***
Хёнджин не знал, на кого злиться, потому злился на всех и вся. На тётушку Вон, потому что вышла на ту беду со своей собакой в подъезд и обрушила на голову мерзкую правду, в которую не хотелось верить. На прохожих, потому что, кажется, только и делали, что смотрели на разбитого Хёнджина, вывалившегося из дома и понёсшегося по улице на ходу подкуриваясь. На зажигалку, потому что никогда не работает с первого раза. На себя - сильнее всего - потому что идиот, ведь вечно верит во что-то, а потом разочаровывается. Теряет, ломается, болит всем телом, а потом заново, и снова, и ещё раз. И ничему не учится. Так отчаянно верил, что на этот раз удастся выбраться. Верил, что эту потерю у вселенной отвоюет, потому что любви не может быть недостаточно. Верил в чувства; верил в них с Ёнбоком; верил, что сад в груди может ожить, когда птичка вернётся на место; верил, что там, на одной из веток - её место. Но птичка никогда не считала это место своим, кажется. Мутит. Не ушёл бы, если бы мог остаться...а из-за своей ли боли он не мог остаться? Зависело ли хоть что-то здесь от него? Может, Феликс только того и ждал - чтобы Хёнджин ушёл? Для того и делал всё - чтобы довести ситуацию до критической точки? Верить в это не хотелось, да и воспоминания об искренности, с которой Ёнбок цеплялся за плечи, тому противоречат, однако Хёнджин уже столько раз игнорировал очевидное и оттого страдал, что, кажется, самое время перестать. Перестать думать, что только он умеет притворяться и играть: Феликс, судя по всему, умеет тоже. Видимо, всё же больше не любит. Видимо, случившееся было неизбежно и, как бы ни сводило желудок от этой мысли, не было ошибкой. Ошибся Хёнджин. В очередной раз ошибся, когда не послушал Криса, когда сорвался обратно, когда решил, что должен всё вернуть. Феликс не ждал. Не думал о том же, не остался один. Феликс нашёл утешение там, где и должен был. От этих мыслей мерзко, холодно и хочется биться в истерике об асфальт, как выброшенная из океана рыба. Но ещё более мерзко то, что злиться на Ёнбока не получается. На всё получается, но на него - нет. Хёнджин старается. Ему нужно, потому что, если не будет, станет снова жалеть и себя, и его, а это хуже - проверено буквально пол ёбаных часа назад. Эта жалость толкает его туда, где делать нечего. Она оживляет надежду в груди снова, снова, снова, до тех пор, пока от неё не остаётся изуродованное дитя Франкенштейна. Склеенное из огрызков, кривых деталек, нежизнеспособное и пустое. Его до́лжно убить, иначе оно убьёт раньше. Но так страшно, чёрт возьми! Если не будет этой надежды, что останется? Если перестать оголтело оправдывать, искать лазейки, если отдать себя этой злости силой, то придётся принять, навсегда принять, что любви недостаточно. Даже такой сильной и огромной, чувственной и желанной, нежной и болезненно важной. Недостаточно. Недостаточно цветов в груди, сладкого запаха их лепестков, сочных красок бутонов; искренности и безоговорочной веры в светлое и бесконечное; мороза по коже от прикосновений и шёпота у виска; поддержки, объятий, поцелуев. Недостаточно. Любви в её сути недостаточно. Придётся принять это, и тогда вся жизнь станет совершенно бессмысленной. Всё, что было прежде, обесценится: слова, поступки, мысли, желания. Обесценится каждая созданная картина, потому что все они о любви. О разной, но о любви. Придётся перестать верить в искусство, а это слишком больно. Но, кажется, это нужно - вселенная не оставила выбора. На набережной снова сильный ветер сегодня, как в один из первых вечеров с Ёнбоком. Тогда держали друг друга в объятиях, целовались, смеялись над глупостями и были беспросветно счастливы, а