* * *
Поездка в больницу оказывается долгой, полной пробок, и всё её время Хаджимэ сопровождает неумолкающая какофония шипения в ушах. На самом же деле, GPS показывает пятнадцать минут — меньше, чем изначальные двадцать пять, ведь при расчёте не учитывались превышения скорости и короткие пути. Тем не менее, кажется, что пятнадцать минут — слишком много; в основном из-за того, что такой звонок выбил из колеи, особенно при том, что подробностей никаких дано не было. Медсестра произнесла суммарно не более четырёх предложений — стойким стаккато, будто бы делала это уже тысячи раз. И Хаджимэ напоминает себе, что да, делала, но это не означало, что он бы был против каких-то уточнений или, как минимум, подтверждения того, что Нагито не висит на волоске от смерти. И что мы видим? Именно эта мысль делала всю поездку такой болезненной и нервной. Словно в дешёвом ромкоме: ему позвонили в последние минуты жизни Нагито, и у него хватит времени лишь на то, чтобы пролить слёзы на их переплетённые пальцы, поцеловать их, прежде чем глаза Нагито закроются, мониторы застынут и... И это было абсолютно противоположно тому, о чём Хаджимэ должен был думать. Имеющиеся факты сбивали с толку, так что лучшим вариантом оставалось выяснить, что в принципе произошло. Однако легче сказать, чем сделать: особенно когда Хаджимэ смотрит вверх, вверх и вверх на возвышающиеся перед ним огромное здание, думая о том, что где-то, в этот самый момент, Нагито может наблюдать за ним из своей палаты. — Это в его стиле, — усмехается Хаджимэ, как бы успокаивая себе, ведь это правда. В его глазах Нагито всегда был где-то высоко над другими, подобно птице: тщательно охраняемой, сокрытой от опасности, если не сказать изолированной. Кто-то проходит слева от него — женщина, замедлившая шаг, чтобы бросить на Хаджимэ торопливый взгляд и возобновить ходьбу. Он с запозданием осознаёт, что решил устроить свой маленький срыв прямо перед входом. Точнее, прямо посреди него, где он, однозначно, виден и людям на ресепшене, и посетителям, расположившимся в открытом фойе. Он видит семью, сбившуюся около нескольких стульев, прижавшихся друг к другу лбами. В трёх шагах от них находится мужчина, на коленях которого лежит букет, а в другом конце помещения перед лифтом беспокойно наматывает круги женщина. От всего этого исходит странная энергия — такой силы, что Хаджимэ замирает. Бояться её нормально, верно? Тревога, печаль и отчаяние ловко заползают под дверь. Вполне нормально то, что он боится войти, ведь он же не собирается развернуться и уйти. Нет, ему просто нужна минутка, чтобы собраться с силами. Его руки дрожат, когда он проводит ими по волосам, и он рад, что рядом нет никого, кто мог бы услышать, как у него перехватывает дыхание. Если здесь, в одиночестве, всё так плохо, то он даже представить себе не может, каково ему будет, как только он окажется около Нагито. — Ты же сказал ей, что не будешь терять ни секунды, — корит себя Хаджимэ. Не потому, что медсестру это беспокоит, а потому, что ему будет постыдно встретиться с Нагито после того, как он десять минут будет ходить круг да около дверей. Он думает, зачем его вообще сюда позвали, когда подходит к стойке регистрации, когда застёгивает браслет для посетителей на запястье и когда она указывает ему в нужном направлении тонким пальцем с маникюром. Разве на эту роль не подошли бы лучше Мацуда или Чиаки? Кто-то, с кем Нагито общался в последние несколько дней — или хотя бы относительно недавно? И, конечно, не так уж много людей подошли бы под этот критерий, но, в любом случае, Хаджимэ последний в этом списке — по крайней мере, заслуживает быть там, — так что до него не совсем доходит. Это становится отменной пищей для размышлений, пока он наблюдает за увеличением числа на крошечном экранчике в лифте, и он всё равно не находит ответа, даже когда чёткий механический голос оглашает нужный этаж. Всё... стерильно, понятное дело, но ужас, которым сопровождается раскрытие створок, довольно неожиданный. Атмосфера слишком близка к кошмару, чтобы ему было тут комфортно: ритмичные гудки с улицы приглушены шторами, внушительные машины без дела простаивают вне комнат. Здесь никто не ходит, даже пациенты, и Хаджимэ, пройдя половину коридора, уверен, что он здесь единственный посетитель. Несколько медсестёр, столпившихся у своей стойки, не поднимают глаз, когда он проходит мимо, что, в общем-то, к лучшему, потому что надпись «Н. Комаэда: Палата №12» на его браслете позволяет ему знать точное место назначения, а покалывание, проносящееся по всему телу, отвлекает от любого возможного разговора. Честно говоря, у него кружится голова от вихря эмоций, испытываемых им, когда он проходит мимо комнат под номер восемь, девять, десять. Все двери открыты — для удобства входа, наверное, — и палаты Нагито это тоже касалось. С одной стороны, это позволило чувствовать себя чуть более естественно, но с другой, это не оставило шансов на то, чтобы остановиться и собраться с мыслями. Ведь в самом деле, последнее, чего ему хотелось бы — чтобы Нагито заметил его и настоял на том, чтобы санитары выпроводили его. — Что ты вообще собираешься сказать? — шепчет он сам себе — понятное дело, около безопасной стенки между палатами одиннадцать и двенадцать, хотя он практически уверен, что пожилая женщина внутри может видеть его через щель. Может, ему стоит заглянуть к ней и попросить подкинуть ему идеи — потому что в его собственном мозгу не появляется ничего стоящего. Обыкновенное «ты в порядке?» кажется неправильным, а куда более грубое «ты уверен, что я тот человек, которому ты хотел позвонить?» — слишком резкий вариант для старта. И это практически всё, что у него есть: унылый выбор между двумя одинаково ужасными вариантами. В каком-то смысле неудачно то, что времена, когда разговор с Нагито казался чем-то непосильным, давно прошли. В данный момент любой разговор мог бы пойти на пользу, и всё же. Хаджимэ скучает по этому. Он слегка качается с пятки на носок, всплескивает руками, чтобы сбросить груз нервов. Не то чтобы это оказывается действенным методом, но нервозность нужно куда-то девать. — Рано или поздно ты должен туда войти, — говорит он себе, и тут же заливается краской, понимая, что его слова, кажется, эхом раздались по коридору. Но, честно сказать, это лишь повод, столь необходимый ему: ведь теперь, с шансом, что Нагито услышал его бормотание снаружи, он не может оттягивать момент. Или, ну, мог бы, но это лишь добавит проблем к той их горе, что уже есть, а Хаджимэ этого не хотелось бы. — Всё не настолько плохо, — говорит он себе, в последний раз встряхивая руками. — Это ведь просто Нагито. Всё будет хорошо. Перед каждой дверью есть окошко, но каждое зашторено, так что заглянуть внутрь невозможно. Они такого же кремового цвета, как и стены, и это выглядит так скучно и уныло, что Хаджимэ не может не задаться вопросом, достаточно ли одного подобного вида, чтобы свести Нагито с ума. Он всегда предпочитал более... приятную глазу обстановку. На двери висит табличка с надписью «Лечащий врач: Я. Мацуда». Ни у кого такой не было — по крайней мере, ни у кого из тех, на чьи двери Хаджимэ обратил внимание, — и этот факт его не устраивает. В этом есть нечто собственническое — словно Мацуда оставил здесь свой росчерк, подчеркнул право на присутствие. Это напоминает о той одежде, оставленной в комоде. Тем не менее, они в больнице, и если Хаджимэ отбросит свою неуместную ревность и призадумается об истинном значении этой таблички, то поймёт, что это может значить, что у Нагито серьёзные проблемы. Одна лишь мысль об этом заставляет его сердце подскочить в горле. Стук в дверь кажется неверным, словно он лишь наблюдатель, а не прямой участник. Он отдалённо слышит собственное «привет, Нагито» — словно ничего не изменилось: будто они всё ещё разговаривают каждый день, прижимаются друг к другу в постели по ночам и... И... Первая его мысль: Нагито не выглядит больным. В целом, он выглядит нормально, за исключением нескрываемого удивления на лице. Светло-голубой халат не слишком контрастирует на фоне его и без того бледной кожи, но Хаджимэ куда больше сосредоточен на его пышных белых волосах и его застывшем теле, полуповёрнутом в сторону двери. Всё в нём так... так свойственно для Нагито, что, как он понимает, звучит по-идиотски, но это такое облегчение — видеть его после столь долгого затишья. — Хаджимэ? — Привет, — начинает он вновь, потому что то, как Нагито моргает, слишком хорошо ему знакомо, чтобы он нашёлся придумать что-нибудь