Комедия масок

Всё, что он хотел сейчас — это остаться одному. Дверь лаборатории громко хлопнула, отрезав молчаливые красноречивые взгляды — испуганные, испытывающие и сочувствующие, — провожавшие его спину, словно дуло ружья. Словно чувствуя фантомно щекочущий кожу прицел десятков глаз между своих лопаток, он шёл по длинным коридорам ледяного дворца с гордо выпрямленной, но донельзя напряжённой спиной; с привычным презрением в красных прищуренных глазах, припорошённых нездоровым тревожным блеском; с острозубым оскалом, опасно выглядывающим из-под правой половины чёрно-белой маски, но едва заметно дрожащим в уголках губ — он шёл по длинным коридорам ледяного дворца, из всех своих оставшихся сил пытался держать лицо и всем своим видом показывал, что лучше к нему сейчас не приближаться и ничего ему не говорить. Но едва только дверь лаборатории закрылась за спиной — и от его мнимой опасной самоуверенности не осталось и следа. Худые костлявые плечи тут же затравленно опустились, а ноги подкосились, уронив тощее тело на рабочее кресло. Красные глаза — ни капли, ни искры прежнего злобного презрения, одна лишь бесконечная усталость — утомлённо закрылись, брови за маской измученно, совсем уж жалобно надломились, из глотки наконец вырвался тихий жалкий стон, костью в горле душивший его всё то время, когда нужно было держать лицо перед подчинёнными — когда нельзя было, ни в коем случае нельзя было показывать свою слабость, чтобы не опозориться ещё больше. В привычной гнетущей тишине лаборатории, разбавляемой лишь тихим жужжанием тусклой грязно-жёлтой люминесцентной лампы на потолке, послышался громкий хруст костяшек пальцев: аккуратные, по-женски изящные и не по годам подрагивающие в хроническом треморе руки сами по себе сплелись в бескостный ком, похрустывая суставами — старая привычка ещё со времён учёбы в Академии; местный признак волнения перед особенно трудным экзаменом. Некогда красивый безупречный маникюр на дрожащих пальцах был безнадёжно испорчен: аккуратно подстриженные накрашенные ногти он успел сгрызть до кровавых заусенец ещё в экипаже по пути в Снежную, плюясь от горького лака и пачкая рот в редких каплях крови. Панталоне явно будет недоволен тем, как плачевно выглядел безумно дорогой маникюр, на котором настоял банкир — нужно же было держать своего любимого клона ухоженным, чистым и холёным, — но это были сущие мелочи; Панталоне ещё предстояло узнать, сколько миллионов заработанной потом и кровью моры его любимчик бездумно и по глупости спустил в трубу — наверняка все ухоженные шёлковые волосы ему за это вырвет. Если, конечно же, перед этим из него не вытрясет всю душу Капитано — за то, какое громадное количество солдат полегло на миссии исключительно из-за его невежества. Или не задушит Пьеро — за то, что из-за него порушились все фатуйские планы. Но даже всё это было ничем по сравнению с тем, что отец сотворит с ним за его провал, когда вернётся в Снежную после своей очередной командировки. Зандик — вечно молодой еретик, только-только сбежавший из академии; самый первый клон доктора, застывший искусственным Срезом во времени, словно муха в янтаре — провалил свою последнюю миссию так грандиозно и позорно, что будет чудом, если его просто выкинут как котёнка за шкирку из Фатуи — если вообще не из Снежной, — а не сделают с ним ещё чего похуже. Электронные часы на стене беззвучно отсчитывали время до еженедельного собрания предвестников, и клон чувствовал утекающие в никуда секунды так явно и чётко, будто каждая из них уплывала из настоящего в прошлое с оглушительным выстрелом прямо ему в висок; через несколько часов ему придётся предстать перед остальными предвестниками на собрании и снова чувствовать на себе взгляды — только