Я никогда не...

- Прости, тут творческий беспорядок, - бросил Чанбин, приглашающе распахнув перед носом Феликса дверь в студию. - Я засиделся с треком - не заметил, как пролетело время.   Ликс отмахнулся, мол, всё в порядке, и прошёл вглубь комнаты, усаживаясь в кресло. На спинке висела синяя толстовка и что-то ещё, похожее на спортивные штаны, на столе стояло несколько пустых чашек, на диване - комок из пледа и каких-то вещей. Прохладный свежий запах из открытого окна защекотал рецепторы, приятный полумрак нежно обнял глаза - горела только настольная лампа в углу. Непривычно видеть комнату в таком свете: обычно был включён верхний - восемь ламп по периметру в потолке.   - Дай мне минутку, - чуть улыбнулся Чанбин и принялся за посильную уборку.   Ликс не видел в этом особой необходимости (состояние комнаты, по его скромному, вообще сложно было назвать громким словом «беспорядок»), но возражать не стал: наблюдать за движениями Чанбина - приводит мысли в подобие порядка. Это сейчас кстати - Феликс не в порядке.   Даже забавно, что за прошедшие недели он не был в порядке ни одной ёбаной минуты, и, как бы ни пытался исправить это, никакого результата.   Сейчас вообще будто застрял во времени. Заплутал. Смотрит на экран телефона, видит, какой день, который час, но как будто завис вне. В этом тягучем притворстве, что они с Хёнджином условились поддерживать, в холоде внутренней пустоты, в жажде, которую не утолить, хоть океан осуши за раз. Вода всё ещё невкусная, ощущения из простого «не по себе» эволюционировали в «хочу съебаться из этого тела - оно мне не подходит», практически все запахи стали чувствоваться иными. Дни текут кровью по изрезанной груди, густые, медленные, порой даже слишком, пачкают своей ужасно гадкой солёностью всё вокруг, забивают рецепторы тошнотворным ароматом железа.   Хёнджин делает вид, что не брезгует прикасаться к ним, что его не воротит, не кривит желанием выплюнуть содержимое желудка от одного вида, но это неправда - Феликс видит, что неправда. По развернувшемуся горизонту событий за радужками глаз и ещё сильнее заострившимся за прошедшие дни скулам. Тонкие пальцы мажут эту кровь с отчаянной самоотдачей, пытаются доказать преданность, самозабвенно поддерживают общую ложь.   Ликс не может не делать того же, обещал ведь, и пусть обещания щекочут пальцы зыбкостью, отказаться от них так стремительно - выше всех сил. Играть беспечность тоже: Хёнджин ведь так и не дал ни одного урока актёрского мастерства. Думается, сейчас просить о них - не лучшая идея, так что приходится выкручиваться собственными умениями. Хотя, скорее, их отсутствием - Хёнджин не верит, определённо, не верит, хоть и пытается не выказывать. А Феликс упорствует: улыбается, игнорирует небезопасные темы и понимание тщетности своих попыток в притворство.   Концентрация бессмысленности в воздухе критическая.   Они оба делают это с надеждой починить поломанное, вернуть то, что упустили, - таков был план, но Феликс ощущает обречённость. Хочет её игнорировать, однако она витает в воздухе и остро режет временами, проносясь особенно близко к коже. Хёнджин, кажется, тоже её заметил, иначе не отводил бы так глаза всё время. И не предложил бы поехать к Чанбину словно невзначай, но с ужасно отчётливым фоновым хрустом костей.   Феликс чувствует, что не должен был реагировать так, как отреагировал. Не должен был ощущать трепет сердца за грудными мышцами, смешанный с болезненным натяжением между рёбер, взволнованно и торопливо собираться, боясь смотреть на Хёнджина, сдерживать улыбку. Он не должен был быть насколько счастлив поехать, но он был. Не потому что хотел сбежать от Хвана, а потому что хотел хоть немного побыть там, где не нужно притворяться.   Они с Чанбином общались регулярно со дня признания Феликса. В основном, о ерунде: музыка, прошедший день, учёба - и, пусть между ними всё ещё висел лёгкий смог недосказанности и неловкости, это общение было единственным местом, где можно практически не играть. Не было необходимости тянуть губы в стороны, только бы не видеть гаснущий свет во взгляде напротив, как с Хёнджином. Не было нужды подбирать слова, только бы не сказать лишнего, дабы - опять же - не горело внутри от боли, плохо скрываемой, на лице Хёнджина. За это хотелось держаться всеми силами - возможность дышать почти без трудностей, но неправильность, тлеющая по краям истончившегося страданиями листочка-сердца, жжётся.   Если по логике, то ничего неправильного: Чанбин - друг Феликса, Хёнджин не просил прекращать общение, не говорил совершенно ничего против, да и почему он должен? Но, если по факту, Феликс - ушлёпок.   