда не мог бы обыграть Мацуду. Это невозможно, может быть, потому что его собственный мозг сгнил и разъеден, или потому, что его тело противится каждому его шагу, и он был таким умным, но это отныне не так, несмотря на всё, и... — Тебе нужно дышать, Нагито. Вот так, со мной. Его тошнит и от того, что Мацуда вынужден возвращать его к реальности, когда его разум ускользает от него. Это уже второй или третий раз? По крайней мере, который он помнит, а значит, их куда больше. — Я не хочу говорить ни о чём, о чём рассказала Чиаки. — Почему нет? — Потому что я... это... — рот Нагито раскрывается в словах, которых не произносит. Он так сильно ненавидит то, как Мацуда расслабленно выглядит в своём белом халате. — Я не хочу, чтобы ты это делал. Ты заставляешь меня чувствовать себя глупо. Мацуда полностью игнорирует его, и это заставляет Нагито испытывать... что ж, он не знает, что именно. — Она сказала мне, что между тобой и Хаджимэ что-то случилось. В этот раз в его голосе слышится отчаяние. — Пожалуйста, я ведь сказал, что не хочу об этом говорить. — Ты не можешь прятаться каждый раз, как только что-то тебя расстраивает, Нагито, — говорит Мацуда, и в этот раз он звучит противно, гневно, будто ему отвратительно то, что сейчас происходит перед ним. Крошечные полумесяцы, которые Нагито выдавливает в своей ладони, жгут, и когда он смотрит вниз, сухожилия его запястий выделяются под кожей, словно провода. Ему интересно, говорят ли они — Чиаки, Мацуда и Хаджимэ, ведь именно они должны, правильно? — об этом, как обо всём остальном. — Ты никогда не задумывался над тем, что она просто пытается быть хорошей подругой? «Чего ты добиваешься?» хочет спросить он. Но Нагито лучше других знает, во что это выльется: в те же жалостливые взгляды, какие он получал от нянь, когда другие дети не хотели с ним играть, или озадаченность, которая возникала перед тем, как они усаживали его перед телевизором, по горло сытые его особенностями. Он ни в коем разе не незнаком с этим, но ощущается что-то другое, когда это исходит со стороны Мацуды. Может быть, потому что они когда-то были близкие, или потому что все его отношения выглядят как те самые мимолётные бесплотные вещи, коими и являются. Хуже всего то, что Мацуда улыбается. Не фальшивой улыбкой, какой он орудовал при пациентах, а неловкой, колеблющейся, которую Нагито знал слишком хорошо, чтобы не узнать в ней неуверенность. Внезапно полтора метра пространства между ними становятся похожими на пропасть, будто Нагито летит так быстро, что простыни, одеяла и подушки сливаются в длинные цветные линии. Его тело кажется лёгким, а голова чересчур тяжёлой, и Нагито абсолютно уверен, что рухнет, если это затянется. Они больше не знают, как говорить с ним, так что вместо этого говорят о нём. И он сам довёл их до этого, разве не так? Он отказывался говорить с Чиаки, бегал по дому, лишь бы не столкнуться с ней, вынудил её обратиться за помощью к Мацуде. Мацуде, врачу Нагито, у которого была возможность поместить его в нужное место лишь одним росчерком. Но то, что она вообще что-то знала, был ещё хуже: всё потому, что Нагито не рассказал ей ничего, а значит, она обсудила всё с Хаджимэ. А если это так, то почему... Хаджимэ не... — Ты опять увяз в своих мыслях, — вздыхает Мацуда. Он двигается, принимая более удобное положение, и от этого его волосы, убранные за уши, падают ему на глаза. Как только он поднимает руку, чтобы вновь их убрать, на его пальце что-то сверкает, что странно, ведь Мацуда никогда не был любителем украшений. Нагито помнит крошечный серебряный браслет, который он купил просто так, наобум, пока ждал Мацуду. Это была симпатичная вещица — довольно тонкая, но не слишком женственная, однако Мацуда отказался её носить. Как он сказал, из-за того, что это было бы антисанитарно. Из-за того, что не любил аксессуары. Но это золотое кольцо, расположенное у основания безымянного пальца левой руки Мацуды, достаточно широкое, чтобы его было легко заметить. У Нагито скрутило живот. — Ты женился? — Сейчас мы говорим не обо мне. — Я даже не знал, что ты с кем-то встречался. — Нагито, ты должен... — Мацуда держится профессионально даже тогда, когда его перебивают, и обхватывает рукой кольцо, словно то, что его не будет видно, как-то повлияет на ситуацию. — Она ждёт тебя каждый вечер? — Нагито усмехается. — Знаешь, ты так много берёшь на себя на работе. Она, наверное, практически тебя не видит. Его голова кружится от гнева, размывая всё перед его глазами и поднимая шум в ушах до невозможного уровня. Всё настолько плохо, что он даже не слышит самого себя, слишком сфокусировавшись на словах «Меня не будет две