теперь не испуганные и сочувствующие, а насмешливые и жестокие. У Зандика осталось всего пару часов на то, чтобы взять себя в руки и подготовить отчёт, который хоть немного приукрасит его оглушающий провал — ничто иное, как жалкое оправдание, в которое никто не поверит. В его голове было пусто. Правая нога сама по себе беспокойно задёргалась вверх-вниз, и гнетущую тишину лаборатории разбавил глухой стук каблука о пол — раздражающий и неприятный, но Зандик не мог заставить себя остановиться. Болезненно ноющие костяшки пальцев уже даже не хрустели, и клон попросту сжимал и разжимал ладонью подрагивающие пальцы другой руки, пытаясь собраться с мыслями, разбегающимися по разным углам и прячущимися от него так же, как он сам трусливо прятался в своей лаборатории от коллег. Зандик прикрыл глаза и нахмурился, пытаясь успокоить беспокойно стучащее в груди сердце и догнать ускользающую от него россыпь тревожных мыслей, но тихий скрип открывающейся двери заставил его тут же в панике широко распахнуть глаза. Клон тут же испуганно выпрямился, подскочил с кресла, едва не опрокинув его, и поднял испуганный затравленный взгляд на вошедшего — но через мгновение раздражённо выдохнул и скривился, снова падая в кресло. — Пшёл вон. Агент Фатуи, робко топчущийся на пороге, испуганно вздрогнул и хотел было уже отступить от скалящегося предвестника, но, к его чести, всё же остался стоять на месте. — Господин предвестник, прошу прощения за то, что так беспардонно врываюсь в ваш рабочий кабинет, но я стучался… — Да мне насрать, что ты стучался. Я сказал, пшёл вон из моей лаборатории. Агент нервно сглотнул, но остался упрямо стоять на месте. — Господин предвестник, извините, но у меня приказ. Зандик раздражённо цокнул — что-что, а вышколить дисциплину и преданность в Фатуи умели. Дрожащая рука сама потянулась к операционному столу, чтобы выхватить оттуда скальпель в желании всадить его куда поглубже в тело этого хама — а что, у него репутация безумного учёного, ему это простительно, — и оказалась чуть ли не силой прижата к телу. Это отец мог позволить себе убивать агентов, сколько ему вздумается — его же за это вздёрнут. — Чего тебе надо? — грубо выплюнул клон. — Господин Педролино просил напомнить вам о сегодняшнем собрании, — тут же с готовностью отозвался фатуец. Зандик прерывисто выдохнул и зажмурился, чувствуя, как оглушающе громко застучала кровь в висках; он прекрасно знал, что из уст Пьеро такое пресное сухое напоминание было самой страшной угрозой. — Передай ему, что я помню, — заставил себя ответить клон. — Также господин Панталоне просил передать, что хочет с вами обсудить ваши последние траты, — буднично продолжил агент, и Зандик почти почувствовал, как крошатся его острые зубы оттого, с какой силой он в ярости сжал челюсть. — Помимо этого господин добавил, что если вы не желаете, чтобы этот разговор велся прилюдно на собрании предвестников, то можете заглянуть к господину перед собранием. Клон вцепился дрожащими руками в подлокотники кресла, чувствуя, как лицо за маской противно алеет от злости и унижения: значит, пока отец был в командировке, его любовник самоотверженно взвалил на себя миссию как следует наказать своего любимчика за провал щедрой порцией унижений, великодушно дав выбрать, будет ли мозготрёпка происходить на виду у всех или же наедине с банкиром — и нет, не стоило даже надеяться, что во втором случае всё ограничится сексом; скорее Зандику придётся высидеть долгое, подробное и очень эмоциональное объяснение того, сколько лет ему придётся расплачиваться с банкиром своим телом, чтобы хоть немного покрыть часть расходов последней миссии — и всё это либо перед предвестниками, либо перед подчинёнными, чтобы уж точно сгореть от унижения. Зандик