Очевидно, Хёнджину больно от этого. Ставя себя на его место, Ликс понимает, но, оставаясь в реальности на своём, не уверен, что может исправить. То есть, не разбившись окончательно от последствий.   Ему тоже больно.   Ранить Хёнджина - самая ужасная пытка, какую только можно вообразить, а Феликс сейчас вынужден подвергаться ей каждый день. Кажется, он причиняет Хвану боль, даже просто находясь поблизости. Это выкручивает суставы до звучных щелчков. Хёнджин глубоко под кожей, врос внутрь, и сейчас Ликс ощущает (пытаясь отрицать всеми блядскими силами), как неотвратимо отрывается с болезненным треском, и единственное, что обезболивает, - общение с Чанбином и возобновившийся нечастый пинг-понг мемами с Джисоном, Чонином и Сынмином.   Те не комментировали ситуацию, в которой о них забыли, - привычной радостью ответили на банальное «Привет, как дела?», что Ли заставил себя написать несколько дней назад, и общение возобновилось оттуда, где застыло прежде. Радость их, конечно, чуть горчит на языке, и неясно, сколько подробностей произошедшего в жизни Феликса они знают, раз уж такие учтивые, но Ликс благодарен и за это - за то, что может находить в этом хоть какую-то отдушину.   Он пропустил первое выступление Сынмина и Чонина, потому что в тот день аккурат захлёбывался рыданиями на полу в ванной. Узнал о том, что оно состоялось и прошло хорошо, от Чанбина - тот прислал даже несколько видео - и поздравил, извинившись, что не смог прийти. Ему правда было стыдно. Чонин отправил стикер улыбающейся лисы, а Сынмин смайлик пальца вверх. Второй стребовал обещание «не проебать следующий концерт», и Ликс дал его совершенно искренне. Оставалось надеяться, что выпадет этот концерт на менее напряжённый день в его забитом графике страданий, ведь Феликс всё ещё не в порядке.   Хотя в эту минуту, кажется, становится немного лучше.   Чанбин взял в руки ком вещей с дивана и начал разворачивать, а после аккуратно складывать в шкаф, потом вытащил из-под спины Ликса толстовку и штаны, трижды звякнул чашками, собирая со стола. Несмотря на массивное тело, внушительные мышцы рук и плеч, жесты мягкие, лёгкие, как рябь течения реки или переливы солнечного света между гранями пустого стакана. Красиво.   Ликс смотрел. Даже не пытался делать вид, что нет, когда Чанбин глядел в ответ, - а смысл? От гипнотизма жестов хотелось расслабленно улыбаться. Феликс так скучал по Чанбину, настоящему, живому, пахнущему орехами и чаем (странно, но только его запах сейчас не кажется другим), источающему атмосферу дома и умиротворения. Тишина с ним спокойная, чего не скажешь про тишину теперь с Хёнджином. Стыдно думать об этом, поэтому Ликс старается не.   Золотистая кожа Чанбина в полумраке походит на дорогую ткань, к которой тянется рука - ощутить мягкость, потереть между пальцами, прижать к щеке; волосы лёгкими волнами перекатываются от плавных движений головы, глаза блестят апатитами. В них есть что-то странное: ни то настороженность, ни то усталость - не разберёшь, но и об этом Ликс старается не думать.   - Хочешь послушать, что написал? - Со сел в кресло и защёлкал мышью, закончив уборку. Его голос ровный, почти чрезмерно. Феликс кратко укусил собственную нижнюю губу:   - Да, конечно.   Чанбин кивнул, отрегулировал какие-то настройки и запустил трек: сразу резкий, почти агрессивный, с частой партией ударных и объёмным электронным звуком. Волны звучания дребезжали на кончиках пальцев - Феликс сжал подлокотники. Речитатив прорывался сквозь мелодию, ещё более острый, чем музыка - восхищение умением Чанбина управлять голосом в очередной раз зашипело в горле. Тот сначала будто заколачивал словами гвозди в черепушку Ликса, потом повозил по извилинам пилой, недолго погладил и снова начал бить по нервам. Приятно бить. Не раздражающе.   Трек словно бы деконструировал что-то в голове, разбирал на запчасти и переставлял. Или содержимое черепа само двигалось, менялось местами, танцевало, пока играла музыка, как змея под звуки флейты.   Феликс обычно в достаточной степени воспринимал текст только со второго раза - в первый всегда захватывала музыка, - и на этот раз тоже. Понял, что лирика довольно мощная, с нотками самоутверждения, но почему там конкретно Чанбин такой крутой, если по тексту, не понял. Хотя, ему оно и не обязательно - и без того известно, почему.   - Как тебе? - тонкая улыбка вытянула губы Со, когда трек рвано завершился. Не в духе Чанбина - концовка у него обычно полноценная, широкая, почти развёрнутый вывод, а тут будто отрезали кусок. Не в плохом смысле - этому треку подходило. Феликс повёл плечами и округлил глаза:   - Вау! - он хихикнул в ответ на блеск, зардевшийся от этого восклицания в глазах напротив и начал пытаться объяснить, какие конкретно моменты впечатлили больше всего. Термины, которыми обычно оперировал Со, из головы вылетели почти все, так что тот постоянно подсказывал, как называются приёмы, использованные в песне, и гордо улыбался.   