сейчас Хёнджин один, и некуда деть замёрзшие руки, и от счастья осталось катастрофически огромное ничто. Прошло так мало и так много времени с их первой встречи. Прошло так мало и так много времени с прощания. Трясёт жутко. Вода в реке тёмная, мутная, блики фонарей в ней причудливо танцуют или бьются в агонии - чёрт знает. Хёнджин, начни сейчас танцевать, выглядел бы так же со стороны, наверное. В нём ведь осталась хотя бы крупица света? Надо бы потанцевать. Ноги носили по городу долго, почти опустела пачка с сигаретами, и пришлось зайти за новой. Кассир привычно недоволен жизнью, но даже его утомлённый взгляд кажется весьма бодрым, если сравнить со взглядом из кругляша-зеркала над кассой, где отражается единственный покупатель. Голова раскалывается. Пальцы дрожат, когда оборачиваются вокруг коробочки с броской надписью о вреде курения. Даже не спросили документы. Вот настолько плохо Хёнджин сейчас выглядит? В квартиру не хотелось: там Крис и его взгляд; там запах прошлой жизни и ненависть к неизбежности возвращения в неё; там куча мыслей, ещё более навязчивых и громких; там неразобранная сумка, которую проще выбросить, чем разгрести: вещи в ней вымочены в любви и собраны с болью - слишком ядрёная смесь; там краски, те самые, которыми рисовал Ёнбока. Там ещё больнее. Со всем этим придётся столкнуться, это неизбежно, придётся прикоснуться ко всему и разложить в нужном порядке, но хотелось помедлить. На уборку хлама, оставшегося от чувств, сейчас нет сил. Но приткнуть себя куда-то нужно, иначе сумасшествие окажется непозволительно близко. Надо бы потанцевать. Хёнджин вошёл в раздевалку зала заплаканный, прокуренный, жаждущий забыться в чём угодно, как угодно, просто провалиться в безвременье и там переждать, пока отчаяние не ослабит хватку на горле. Снова. Хотелось верить, что этот способ не перестанет работать, ведь иначе не останется ни одного варианта справляться с болью. В шкафчике нашлись старые кроссовки для занятий, что было сравнимо с благословлением, а на скамейке - вещи Минхо, значит он здесь. Хёнджин не понял, рад этому или нет: одиночество сейчас друг настолько же, насколько и враг, так что чёрт знает, лучше от него или хуже. Из колонки звучала песня, которую Минхо не особенно жаловал (читать как вечно жаловался, едва Хёнджин включал). Медленная, лиричная, нежная и о любви. Болезненной, неразделённой, глубокой и пугающе всеобъемлющей. Хо всегда больше любил танцевать под сильные, энергичные треки с кучей ударных и динамикой, а «слезодавильные» (как он сам их прозвал) песни его раздражали. Сейчас Хёнджин хотел перенять эстафетную палочку и пожаловаться тоже, потому что от минора слезятся глаза. Ему бы в эту минуту, как и вчера, что-то взрывное и оглушающе громкое, лучше агрессивное, чтобы нырнуть в бурлящий котёл со злостью и переродиться. Чтобы сломилось уже что-то внутри - сегодня совсем не страшно. Надеть маскарадную маску бессердечной суки, какую носил прежде значительно чаще, чем сейчас, и не снимать уже, желательно совсем. С ней было проще. Доброжелательных любят, слишком сильно, чёрт возьми, любят, а потом оставляют с развороченной грудью. Хёнджину эта любовь и прежде была, как гуашью в акрил, а теперь так и вовсе ножом по холсту. Он вошёл молча, тихо и встал на пороге. Минхо глазами не заметил - танцевал с закрытыми, но ощутил, видимо, какими-то нечеловеческими органами чувств, потому что через пару мгновений заговорил, не переставая двигаться: - Неужели сработал призыв сопливыми мелодиями? - голос сбивчивый из-за тяжёлого дыхания: вероятно, танцует не первый час. - Даже пентаграмму чертить не пришлось. - Твой ведьминский ковен в курсе, что в двадцать первом веке существуют телефоны? - бросил слабым голосом колкость Хёнджин и опёрся спиной о стену. Минхо сделал ещё одно движение и повернулся, остановившись: - Это какое-то новое название почтовых голуб...