почувствовал, как стыдливый румянец опустился на шею, и оскалился, опустив голову — не приведи Царица, агент заметит это. — Хорошо, я зайду перед собранием к Панталоне, — сквозь стиснутые зубы протянул клон, и фатуец, заметив выплёскивающееся короткой лихорадочной дрожью по сгорбленной спине бешенство предвестника, всё же сделал маленький шаг назад. — Это всё? — Нет, есть ещё одно… — нервно выдохнул агент и вздрогнул, когда Зандик поднял на него дикий взгляд; ему понадобилась пауза для того, чтобы собраться с силами и на едином выдохе сказать то, что приведёт клона в ещё большее бешенство. — Господин Дотторе… эм, другой господин Дотторе… просил передать, что он вернулся раньше из командировки ради того, чтобы послушать сегодня на собрании ваш отчёт. А ещё он сейчас ожидает вас в своём кабинете. Агент пулей вылетел из кабинета, всерьёз опасаясь за свою жизнь, едва только Зандик резко выпрямился и рывком поднялся на ноги, опрокинув кресло — но предвестник лишь резким взмахом руки снёс всё, что лежало на операционном столе, и с отчаянным воем вцепился дрожащими пальцами в свои волосы, едва ли не вырывая их клочьями. Громкий звон упавших на пол инструментов проехался по ушам пилой, и клон, вздрогнув, жалко съёжился будто от удара — или будто в ожидании его. Этого он и боялся. Зандик думал, Зандик надеялся, что отец не вернётся в Снежную ещё как минимум ближайшую неделю — что у него есть как минимум неделя, чтобы насладиться последними глотками свободы и подготовиться к тому, что устроит отец за то, что его сын посмел его так опозорить. Ещё не заживший след от акульих зубов на плече — один из многих, очень многих по всему телу — засаднил с новой силой, и Зандик дёргано повёл плечом будто в попытке стряхнуть с себя эту тупую, ноющую боль. В голове пулемётной очередью прострельнули воспоминания о том, как отец яростно вгрызся в худое костлявое плечо, резкими толчками вбиваясь сзади, и не отпускал до тех пор, пока с диким рычанием не излился внутрь, в забвении оргазма чуть не сгрызя надплечье до кости. Зандик до сих пор едва мог двигать плечом и рукой, не испытывая острой боли от малейшего неаккуратного движения — а ведь тогда им просто попользовались, чтобы снять стресс после долгого рабочего дня; он мог лишь молиться Царице и Селестии, чтобы после сегодняшнего визита к отцу его окровавленные изуродованные останки не пришлось бы отскребать от пола. Тощие ноги дрогнули и едва ли не просели в коленях; Зандику пришлось тяжело опереться руками о стол, чтобы не осесть бессильно на грязный пол, усыпанный упавшими операционными инструментами. Клон сомневался, что сможет сделать хоть шаг дрожащими будто в чечётке ногами, и в то же время чувствовал дикое, непреодолимое желание бежать — бежать куда подальше отсюда, чтобы выиграть хоть немного времени, пока его не догнали и за шкирку не потащили назад, на жестокий трибунал. Секунды продолжали стрелять ему в висок, минуты лезвиями гильотин падали ему на шею, пока он тщетно пытался успокоиться. Время, ему просто нужно было время — чтобы хотя бы морально подготовиться к тому, что отец сделает с ним; ему нужно было бежать — или хотя забиться куда-нибудь в страхе, как мышь в нору, чтобы переждать затягивающуюся над головой бурю — чтобы просто оттянуть до неё время. Он не мог убежать — но он мог спрятаться, закрыться на все замки в лаборатории, вырвать себе хотя бы час — хотя бы пару минут — покоя. Решительно выпрямившись на дрожащих ногах, клон развернулся кругом — к оставленной убежавшим в панике агентом приоткрытой двери, которую срочно нужно было запереть и заколотить, — но тут же испуганно замер на месте, не сделав и шагу. В проёме приоткрытой двери, вальяжно опираясь о косяк крепким плечом, стоял