Мнение Ликса назвать хоть сколько-нибудь влиятельным нельзя, но Чанбин с первой встречи прислушивался к нему как к наиболее значимому. Ну, или делал вид, что оно значимо. В любом случае, это льстило, сейчас тоже, особенно когда Со полез менять один момент, потому что Феликс сказал, что ему показался инородным звук, который там появляется.   Слово за словом, ещё один трек, потом третий - Чанбин написал много новой музыки за время, что Ликс не появлялся у него. Приятно снова нырнуть в это, говорить об этом, шутить и смеяться. Вживую. Видеть морщинки в уголках глаз, влажный блеск слизистой, движения шелушинок на губах, жестикуляцию. Феликс так сильно скучал. Мысль колотилась в висках - он скучал. Хотелось, чтобы этот момент растянулся, зациклился и не заканчивался никогда: слишком хорошо.   Ликс ответил на вопросы Со об учёбе и стихах (которых не писал много дней), спросил про диплом, на что тот отшутился, что у него уже есть диплом заслуженного клоуна, так что вторым можно пренебречь. Обсудили кучу мелочей, и в процессе Феликс привычно касался плеча или колена Чанбина, ощущая такое всеобъемлющее спокойствие, какого не чувствовал давно. Хотелось касаться. Его тепло пронизывало конечности, плавило льдины напряжения в мышцах и развязывало узлы перманентной тревоги в голове. Во взгляде того всё ещё странный дым настороженности, а его тело каждый раз словно взволновано и каменеет под пальцами, но Ли решил, что ему кажется.   В какой-то момент Феликс проголодался, и Чанбин тут же переместил обоих на кухню.   - Жареный рис с кимчи, - объявил, пошарившись в холодильнике. - Не три звезды Мишлен, конечно, но...   Это было даже лучше, чем три звезды Мишлен. Ликс готов был поклясться, что вкуснее ничего не ел давно, хотя, возможно, дело было в том, что он впервые за последнее время действительно захотел есть.   У Чанбина всегда сомнительно получалось есть рис аккуратно, и Феликс регулярно хихикал над тем, как рисинки валятся с его палочек обратно в тарелку или на стол (бывало, и на пол). Сейчас целый комок рухнул на столешницу с громким чвяком, и Ликс прыснул:   - Тебя, может, покормить?   Чанбин закатил глаза и состроил скептичное выражение, собирая упавшую еду салфеткой. Феликс поковырял палочками в своей тарелке, ощущая толчки сладкого тепла в груди, а после, шире улыбнувшись пришедшей идее, взял комочек риса и приподнял в воздух:   - Скажи "а-а-а".   Со поднял взгляд от своей возни с салфеткой и удивлённо дёрнул бровями. Ликс протянул руку, поднося палочки ближе к его лицу. Эмоции в чёрно-золотых переливах радужек заскакали кузнечиками. Фактурные губы сжались, уголки, и без того глубокие, вмялись сильнее, оттеняясь.   - Открой рот, - настоял Ли, ободряюще кивая.   Чанбин замер, как выключенный механизм, и только ресницы трепетали в частом моргании. Он смотрел пристально, немного колюче и дольше нужного - у Феликса зазудели щёки. Ни то сомнение в его взгляде, ни то предостережение. Ликс секунду пытался понять, реальные ли это эмоции или проекция собственного мозга, посланы ли ему или просто Со хреново их спрятал, но не успел в достаточной степени проработать мысль: парень открыл рот и аккуратно взял еду с палочек.   Широкая буква "о", образованная его губами, заразительно осела в мозге: странное ощущение, когда видишь чьё-то действие и так заворожён, что хочешь повторить или невольно повторяешь. Ликс едва сдержался, чтобы не разинуть рот, как полный идиот.   Капля соуса осталась в уголке, когда Чанбин сомкнул губы. Феликс, ещё не успевший убрать руку с палочками от его лица, опустил приборы, чтобы не задеть, и мазнул по коже большим пальцем, собирая остроту. Не думая, поднёс подушечку к своему рту и облизал. Вкус чуть ущипнул язык.   Жест поначалу ощущался обыденным, но вот в том взгляде, что послал Со после него, точно было предостережение, и оно точно было адресовано Ликсу. Стало неуютно в теле от сгустка темноты, что выплеснулся из радужек напротив. Ничего особенного, по факту, не случилось: Феликс и раньше поддразнивал Чанбина за едой, иногда угощал своей со своих палочек, прямо как сейчас. Однако ощущения от этого момента другие. И Чанбин другой: напряжённый, взволнованный, опасный. Смотрит, не моргая, словно сейчас врежется ножом в голову.   Стало тихо и тревожно. Ликс потупил взгляд, принимаясь ковырять рис в тарелке. Периферией видел, как Со медленно прожевал предложенное и проглотил, продолжая сколько-то смотреть на него, но глядеть в ответ не хотелось. Стало стыдно, как будто накосячил перед родителями, но не знаешь, где, лишь понимаешь по их взгляду, что виноват. Аппетит снова пропал.   - Феликс, - позвал Чанбин спустя несколько тяжёлых мгновений, отставив свою тарелку. Ликс поднял голову машинально. Его внутренности танцуют змеёй под музыку Со, а сам он, кажется, - под звуки его голоса. Этому невозможно противиться - взгляд липнет к его взгляду, хотя смотреть трудно. Почти больно, когда края зрачков остро режутся. - Ты ведь понимаешь, что делаешь, да?   Брови сломились, сердце испуганно подскочило несколько раз. Дурацкий вопрос: Феликс уже давно не понимает, что делает, как бы ни пытался разобраться.   - Что? - голос вышел наивным, хотя где-то внутри Ли понял больше, чем хотел бы. Чанбин вздохнул, облизал губы и нервно поелозил на стуле.   - Слушай, - он поморгал, шевельнув желваками - подбирает слова. Феликс не был уверен, что хочет их слушать, но слушал. - У меня была девушка, Уён. Пару лет назад. Мы встречались больше года, любили друг друга, правда, любили. Она была для меня очень важна, но...в какой-то момент я почувствовал, что всё изменилось. Для меня. Отвратительное слово "разлюбил", - Чанбин разбито усмехнулся, но продолжил: - Это стало понятно не сразу, но, даже когда стало, я не ушёл. Был с ней, сначала потому что она моя семья, потом - потому что боялся ранить. Я очень боялся её ранить. И она знала, что я уже не люблю её, но не могла оттолкнуть первой, потому что любила меня. Я чувствовал себя последним подонком и не мог уйти.   Феликсу хотелось перебить, остановить каким угодно способом, потому что стало жутко не по себе. От слов, от глаз, от интонации, будто Чанбин говорит с неразумным ребёнком. Но и дослушать тоже хотелось, потому что Ликс - как раз неразумный ребёнок, которому отчаянно нужна помощь.   И он достаточно не придурок, чтобы понять, к чему нежданное откровение, однако проведённые неозвученные параллели встали иголками под кожей. Челюсти напряглись. Он чуть помотал головой, недоумённо дёрнув плечами:   - К чему ты...   - Это глупо - тянуть остатки чувств, которые уже ни на что не годятся, - Чанбин хмыкнул, проигнорировав попытку Феликса уточнить, и рассеянно поморгал, то ли вспоминая, то ли формулируя: - Знаешь, нет ничего отвратительнее, чем перестать хотеть прикоснуться к человеку, с которым делишь жизнь. Но чем дольше я не мог решиться, тем сильнее это было. И это в разы хуже, чем просто уйти. Уйти - значит причинить боль себе и другому, но оставаться - значит позволить стереть всё хорошее, что было между вами. Это хуже.   Чанбин чуть поёрзал, а после наклонился ближе к Феликсу:   - Ликси, - его голос немного опустился, глаза едва уловимо повлажнели, - человек не виноват в том, что чувствует, но должен брать ответственность за то, что делает с этими чувствами. Стоит быть в них честным. Не стыдно признаться, что больше не любишь, стыдно молчать об этом и ранить сильнее.     - Я люблю его, - Феликс выпалил громче, чем следовало. Вспомнил, что в руках всё ещё зажата тарелка, зажата теперь сильнее нужного, и поставил её на стол - руки девать стало некуда. Внутри заклокотала злость, намешанная с негодованием, смятением и обидой в отвратного цвета коктейль. Тошнило. Ликс помотал головой, пытаясь проглотить жжение в горле и глазах. Чувства метались по всему телу, ударяя по нервным окончаниям - так много, что не разобрать. Повторил спокойнее, сам не понял, зачем, будто эти слова зашиты в программе в голове: - Я люблю его.   - Тогда почему ты здесь? - спросил Чанбин, помолчав в раздумьях пару мгновений. Его лицо не было насмешливым или злым - спокойное, словно обсуждали что-то обыденное. Только усталые покрасневшие глаза выдавали чувства: - М, Феликс? Почему ты делаешь это?   Ликс хотел спросить, что "это", но тошнота встала в горле до жути навязчиво - лучше не открывать рот. Будто укачало. Снова. Чанбин удивительным образом умудряется каждый раз обострять в Феликсе морскую болезнь. Только что вроде расслабленно болтали о музыке и ели - и вот уже слёзы режут нёбо и водную линию. Как он, блять, это делает? Его самого не укачивает? Как так быстро скачет от одной крайности к другой? Будто проклятый шторм, а Феликс - носок, что вымыло из каюты. Затрясло, пальцы вдавили ногти в кожу ладоней.   Чанбин сколько-то вглядывался в лицо, что-то обдумывая, потом сглотнул и выдал недоухмылку:   - Ты сказал мне, что вы с Хёнджином идёте дальше, а теперь приходишь и...прикасаешься.   Феликса будто хлестнули розгами по щеке. Кожа вздыбилась, кровь забулькала в венах сильнее прежнего. Прикасаешься. Чанбин изменился в лице, когда произнёс это слово. Кажется, ему физически не по себе было говорить его. Ликсу физически не по себе его слышать.   