ей? Он споткнулся на середине последнего слова, увидев Хёнджина. По лицу с прежде намеченной улыбкой пробежалась тень беспокойства, густая, чёрная, на границе со страхом. Брови взлетели в недоумении, и оно ясно - Хван выглядит, пожалуй, хуже, чем когда-либо. Ожидаемым было что-то вроде «Тебя камазом переехало по пути?» или «В каком салоне красоты тебе делали этот макияж? Я туда не пойду никогда в жизни», но Минхо ожиданий не оправдал и никак внешний вид не прокомментировал. Сглотнул и утёр пот со лба тыльной стороной ладони, изображая привычное равнодушие, однако на этот раз не так успешно, как обычно. Его вздымающаяся грудь напряглась, с ней плечи и руки, под блестящей кожей лица заходили желваки. Взгляд прошит искренним волнением, и от него тесно. А ещё от молчания, что повисло после фразы - недолгое, но ощутимое. Хёнджин нарушил его сомнительным «Ага», но после оно снова облепило плотным слоем тело, как гипс, из которого делают статуи. Было бы славно действительно обратиться в одну из них: ни чувств, ни переживаний, ни сознания. Минхо пару мгновений глядел неотрывно, что-то обдумывал, вероятно, стоит ли спрашивать о чём-то или лучше притвориться, будто всё хорошо. Выбрал в итоге что-то между: - Всё нормально? - совершенно нейтральный вопрос, почти формальный - даёт выбрать: говорить или смолчать. Интонация беспокойная, но не требовательная, и от неё сводит желудок. Хёнджину стоило озаботиться тем, чтобы умыться и хотя бы притвориться, будто в порядке, но вылетело как-то: слишком спешил забыться. А теперь неловко всем, и Минхо, конечно, если послать к чёрту, допытываться не станет, но от колючей искренности его глаз не по себе, мурашки лезут из-под воротника, и даже тянет выплакаться ему в грудь - такой он привычно живой и настоящий напротив, однако преграда непреодолимая - гора (кажется, безответных) чувств и боли, не подлежащих вербализации. Лучше просто потанцевать: этот язык сейчас кажется единственным пригодным для выражения всей сумятицы в голове. Минхо поймёт - всегда понимает, а если нет, то так тому и быть. - Давай потанцуем? - бросил Хёнджин риторическое и прошёл в центр зала, на ходу начиная разминаться. Минхо постоял без движения несколько секунд, а после направился к колонке, чтобы переключить песню. - Предпочтения? - спросил беззаботно, но было слышно, насколько ему не по себе. - Погромче. И они танцевали. Хёнджин снова размялся плохо, но танцевал в полную силу и даже больше - верный путь порвать связки или сломаться в какой-нибудь кости. Самое то. Плечо всё ещё ныло после вчерашнего. Минхо поглядывал с беспокойством, но молчал. Поглядывал тем самым взглядом, и Хёнджину вдруг захотелось в нём разобраться, понять, что особенного за радужкой Хо, когда он смотрит. Ни на кого ведь больше не глядит так: странной смесью восхищения, сожаления и страха, будто всё время хочет что-то сказать, но не находит слов или смелости озвучить. Лишено смысла, конечно, - Минхо никогда не боится говорить. Честный до грубости, это отталкивает и подкупает одновременно. Но что тогда это за взгляд? Хёнджин видел его где-то, не раз видел...у Криса, когда тот смотрел на Рюджин. Может, не такой в точности, но ужасно похожий. Всегда казалось: это взгляд человека, что отчаянно влюблён без шанса на ответ, но это теперь представляется бессмыслицей - Минхо не может быть влюблён. Не в Хёнджина. У него там Джисон, вроде, всё серьёзно, и вот то, как он смотрит на Хана, должно быть любовью, а это...