его отец. Он был непривычно тихим и молчаливым: из-под длинноклювой маски не выглядывала привычная острозубая ухмылка, сменившись задумчиво опущенными уголками губ; скрещённые руки спокойно покоились на груди вместо того, чтобы привычно бурно жестикулировать, что-то крутить между пальцев, сжимать, рвать и ломать; расслабленная поза казалась неестественной и до ужаса неправильной для безумного экспрессивного доктора, из которого круглые сутки неистощимым гейзером хлестали энергия и запал, и который даже с возрастом с трудом мог с ними совладать. Отец выглядел слишком тихим, нормальным и спокойным — и это был самый яркий признак того, в каком же он был бешенстве. — Чего же ты замер, будто ришболанда увидел? Зандик вздрогнул и, отмерев, сделал шаг назад. Интересно, как долго отец молча наблюдал за тем, как его трясло от истерики? — Прошу прощения, я не заметил вас. — Страх, поди, глаза застилал? — Дотторе тонко улыбнулся, плавно оттолкнувшись плечом от косяка и выпрямляясь во весь рост. — Хотя, знаешь, я тебя не виню — на твоём месте я был бы в ужасе. Отец ухмыльнулся шире — острые акульи зубы слабо сверкнули в тусклом свете лампы — и сделал шаг вперёд, закрыв за собой дверь. Послышался тихий щелчок дверного замка. Зандик нервно сглотнул. — Скажи, сынок, тебе страшно? Клон вздрогнул и поневоле отступил назад, больно ударившись бедром о край стола, когда его создатель медленно двинулся вперёд, крадясь к нему, словно зверь к своей добыче. Язвительно брошенное короткое «сынок» эхом бесконечно двоилось в мыслях, и душащая парализующая паника на секунду захлестнулась такой же душащей яростью, вскипевшей горячие слёзы на глазах и сжавшей невидимой когтистой лапой горло, из которого так и норовило вырваться обиженное и истеричное «так с сыновьями не поступают!» Но вместо этих слов из глотки вырвалось лишь смиренное — Да, отец. Не было разницы, что именно он ответил бы на риторический вопрос — отец всё равно накажет его за любой ответ. Дотторе довольно мурлыкнул, подойдя вплотную к сыну, и Зандик поневоле ещё сильнее съёжился в тени нависшего голодным коршуном над ним создателя — длинный клюв элегантной маски жадно приоткрылся, тяжёлый тёмный пух на воротнике безумно дорогой шубы опасно ощерился и встал дыбом, — нутром понимая и принимая то, как же жалко он — перепуганный взъерошенный птенец в помятом лабораторном халате — выглядел на фоне гордо возвышающейся над ним взрослой птицы. Две легко вьющиеся светлые пряди, хищно окаймляющее безмятежно улыбающееся лицо, мягко качнулись, когда отец навис над сыном ещё ниже; тяжёлый длинный пух на воротнике шубы защекотал шею клона, и тот вновь вздрогнул, вызвав у создателя тихий смешок. Чёрно-белая маска едва не столкнулась с птичьей, когда Дотторе бесцеремонно схватил пальцами подрагивающий подбородок и резко запрокинул голову сына, довольно вглядываясь в слезящиеся глаза, отчаянно блестящие страхом, смирением и ненавистью. Неспособный отвести расплывчатый взгляд от чужих — своих — холодных красных глаз, Зандик чувствовал, что не может вдохнуть из-за вырывающихся из горла всхлипов; сердце до боли сжалось в тисках ненависти к своему создателю — такой сильной, как никогда раньше. Затравленно глядя снизу вверх на своего отца, Зандик желал ему смерти и одновременно молил о пощаде. Отец жадно упивался этим взглядом. — Ну-ну, не плачь, — ласково проворковал Дотторе, когда ненависть и страх наконец выплеснулись из глаз горячими реками слёз. Отец выпрямился и наконец отпустил чужой подбородок, позволив голове сына безвольно упасть; мозолистая рука по-отечески потрепала его по макушке, заставив в очередной раз крупно вздрогнуть, а после потянулась к чёрно-белой маске, снимая её. За ней лицо — словно вторая