Его прикосновения не были неправильными или стыдными, кажется, совершенно обычные - они ведь друзья, причём весьма тактильные. Всегда так было, раньше тоже, почему сейчас это стало плохо? Конечно, Феликс краем сознания понимает, но, когда слышишь правду, которую не хочешь, тянет отрицать из принципа. Очередная правда, которую Ликс отрицает. Осознание этого факта не помогает никак.   - Мне теперь нельзя тебя трогать? - проговорил Феликс, махнув головой. Прозвучало между обидой и недоумением.   - Ты понял, о чём я, - слова Чанбина резкие и серьёзные, а его взгляд стал суровым, таким, какого Ли ещё не видел. - Ты флиртуешь, Феликс. Весь вечер.   Ликс, может, хотел бы отрицать, но снова тошнота сильнее допустимого, и лучше не открывать рот. Флиртуешь. Прозвучало так, будто это плохо, но Феликс плохого в том не видел, если намерения невинные. Он флиртовал, и не только сегодня - всегда. С Джисоном он ведёт себя так же, с Чонином и Сынмином тоже, сегодня едва ли сделал что-то, выходящее за рамки их обычного с Чанбином общения. Или сделал?   - Раньше тебя это не смущало, - раздражение ползло под кожей из груди прямо к лицу - им хотелось укрыться, потому что поедает меньше сил, чем другие эмоции. Защита. Броня.   Выражение лица Чанбина из сурового стало скептичным, мол, "ты серьёзно?":   - Раньше всё было по-другому. А сейчас мы оба знаем о твоих чувствах, - помолчал, пытаясь что-то в глазах разглядеть, но у Ли там, кроме матерных слов, ничего не было. - И о моих.   Чувства Чанбина. Единственное, что Феликс знает о них: "ты нравишься мне" и несколько строк лирики. Тот никогда не говорил, насколько глубоки его чувства, лишь показывал заботой. Никогда не делился, больно ли ему во всей этой ситуации, страшно ли, обидно ли. За всем этим его проклятым пониманием никогда было не разглядеть истину. Ликс в прошлый раз злился на это, хотел его чувств, когда позвонил рассказать о признании, но не получил. Теперь эти чувства норовят раскрыться - всё, как он хотел. Почему так тошно?   - Я понимаю, что ты запутался, Феликс, но хочешь знать, как это выглядит со стороны? Как игра. Будто ты играешь с моими чувствами. И чувствами Хёнджина. Я знаю, что ты не делаешь это специально, но сути не меняет.   Возмутиться бы сказанному, но губы слиплись. Задохнуться бы в негодовании, но и без того кислород слишком активно движется в лёгкие и назад. Глаза болят от моргания - плакать сейчас стыдно, но пиздецки хочется. Щит из раздражения пал так же быстро, как появился, и Ликс остался голый и разбитый, силы выкачаны, тело слабое и бледное. Чанбин прав - самая отвратительная часть этого разговора, очевидная с самого начала.   Наличие чувств друг к другу и правда сильно меняет контекст. Но Феликсу почему-то думалось, что, если он хочет вернуть жизнь в прежнюю колею, должен и вести себя, как прежде. И ему хотелось вести себя, как прежде. Этот вечер ощущался до таким потрясающе родным и значимым. Таким спокойным и, наконец-то, пустым на чувство вины. Как прежде.   Однако ничерта уже больше, кажется, не будет, как прежде. Теперь всё иначе.   Со наклонился и взял руки Ликса в свои ладони. Сопротивляться не хотелось. На границе сознания мелькнуло желание съязвить о прикосновениях, но слёзы побежали из глаз, и фраза эта неуместная сейчас - остатки раздражения. Чанбин бережно сжал пальцы:   - Ликси, тебе нужно остановиться, пока ты окончательно всё не сломал.   Снова хлёсткий удар по щеке, болезненнее прежнего, до рассечённой кожи и выступивших багровых капель. Будто Ликс не знает. Будто он сам эту мысль не обдумывает каждую ебаную минуту. Но как это остановить? Как выйти из этой ситуации, не доломав всё до конца? Не доломав всех до конца? Себя-то Феликс давно сломал.   Чанбин погладил тыльную сторону ладоней пальцами, а потом поднялся, обнимая Ликса за плечи и вынуждая встать тоже.   Когда-то ведь слёзы должны закончиться? Этот неиссякаемый источник заебал фонтанировать. Феликс устал страдать. Устал от всей этой боли и неразберихи, устал безрезультатно думать, устал слышать эти блядские слова, которые не помогают, говорить то, что никак не влияет на ситуацию. И сейчас тоже:   - У меня ничерта не получается, Бинни, - эта мысль в миллионе вариаций уже разъела половину мозга. - Я не могу справиться с этим.   - Конечно, можешь, - крепкие руки прижали ближе, ладонь заскользила вверх-вниз по спине, но успокоения в жесте было маловато на всю ту катастрофически огромную кучу тревоги, что из себя нынче представляет Феликс. - Просто нужно сделать шаг.   Тот шаг, о котором шла речь, если Ликс правильно понял, убьёт его нахуй. Он уже и так едва дышит.   