получше. — Ага, сюрприз, это я. Я могу, э-э... ты не против, если я присяду? Хаджимэ осознаёт, что с мебелью тут скудновато. Под единственным окном стоит диванчик, а напротив кровати — стул, но ни то, ни другое не выглядит привлекательным или удобным. — Садись. Тишина практически жуткая. И неловкая, ведь Нагито следит за ним своим зорким взглядом весь его путь от двери до дивана. — Могли бы придумать и что поудобнее, — шутит он. Внимание Нагито переключается на монитор около него: — Ага. Постепенно Хаджимэ осознаёт, что в комнате ничего не пикает — по крайней мере, не как вся техника, с которой он столкнулся. Здесь есть стойка с прозрачным пластиковым пакетом на ней — предположительно капельница — и монитор жизненных показателей, трещащий каждые несколько секунд, но это, похоже, всё. Совсем не то, что он представлял себе по пути сюда: ни паникующих медсестёр и врачей, вбегающих и выбегающих из палаты, ни множества трубок, опутывающих каждый сантиметр тела Нагито. Он безмерно благодарен за это, вне сомнений, и всё же, всё выглядит настолько... нормально, что недоумение от причины, по которой Нагито оказался тут, лишь растёт. — Как ты себя чувствуешь? — Бывало и получше. Диван скрипит, когда он переставляет ноги. Прямо напротив него Нагито прячет руки под одеяло. — Давно ты тут? — Три дня. — Оу. В первую их встречу диалог с Нагито был трудным. Всегда казалось, что малейшая мелочь может вызвать поток непонятных выражений, ведь у Нагито была привычка бессвязно болтать без передышки. Но сейчас проблема заключалась в обратном: всё, что он готов был предложить — краткие ответы по существу. И, да, если Хаджимэ действительно хочет побеседовать, у него в запасе есть несколько тем, которые ему бы хотелось обсудить, однако он только пришёл, и учитывая то, какой ледяной приём был ему сейчас оказан, попытки утянуть Нагито поглубже могут привести к получению культурного посыла за дверь. Так что, продолжение беседы ни о чём казалось лучшим вариантом. По крайней мере, до тех пор, пока ситуация не приблизится к норме — если вообще приблизится. Трудно оглядывать комнату, когда за ним наблюдает Нагито, но Хаджимэ не сразу обращает внимание на стопку книг рядом с кроватью. Три из них новые — из серии, о которой он никогда не слышал и которую никогда не видел, но самую нижнюю он узнал — та, что осталась с их похода в книжный. — Кажется, ты тут много читал. — Делать особо больше нечего, — отвечает Нагито, пожимая плечами. Его губы поджаты, словно он хочет сказать что-то ещё, и Хаджимэ ждёт, но продолжения не получает. Молчание между ними вновь затягивается — столь долгое и неконтролируемо неприятное — пока Хаджимэ не начинает сомневаться в собственных силах вытерпеть ещё хотя бы секунду этого. — Не думал, что они действительно позвонят тебе. Голос Нагито звучит... надменно, что ли? Или недовольно, будто он надеялся на другой исход. Трудно судить, ведь всё в нём тщательно сокрыто, пусть он и смотрит прямо на Хаджимэ. — Ага, я тоже удивился. И, быть может, это прозвучало не так, как он хотел, ведь на лице Нагито что-то промелькнуло, прежде чем он отвернулся и склонил голову так, чтобы Хаджимэ не смог посмотреть ему в глаза. — Просто довольно неожиданно получить звонок из больницы, вот и всё, — исправляется он. Или пытается исправиться, потому что шансы на успех на данный момент ничтожны. — Я не знал, что ты здесь. Под халатом Нагито, кажется, ничего нет. Мельчайший участок кожи выглядывает из-под ткани, когда он двигается — уголок слишком острой лопатки; и хоть в этом нет ничего, чего бы Хаджимэ ещё не видел, это ощущается чересчур личным. — Я сказал Мацуде, что и сам справлюсь. Во рту Хаджимэ резко пересыхает. — Ну, должно быть, очень скучно не иметь здесь собеседника, правда ведь? «Тебе не нужно было оставаться в одиночестве, — вот, что ему хочется сказать. — Ты мог бы позвонить мне сразу же, как только попал в больницу, и я был бы рядом». Но Хаджимэ кажется, что сейчас это может прозвучать слишком резко. Нагито всё ещё сгорбился в этом халате — он напряжён так сильно, будто боится, что нечто сейчас набросится на него, несмотря на то, что он пытается сохранять внешнее спокойствие. — Иногда тишина приятна, — говорит Нагито. Не похоже, что он сам в это верит. В самом деле, какая-то едкая нотка пропала. — Хорошо, — Хаджимэ откидывается на спинку дивана. На то, чтобы принять удобное положение, уходит минута, потому что подушки, на его взгляд, слишком твёрдые. — Тогда нам не стоит говорить. Нагито возмущённо вскидывает брови, и Хаджимэ ждёт какой-то ответной реакции, но её так и не последовало. Кажется, они не в тех обстоятельствах, но Нагито всегда был болтлив в таких ситуациях. И, честно сказать, часть его сама выдвигала какие-то предложения, не ожидая, что они будут приняты, и зря, ведь после шелеста простыней Хаджимэ остаётся лишь смотреть на груду больничных подушек и затылок Нагито. На противоположную стену отбрасываются необычные длинные тени. Если не считать разговора, который он уже не пытается начать, они — самое интересное в этой палате, так что Хаджимэ мирится с тем, что принялся считать полоски теней, пока в его голове не созрел план получше. Может быть, придёт медсестра. Может, появится орда студентов-медиков, и после того, как они, запинаясь, зададут обыкновенные вопросы, он и Нагито добродушно посмеются над их паникой. А может, в палату ворвётся Мацуда, и тогда он одарит Хаджимэ лишь одним взглядом, прежде чем вызовет охрану и... да, пожалуй, это не лучший сценарий. В любом случае, лезть в телефон кажется слишком грубым, и он не собирается просить у Нагито взять книгу, так что пересчёт теней приходится в самый раз. Честно сказать, всё не так уж и плохо. Гипсокартон в некоторых местах примят, из-за чего на стене образуются интересные формы. Вмятина около контейнера с лекарствами похожа на кролика, а та, что прямо за монитором жизненных показателей, напоминает кратер от астероида. Он только начал подключать фантазию к потёртостям на доске, когда Нагито подвинулся на кровати. Кажется, он пытается скрытничать, двигаясь как можно тише и пытаясь сесть с помощью одной руки. Хаджимэ не видит в этом особого смысла — учитывая, что в комнате настолько тихо, что любой звук кажется громче — но критиковать происходящее кажется плохим вариантом, да и не похоже, что Нагито так уж разочарован провалом, так что он решает молча наблюдать. В настолько не жутком смысле, насколько это возможно, ведь сейчас ему меньше всего хочется, чтобы Нагито чувствовал себя как животное в зоопарке. Сейчас перед Хаджимэ иные цели: как можно меньше беспокоить его, пока он не придёт в лучшее настроение, или, что вероятнее, пока ему не наскучит тишина и он не перейдёт к действительной проблеме, витающей в палате. Только когда Нагито смотрит на прикроватную тумбочку, Хаджимэ осознаёт, что тот ещё так и не показал ни одну из своих рук: что и странно, и неудобно, если только с их последней встречи Комаэда не овладел телекинезом. Он придвигается ближе к краю кровати, шевеля пальцами под покрывалом, пока, медленно сделав глубокий вдох, не наклоняется и не поднимает руку. Странность в том, что, несмотря на то, что тумбочка стоит справа от него, Нагито поднимает левую руку. Это не имеет никакого смысла с точки зрения удобства. Он ведь едва ли может провести пальцами по поверхности, а ещё и близок к падению с кровати — и близок к Хаджимэ. Не похоже на то положение, в котором Нагито бы сейчас хотелось оказаться. Если только... — Так из-за чего ты попал сюда? Вопрос не покажется спокойным, как бы он его ни переформулировал, и это видно по лицу Нагито. Он делает прерывает свою храбрую третью попытку стянуть верхнюю книгу. — Травма. — Тебе подать что-то? — Нет. Сердце Хаджимэ едва ли не подскакивает в горло, когда Нагито замирает, опасно покачнувшись. Его правая рука, удерживающая весь его вес, подгибается. — Хватит пялиться, — шипит он, откидываясь на подушки. Его подбородок рефлекторно прижимается к груди, словно он думает, что избегание зрительного контакта с Хаджимэ поможет ему улизнуть от темы. Сердитый Нагито — та ещё редкость, но эта его скрытная, уязвимая сторона, какой Хаджимэ никогда прежде не видел — тем более. Практически сразу он подмечает, что ритм его дыхания сбился, и чем дольше это продолжается, тем больше он пытается это скрыть. Хаджимэ кажется, что ему больно. Между вдохами слишком большие промежутки, а губы Нагито стиснуты так плотно, что воздух практически не проходит сквозь них. Проходит пять минут, и Хаджимэ уже готов