маска: ностальгическая нежная юность, изуродованная бессильным тихим бешенством, отпечатавшимся на лице поджатыми в тонкую линию губами, сжатой до очертившихся острых скул линии челюсти, тяжело раздувающимися крыльями носа и алым, сверкающим ещё не пролитой кровью решительно-испуганным взглядом — взглядом пойманной, загнанной в угол добычи, обезумевшей от страха настолько, что едва ли не готовой бесстрашно броситься на голодно скалящегося хищника перед ней. Создатель, улыбаясь едва ли не умилённо, глядел на бессильную тихую истерику сына едва ли не с отеческой любовью и нежностью, будто борясь с желанием потрепать сгорающего от молчаливой ярости сына за впалые щеки. Дотторе аккуратно стёр мокрые дорожки слёз, нежно похлопал сына по щеке, ободряюще улыбнулся — и влепил ему звонкую пощёчину. Голова дёрнулась, словно болванчик; пышные светлые кудри взметнулись на мгновение и тут же опали, а щека покраснела и опалила жаром едва ли не до костей черепа. Слёзы брызнули из глаз с новой силой. — Тебе нужно не плакать, а молиться. Не успели выбившиеся хлёсткой пощёчиной, словно искра из кресала, разноцветные круги и звёзды исчезнуть из глаз, как те тут же заволоклись предобморочной родниковой мутью поверх блестящей плёнки слёз; отец, не дав сыну даже хоть немного прийти в себя после удара, схватил того рукой за тонкое горло и начал душить. — Молись. Сильная отцовская рука без труда смогла оторвать от пола трепыхающееся в цепкой хватке худое тело, и Зандик засучил беспомощно ногами, едва доставая носками до пола. Дрожащие пальцы в кровавых заусеницах вцепились в чужую ладонь, отчаянно пытаясь отодрать её от горла, с лёгкостью смятого создателем, казалось, до самых позвонков; алые глаза распахнулись в немом ужасе, вырывающимся из приоткрытого рта беззвучным оглушающим криком — едва слышным хрипом, незаметным за громкой пульсацией в висках. Покрасневшие от слёз глаза начало заволакивать мертвенной матовой поволокой, будто поднятым со дна озера илом — такой же стухшей, мутной и грязной, топящей живой блеск в глубине зрачков под грязными зернистыми разводами. Вырывающийся изо рта беспомощный хрип сменился неровным клокотанием, а дрожащие губы зашевелись, с трудом из последний сил вычленяя из этого клокотания слова — слова молитвы Царице, Селестии и даже своему создателю; Дотторе, сперва не поверив собственным ушам, весело расхохотался, когда его сын и вправду начал молиться, как отец ему и приказал — и ещё неизвестно, что казалось ему более забавным: если клон отчаялся настолько, что в панической попытке задобрить отца выполнил его абсурдный приказ, или если он испугался умирающем сознанием смерти настолько, что начал всерьёз молить о спасении своей души. В любом случае, никакая молитва его не спасёт. Зандик и сам понимал это, глядя расплывчатым затухающим взглядом на двоящийся перед глазами клюв маски и широкий зубастый оскал под ним, из которого хриплым карканьем вырывался весёлый хохот. Зандик понимал, что его сейчас попросту задушат — вот так вот просто, в его же — их общей — лаборатории, в которой он и был создан и рождён. Не будет никаких издевательств и пыток, которые он успел навыдумывать себе во всех красках и деталях; с ним больше не будут церемониться и просто утилизируют как неудачного клона — как неудачного сына. Дрожащие тонкие руки наконец оторвались от сжимающих горло пальцев и медленно потянулись к отцу. Дотторе, тут же сменив весёлую улыбку на недовольный оскал, больно перехватил одну из рук за хрупкое запястье, едва не сломав его — что, однако, не остановило вторую руку от того, чтобы пробраться за тяжёлый мех и пух распахнутой шубы и пройтись подрагивающими в треморе пальцами по открытой шее и тяжело вздымающейся груди отца. Дотторе