что-то другое. Однако отчётливое странное чувство шевелилось внутри, будто что-то, давно висевшее неопределённостью, прояснилось. Хёнджин никогда не придавал значения мелочам, что случались между ним и Минхо, но сейчас мозг старался ухватиться за что угодно, только бы не за мысли о Ёнбоке, так что в памяти всплыли его случайные реакции и слова. Его неожиданный выход из бара «подышать», когда Хёнджин остался на крыльце один, и рассеянное «Угу» в ответ на провокацию; абсолютно неловкое «С Рождеством» и побледневшее лицо, когда они с Джисоном собирались уходить из квартиры Феликса; его взволнованный взгляд и прикосновение к плечу вчера в машине. Хёнджин никогда не думал о том, что у них может быть что-то, кроме дружбы (сам он ничего большего к Минхо не испытывал - поначалу вообще терпеть его не мог), но сейчас подумалось, что, может, он просто был слишком занят мыслями о другом, чтобы заметить очевидное? Логики во всём этом было немного, но казалось, что удалось вдруг выцепить что-то удивительно простое, но отвечающее на все вопросы. На все, кроме одного: что делать с этим? В голове завертелись шестерёнки и совершенно алогичные желания: спросить или, что ещё более странно, проверить. Хёнджин не азартный, но зуд внутри очень похож на то, что обычно называют этим словом. Интересно, прав ли он в своих догадках. Интересно, настолько ли он действительно был слеп всё это время. Интересно, есть ли шанс, что хоть кто-то любит его по-настоящему? Если то, что он себе надумал, правда, то, вероятно, эти чувства реальнее некуда: столь продолжительные, даже будучи безответными. Недюжинно сильно захотелось, чтобы было правдой. Хотелось, чтобы любили, по-настоящему любили. Неужели он не заслуживает любви? Почему он, чёрт возьми, обречён только терять и страдать? А если то, чего он всю жизнь искал, всё время было рядом? Лучше ведь быть любимым и принимать любовь, чем вечно страдать от собственной? Затуманенное усталостью и болью сознание не успело среагировать и принять, что тело замерло, а изо рта выпали слова: - Я тебе нравлюсь? - жутко отчаянная интонация, и за неё стыдно. За собственную ничтожность стыдно: доверчивый, вечно питающий надежду и разбитый идиот, но Минхо видел его разным и любым принимал, так что эту крайне искалеченную версию, несомненно, тоже примет. Примет ведь? Терять его не хотелось: он - то немногое, что осталось у Хёнджина. Музыка продолжала играть, а Хо по инерции сделал ещё несколько движений, пока не осознал услышанное и не замер тоже, с тяжёлым дыханием и взглядом, будто перед ним не Хван, а пришелец. Он поморгал и озадаченно подошёл к колонке, чтобы выключить музыку. - Что, прости? - переспросил, чуть склонив голову, когда в зале повисла тишина. Хёнджин не знал, в чём причина его искреннего недоумения: в том, что он не уверен в услышанном, или в том, что услышанное для него - глупость. Может, Хван всё придумал, а на самом деле никаких чувств у друга нет. Нафантазировал себе что-то воспалённым мозгом и теперь предстал ещё большим идиотом. Осознание догнало - он невероятный идиот. Но куда уж теперь сдавать назад?.. - Ты влюблён в меня? - переспросил точнее, потому что делать вид, будто ничего не говорил, бессмысленно - Минхо точно расслышал, если судить по его напуганному взгляду. Ответит ли - вот вопрос. Это ведь Минхо: ему, чтобы уйти от разговора, даже стараться не нужно. Но он не выглядит так, будто хочет этого - он выглядит так, будто на него несётся фура. И музыку выключил не просто так. Нервно дёрнул головой, словно пытался собрать мысли в кучу, и Хёнджину на мгновение стало удивительно любопытно: он смог