недели» и фотографии на столе Мацуды, на которой изображена девушка с каштановыми волосами, на талии которой лежат его руки. Он прекрасно помнит то, как счастливо они выглядели вдвоём. Тогда он не слишком задумывался об этом, однако стоило ему вспомнить об этом сейчас, его желудок свело в спазме. За всё время их совместной жизни, Мацуда никогда не смотрел на Нагито так, как на эту девушку. Словно она подарила ему херовы звёзды. Словно всё, что он когда-либо искал, было на её лице, и это было важнее, чем любая медицинская степень или исследовательский проект в мире. И дело вовсе не в том, что Нагито ревнует, ведь все чувства к Мацуде давно рассеялись, но в его голове определённо крутятся какие-то другие эмоции. — Я рад за вас, доктор Мацуда, — продолжает он. В каком-то извращённом смысле, это правда. Мацуда избежал огрызающейся дикой твари, какой является Нагито, и это же ему на благо. Он заслуживает того, чтобы рядом с ним был кто-то любящий, кто может функционировать как нормальный человек. — Напомни мне отправить свадебный подарок. Будет легко — я ведь уже знаю всё, что тебе нравится. Приятно наблюдать за распахнутыми глазами и полным недоумением, что проскальзывает по лицу Мацуды. Нагито знает, что выбил у него землю из-под ног, ведь тот застрял в моральной дилемме: видеть в Нагито пациента или друга. Но не того и другого одновременно. Никогда. Несмотря на это, Мацуда повторяет с абсолютной ясностью: — Сейчас мы говорим не обо мне. — Ну и ладно, — шипит Нагито. — Мы можем поговорить о том, почему я ничего не узнаю. — Когда он говорит это, внутри него что-то пульсирует, а неназванные эмоции, что всё это время копились и копились, наконец обрушиваются на него. Мацуда, Хаджимэ, Чиаки — у них у всех есть жизнь, в которую он не входит. Это не что-то, о чём Нагито не догадывался прежде, но когда он смотрит на кольцо, когда думает о том, откуда Чиаки взяла информацию, это становится до боли очевидным. Они трое существуют в сфере, где нет Нагито и его эксцентричности — и это хорошо, ведь это их право проживать жизнь, к которой он не имеет никакого отношения, но они встречаются с новыми людьми, разговаривают друг с другом и принимают решения, в которых он не имеет права голоса, и это внезапно, мощно, несравнимо ни с чем другим заставляет его чувствовать себя таким одиноким. Это поразительное осознание, к которому Миайя всегда его направляла. Он отстранённо думает о том, что должен будет рассказать ей об этом, но дальше в его сознании не происходит ничего. Ему кажется, что Мацуда смотрит на него с растущим беспокойством, но это не имеет для него значения. Да и какой в этом смысл, ведь даже если он начнёт разговор, Мацуда вынужден будет уйти: вернуться к своей новой жене и их шикарной квартире. Если только они не переехали в какое-то место, более предназначенное для семьи, и, в таком случае, это будет просто ещё одна вещь, в которую Нагито не посвятили. И всем придётся уйти: Мацуде, Чиаки и Хаджимэ, когда он соберёт вещи для переезда в новый город, где есть возможности для работы, перспективы и кто-то, кроме Нагито. Все уйдут, как обычно, и только Нагито останется позади, вынужденный проводить пальцем по слоям пыли на собственных дружбах. В этом нет ничего нового, ничего, чего он ещё не испытывал, и поэтому он не может оценить всю серьёзность — почему это так сильно бьёт по нему. Мацуда всё ещё закрывает кольцо, когда, наконец, заговаривает, взглядом вверх-вниз бегая по сгорбленному телу Нагито. — Думаю, этот разговор больше подходит для твоего психотерапевта, Нагито. — Ага, — всё, что он может ответить. Словно все мышцы выпали прямо из его челюсти, давая рту висеть открытым, пока он охватывает себя руками. — Потому что ясно, что сегодня мы ни к чему не придём. — Ага. Каким-то образом ему удаётся провести Мацуду и выйти в прихожую. Маленький столик — тот самый, который он поставил, потому что посчитал его милым и модным, — сейчас выглядел жалко одиноко. От одного взгляда на него внутри всё переворачивалось. — Я позвоню в аптеку и передам им рецепт, как только вернусь в больницу. Время ещё есть, так что кто-нибудь сможет привезти их тебе до конца дня. Я выписал рецепт на две таблетки в день, с интервалом в двенадцать часов. Я проинструктирую Чиаки, чтобы она тоже была в курсе. — Хорошо. Спасибо. — И, Нагито? — М-м-м? — Если уж на то пошло, прости, что не рассказал тебе о нас с Рёко. Не думал, что тебя это расстроит. У Мацуды хватает приличия говорить пристыженно, но Нагито не может в полной мере насладиться собственным триумфом, когда его взгляд так крепко прикован к полу. — Ох. Это... не переживай. Это всё равно не моё