по-птичьи недоумённо наклонил голову вбок — два длинных светлых локона забавно качнулись, мягко спружинив, — когда маленькая ладонь сына опустилась ниже, оглаживая рваными подрагивающими движениями торс, тут же напрягшийся от слабой щекотки длинных тонких пальцев, отдающейся приятным тёплым покалыванием чуть ниже. Вторая рука безвольно упала вниз, едва только крепкая хватка на запястье исчезла, но почти сразу же робко потянулась к паху отца, оглаживая плотную ткань штанов. — А ты находчивый. Зандик знал, как можно задобрить своего отца — научился этому, наблюдая за Панталоне. Зандик не хотел делать этого, его тошнило от одной мысли об этом, но только глупец не выберет из двух зол меньшее: лучше уж быть трахнутым, чем мёртвым. Дотторе наградил его за находчивость: хватка на шее дрогнула и ослабла, позволяя клону с громким хрипом вдохнуть жалкие крохи воздуха, но окончательно никуда не исчезла; под худыми бёдрами появилась хоть какая-то опора, когда отец усадил сына задом на стол, насильно раздвинул костлявые ноги в стороны и вклинился бёдрами между них. Жадно глотая по капле спасительный кислород, готовый расплакаться от облегчения Зандик распахнул белый халат и потянулся к своим штанам, но тут же был остановлен тихим цоканьем. — Поработай лучше своими ручками. Ослабшая было хватка на шее вновь стала медленно, очень медленно сжиматься плотным кольцом вокруг горла, по капле перекрывая доступ к воздуху. — И лучше бы тебе поспешить. Зандику не нужно было объяснять дважды: испуганно распахнув слезящиеся, помутнившиеся покойническим илом глаза от столь явной красноречивой угрозы, клон поспешил обхватить дрожащими в коленях ногами чужие бёдра и начал рвано, отчаянно потираться о пах, с нарастающей паникой краем сознания отмечая, что его отец, по сути, ещё даже не был возбуждён, а воздуха в лёгких становилось всё меньше. Хрупкие руки чуть ли не в ярости вцепились в ширинку чужих штанов, пытаясь с ней совладать дрожащими пальцами, и Дотторе хрипло выдохнул, чувствуя, как наливается возбуждением член от одной лишь картины того, с каким отчаянным остервенением сын хотел стянуть с него штаны, чтобы подрочить своему отцу, спасая свою жизнь. Зандик поднял на своего создателя умоляющий взгляд, молча прося о помощи, но тот лишь ещё шире ухмыльнулся — длинный клюв маски насмешливо щёлкнул — и поторопил сына, игриво пройдясь ногтями по задней стороне шеи. К тому времени, как клон разобрался со всеми пряжками и застёжками, рывком стянув с отца штаны и тут же взяв в руку полувставший член, он с трудом мог сделать даже самый маленький вдох. Зандик не то, чтобы умел кому-то дрочить — вся его сексуальная практика ограничивалась тем, что ему вставляли член либо в задницу, либо в рот, и заставляли пассивно лежать и терпеть разрывающие зад или горло судорожные толчки, — но времени учиться у него не было: несмело пройдясь рукой по всей длине — и с облегчением чувствуя, как плоть всё сильнее твердеет под пальцами, — он робко сжал ладонью мокрую головку, с отвращением чувствуя, как прозрачная смазка мерзко липнет к коже. Дотторе коротко зарычал и толкнулся в маленькую ладошку, молча поторапливая сына и ещё сильнее сжимая его горло. Зандик в ответ тихо захрипел и сильнее вытянул шею, будто это поможет вдохнуть чуть больше малых крох кислорода, без которых снова начинала понемногу кружиться голова; дрожащая рука уже смелее прошлась ещё раз по стволу, растирая по нему блестящую смазку и заставляя отца коротко выдохнуть, крепче сжав зубы. Цепкие пальцы на горле дрогнули, позволяя жадно урвать чуть больше кислорода, но тут же сжались ещё сильнее, и Зандик, уловив намёк, начал ещё активнее работать рукой. Подрагивающие пальцы мягко массировали головку, юрко