выбить Хо из равновесия. Стало быть, правда?.. - Хёнджин, что ты- - Ответь мне, - перебил Хван, сделав робкий шаг к другу. Сердце колотилось: тренировка или волнение - чёрт его разберёт. Просто хотелось знать. Ему нужно знать. Но Минхо молчал. Рассеянно моргал и молчал, чуть приоткрыв рот. Невыносимо долго, кажется, и Хёнджин не придумал ничего лучше, чем проверить. Он должен понять, иначе одним поводом для сумасшествия станет больше. Сделав ещё два шага, уже уверенных, он ухватил Минхо за затылок и притянул к себе. Мозг размахивал красными флагами, но Хёнджин слишком устал и запутался, чтобы реагировать. Он прижался со всем отчаянием, что в нём было, и врезался в губы почти грубо. Минхо опешил и чуть отшатнулся, но Хван, оказалось, достаточно сильный, чтобы удержать. Губы Хо солёные и влажные, непривычной формы, грубоватые от шелушений. Хёнджин двинул своими, игнорируя шум в голове и страх, крадущийся по спине. Он должен знать.***
Минхо до побелевших костяшек злится на эту тягу, сворачивающуюся где-то в желудке. Похоже на голод. Нечеловеческий, болезненный, будто не ел никогда в жизни, и от него тошнит, но кусок в горло не лезет. Не утолить. Остаётся только содрогаться от колючих спазмов и надеяться, что судьба будет милостива и пошлёт по его грешную душу голодную смерть. Эта смерть была бы не просто прекращением страданий. Эта смерть была бы блажью. Потому что Минхо иррационально счастлив сейчас, и желание запечатлеть этот момент, сделать последним и единственным, запечатать его во времени навсегда сильнее всего на свете. Хёнджин в его руках. Прямо здесь, совсем близко. Его можно коснуться. Минхо столько раз думал о том, какие его губы на вкус, и теперь он знает. Он чувствует их нежность, мягкость, мимолётную липкость бальзама и розу. Этот запах розы никогда не был так глубоко в лёгких. Задохнуться так было бы славно. Руки Хёнджина сильные и сжимают затылок до жжения - почти мазохистское удовольствие. У Хо никогда не было шумов в сердце, сколько бы раз он не обследовался, а сейчас появились. Всё, что в его сердце сейчас есть, - бесконечный белый шум. Как же глупо. Хочется быть в нужной степени идиотом, чтобы поверить в небылицы и просто утонуть. Поверить в совершенно глупую догадку, в какой-то момент посетившую непутёвую голову, будто Хёнджин столь разбитый последние недели, а особенно - последние два дня, потому что осознал свои чувства к Минхо и теперь бросил ради него Феликса. Поверить, что наконец-то небезответно. Поверить, что все страдания того стоили. Хочется ужасно. Но Минхо недостаточно идиот. Он знает, что всё не так. Джисон ничерта не сказал о том, что случилось у Феликса и Хёнджина (хотя точно знает в красках), но обмолвился, что Ликс накосячил. Ликс - не Хёнджин. А значит дело совсем не в чистых и светлых Хвана. Дело в том, что он остался один и нуждается в утешении. Минхо не знает подробностей, но состояние Хёнджина красноречиво. И он просто хочет быть нужным кому-то, потому что, судя по всему, Феликсу больше нет. Какой же Ликс идиот. Это грустно в своей предсказуемости. Не то чтобы Минхо до задницы ясновидящий, нет, он не думал, что у Хёнджина и Феликса случится что-то такое, но опосля сама ситуация до смешного клишированная. Почти абсурдная. Хо смотрел достаточно сопливых дорам, чтобы словить истерический смех от осознания вчера: человек, которого бросили, ищет утешения, а рядом тот самый влюблённый в него друг. Глупо. Но Минхо готов быть утешением. В глубине души до ужаса хочет им быть. Поддержать, спасти, помочь, потому что эта глупая надежда не дохнет, как ни тычь в неё ножом. Он пытался, столько времени изо всех сил пытался, что уже