Шаг от Хёнджина - значит шаг в пропасть. Хван нужен ему, как кровь, - без него тело не способно функционировать. Он всюду, проник в каждый орган, и даже если сейчас сердце с трудом качает эту кровь, без неё прогнозы совсем скверные.   Да и мысль, которую Чанбин так отчаянно пытался донести, никак не подходит к голове, какой стороной ни прикладывай. Феликс и сам пробовал за неимением альтернативы пристроить её, сделать недостающей частью этого отвратительно запутанного пазла - он больше не любит Хёнджина, - но результат один: это бред, полный бред, хуйня в квадрате. Оно не встраивается в его картину мира, не умещается туда, противоречит всем существующим представлениям.   Однако вопрос, что Чанбин задал, попал между какими-то позвонками: "Тогда почему ты здесь?" Здесь - не только в гостях у Со. Даже не только в его объятиях. Здесь - в каше из ощущений, между двух людей, перед неминуемой потерей. Если бы Феликс по-настоящему любил Хёнджина, вышло бы всё так? Отрывался ли бы он сейчас от вен с треском? Были бы сейчас изранены все вокруг?   "Разве можно любить двух людей сразу?" - спросил тогда в кафе Джисон. Феликс в разговоре был непреклонен, но сейчас он окончательно заебался. Может, и правда нельзя? Нельзя любить двух людей сразу, и Ликс разлюбил Хёнджина, когда полюбил Чанбина.   Но чего ж тогда так болит-то?   Шаг от Чанбина ощущается не менее болезненным. Потерять такого близкого человека, почти родственную душу в миллионе аспектов - просто ужасно страшно. Они говорят на одном языке, думают об одном, любят одно и то же. Чанбин ощущается домом, вечным и незыблемым, настолько неприкосновенным, что никакая стихия не способна сломать. Он бескрайний, как космос, и Ликс только начал изучать и узнавать - просто невообразимо сейчас остановиться.   Куда бы Ликс не попытался шагнуть - яма с кольями. Ров вокруг его слабого тела, распластанного на мокрой земле. А под спиной шипят и кусают змеи, и не сдвинуться: конечности привязаны к штыкам - распят своими собственными силами.   Но шаг неизбежен. Какой-то шаг точно, потому что, если стоять на месте, пока землетрясение рассекает тектонические плиты под твоими ногами, просто рухнешь в разлом. В какую-то сторону прыгнуть придётся.   - Как ты решился шагнуть? - дрожащим голосом пробубнил Феликс в плечо Чанбина и ощутил, как грудная клетка того медленно наполнилась воздухом, а потом вытолкнула его весь ещё медленнее.   - Устал быть эгоистом.  

~

  Феликс вернулся в пустую квартиру. И сам пустой подстать. Выжатый насухо осознанием, почти задушившим в такси, насколько же тотальный он ебанат и насколько же глубоко увяз. Крайне.   Сознание всё это время, будто море, то попускает - отлив - и позволяет сделать краткий вдох, то накидывает волны на голову. Чанбин спровоцировал целый шторм. И до разговора не было спокойно, но после словно утянуло в эпицентр, и этому шторму не видно конца. Ликс не думал, что могут появится новые поводы себя ненавидеть, казалось, он уже все их открыл и выучил наизусть, но жизнь непредсказуема в своей ебаности, стоило давно запомнить. Феликс тоже непредсказуем - непредсказуем в своей ебанутости, даже для самого себя.   Он пересёк новую грань хуйни - стало очевидно, жаль, опосля. Предал сильнее. Теперь стыда ещё больше, усталости ещё больше, страха ещё больше, и выход есть, но Ликс не знает, где выйти (ему бы в окно). Знает только, что теперь уже точно так дальше нельзя, и притворство их с Хёнджином ощущается всё безнадёжнее с новыми переменными. Феликс не готов к этому необходимому шагу и никогда, наверное, готов не будет, но других вариантов нет. Теперь всё иначе, как отчаянно бы ни хотелось держаться за прежнее.   Перед Чанбином стыдно. Ликс вдруг осознал: это насколько же ебано он себя вёл, что тот решился на такой разговор? Очевидно, в наивысшей степени.    «Хочешь знать, как это выглядит со стороны? Как игра. Будто ты играешь с моими чувствами. И чувствами Хёнджина».   Если Феликс и играет, то это игра на выживание. Он попал внутрь какого-то survival-хоррора, где бродил по локациям, умирая снова и снова, пока не застрял в текстурах. И он уж точно не играл ни с чьими чувствами - в этой игре у него вообще нет контроля. Хотя со стороны, видимо, всё и правда выглядит так, как сказал Со. Тошнит.   Чанбину на время разговора стоило отключить режим "всё понимаю и не виню" и въебать Феликсу хорошенько, потому что его поддержка, очевидно, никак не помогает поставить разгулявшиеся извилины Ли на место. От неё хочется только сильнее себя жалеть - Ликс с трудом отодрался от его груди.   