спросить, всё ли в порядке, как Нагито неловко переворачивается на локоть и с его уст слетает: — Можешь подать мне кнопку вызова? В его голосе звучит нечто, близкое на безоговорочное поражение. Хаджимэ не совсем уверен в первопричине этого, но он был бы законченным дураком, если бы сказал, что нет какой-то частички его существа, понимающей его недовольство: ведь кнопка вызова, о которой идёт речь, стоит столь близко — прямо около прикроватной тумбы. Тот, кто оставил её там, либо невежда, либо жестокость во плоти, и оба варианта распаляют в разуме Хаджимэ слишком нежеланный огонь. Маленький крючок, на котором она висит, не представляет из себя ничего особенного, а значит, было бы удобно дотянуться до неё, сидя на краю кровати. — Ты ни разу ею не воспользовался? — спрашивает Хаджимэ. Он ожидает какого-то ответа, водящего круг да около конечного «нет, она с самого моего прибытия была там». Но вместо этого он получает довольно неожиданное: — Это я её там оставил. Голос Нагито даже хуже, чем сухой. Он звучит одновременно смущённо, оскорблённо и неверяще, и выражение его лица ничуть не лучше. — Ты серьёзно подумал, что я настолько недееспособен? — добавляет он, и, ладно, это чуть грубее, чем то, на что Хаджимэ надеялся после собственной заботы, но это отнюдь не беспричинно. — Я просто подумал... — Хаджимэ делает глубокий вдох, закрывает глаза и делает всё возможное, чтобы угомонить колотящееся сердце, которое хочет выпалить: «Если ты не можешь взять книгу, не сделав себе больно, то что уж говорить о кнопке». Но таким образом он их отношения не спасёт, и ему стоит держать в голове, что у Нагито травма, так что он говорит лишь: — ... что она слишком далеко. — С утра было не так уж и плохо. Нагито на все сто, вне сомнений, однозначно надулся. Хаджимэ уверен, что он бы сейчас скрестил руки на груди, не будь это движением руками. Но, по крайней мере, это хоть что-то знакомое. С этим Хаджимэ сможет совладать, и, может быть, чересчур просить возможности поцеловать Нагито в нос и пощекотать ту чувствительную часть кожи под рёбрами, как он делал прежде, но это хоть какой-то возврат к норме. Это может быть... — Серьёзно, — Нагито звучит так, словно испытывает крайний дискомфорт и более чем раздражён. — Она мне нужна. — Ох, блин... прости. Он надеется, что неистовый жар его лица не так сильно заметен, как ощущается. Хотя Нагито, наверное, не обращает на него особого внимания, судя по гримасе, мелькнувшей на его лице, когда он откидывается на подушки. Вопрос Хаджимэ «Всё ли в порядке?» остаётся без ответа. Он списывает это на то, что Нагито не услышал, поскольку это куда менее болезненный вариант, чем предположение, что ему просто плевать на то, ответил он или нет. Когда он жмёт на кнопку, слышится лёгкое клик. Вверху, прямо над символом фигуры человечка в шапочке медсестры, вспыхивает маленький красный огонёк. — Я хочу, чтобы ты вышел, как только она придёт, — говорит Нагито. — Но потом можешь... вернуться. Видна лишь одна сторона его лица, да и из-под его ресниц Хаджимэ может выглядеть только уголок глаза. В позе же его есть что-то настороженное — будто он не уверен в том, какой ответ получит. И, да, Хаджимэ немного обижен. Самую малость — или, по крайней мере, лишь столько он позволяет себе испытывать. До боли очевидно, что происходит нечто большее, чем признаёт Нагито, и, если попросить Хаджимэ ответить честно, это начинает его всё сильнее и сильнее напрягать. Но ему должно быть достаточно того, что ему вообще было дано разрешение войти. То, что Нагито хочет, чтобы он потом вернулся — а значит, он не исчерпал своё гостеприимство — ещё более впечатляет. Так что: — Хорошо, — соглашается он. — Не проблема. Не прошло и мига, как в комнату ввалилась девушка возрастом не больше Хаджимэ — причём буквально «ввалилась», потому что она толкнула дверь с такой силой, что едва не оказалась на полу. — Господин Комаэда, всё в порядке? Я бежала сюда, потому что очень испугалась! Вы выглядите бледным, ваша... ох! У вас посетитель! Будучи нелюбителем громких звуков, Нагито выглядел довольно возмущённым этим вторжением. Его плечи поникли, знаменуя принятие — как будто он сталкивался с этой медсестрой с самого своего прибытия в больницу, а потому вся драма ожидаема, хоть и раздражает не меньше. — Прошу прощения! — продолжает она. — Мне стоило сначала представиться! Я Микан Цумики, практикантка. Значок, приколотый к её лацкану, изображает те же широко распахнутые фиалковые глаза и непокорные чёрные волосы, и, да, похоже, что это её имя нацарапано на доске под именами Мацуды и Нагито в графе «медсестра». Тем не менее, её наряд далёк от привычного. Белый передник практически не прикрывает юбку, а пара чулок до самых бёдер странно смотрятся на фоне повязки на левой руке. Однако обувь у неё именно такая, какую Хаджимэ бы ожидал увидеть на медсестре, мотающейся туда-сюда целый день. — Всё в порядке. Я как раз собирался выйти. Нагито старательно избегает зрительного контакта, но Микан бегает взглядом от одного к другому. — Я вам помешала? — Нет. Я нажал на кнопку. Хаджимэ улавливает напряжение в голосе Нагито только потому, что они так много времени провели вместе. Его голос звучит слишком натянутым, подобно струне на пределе, так что Хаджимэ делает всё возможное, чтобы проскользнуть за Микан и выскочить за дверь прежде, чем она успеет спросить о чём-нибудь ещё. Хоть жалюзи и закрыты, он старается держаться так, чтобы его не было видно. Меньше всего ему хочется, чтобы Нагито увидел его сквозь щели и подумал, что он пытается подглядывать за происходящим внутри. Этот момент даёт ему время написать Казуичи и Фуюхико, потому что прошло непозволительно много времени с момента, как он исчез из квартиры без объяснения причин. Не то чтобы он был обязан ставить их в известность, но он не выходил из дому с... в общем, давно, и поэтому у них наверняка появятся вопросы. Hajime: Хэй, не уверен, когда буду дома. Нагито попал в больницу поэтому я у него Всё ещё кажется странным то, что не отвечают моментально. Их непрекращающаяся возможность держать связь друг с другом не казалось чем-то необычным во время учёбы, но теперь, когда телефоны друзей, в силу работы, лежат на столах или в карманах, а не в руках, это казалось роскошью. Хаджимэ по большей части привык к этому, но сейчас, когда он переминается с ноги на ногу, небольшой разговор был бы очень кстати. Он проверяет электронную почту, пропуская сообщения от программ выпуска и маркетинговых команд, чтобы добраться до единственного ответа на его заявление. Опрос, в котором уточнялось, в какие дни и в какое время он сможет пройти первичное собеседование, показался многообещающим, так что он отмечает про себя закончить с ним позднее. Следующими в ход идут соцсети, которыми он пренебрегал последние несколько дней: фото приключений Сони в её родной стране и пост Химико о том, что она заняла должность тренера танцевальной команды её школы. Несколько лайков и комментариев спустя этот метод отвлечения сходит на нет, и Хаджимэ не остаётся ничего, кроме как пялиться в стену. По крайней мере, это даёт ему время собраться с мыслями. Время здесь играет немаловажную роль, в основном потому, что он всё ещё на взводе из-за того, что он досаждает Нагито, и потому, что без понятия, во сколько заканчиваются часы посещения. В общем, это означает, что ему придётся завести тот самый разговор уже очень скоро, как бы он его ни боялся. В нескольких метрах от него молчаливо стоит аппарат УЗИ с его пустым и непримечательным экраном. В любой другой ситуации, Хаджимэ почувствовал бы себя неловко, но, раз уж он в абсолютно пустом коридоре, машина становится великолепным беспристрастным собеседником. — Просто я не знаю, что делать, — признаётся он. — Я имею в виду, я пытался придумать, как поговорить с ним, но явно безуспешно. Аппарат УЗИ не двигается. Это странно обнадёживает. — И, да, я знаю, он мог бы сказать что-то первым, но это ведь и не его вина, понимаешь? Трудно объяснить. В этом... — он делает размашистый жест руками. — ... много составляющих. Вслух, в открытом пространстве, это звучит куда более похоже на оправдание, чем когда-либо. Много составляющих — лишь изящная подмена «Я был слишком напуган, чтобы что-то сделать». Словно тоска, грёзы и удаление полунаписанных текстов принесут ему какие-то плюсики или приблизят к разрешению конфликта. — Ты жалок, — шепчет Хаджимэ сам себе. — Ты тратишь время на нытьё, но когда доходит до дела ты... — Господин Хината? Можете возвращаться. Когда сердце Хинаты вздрагивает, а