выдохся. Даже пускай у него есть Джисон, эти чувства отвратительно бессмертные. Скрывать их получается, а выбросить - нет. И он с премерзким волнением ждал, когда Хёнджин обратится за помощью. Видел его взгляд, боль за улыбкой, усталость в синяках под глазами. Видел и ждал. Ненавидел себя до дрожи и ждал. Ждал, когда сможет обнять и успокоить, потому что тогда будет ему нужен. Он так сильно, чёрт возьми, хочет быть ему нужным, что даже противно. Хёнджин не заслужил этого, если объективно. Он бросил Минхо на полгода, забыл о нём, а потом вернулся, едва всё посыпалось в отношениях с Феликсом, как ни в чём не бывало, и даже не извинился. Даже не понял, наверное, что сделал больно. Хо, конечно, эту боль принял с распростёртыми и всё ещё, чёрт побери, совсем не злится, но факт есть факт: Минхо не должен так нуждаться в Хёнджине. Это нечестно, глупо и неправильно. Это осточертело уже до жжения в глотке. Но это есть - Хо бесконечно сильно хочет быть нужным Хёнджину. Дождался - он нужен, но только наряду с эфемерным восторгом внутри гадко, как гуталином обмазали. Потому что нужен не по-настоящему. Потому что просто замена. И губы Хвана движутся настойчиво, посасывая его нижнюю, мурашек на коже в два слоя, но Хо знает, что будет дальше, и он должен остановиться. Это мерзко. Положа руку на сердце он позволил бы собой воспользоваться и был бы счастлив даже этому. Ему так блядски сильно нужен Хёнджин. Но у него есть гордость. И Джисон. Перед ним стыдно, теперь ещё сильнее, ведь лжи не становится меньше. Этот поцелуй хуже всего, что случалось: любить другого и молчать, всё же, не то же самое, что целовать его. А Минхо целует. Просто не может не, хотя должен. Должен был мгновенно оттолкнуть, накричать, ударить - что угодно, но в груди так дрожит, словно беспрестанно бьют по всем струнам гитары. Вот-вот лопнут. И Хо стоит оцепенев. Слушает, как в груди мешаются в какофонию зачатки аккордов, и ненавидит каждый блядский звук. Он получил очередное повышение в должности: из "конечного подонка первого разряда" превратился в "мастера". Ему бы за такие заслуги премию в качестве того злосчастного пианино на голову. Но это будет позже. Сейчас ещё полсекунды, чтобы умереть от удушливой розы в носу и набраться сил. Полсекунды, чтобы запомнить то, что не должно было случиться. Запомнить то, что до́лжно забыть. - Какого хера ты творишь? - он оттолкнул Хвана грубо, сильно позднее, чем стоило, и внутри оборвался десяток сосудов. Один этот полуправильный поступок не спасёт (ничто уже не спасёт - Минхо увяз окончательно), однако от других вариантов тошнит. И от боли тошнит. Внутри мерзко булькает: кровь, желчь, яд - что-то с отвратительным горьким привкусом. Хёнджин оторпело попятился и сглотнул. Эмоции на лице перемешались, и происходящее в этот момент в его голове могло бы войти в список загадок человечества, если бы видел это не только Минхо. Лучшие умы бились бы над разгадкой, но так и не смогли бы найти ответ. Однако в зале они вдвоём, и гадать остаётся Хо, а безмолвие настолько вязкое, что хочется разбавить водой. Хёнджин облизал губы и машинально потянулся к ним рукой. Коснувшись нижней пальцами, опустил голову так резко, будто стриганули нитки, прикреплённые к затылку. - Прости, я...просто... - забубнил, поведя плечом, и Минхо не понял, откуда взялись слова, которыми он перебил: - Я буду твоим другом, но шлюхой твоей быть не намерен. Вышло грубо и почти уничижительно. От собственных слов закололо в груди, а взгляд Хёнджина, что тот послал после фразы, будто дёрнул все органы разом из тела - разбитый, отчаянный, до крайности печальный. Ладно, вот это Хёнджин не заслужил точно. Его глаза наполнились слезами, и он отвернулся не столько в попытке скрыть, кажется, сколько из нежелания смотреть на Хо. По гортани поднялось что-то скользкое. - Прости, - выплюнуть это скользкое вместе с извинением не вышло, и оно завертелось, словно бы наматывая на себя лёгкие. - Извини, я...