Сейчас хотелось обратно к ней приклеиться: там тепло, мягко и спокойно, даже когда Со ласково рассказывает, какой же Феликс еблан, а дома пусто и холодно - снова Хёнджин не закрыл окно, голова гудит от слёз, а руки дрожат, как у пропитого. Феликс хлопнул стеклопакетом, пошатался по квартире без цели несколько минут, гоняя меж висков вину, и сел за стол.   Снова открыл многострадальный блокнот. Он ненавидит каждую строчку - там счастье, которого больше не коснуться. Будет ли ещё хоть одно счастливое стихотворение? Невозможно ведь, чтобы эта боль стала хронической? Но сейчас это ощущается не просто возможным, а весьма вероятным. Особенно когда Хёнджина нет рядом.   Феликс не может без него. Если вообразить, будто его нет в жизни, она кажется опустевшей и бессмысленной. И Хёнджин, Ликс уверен, чувствует тоже самое, так почему теперь рядом с ним так тяжело? Почему они резонируют, находясь поблизости? Как работает этот чёртов механизм? Привычка? Чанбин прав: Феликс разлюбил Хёнджина, и потому так больно рядом, но порознь тоже, потому что привыкли друг к другу? Бред.   Ликс закрыл блокнот и лёг в постель, не найдя в себе сил пойти в душ. Думать сил тоже больше не было, но сон не шёл.   По-хорошему, дождаться бы Хёнджина и сделать уже этот шаг. Сколько его ни катай по черепушке, всё равно кажется необдуманным, так что тянуть никаких причин. Кроме одной стабильной - Феликс, блять, не хочет разбиваться. Даже будучи перебитым уже вдоль и поперёк чувствует, что может раскрошиться сильнее, на совсем крохотные кусочки. Будто всегда есть, куда падать. Не хочется. Хотя бы ещё одну ночь.   Скоро дверь тихо хлопнула, и Феликс напрягся до боли в мышцах. Он не готов смотреть в эти глаза, не сегодня, не сейчас. Он не выдержит этот взгляд. Накрывшись одеялом плотнее, зажмурился, выравнивая дыхание. Отвратительный. Очередное преступление в его личном деле. Этот вечер богат на преступления.   Хёнджин вошёл в спальню. Звук его дыхания перебойный, будто разом ударили по всем струнам расстроенной гитары. Дверца шкафа скрипнула - сердце Ликса скрежетало в разы громче, удивительно, что Хван не слышит. Его запах дотянулся до носа - он когда-нибудь будет прежним?   Зашумела вода в ванной, но Феликс всё ещё боялся открыть глаза. Шумное "предательпредательпредатель" в затылке колотилось с неистовством агрессивного животного. Оно способно перегрызть Ликсу глотку, и тот даже не будет возражать сейчас, если это случится.   Но не случилось. И даже спустя томительный час Феликс всё ещё живой, слушает белый шум душевой лейки и не может перестать напряжённо ёрзать в одеяле. Тревожно, болят лопатки и тянет запястья. Сна по-прежнему ни в одном глазу.   Что будет завтра? Что будет дальше? Ни одной надежды на какой-то хотя бы мало-мальски положительный исход не осталось - Феликс сам растоптал их все. У него талант становиться отвратительнее, когда отвратительнее уже некуда. Снова тот премерзкий зуд во всём теле.   Хёнджин вышел из ванной спустя ещё полчаса. Глаза запульсировали и обдало грудь изнутри холодом, когда кровать рядом привычно промялась. Ликс задержал дыхание, сжимая губы.   «Знаешь, нет ничего отвратительнее, чем перестать хотеть прикоснуться к человеку, с которым делишь жизнь», - мелькнули в сознании слова Чанбина.   Большая ладонь Хвана легла на талию, притягивая ближе к груди. Знакомое до дрожи тепло его тела выудило из лёгких выдох.   Феликс хочет касаться Хёнджина. Хочет целовать, обнимать, гладить. Хочет. Просто сейчас это больно, и потому тянет сбежать и спрятаться. Если бы выдернуть из пространства между ними это противное напряжение, выбросить его, сжечь; если бы растворить ту кучу глупостей, что Ликс натворил, и ту горстку лишних чувств, что режут его внутренности, то всё было бы хорошо.   Феликс ненавидит, что не может. Ненавидит, что должен шагнуть.   «Человек не виноват в том, что чувствует, но должен брать ответственность за то, что делает с этими чувствами».   Он возьмёт ответственность, но ему бы ещё одну ночь. Хотя бы ещё одну ночь.   Феликс прижался теснее. Дыхание Хёнджина скакало по ладам, спиной можно было почувствовать, как дико колотится сердце. Остатки от собственного норовили взорваться от ощущения растущего беспокойства. Зуд резал живот. С каждым рваным вздохом Хвана пульсация в голове становилась сильнее. Так медленно, но так неумолимо.   Мгновения растянулись в микровечности, поделённые пополам: на удовольствие и напряжение. Родное тепло, щекотка его волос на шее, мягкость кожи - всё это ценно до жемчуга слёз в уголках глаз, но так больно и эфемерно теперь. Оно правда исчезнет? Феликс проглотил ком в горле. Ещё одну ночь.   Хёнджин тихо шмыгнул носом и зашевелился. Ликс подумал, что он хочет перевернуться, и уже готов был повернуться за ним, но парень поднялся с постели. По спине прокатился снежный ком, оставивший за собой морозную дорожку. Шаги, густо звенящие в ночном безмолвии, кажется, ломали одну косточку за другой.   