скользили по блестящему от смазки члену, робко тянулись и оглаживали яйца, но всё, что Зандик добился этим, так это чуть более потяжелевшее дыхание отца и продолжающуюся сжиматься удавку на шее. Клон пробовал быть мягче и настойчивее, пробовал ускоряться и замедляться, пытался отыскать темп и ритм, который заставит отца кончить и наконец отпустить его горло, синеющее от расцветающих синяков под чужими пальцами — но синяки так и продолжали расцветать на коже, член продолжал неудовлетворённо толкаться в маленькую ладошку, а лицо продолжало уже даже не краснеть — синеть от асфиксии. Невпечатлённый стараниями сына Дотторе с недовольным цоканьем смял сильнее чужое горло, оставив лишь крохотное отверстие для дыхания, позволяющее с тяжёлым хрипом вдохнуть ровно столько воздуха, чтобы ещё на несколько секунд оттянуть долгожданный обморок, разгоняя чёрные пятна в закатывающихся слезящихся глазах, и из глотки клона вырвался совсем уж жалкий скулёж; левая рука, всё это время панически цепляющаяся за душащие шею пальцы, спешно скользнула вниз и обхватила вместе с правой член, начав его быстро и рвано надрачивать, а Зандик готов был проклинать себя за то, что не додумался до этого раньше. Он уже почти не чувствовал боли от сжимающих онемевшую шею пальцев; боль медленно исчезала за ядом растекающейся по телу слабостью: сам того не замечая, синеющий клон всё чаще проваливался в короткие обмороки и почти сразу же выныривал из них, сделав новый крохотный глоток воздуха, чтобы через секунду вновь ухнуть в холодную, немеющую на кончиках пальцев удушающую темноту. Ослабевшие руки всё чаще соскальзывали с члена, безвольными плетями падая вдоль тела, и Зандику каждый раз приходилось прикладывать всё больше сил, чтобы вновь схватиться за блестящий скользкий ствол, как утопающие хватаются за последнюю соломинку. Дотторе всё ещё не был впечатлён. Совсем уж отчаявшись, Зандик поднял дрожащий размытый взгляд на отца — острый клюв маски расплывался тёмным пятном на его лице — и, чудом набрав в лёгкие чуть больше воздуха, рвано выдохнул: — А можно ртом? Сквозь толстые слои ваты и песка в уши с трудом прорвался громкий хриплый смех. — Предпочитаешь скорее задохнуться от моего члена в глотке, чем от моих пальцев на шее? — …Да. Зандик сейчас согласился бы на что угодно, лишь бы убрать длинные цепкие пальцы со своего горла — и Дотторе прекрасно об этом знал. — Нет уж, сынок, работай лучше ручками. Клон не услышал последних слов: оглушающий набатным колоколом пульс в висках сменился таким же оглушающим долгим монотонным писком; с таким же писком кардиограф оповещал об остановке сердца у пациента, и теряющему сознание Зандику вдруг срочно понадобилось узнать, есть ли у него ещё пульс: соскользнувшие в очередной раз с члена руки дёрнулись в последний раз, пытаясь схватиться за сердце, но через мгновение безвольно повисли вдоль тела, больше не двигаясь. Последней мыслью Зандика перед забвением была сухая россыпь фактов о симптомах кислородного голодания. Будто сквозь толстый слой ваты до клона донеслось тихое ворчание о «бесполезном ребёнке»; будто во сне он почувствовал, как его руку хватают и снова кладут на член, накрывая большой широкой ладонью. Возбуждённый донельзя Дотторе материл своего отпрыска и уже сам быстро и рвано надрачивал себе его безвольной расслабленной ладошкой, стремясь побыстрее кончить — не для того, чтобы наконец перестать издеваться над своим сыном, а лишь чтобы просто наконец получить долгожданную разрядку. Зандик не заметил, когда именно отец кончил; он лишь почувствовал, как цепкие пальцы на шее конвульсивно дрогнули — и вдруг сжали многострадальное горло с такой силой, что чуть не сломали позвонки. Почти потерявшийся в тёмной бездне клон в