сам Хаджимэ с концами краснеет от смущения того, что его застали за разговором с аппаратом, он замечает, как встревоженно выглядит Микан. — Извините! — лепечет она. Кажется, она выкручивает себе руки за спиной. — Это... не обращайте внимания, я просто вернусь. — Но погодите, Хаджимэ! Проблема в том, что Микан преграждает путь, так что у Хаджимэ нет иного выбора, кроме как послушать её, вместо того, чтобы постыдно проскользнуть в палату. Она не отходит, когда он делает несколько шагов вперёд, но внимательно смотрит на него с приоткрытым ртом — словно она отчаянно пытается сдержаться от того, чтобы выдать секрет, хоть попытка это и проваливается, ведь уже через секунду она сжимает плечи и выпаливает: — Пожалуйста, никому не говорите об этом! Это настолько странный всплеск эмоций, что Хаджимэ даже предположить не может, как реагировать. Сначала он подумал, что она говорит о том, что подслушивала его странный разговор, но с чего бы тогда ей просить его ничего не говорить? Ведь ничего другого она не могла иметь в виду, не так ли? В палате Нагито они поговорили, в общей сложности, с полминуты, так что если она извиняется не за что-то, произошедшее тогда, у него не остаётся других вариантов. Но за этим следует: — Я не уверена, стоит ли мне вообще говорить об этом с вами, — выдаёт она, — но, думаю, это будет полезно господину Комаэде, даже если он будет не в восторге от этого. — Хаджимэ достаточно раз сталкивался с подобным, чтобы понять, что сейчас начнётся: она будет ходить круг да около, практически забыв, что Хаджимэ её слушает, а у него на это нет ни времени, ни терпения. — Что-то случилось? Микан, кажется, терзали сомнения: — Может быть, мне стоит дать ему рассказать самому. — Если что-то не так, думаю, я должен знать. Как человек, указанный в его экстренных контактах, — добавляет Хаджимэ. Если в его тоне и проносится малейшая нотка раздражения то, что ж, она лишь помогает Микан поторопиться с решением. Внезапно она оказывается в нескольких сантиметрах от его лица. Их разница в росте довольно ощутима, но Цумики хватает его за плечи и тянет вниз с такой силой, что он едва обращает внимание на странность позы. Сказать, что он удивлён — ничего не сказать, но вся ситуация делает своё дело — подогревает интерес. — Я попрошу вас отнестись к этому с осторожностью, — начинает она, и это, конечно, не предвещает ничего хорошего. — Но мне кажется, что господину Комаэде... Нагито... одиноко. Он всегда выглядит таким опечаленным. И, оу. Хаджимэ не знает, что ответить. Его сердце словно сжали в тиски, он словно только что увидел, как кто-то пнул щенка, и все следующие по списку метафоры эмоциональной боли, которые только всплывают в памяти. Это не то чтобы удивительно, вот в чём дело. Хаджимэ и сам тяжко переживал всё происходящее, однако у него была поддержка, которая была нужна Нагито в десятикратном размере. Но услышать это от Микан — человека, посещающего его палату по служебной необходимости, знающего его не более трёх дней — меняет всю картину. — У него были другие посетители? Микан качает головой: — Он не хотел, чтобы к нему приходили. На самом деле, доктор Мацуда позвонил вам, потому что волновался. — Оу. — Он сказал, — она делает паузу, уводя взгляд в сторону. Внутренние противоречия возродились, но, как и предыдущие, длятся недолго, и Микан продолжает: — ... что вы двое поругались. Точнее, он не вдавался в подробности, так что я не знаю ничего, кроме этого! Но он сказал, что Нагито было тяжело после этого, поэтому... Микан робко замялась, но Хаджимэ услышал достаточно, чтобы уловить суть. Его желудок неприятно скрутило. — Именно поэтому мне нужно войти и поговорить с ним, — говорит он, хотя не совсем понятно, кому — Микан или самому себе. Руки спокойно опускаются с его плеч, и Микан без лишней суеты отходит в сторону. Кажется, всю свою нервную энергию она израсходовала. — Да, безусловно, — торжественно соглашается она, кивая, из-за чего на лицо ей падают волосы. — Мне нужно вернуться на пост! — продолжает она. — Я уже сказала Нагито, но мой наставник может прийти и задать несколько вопросов о том, как я справилась, так что, — она краснеет, — пожалуйста, отвечайте честно и дайте мне знать, если мне нужно в чём-то усерднее практиковаться. Я правда стараюсь быть отличной медсестрой! Подобного Хаджимэ прежде не слышал, но он не из частых гостей больницы, так что не может сказать, насколько это странно. Однако есть нечто необычное в том, что она выпалила это всё сразу после того, как признала все проблемы Нагито. — Обязательно, — соглашается он, потому что он ей обязан, как минимум, этим. Она помогает ему, так что Хаджимэ не собирается пренебрегать шансом откуда-то свыше, благодаря которому смог услышать от неё подобное. Вот только теперь начинается самое сложное. Микан бежит к своему посту, вновь преисполнившись своей нервной энергией, едва не столкнувшись с тележкой, стоящей в коридоре, и Хаджимэ остаётся в одиночестве: только он и аппарат УЗИ, а по ту сторону двери — возможно, нетерпеливый Нагито. — Оу. А я уж подумал, что ты куда-то ушёл, — вот, чем оказывается встречен Хаджимэ, как только проскальзывает в комнату. Ему не очень нравится, насколько удивлённо звучит Нагито, даже если он и пытается спрятать эту интонацию под слоем тщательно сотканного безразличия. В этот раз ощущение цепкого взгляда Хаджимэ, присевшему на диван, кажется привычным. — Я разговаривал с Микан в коридоре. Всё это время я стоял там. Он добавляет последнее предложение, потому что этот вид подтверждения то, в чём нуждается Нагито, но о чём он никогда не попросит — тот вид, который ослабляет напряжение в его плечах и спине. — Она... — у Нагито довольно специфическое выражение лица, когда он пытается подобрать правильные слова. Его рука всё ещё покоится под одеялом. — Она милая, правда? — Очень увлечена своей работой. — Ага. И Нагито звучит... тоскливо — так же, как на их первом свидании, когда появилась Чиаки, и Нагито молчаливо принял участь человека, к которому потеряли интерес. Он смотрит на него так же пристально, как и в тот день: словно что-то стоит прямо перед ним — то, чего он отчаянно хочет, но чего сам себе не позволяет. Хаджимэ так и не смог определить, что это, но... но, да, ему кажется, что это близко к правде. — Она учится там же, где и ты, — тихо продолжает Нагито. — Или пожалуй, там же, где ты учился. В его голосе нет никакой озлобленности, и, возможно, это делает всю ситуацию ещё хуже. Нагито говорит так, словно он говорит о старом знакомом. Нотка тоски по былым временам, но такой незаметный, будто это слабость — скучать по чему-то. У Хаджимэ пересыхает во рту, ведь вот оно, то, чего он так ждал, прямо у его ног, а вместе с этим реальная возможность сказать что-то не то и разрушить всё с концами. Наступает тишина. Где-то вдалеке завывает сирена. — Как прошёл выпускной? Надеюсь, так, как ты мечтал, Хаджимэ. Надеюсь, ты хорошо провёл время. Пока что всё происходит вовсе не так, как ожидал Хаджимэ. Когда родители ссорились, они всегда вели тихие беседы до поздней ночи, а Фуюхико старался держать свои размолвки с Пеко при себе, так что единственным ориентиром для него были сцены из переполненных драмой фильмов и романов для домохозяек. Как же было бы легко, набросься Нагито на него с криками, сыпь он оскорблениями, бей он ниже пояса, бередя старые раны. Но первая ошибка Хаджимэ в том, что он позволил себе думать, что Нагито хоть когда-нибудь поведёт себя так, а вторая — в том, что он поднял взгляд, ведь искренность в глазах Нагито всё бесконечно усложняет. — Диплом уже пришёл? — его голос дрожит. — Ты смог найти работу? Единственное, что удаётся выдавить из себя Хаджимэ, это жалкое: — Он не придёт до июля. Им нужно проверить все задолженности, прежде чем выдать что-то на руки. Так что... это, э-э, займёт какое-то время. Вместе с этим приходит несправедливо броское воспоминание о том, что он планировал подарить Нагито ненастоящую версию. Симпатичная кожаная обложка с логотипом «Пика Надежды» была бы именно той безделушкой, которой бы Нагито бесконечно восхищался, а самому Хаджимэ она была не нужна. — И, нет, ещё ничего не нашёл. У Фуюхико и Казуичи проблем не возникло, а мне пришлось посложнее. Плюс, знаешь, — он неопределённо махнул рукой, — аспирантуру никто не отменял. — Что ж, ничего страшного, Хаджимэ. Ты не становишься хуже только из-за того, что у тебя нет работы. Хаджимэ не может решить, это комплимент или нет, и если это он, то заслуживает ли он его. Общий ответ это, пожалуй, «да», что