что происходит? Хёнджин утёр запястьем скатившиеся слёзы и глубоко вздохнул. Всё ещё не смотрел, но и не уходил. Подумалось, что это хорошо, однако тревога стремительно закипала внутри. Стояли в тишине ещё несколько мгновений, а после Хван повернулся: - Почему ты не говорил? - спросил почти агрессивно, метнув молнию из покрасневших глаз. - Что влюблён в меня, почему не говорил? У Минхо сжался желудок и от недоумения затрепетали глаза. Чёрт знает, какого ответа Хёнджин ждёт и зачем ему вообще нужен ответ. Этот разговор с самого начала абсолютно бессмысленный: Хван любит Феликса, ему любовь Минхо на кой? Зачем он вообще за неё зацепился? Столько времени игнорировал, а тут вдруг прозрел. Разве что возникла нужда потешить уязвлённое самолюбие. Мерзко. Но всё ещё не выходит на него злиться, тем более когда он так разбит. Хочется обнять и прижать к себе. Нашептать сентиментальной чуши и успокоить. Сказать всю правду, даже пускай она нужна Хвану только чтобы самоутвердиться. Противно. Но так сильно хочется заставить его улыбаться, потому что совершенно оголтелое счастье лезет из тела, когда Хёнджин улыбается из-за Минхо. Сейчас он из-за него плачет, и это ощущается как казнь на электрическом стуле. Хочется исправить, как угодно исправить. Глупо. Даже если поступиться гордостью и сказать, хорошего ждать не стоит. Хёнджину, может, станет чуточку легче ненадолго, но Минхо проиграет в игре, которую вёл полгода. Потеряет Джисона, а взамен получит целое нихера. Оно того не стоит, как бы сильно не хотелось открыться. Пока есть пути отступления, сдаваться - глупость. Даже пусть Хёнджин всё понял и не поверит - его проблема. У Минхо нет ни одного шанса действительно стать кем-то для Хёнджина, а потому это чистосердечное только сломает его с болью выстроенную жизнь. Но так хочется сказать. - Хёнджин, чего ты добиваешься? - Минхо покачал головой, изо всех сил держа лицо. - Почему все вокруг лгут?! - Хёнджин почти закричал и всплеснул руками, сделав два коротких шага назад. В его глазах столько боли и пустоты, что не хватает воздуха. И ведь нельзя не смотреть. Минхо смотрел. Боролся с дрожью и скользким комком в горле и смотрел. И даже этим взглядом лгал. Лгал, потому что от правды только сильнее ломаются кости. Потому что правда никому не нужна. Потому что она ломает жизни и приносит боль. Потому что она не способна ничего изменить, сколько бы ни утверждали обратное. Кому-то, может, и лучше горькая правда, но Минхо теперь вылеплен из лжи, и, если её убрать, ничерта не останется. - Хёнджин, ты мой друг. Я люблю Джисона.~
Минхо вернулся домой обесточенным. Он не жалел, что ничего Хёнджину не сказал, что на его «Тогда почему ты ответил на поцелуй?» пробубнил какой-то бред, мол, опешил. Это было правильно. Ну, правильнее других возможных вариантов. Хван, конечно, смотрел, как на идиота и не поверил совершенно, однако плевать. Его заинтересованность мнимая, и она не стоит того, чтобы Хо ломал свою жизнь ради этого. Он не отпустит эту жизнь: слишком долго строил. Он ради неё поступился всеми принципами, делал то, чего не делал никогда. Минхо не жалел, что поступил так. Однако мерзко и мрачно внутри. Голова ноет беспощадно, и таблетка не помогла, хотя выпил её больше часа назад. В квартире пахнет пиццей, которую ели вечером, и ромашками: Джисон любит ромашковый чай. Хо от него подташнивает, но это