последний раз рвано дёрнулся, сквозь вату, ил и песок снова почувствовав отголоски острой боли, чтобы после опять ухнуть в её бесконечные глубины. А потом чужая рука внезапно исчезла с его шеи. Зандика тут же пинком выкинуло из долгожданного холодного забвения в реальный мир: с оглушительным хрипом клон волнообразно дёрнулся всем телом, чуть не упав со стола на пол, и сделал самый длинный, самый сладкий вдох за всю свою жизнь. Одновременно осчастливленный и напуганный возвращённой свободой, Зандик уже сам схватился обеими руками за горло, судорожно ощупывая его, и громко закашлялся, жадно глотая воздух ещё не расправившимися лёгкими. Он не сразу заметил липкие белые нити, тянущиеся между дрожащими пальцами. — Тебе бы стоило поблагодарить меня за то, что я всё же не придушил твою бесполезную тушу. Зандик коротко вздрогнул от этих слов, медленно подняв дикий взъерошенный взгляд на своего отца; вместе с долгожданной свободой вернулась и злость — дикая, пенящаяся и душащая — но не такая удушающая, как пальцы отца на шее. — Хотя, знаешь, стоило бы. Клон с каким-то отстранённым удивлением осознал, что больше не боится своего отца: будто бы вместо того, чтобы задушить его самого, Дотторе задушил в нём весь страх и ужас перед своим создателем, оставив в крови бурлить только одну лишь чистую, концентрированную ненависть. — Тебе повезло, что у меня сегодня хорошее настроение, которое даже ты не сумел испортить. Сытый после недавнего оргазма Дотторе пьяно ухмыльнулся, поднял на макушку уже свою маску — длинный клюв занёсся для очередного удара — и потянулся рукой к лицу сына, совсем не замечая звенящего бешенства в его глазах. Зандик вздрогнул, ожидая очередной пощёчины, когда отец слабо похлопал его по щеке — но тот всего лишь скользнул пальцами вниз, к подбородку, запрокинул чужую голову и нависнул ниже над своим сыном, желая впиться в его губы кусачим поцелуем. Зандик почувствовал, как его шею вновь щекочет пушистый воротник шубы, и бешено оскалился, готовый бить, рвать, пинать и кусать загнавшего его в угол хищника до последнего удара своего сердца и последней капли своей крови. Тонкая рука перехватила чумную маску с головы отца и всадила острый клюв глубоко в его глазницу. Дотторе задушено вскрикнул и отшатнулся назад, сгорбившись и прижав дрожащие руки к лицу — к пустой глазнице с лопнувшим глазом, — а Зандик удивлённо замер на месте, будто не до конца понимая, что сейчас произошло: вмиг опустевшее сознание клона с нарастающим ужасом чувствовало, как красная пелена бешенства вместе с наркотической эйфорией от почти-смерти и второго рождения по капле исчезают, обнажая за собой привычный закостенелый страх. Дотторе слабо просел в ногах и с трудом оторвал одну из рук от своего лица, тяжело опёршись ею об операционное кресло и тихо шипя сквозь крепко сжатые зубы от боли — а Зандик пришёл в благоговейный священный ужас. Он только что попытался убить своего отца. Он только что попытался убить своего отца — своего создателя и бога, подарившего ему жизнь и цель — служить своему создателю и богу. Кем он будет без этой цели? Что будет, если отец сейчас умрёт? Что будет, если отец сейчас не умрёт? Потерявшись в панике, как минутой ранее в душащей ненависти, Зандик не замечал, что отец не спешил беспомощно осесть на пол, теряя сознание от потери крови; что проседавшие в коленях ноги вновь твёрдо выпрямились; что прижатая к лицу рука схватила торчащую из головы маску и единым плавным рывком вытащила её из глазницы; что единственный целый глаз с мрачным отстранённым интересом рассматривал разводы крови и глазной жидкости на остром клюве, чуть не продырявившем через глазницу мозг. Зандик так и не заметил, что кровь на клюве была не красная, а ярко-голубая.