он заслуживает всего, что выпадет на его долю, но сейчас он должен сфокусироваться не на этом. Нагито выглядит устало, когда прислоняется к подушкам, и бледнее обычного. Грустная улыбка на его лице тоже ничем не помогает, лишь дополняя довольно потрёпанный вид, который Хаджимэ не мог разглядеть прежде. — А у тебя как дела? — спрашивает он. Осторожно, потому что существует практически бесконечное множество вариантов, по которым может пройти этот разговор, и он не совсем уверен, чего стоит ожидать. Сначала Нагито не отвечает. Он вообще ничего не делает, лишь только ёрзает ногами под одеялом, будто сопротивляясь желанию подтянуть их выше. С улицы доносится ещё одна сирена, и Хаджимэ задаётся вопросом, постоянно ли её здесь слышно — и не беспокоит ли она на сон Нагито. — Да особо нечего рассказывать. На втором курсе между врачебной этикой и патопсихологией Хаджимэ посещал курсы писательского мастерства. Девушка, сидящая рядом с ним, постоянно переусердствовала с метафорами, в особенности со своей любимой: «отголосок голоса». Не было ни единой ситуации, где эта фраза показалась бы уместной, ведь Хаджимэ никогда не слышал ей подобной, да и как вообще можно описать нечто настолько неотъемлемое, как голос, таким образом? Но сейчас, когда Нагито наблюдает за крохотными точками жидкости внутри собственной капельницы, это имеет смысл. Это как услышать слова другого человека, как задать вопрос и получить ответ сквозь стену. Нет ни капли обычного тона, а тоскливые нотки в конце так неестественны. И, помимо всего прочего, это ложь. Нет ничего неважного в том, что он попал в больницу с травмой, о которой до сих пор не сказал ни слова, так что Хаджимэ отказывается уступать ему и давать возможность замять тему. Приливы самоуничижения Нагито никогда ему не нравились, но здесь оно практически нервировало. — Дома всё было по-старому. — Нагито сглатывает. Его шея настолько тонка — или это угол наклона удивительно идеален — что нельзя не заметить, как горло сжимается. Выглядит болезненно. — Ничего нового? — пытается уточнить Хаджимэ. — Ничего. — Я думал, что книга, которую ты хотел купить, вышла несколько недель назад. Эта же новая, правильно? Нагито напрягается. — Хаджимэ, — начинает он. Теперь всё в нём тщательно выверено: жёсткие линии рук под одеялом, неподвижность грудной клетки, словно дыхание можно оставить на потом. — Положи её. Вот только Хаджимэ не хочет. Потому что если Нагито добьётся своего, то следующие несколько часов они просидят в этой странной, будто бы искупительной тишине, пока Микан не придёт, чтобы надломленным голосом сказать: «О нет, господин Хината, на сегодня время посещений закончилось», и тогда ему придётся уйти, и лучший шанс искупить всё будет упущен. Конечно, случившееся — его вина с самого начала, но трудно забыть, как Нагито сказал «Я люблю тебя», прежде чем скрыться за дверью, и ещё труднее думать о том, чтобы собрать края своей жизни так, чтобы дыра в форме Нагито в ней исчезла. Вообще-то, он пытается, разве нет? А Нагито отталкивает его, как всегда, своими прищуренными глазами и полуразбитой улыбкой со своей башни в позолоте, к которой Хаджимэ мог бы бежать хоть всю жизнь, и к которой бы так и не добрался. Хаджимэ хочет знать, почему он так легко сдаётся. Как он мог провести всю свою жизнь, словно фарфоровая кукла у окошка, наблюдающая за тем, как мир просто меняется без него. Что он... — Хаджимэ? Иди сюда. Он замирает; все мысли моментально покидают разум, стоит Нагито впериться в него невероятно пронизывающим взглядом. Его значение трудно расшифровать, но Хаджимэ слишком взволнован, чтобы начать предпринимать попытки этого. — Что? — Иди... — Нагито хлопает по кровати. Простыни вздрагивают от движения. — Сюда. Сядь рядом со мной. Это похоже на тест, но Хаджимэ совсем не уверен, какой ответ сочтут правильным. Самый безопасный вариант это, кажется, остаться на диване, но невозможность сказать Нагито «нет» вновь даёт о себе знать, как старое проклятие. И это всё, что нужно, потому что Нагито по своей природе куда умнее, чем Хаджимэ, и когда он едва-едва отодвигается, Хината без раздумий занимает то пространство. Ему кажется, что очень странно вновь оказаться так близко. Даже будучи на краю матраса, когда веса хватает только на то, чтобы самую малость продавить его, близость кажется обжигающе интимной. Лучше ситуацию не делает и то, что Нагито смотрит на него. — Разве ты не хочешь узнать, что случилось с моей рукой? — спрашивает он. И, ну, да, Хаджимэ хотелось бы знать, но его немного сбивает с толку эта внезапная загадочность. Нагито был склонен к драматизму и любил устраивать шоу под настроение, но самодовольство, скользящее в его взгляде и стекающее с губ, заставляет Хаджимэ чувствовать себя пойманным в ловушку. И всё же, он кивает. — Конечно. — Инфекция. — Нагито поднимает правую руку вверх, запястье которой безвольно болтается. Всю ладонь перекрывают бинты — они спиралью закручиваются на запястье и тянутся меж пальцев. — Мацуда сказал, что дела были настолько плохи, что нужно было чуть ли не ампутировать её. — Что? Нагито кажется невозмутимым, хоть перед ним и полный удивления Хаджимэ. — М-м-м... я ударил кулаком по кард-ридеру на воротах, что было довольно глупо, не правда ли? Я слишком слаб, чтобы делать такое. Он смеётся, но на этом расстоянии Хаджимэ может видеть его насквозь. Беззаботность напускная — по крайней мере, частично, ведь прослеживается будто бы настоящий её кусочек, как будто Нагито убедил себя, что ему действительно всё равно. Но всё остальное — точнее, большая часть, — такая болезненная подделка. — И ты... — Ничего с этим не делал так долго, что появилась ин-фек-ци-я. Хаджимэ прочищает горло. — Что ж, это не... — Очень хорошо? — глаза Нагито слишком яркие. Губы у него сухие, а маленькие трещинки на них кажутся невыносимо косыми. — Тебе нужно заботиться о себе, — пытается Хаджимэ, но попытка выходит неудачной. — Хочешь узнать кое-что ещё? — Нагито наклоняется ближе, пока кончики их носов не соприкасаются. Его дыхание рассеивается по коже Хаджимэ — тёплое, знакомое, но такое обескураживающее сейчас. — Ну, во-первых, тебе не кажется, что библиотека и моя спальня должны быть соединены? Хаджимэ не знает, что это может значить. И не знает, как реагировать. — Мне нужен твой ответ, — дуется Нагито. Его глаза до невозможности распахнуты, а зрачки такие большие и чёрные, что Хаджимэ может отчётливо видеть отражение собственного недоумения в них. — Наверное, было бы неплохо, да? Должно быть, это правильный ответ, потому что Нагито откидывается назад и делает хлопок: — Ох, отлично! Потому что, видишь ли, я тоже так подумал, но я также думал, что это займёт слишком много времени, потому что... Его лицо резко меняется: брови хмурятся, а голова наклоняется, в то время как взгляд скользит из стороны в сторону. — Потому что я никогда не говорил тебе, Хаджимэ, но я умираю. — От такой инфекции, как эта? Думаю, у Мацуды всё под контролем. По правде говоря, Хаджимэ особо сильно в это не вникает, потому что кто его знает, что там в капельнице, и вероятность того, что этот препарат помутняет рассудок Нагито, вполне существует. Он может выглядеть собранным, но Хаджимэ отчётливо помнит, как в восьмом классе он сломал лодыжку, и от обезболивающих, которые ему прописали, ему казалось, что кругом были содраны обои, а стулья выглядели так, словно их вывернули наизнанку. Это единственный хороший, нормальный, понятный вариант, потому что другой заключается в том, что что-то действительно происходит, а это просто... Но Хаджимэ не станет развивать эту мысль. Ни секундой дольше. Вот только глаза Нагито странно мерцают: словно то гаснут, то вновь загораются. Он молчит, но его горло заметно сжимается. Из всех моментов, в которые он мог бы промолчать, почему он выбрал именно этот? — Ты не... — его голос дрожит вместе с остальным телом; Нагито крупно вздрагивает, словно его собственный тон застал его врасплох. — Всё это время ты не думал, что я веду себя странно? Я не мог далеко ходить. А мои перепады настроения? И... и... — Нагито. — Это не из-за руки, — поясняет он — внезапно, тихо и невыносимо печально. — Вообще, я знал об этом ещё до нашего знакомства. Лимфома и деменция. — Он озвучивает это, как список продуктов — скучающим и отстранённым тоном. — Иногда тело просто не может дожить до старости, понимаешь? Хаджимэ понимает. Или не понимает? Сейчас всё слегка подёрнуто дымкой. Краем сознания он чувствует прикосновение кончиков пальцев к своему запястью. Оно так быстро появляется