неудобство он готов выносить ради родной плюшевой улыбки. - Хани, я дома, - негромко проговорил Минхо, когда разувался, и собственные слова зазвенели в ушах болью. Ещё большей болью звенело осознание грядущего разговора. Не было сомнений, что нужно рассказать Джисону о случившемся. Не всё, конечно, но часть правды. Страшно, однако лучше Хо расскажет сам, чем Хани узнает от Феликса или кого-то ещё. Конечно, вряд ли Хёнджин побежит трепаться об этом направо и налево, но рисковать не стоит. Минхо и без того сегодня слишком много рисковал. Джисон обнаружился в спальне. Желудок Хо по пути туда сделал несколько резких танцевальных движений, но от взгляда на растрёпанную макушку сгорбившегося над письменным столом парня резко стало спокойно. Минхо дома. Он там, где должен быть. - Хэй, - негромко поприветствовал, подходя ближе. - Пишешь? Джисон обернулся, и его пушистые волосы мило затряслись в тусклом свете настольной лампы. Красиво. Глаза вырабатывают, кажется, сотни ватт электричества, такие сияющие. На щеке след от ручки и складка от кулака, на который парень вечно ею опирается. - Ага, - он облизал губы и склонил голову. - Как танцы? - Танцуются, - Хо прошёл к кровати и сел, упираясь локтями в колени. - Есть разговор. Во взгляде Джисона промелькнул испуг, но парень быстро сморгнул его и кивнул с тихим «Конечно». Он поднялся со стула, неловко подошёл к кровати и сел рядом. У Минхо свело плечи и затряслось в груди. - Что-то случилось? - Типа того, - Минхо слаб перед взглядом Джисона, но каждый раз совершает одну и ту же ошибку - смотрит ему в глаза. Тяжело. - Хёнджин...у них там с Феликсом чёрт знает что, и...он не в себе, - Джисон несколько раз кивнул, но не перебил. - В общем, он... Минхо никогда не было просто говорить о чём-то серьёзном, а тем более о таком, так что разбежавшиеся в стороны мысли были ожидаемы. Как и родной взгляд Хани, сверкающий, тёплый. Он будто смотрит на звёзды, хотя в зрачках отражается побитый собственной глупостью Минхо. Это больно и прекрасно. Это то, ради чего Минхо готов утопиться во лжи. Однако, кажется, он был не так уж нечестен с Хёнджином этим вечером - он и правда любит Джисона. Корявой любовью, может быть, не с самого начала честной, но любит. И пусть болит сколько угодно, пусть триггерит от взглядов на любую вещь, пусть бросает в холод от иллюзорного запаха розы в носу - он привык справляться и продолжит. И не потеряет Джисона. Не теперь. Никогда. - Он поцеловал меня на эмоциях, решил, что я влюблён в него. Я оттолкнул. Лицо Джисона съехало вниз, а рот приоткрылся в недоумении. Тишину комнаты крошили его слишком громкие мысли. Минхо замер в напряжении, чувствуя работу каждого своего органа. Как судорожно жмутся лёгкие, как бурлит в животе пицца и вина, как в мозге лопаются слова. - А ты влюблён в него? - слабый голос Хани едва удалось в возросшем внутреннем шуме разобрать. Минхо не потеряет Джисона. Потому что с ним он счастлив и спокоен. Потому что с ним чувствует себя нужным и любимым. Потому что его растрёпанные волосы и сонные глаза по утрам топят что-то внутри. И ради этого сейчас захотелось сказать правду. Может, не всю, может, не сразу. Вероятно, многого не сможет рассказать никогда и умрёт в этой лжи, потому что приросла уже к телу, однако попытается. И почему-то уверен, что Джисон поймёт. Но всё равно страшно. - Был, но больше нет. Сейчас я люблю тебя, и Хёнджину сказал то же самое, - почти правда. Сердце разогналось до двух сотен. Джисон нахмурился, в сверкающих глазах стало влажно. Минхо накрыл его трясущуюся ногу ладонью и чуть сжал. - Я не хочу любить Хёнджина. Я хочу любить тебя, - правда от начала и до конца.