Феликс хотел верить, что Хёнджин пошёл в туалет или курить, но в гостиной скрипнул диван. Сердце разошлось по швам, нитками, что его держали, хотелось кашлять. Ликс оцепенел, вслушиваясь в тишину и крупно дрожа, мысленно шептал: «Пожалуйста, вернись», но в ответ получил только километры тишины, рвущиеся негромкими судорожными всхлипами. Хёнджин больше не может спать с ним. Из собственных глаз побежали слёзы. Пальцы под одеялом впились в кожу на бёдрах - хотелось проколоть её, разодрать до крови, снять и рвать, рвать, рвать, как ненужную тряпку.   «Тебе нужно остановиться, пока ты окончательно всё не сломал».   Он сломал. Спустя пол-литра слёз, вылитых на несчастную наволочку, и две разодранные до жжения ноги Феликс услышал, как диван снова устало скрипнул. Потом короткий тихий стук ступней об пол и щелчок балконной двери.   Он должен шагнуть сейчас. Как бы сильно ни хотелось урвать ещё одну ночь, она убьёт его раньше, чем наступит утро, если будет ковырять ножом в спине с нынешним упорством. А она будет. Неизбежность никогда ещё не была такой горько-навязчивой. Тело само оторвалось от постели. По полу сквозило - мурашки обсыпали плечи и ноги, и Феликс поспешил спрятать их под кофтой и спортивными брюками. С каждым шагом ступни тяжелели. Прикрытая балконная дверь впустила беззвучно. Хёнджин стоял затылком к ней, обняв себя свободной от сигареты рукой поперёк груди. Феликс шагнул со всей смелостью, что осталась в его разбитом теле, и обнял парня со спины, оборачивая руки вокруг талии и прижимаясь к лопаткам щекой. Тот вздрогнул и на секунду перестал дышать, а потом продолжительно выдохнул. - Не хотел тебя напугать, - прошептал Ликс, ощущая ползущую по коленям вверх дрожь. - Прости. Хёнджин не ответил, лишь, выждав пару секунд, накрыл рукой, которой себя обнимал, сплетённые на собственном животе ладони Ли. Холодная. Тишина потекла густо и липко. Тишина, смысл которой, Ликс уверен, оба прекрасно понимали. Они оба всё понимали. От этого жутко заболело между рёбрами. Запах дыма влез в нос, и приятного в нём мало, но Феликс вдохнул глубже - это запах, что познакомил его с Хёнджином. Руки Хвана всё ещё большие, а Ликс всё ещё ужасно маленький. Они теперь не незнакомцы, как в тот вечер во дворе чужого дома, но тело напряжено не меньше, чем было тогда. Напряжено иначе, и Хёнджин сейчас не смотрит в глаза, поджигая одним своим взглядом зрачки, а музыка не грохочет неподалёку, ударяя по нервам. Свет от ламп другой, воздух холоднее. Всё теперь иначе.  Хёнджин затянулся. Где-то на соседней улице загавкала собака. Феликс вдыхал и вдыхал смесь запахов, собирая буквы в слова - вышло скудно, даже на предложение не хватит. Сигарета дотлела быстрее, чем смог придумать ещё, и Хёнджин потушил её о пепельницу. Постоял бездвижно пару минут, наполненных донельзя осязаемой тишиной, а после развернулся в объятиях Ли и заглянул покрасневшими и опухшими глазами в его. Выстрел прямо в голову. Феликс знал, что не выдержит этот взгляд. Что Хёнджин хотел им сказать, Ликс понял. Впервые, кажется, понял каждое слово, зашитое в карих крапинках. Это конец. И слова не понадобились. Те пустота и сожаление, что отражаются в темноте зрачков Хёнджина, достаточно громкие. Это больше, чем просто боль, больше, чем глубины океана, больше, чем самая огромная чёрная дыра. Его глаза до сих пор похожи на чёрный опал, но теперь не сияют. Будто что-то внутри, горячее, поддерживающее жизнь, погибло. Он погиб. Известно, кто виноват. Затрясло, под ресницами жутко жгло. Ликс закусил дрожащую губу, ощущая нечеловеческую слабость во всём теле. Это конец. Слёзы скользнули по щекам. Хёнджин обнял лицо Феликса ладонями, стирая влагу, хотя на его скулах она заблестела тоже. Это конец. Хёнджин смотрел глубоко внутрь, со всеобъемлющей лаской во взгляде, с тоской и любовью, которую Феликс не заслуживает. Смотрел и чуть улыбался. Тепло. Утомлённо. Он так устал, сильнее, чем Ликс, сильнее, чем все люди на свете, кажется, если судить по мраку на дне его взгляда, так разбит, как никто и никогда, и всё равно улыбается. Погибший. Отчаявшийся. Улыбается. - Потанцуй со мной, - с хриплой дрожью шепнул Хёнджин и всхлипнул, закусив губу. Больше слёз покатилось из его глаз. Феликс захлебнулся рыданием, прижимаясь к его груди и хватая за спину. Собственную грудь сдавило до оглушающего хруста. Нет, блять, нет, нет, нет, это не может быть взаправду! Хёнджин уложил ладонь на его макушку, поглаживая, и начал чуть раскачиваться. Ночная тишина, кажется, ощущалась им красивой мелодией, но Феликс её не слышал, оглушённый звоном в ушах. Это конец.