и исчезает, что Хаджимэ отчасти уверен в том, что ему померещилось, но неуверенность, мелькнувшая на лице Комаэды, разрушает эту идею. — Понимаешь, вот почему, как бы сильно ни хотел я тебя ненавидеть, я не мог злиться из-за того, что ты сказал на вечеринке. Даже если ты ещё не знал этого, порвать со мной было правильным решением. Всё усложняется, если ты сильно привязан, правда ведь? Будет меньше головной боли, если ты уйдёшь, прежде чем... — Нагито, перестань. У Хаджимэ волосы встают дыбом от смысла сказанного: что смерть Нагито останется незамеченной, что её максимум влияния на его жизнь — статус незначительного неудобства; что Хаджимэ даже не будет волновать, что человек, о котором он без конца думал — изо дня в день, даже когда они не разговаривали, — покинул этот мир. Это его злит. Это заставляет его чувствовать себя бессильным и бесполезным, словно он тонет. Весь разговор сходит на нет, и Хаджимэ по-детски жалеет, что не остался спокойно сидеть на диване. В этом Нагито, пожалуй, прав: было бы проще не знать. Но ведь... ведь... Хаджимэ на самом деле даже не знает, потому что любая попытка собрать мысли воедино безнадёжно неудачна. Не помогает и то, что Нагито, нервно обкусывающий ногти, всё ещё маячит на периферии его зрения. Хаджимэ никогда не заставал его за этим занятием, но, кажется, сегодня будет море таких открытий. Ведь он и не знал, что Нагито умирает. — Я не думал, что ты странный, — Хаджимэ овладевает собой. Он уверен, что риторические вопросы Нагито не так уж и важны, но это единственное, за что он может зацепиться сейчас, и ему придётся воспользоваться этим. — Конечно, я задумывался над некоторыми вещами, но это было просто... то, что делало тебя тобой, так что я не разбирался в этом досконально. Нагито застывает. Несколько раз моргает, а затем качает головой, и в следующее мгновение, когда он оказывается прямо в поле зрения Хаджимэ, ухмылка на его лице становится невероятно жуткой, а весь остальной мир замирает. Когда он смеётся, смех выходит низким и скрипучим. — Чтоб ты знал, мне об этом рассказал Мацуда. После того, как порвал со мной, конечно, но, Хаджимэ, разве не неприятно знать, что я когда-то трахался с человеком, который помогает мне жить? Это ненормально. Он ненормальный, думает Хаджимэ, когда Нагито приближается и наклоняется так, будто собирается сесть на Хаджимэ сверху. — Хотя, не думаю, что это продлится слишком долго. Я не успел тебе дорассказать, но, понимаешь, подрядчикам понадобилось слишком много времени на установку двери, соединяющую мою комнату и библиотеку, так что я взял молоток из сарая и бах! — он имитирует замах молотком, но движение выводит его из равновесия, и он чуть не падает Хаджимэ на колени. — Я пробил дыру в стене! Но Чиаки нашла меня раньше, чем я успел закончить. Деревянные балки было слишком сложно сломать. Даже если бы Хаджимэ знал, что сказать, в его рту всё равно пересохло, и язык просто не поворачивается что-то произнести. Нагито невероятно близко, и от этого жуткого чувства, ползущего вдоль позвоночника, он чувствует себя как зверь, загнанный в клетку. — Что? — ухмыляется Нагито. — Язык проглотил? — Нет. Просто слишком многое нужно переварить. — О, да. Это невыносимо, не так ли? — Я не это имел в виду. — Нет, — выражение лица Нагито рассыпается, подобно умирающим звёздам в книгах Хаджимэ в старшей школе — предвестие ужасного. — Пожалуйста, это нормально — признать своё облегчение. Какой камень с плеч, правда? — он снова гогочет, но в этот раз его голос сбивчив и надломлен ближе к концу. — Я дал тебе достаточно денег, чтобы ты мог погасить займы, а потом ещё и ещё, так что тебе теперь нет смысла крутиться рядом со мной. Если, конечно, тебе не нужны остальные активы, вроде дома — но его я уже решил оставить тебе. Правда, нет смысла... — Нагито... Его глаза вспыхивают. — Не перебивай меня. Трудно осознавать, что человек, сидящий напротив него — Нагито. В комнате раздаётся неровное дыхание, словно каждый вдох отражается от рёбер, не попадая в лёгкие, и он дрожит так сильно, что Хаджимэ чувствует это от матраса. — И не нужно делать вид, будто тебе вдруг стало не всё равно, — шипит он. — Ты выглядишь таким удивлённым, но стоит ли мне напоминать тебе, Хаджимэ, всё, что ты сказал в тот день? Я так хотел возненавидеть тебя за те слова, но это моя вина, потому что я должен был знать, что какой-то... какой-то студент без гроша за душой не проявит никакого интереса ко мне. Так что вот, я дам тебе то, чего ты хочешь, и ты можешь идти! Нет смысла... — голос Нагито резко обрывается, прерывая его тираду и заставляя вздрогнуть, — ...торчать тут. И знаешь что? Я не хочу, чтобы ты тут был! Я не... мне действительно не нужно... Нагито застывает, когда Хаджимэ тянется вперёд и утягивает его в объятия, которые разрезают его слова идеальным ударом. Его руки прижаты к бокам, а сердце бешено колотится о грудь Хаджимэ. Они прижимаются друг к другу до боли легко, и, несмотря на монитор, капельницу и тонкие хлопковые простыни, Хаджимэ думает, что, закрыв глаза, смог бы представить, что они вновь у Нагито на террасе, словно ничего никогда не происходило. — Не говори так, — шепчет Хаджимэ. — Пожалуйста, не надо. Потому что он почему-то знает, каким будет конец предложения. И в то же время знает, насколько он будет ложен; знает, что стеклянное принятие, скользнувшее по лицу Нагито, и пустой, безграничный простор его глаз, выдают искреннее нежелание произносить это. Хаджимэ считает, что это существование в одиночестве. Маленькие детальки всегда были полны тоски: стопки модной посуды в шкафах и лишние вешалки в гардеробной, три пустые спальни без гостей в них, столовая с рядами нетронутых стульев. «Мне это не мешает», — сказал бы Нагито, и, возможно, в каком-то смысле это было бы правдой, но не было ни дня, когда Хаджимэ мог полностью довериться его словам. Как долго можно быть отделённым от мира, прежде чем начать считать, что там тебе не место? Раздаётся звук: глубокий, захлёбывающийся вдох, который слышно раз, другой, третий, прежде чем Хаджимэ окончательно его слышит. Сначала не понимает, что это, потому что он такой тихий, и от Нагито, к которому Хината сейчас так близок, он не может исходить. Конечно, не может. Но тогда он раздаётся снова — в этот раз громче, с бормотанием, которое неясным образом становится чётким для них обоих. — ...легче. Сердце Хаджимэ ухает куда-то вниз. — Становилось легче. С того самого дня, как они встретились, Нагито был аномалией. Он двигался по жизни так, словно не имел права присутствовать в ней, словно одно его существование могло вызвать сигнал тревоги и отправить обратно в какое-то неизвестное место. Он любил растения и сидеть на солнце так же сильно, как и сворачиваться калачиком на диване и смотреть, как Хаджимэ играет в игры. Он с болезненной скрупулёзностью подходил ко всему, что делал. Он говорил со звёздами, будто те могли слышать его, сочинял истории для всех кораблей, что видел в море, и всё равно сутулил плечи и прятался по углам, будто миру было лучше без него. Он выглядел таким неприкасаемым в тот первый день их знакомства, в крытой террасе, и Хаджимэ тогда ещё этого не понял, но это было нечто постоянное, не так ли? Как будто сам статус отстранённого у Нагито Комаэды сохранялся не потому, что его избегали, а потому что он заботился обо всём заранее — как если бы проявление инициативы было чем-то менее болезненным. Но теперь... Ох. Теперь, вместо того, чтобы лежать по швам, руки Нагито отчаянно вцепились в заднюю часть рубашки Хаджимэ. Весь его вес брошен вперёд — его достаточно, чтобы они оба упали, если Хаджимэ не будет осторожен — и от этого его плечи перекошены под странным углом, а лицо Нагито уткнулось в основание его шеи. Мысли Хаджимэ сдувает прямо в лужу у его ног. Нагито плачет. Плачет. Его слёз не видно, но он и все там — просачиваются в ткань рубашки Хаджимэ и скользят по краю его ключицы. В такой близости в грудь не получится набрать достаточно воздуха, чтобы компенсировать судорожные, нервные вздохи. Это единственное, что подтверждает сильные рыдания, потому что, несмотря на все остальные мелкие признаки, Нагито невыносимо тих. — Нагито. Каким-то образом ему удаётся прижаться ещё ближе, хныча в этот момент. Он продолжает что-то бормотать, но в ушах Хаджимэ стоит слишком сильный шум, чтобы разобрать что-то конкретное. — Нагито? Он не знает, что говорить, и в каком-то уголке своего сознания он надеется, что его голос звучит не так раздражённо, как ему самому кажется. Нагито состоит