дело. Поздравляю. Больше нечего сказать, да и на него так внезапно навалилась усталость, что мотивация вытягивать из себя хоть какое-то противоречие полностью исчезает. — Постарайся хотя бы немного отдохнуть, хорошо, Нагито? Он кивает. Или, по крайней мере, ему кажется, что он это делает. Нет, он точно кивнул, потому что Мацуда бросает на него последний, долгий взгляд, прежде чем поворачивается к двери. Он ещё раз извиняется и прощается, выходя из комнаты, но Нагито не может собраться с силами, чтобы что-то ответить. Как будто кто-то вырезал ему голосовые связки. Он полагает, что нагрубил. Мацуда пытался помочь, потому что Чиаки попросила, и это было больше, чем они должны были сделать. Он был должен как-то им отплатить. С его уст вырывается полузадушенный смех. В какой-то момент — он не может вспомнить, в какой именно, — он сполз по стене рядом с дверью, и теперь под его пальцами гладкий плинтус, а под бёдрами — холодный пол. Его библиотека находится напротив, и резко напоминает ему о цели, которую он должен был достичь сегодня. — Выходит, — пробормотал он про себя, в полуденном свете звуча как полубезумный, — у меня бы все равно не хватило энергии. Гипсокартон, наверное, трудно пробить. Когда он смотрел, как строители приводили дом в порядок, это выглядело просто, но они были сильными и опытными, а не слабыми жалкими неумёхами, как он. Было бы умно сначала изучить нужную литературу, ещё умнее — найти номер телефона и позвонить тем людям, но прошло слишком много времени с момента расцвета мотивации Нагито начинать свой проект. К тому же, будет легко собрать материалы, когда все разойдутся по домам на ночь. Для начала ему понадобится только молоток, а для крупных частей — лом или нечто подобное. Ничего, чего нельзя было бы найти в сарае для инструментов или в каком-нибудь углу гаража. Небольшая прогулка с поисками пойдёт ему на пользу. И всё же, как бы ему ни хотелось начать, ему кажется, что Мацуда был относительно прав, когда предложил ему отдохнуть. Сон заставляет глаза слипаться, и, хотя разумнее было бы перебраться на кровать, Нагито находит пол особенно удобным. У него получилось набросать план и, учитывая, что он не сможет ничего сделать до ночи, он не видит ничего плохого в том, чтобы вздремнуть ещё немного. И что, говорит он себе, если Чиаки, Мацуда и Хаджимэ не одобрят это? Ну и что?* * *
Выпускной приходит и уходит со всеми сопутствующими фанфарами: Казуичи будит всех на два часа раньше, в процессии Хаджимэ принимает бесконечные объятия и поздравления от людей, которых ни разу с первого курса и не видел, и фотографии, фотографии, фотографии, которые всем так не терпится получить. Идти по сцене очень волнительно, даже если он больше обращает внимание на пустое место рядом с его родителями, чем на их аплодисменты. Он не может не думать о Нагито, который мог бы там сидеть, расплывшись в той самой улыбке, с какой он машет ему рукой при приветствии и с какой целует его. Но у него нет времени на подобные размышления, портящие настроение: не тогда, когда он кричит и орёт, когда его друзья пересекают сцену, и когда Казуичи бросает свою конфедератку с такой силой, что она оказывается в четырёх рядах от него. Конечно, за этим следует немного слёз, разделённых между собой такими как Соня и Махиру, позволившим взять событиям этого дня верх над ними, но в целом всё это наполнено куда большей радостью, чем Хаджимэ ожидал. А потом всё так же и заканчивается. Четыре года собрали в кучу и аккуратно упаковали в фальшивый диплом и вычурную рамку, которую он нехотя повесил на стену рядом с дипломами Фуюхико и Казуичи. Они пустуют, пока не прибудут настоящие, но Хаджимэ вынужден признать, что в тёмном дереве и золотой табличке внизу есть что-то стильное. То, что приходит потом, не так приятно: бесконечный поток заявлений, который он подаёт изо дня в день, пока Фуюхико и Казуичи с головой окопались в своих новых работах. Конечно, он не завидуют той головной боли, которую они приносят с собой домой, но однозначно хотел бы, чтобы шутки про то, что он домохозяюшка прекратились. Именно поэтому он так быстро берёт трубку в тот день, спустя всего полторы недели после церемонии. Номер, отображённый на экране, он не узнал, но он не собирается перенаправлять звонок на голосовую почту и пропускать интервью. — Здравствуйте, это Хаджимэ Хината? — спрашивает женщина. Голос у неё отрывистый и профессиональный — именно такой тон, какой он ожидал от менеджера по найму. — Да, это я. — Хорошо, — на фоне что-то пикает, и женщине приходится повысить голос. — Вы указаны в списке контактов для экстренных вызовов Нагито Комаэды. Он был госпитализирован.