из тихих эмоций: сморщенный нос, крошечные и сдержанные улыбки, пальцы, оттягивающие рукава пальто, и глаза, которые меняются как калейдоскоп. Он не... не в этом, и сама мысль, что что-то может сломить его и заставить раскрыть всё так полноценно, ужасно пугает. — Нагито, — пытается Хаджимэ в третий раз, словно реакция от этого поменяется. Однако это лишь заставляет Нагито ещё больше вздрагивать и задыхаться. Он никогда не был хорош в подобных ситуациях. Если честно, он вообще в такие никогда не попадал, но он так быстро понимал, как позаботиться о Нагито раньше — когда тот упал в воду или когда простыл — что не совсем понимает, почему сейчас он в ступоре. «Погладь его по спине, — надрывается подсознание. — Погладь по волосам. Говори с ним. Успокой его». Только вот, это и есть причина по которой это так трудно, разве нет? Потому что решение на самой поверхности, но, несмотря на их физическую близость в этот момент, Хаджимэ ощущает, что если постарается коснуться Нагито рукой, то наткнётся на воздух. Нагито — принц в стеклянном замке. Бог в святилище, игрушка с верхней полки и прочие метафоры, показывающие его неприкасаемость. Скрежет зубов около его плеча возвращает его к реальности. В другом конце комнаты, в отражении на экране телевизора, Хаджимэ подозрительно чётко видит их двоих: выступающие края локтей Нагито, собственные взъерошенные каштановые волосы; замечает и движение спины Комаэды, когда тот начинает поднимать голову. — Ты должен просто... ты должен... уйти, Хаджимэ, — задыхается он. Его широко распахнутые глаза практически задёрнуты плёнкой слёз. Несколько капель выскальзывает, стоит Нагито моргнуть, и текут по щекам, линии челюсти, пока не падают на простыни. Хаджимэ заворожен. — Хаджимэ, — пытается он ещё раз, но теперь это больше похоже на вопль, вырвавшийся из пространства меж рёбер. Хаджимэ думает о том, плакал ли он так же после их ссоры. Стоял ли Нагито около его дома, обхватив себя руками, ожидая, что его кто-нибудь заберёт. Более того, думает о том, что произошло после, и как всё это привело туда, где они сейчас — если все эти страдания, выливающиеся наружу, надёжно скрывались до сих пор. — Всё в порядке, — говорит он. Чисто и просто. Тихо. — Я никуда не ухожу. В этом есть что-то удовлетворительное, словно признание значит, что они попали в тот акт, где Хаджимэ извиняется и всё начинает налаживаться. Нагито в его объятиях неконтролируемо трясётся. Он продолжает утирать слёзы, будто раз за разом стирает их существование. Только вот доказательство обратного — всё сильнее и сильнее намокающая повязка. Это душераздирающе. Хаджимэ не упускает из виду и того, как Нагито обхватывает самого себя левой рукой, большим пальцем водя по собственным рёбрам. В этом прослеживается опытность: словно ему прежде приходилось собирать всё по кускам самостоятельно, и это должно быть очевидным выводом, да, но... — Хэй. — Хаджимэ пытается говорить нежно, но Нагито всё равно вздрагивает. — Хэй, милый, иди сюда. Но очевидный не значит справедливый, и Хаджимэ, никогда не думавшего о том, как мир жесток относительно некоторых, начинает осенять при мысли о Нагито — некогда ребёнке, оставленном на произвол судьбы. Они так долго прижимаются друг к другу, что кажется приемлемым потянуть Нагито за запястье, чтобы сдвинуться вдвоём так, чтобы Хаджимэ упёрся в подушки, а Нагито уселся у него между ног. Он не ожидал особого сопротивления, но Нагито, словно кукла в его руках, абсолютно неподвижен, пока Хаджимэ трогает его руки и ноги так, чтобы он лежал прямо у Хинаты на груди. Позвонки особенно заметны сейчас: те самые знакомые очертания, как и в те ночи, проведённые в объятиях друг друга. Когда Хаджимэ смотрит вниз, пух белых волос заставляет вспоминать, когда они в последний раз сидели вот так. От одной этой мысли в горле поднимается едкий ком, и слова, над которыми он страдал бесчисленные часы, дни и ночи, выплёскиваются прямиком на простыни койки. — Мне жаль, — начинает он, и даже для собственного слуха он звучит дико. — Нагито, мне так жаль. — Последние недели я только и делал, что пытался понять, почему сказал то, что сказал. Я хотел, чтобы всё было продумано и прописано, чтобы у меня был ответ на любой вопрос, который ты задашь. Конечно, всё зависело от того, захочешь ли ты со мной опять разговаривать. Нагито шмыгает носом и зарывается в грудь Хаджимэ. Его взгляд опущен, но он слушает. Хаджимэ готов поклясться — слушает. — Но правда в том, что у меня на самом деле нет объяснений. Ни одна часть меня не имела в виду то, что я сказал, но я всё равно это сказал, и я ненавижу себя за это. Думаю... думаю, что, возможно, я был в шоке от всего, ведь, ну, что можно сказать родителям, когда они попросят встретиться с твоим парнем, а ты поедешь к его особняку? — он прерывается на мягкий, прерывистый смех, которому он научился у Нагито. — Я не хотел, чтобы они думали, что я с тобой ради денег. Я не хотел, чтобы ты так думал, но, думаю, я выразил это не так понятно, как должен был. Это самое болезненное, как ему кажется: то, что Нагито думал, что привязанность можно так хорошо имитировать, или то, что он думал, что Хаджимэ на самом деле не более чем алчный человек. — И всё остальное, что я сказал. Я не... Я не могу объяснить и этого, к тому же, я тогда был пьян, да мы все были, так что... — Просто мне так одиноко, понимаешь? От дыхания Нагито воздух в лёгких застывает, словно всё вокруг замерзает. Почти что чудо то, что он не задохнулся. — Я зарегистрировался на этом сайте, потому что мне посоветовала Джунко, — продолжает Нагито. — Сразу после того, как Мацуда поделился прогнозами. До этого я не думал, что всё настолько плохо. Возможно, потому что рос в такой обстановке, но у меня была Чиаки, с которой можно было поговорить, были и книги, и садовники, которые учили меня, как выращивать вишни, и... — он делает глубокий, дрожащий вдох. Голос его всё ещё на грани слёз. — Хаджимэ, когда я увидел твой профиль, на аватарке у тебя стояло фото из кафе. Я понял, что его сделали твои друзья, и это выглядело так чудесно. Я так хотел быть частью чего-то подобного. Хаджимэ кажется, что его сердце разрывается. Бьётся на мельчайшие кусочки. — Мы могли бы как-нибудь туда съездить. Нагито перебирает руками. Край повязки, похоже, развязывается, и вместо рукавов Комаэда хватается за него. — Я никогда не выбирался куда-то с друзьями, — шепчет он. — Было так приятно слушать твои рассказы о таком. Ты столькому меня научил за все те месяцы, что мы провели вместе. — Что ты такое говоришь? Когда Нагито отодвигается в сторону и поднимает взгляд, в его глазах невыносимая печаль. Хаджимэ кажется, что если бы всю вселенскую сердечную боль, незащищённость и сожаление можно было бы собрать в единое целое, эта смесь выглядела бы именно так. — Ты не хочешь иметь с этим дело, Хаджимэ. Говорю тебе. Это того не стоит. Теперь Хаджимэ чувствует, что готов расплакаться. Глаза покалывает, подбородок подрагивает от страдания, прозвучавшего в голосе Нагито, и от мрачной реальности ситуации. — Но ты сказал, что тебе одиноко, — скулит он. Ответ, которого он страшится — тот, который он, скорее всего, и получит. Нагито, как жертвенный агнец, которым он так любит быть, закроет глаза и станет распинаться в правде, и скажет, что так было всегда, и это нормально, правда, потому что, по крайней мере, это означает, что у Хаджимэ жизнь сложится куда лучше. Хаджимэ этого слышать не хочет. Его от этого тошнит. — Ты сказал, что после нашего знакомства стало лучше. Почему ты не разрешаешь себе этого? Нагито моргает — медленно и размеренно, будто говоря с ребёнком. — Зачем мне взваливать на тебя такую ношу? — Потому что это не ноша! Потому что я тебя люблю, Нагито! Потому что... потому что каждую ночь, засыпая, я мечтаю о том, чтобы ты был рядом. И потому что я скучаю смотреть с тобой на звёзды. В городе их не видно, и поэтому мне кажется, что ты ужасно далеко. Я хочу просыпаться и видеть, что ты написал мне, или, на самом деле, я хочу просыпаться и видеть тебя рядом, потому что я хочу жить с тобой, Нагито, и ты не можешь забрать это у меня. На этот раз не сможешь. При любых других обстоятельствах выражение лица Нагито было бы смешным. Но сейчас граничит с болезненным: и потому, что он выглядит абсолютно искренне ошарашенным признанием, и потому, что всё ещё есть шанс того, что Комаэда его отвергнет. Всё время бездействия вводит в ступор, как предположил однажды Хаджимэ. Он не знал, насколько прав он будет. Всегда легко определить, когда Нагито слишком много думает. Признаки не столь очевидны, но Хаджимэ просто знает, и он прекрасно видит их, пока сидит и ждёт момента, в который Нагито полностью переварит услышанное. Сначала тот клонит голову, потом морщит нос, прежде чем... Внезапно Хаджимэ обхватывают руки. Голова Нагито сильно стукается о его грудь, вдавливая их обоих обратно в изголовье койки. Он ничего не говорит — собственно, они оба молчат, — но Хаджимэ считает, что это хороший вариант. Конечно, это оставляет недосказанность, да и он ещё не то чтобы закончил извиняться, но, что ж, Нагито бы не цеплялся за него с такой силой, будь он разочарован, а некоторые вещи можно оставить непроизнесёнными. Более того, подушки за спиной удивительно мягкие, и они постепенно заставляют Хинату осознать, как же он устал. Его руки, методично поглаживающие спину Нагито, не мешают ему совсем скоро погрузиться в туманное, блаженное спокойствие. Он уже осмотрел всё в комнате, но взгляд всё равно блуждает: вверх и вниз по стенам, к монитору с множеством ломаных линий и жирных белых цифр, а затем к прикроватной тумбе, на которой с этого ракурса видно обложку того, чего Хаджимэ до этого не замечал. — Хэй, — он указывает подбородком в сторону тумбы, и Нагито заинтересованно оборачивается туда, чтобы посмотреть, на что Хаджимэ указывает. — Это что, тот блокнот, который ты всегда с собой носишь? — О, да. — Нагито приподнимается на одном локте. — Если честно, не думал, что ты заметил. — В его голосе звучит недоумение с лёгкими нотками стыда, словно то, что он выбрал крошечный чёрный блокнотик, должно быть подвергнуто критике. — Конечно заметил. — Он наклоняется, чтобы поцеловать Нагито в макушку, но отстраняется, прежде чем его губы касаются чужой головы. Может быть, слишком рано для этого, однако только что он признался в любви и, несомненно, пережил самый трудный разговор в своей жизни, так что... Целовать Нагито снова — великолепно. Пусть даже только в макушку. — Вообще... — голос Нагито тонкий, но, несомненно, счастливый. Он ёрзает в объятиях Хаджимэ, и отстраняется только тогда, когда становится ясно, что, не подвинувшись, он не достанет блокнот. — Есть кое-что, что я хотел бы тебе отдать. На этот раз, не скрывая руки, Нагито легко вытягивает её. Он наклоняется так, что Хаджимэ не может видеть всей картины — что, в общем-то, не так уж и плохо, потому что куда больше ему нравится наблюдать за крошечными чертами сосредоточенности в лице Нагито, пока тот перелистывает блокнот, чтобы найти что-то. И, к ужасному удивлению Хаджимэ, он лишь на секунду заглядывает на нужную страницу, прежде чем вырвать её. Нагито, который дорожил каждой своей книгой и блокнотом, и который без конца отчитывал Хаджимэ за плохое отношение к его собственным. Что бы это ни было, это должно быть что-то жутко важное. — Я, э-э, написал это тебе какое-то время назад. Можешь не читать, если не хочешь. Это может быть слишком для тебя. Вообще, на самом деле, это действительно слишком, так что если ты не захочешь забирать, то всё нормально, я не обижусь. Просто... На этот раз Хаджимэ не успевает вмешаться — Нагито сам себя обрывает. Он протягивает ему бумажку, аккуратно сложенную пополам, и Хината без колебаний забирает её. Ему интересно, что там написано. Конечно, интересно, ведь Нагито написал это специально для него, в этом таинственном чёрном блокноте, о котором Хаджимэ не хотел спрашивать, и это будоражит. Но есть кое-что поважнее, чем собственное любопытство, а именно — страх, мелькнувший на лице Нагито. — Что, если пока она побудет у меня? — предлагает он, поворачивая бумагу в руках. Нагито пристально смотрит, сосредоточившись на крошечных синих линиях и отступах. — Я прочту, как только мы съедемся, идёт? Несмотря на всё это, Нагито сияет. Это эмоция, на фоне которой всё остальное меркнет, потому что, хоть он и растрёпан, его халат сползает с плеч, а они в принципе находятся в больничной палате, он ещё никогда не выглядел настолько неземным. Может быть, потому что он наконец-то позволил себе получить то, чего хочет. Может быть, потому что наконец-то позволил себе эгоистичный выбор. А может... Если честно, Хаджимэ кажется, что это неважно. Иногда можно обойтись и без объяснений. Потому что, независимо от первопричины, Нагито сияет и бросается вперёд для ещё одного объятия. — Идёт.Глава 29.
24 мая 2023 г. в 00:42
Дорогой Хаджимэ,
На самом деле, я не знаю, что писать. Я никогда не делал этого прежде, но Миайя сказала, что было бы хорошо написать письма самым дорогим людям. Пока что это единственное первое.
Удача всегда была для меня странным понятием. Всякий раз, когда случается что-то хорошее, за этим следует что-то плохое, и это пугает меня, потому что ты был несомненно хорошим. Думаю, писать такое — то ещё клише, но это правда, так что я надеюсь, что ты поймёшь. Извини, что не сказал тебе о том, что должно произойти, но это решение сделало наше время вместе приятнее, не думаешь? Не было никакой необходимости жалеть меня. Ты можешь быть самим собой рядом со мной, и я люблю это. (Прости, наверное, мне стоит писать это в прошедшем времени. Но это немного тяжело).
В любом случае, я пишу это, чтобы поблагодарить тебя за всё, что ты сделал. Когда мы впервые встретились, всё было непросто. Мацуда сказал мне, что я умираю, и я не хотел оставаться в одиночестве. Может показаться, что я привык к нему, и по большей части это так, но есть нечто отвратительное в том, что я сделаю последний вдох, зная, что у меня нет никого, кого бы это волновало, понимаешь? Но это звучит болезненно, а я не хотел, чтобы письмо ушло в это русло. Начну сначала.
Спасибо тебе, Хаджимэ, за то, что отвёз меня домой во время нашего первого свидания. Спасибо за то, что вытащил меня из воды, за то, что купил мне кактус, за то, что научил меня тому, что достаточно просто быть обыкновенным человеком. Спасибо за то, что заботился обо мне, когда я болел, за то, что смотрел на звёзды ради меня. (И за то, что защищал меня перед Джунко. Написано отдельно, потому что я это добавил чуть позже).
Думаю, свой дом я оставлю тебе. Делай с ним, что вздумается: живи в нём, снеси его и построй новый, оставь его гнить до тех пор, пока крыша не обвалится. Я не буду против. Но я знаю, что ты любишь смотреть на океан, так что, может быть, станешь уделять больше времени на это занятие, ладно?
Пожалуйста, не расстраивайся слишком сильно из-за случившегося. Ужасает лишь мысль, что моя ____ помешает тебе стать сиянием надежды, коим, я знаю точно, ты станешь. Хаджимэ Хината станет лучшим психотерапевтом в мире, я уверен в этом! И прости за пропуск. Думаю, ты понимаешь, что должно быть там написано, но...
Может, к тому моменту, как ты будешь это читать, мы уже будем в браке. Скорее всего нет, потому что мне не кажется, что время на нашей стороне, но кто знает! Думаю, мне бы понравилась наша свадьба. Мне приходится говорить «думаю», потому что ни разу в жизни не был на свадьбах, но они всегда выглядят как нечто очаровательное. Хотя, в белом я могу выглядеть как-то тускло, так что, надеюсь, ты не будешь против, если я выберу себе костюм другого цвета? Было бы неплохо устроить небольшую церемонию на заднем дворе. Может быть, мы могли бы поставить алтарь на камнях у воды, или прямо на тропинке к пляжу. Затем все могли бы остаться потягивать коктейли на лужайке, а мы могли бы торжественно появиться на балконе с видом на террасу. Как было бы здорово, не правда ли? Какой торт ты бы хотел?
Это тоже ушло не совсем туда, куда бы мне хотелось. В это трудно поверить, но у меня был заготовлен шаблон, охватывающий всё: то, что я хочу сказать и в каком порядке это стоит сделать. Но я понял, что гораздо проще писать «по зову сердца», и когда я перечитываю письмо, мне кажется, что оно стало куда более искренним. Надеюсь, таким оно оказалось и для тебя, пока ты его читал. Надеюсь, ты знаешь, насколько искренним было всё от меня, когда я был с тобой, Хаджимэ. Мне очень жаль, что всё закончилось вот так, и мне очень жаль, что я так и не сказал тебе об этом. Пожалуйста, прости меня.
И, пожалуйста, знай, что я люблю тебя. Очень, очень сильно. Надеюсь, к тому моменту, когда ты будешь это читать, эти слова будут приемлемыми. Если нет, просто проигнорируй их, ладно? Думаю, ничего страшного, если это не взаимно. Будет достаточно хотя бы того, что ты был рядом.
Но, что ж, мне пора! Это было длинное письмо, и если в нём будет слишком много страниц, всё будет слишком запутанно, и тогда это будет бесполезно. Живи долго и счастливо, Хаджимэ! Бесконечно люблю тебя.
Нагито