Короткие истории с трагическим концом

      — Тебе действительно стоит пойти на улицу и поиграть, пирожочек, — говорит мне мама, когда я сижу на диване, смотрю телевизор и ем свою любимую закуску.       — Блин, мам! — стону я, глядя на нее с укором. — Во-первых, мне 19 лет, прекрати называть меня так, во-вторых, 19-летние не ходят на улицу и не играют, мам, мы тусуемся, в-третьих… мне не с кем тусоваться, — я пробормотал последнюю часть про себя.       — Что ты сказал, дорогой?       — Ничего.       — Хорошо, Эрик, но тебе действительно нужно подышать свежим воздухом, милый. Ты не можешь вечно сидеть дома и дуться. Я знаю, что ты скучаешь по своему маленькому другу Кенни, но я уверена, что он вернется, он всегда возвращается.       Я ничего не говорю на это и игнорирую маму, уставившись в телевизор. Даю ей понять, что разговор окончен. Она, кажется, понимает намек и вздыхает про себя.       — Я собираюсь пойти по делам; тебе что-нибудь надо, пока меня не будет?       — Нет.       — Хорошо, увидимся позже, милый.       Я откидываюсь на диване, как только слышу, как захлопывается входная дверь.       «Скучаю по своему другу Кенни»; я фыркаю, съедая несколько чипсов. Кенни мертв с шестого класса, по крайней мере, для меня.       Этот вероломный уебок.       Это должны были быть я и он против Стэна и Кайла. Так и должно было быть. Но нет, когда еврей уехал, он, как собака, перешел на сторону Стэна, оставив меня одного. И это нормально, мне все равно. Меня это никогда не волновало. Единственный человек, который нужен Эрику Картману — это Эрик Картман.       Тем не менее… он не должен был умереть по-настоящему. Только после повторного матча, только после того, как я выбью из него все живое дерьмо, как он сделал это со мной те годы назад. Тогда я бы сказал что-нибудь умное, пока он лежал бы на земле, истекая кровью и скуля от боли.       Я крепко зажмуриваю глаза, раздавливая чипсы, которые все еще лежат в пластиковой оранжевой миске.       Кенни выплюнул кровь изо рта в сторону, прежде чем взглянуть на меня. Мне было так больно, и я был так зол. Так пиздецки зол, потому что этот тощий хмырь выбил из меня все дерьмо. Взбешен тем, что он настоял на драке со мной без свидетелей, взбешен тем, что у него был шанс унизить меня на глазах у всех, но он предпочел этого не делать. Злился, что последние слова, которые он мне сказал, были правдой. И даже тогда я посмотрел на него, прежде чем отвести глаза. Я не хотел, чтобы он знал, что он был прав. Лучше бы я умер.       — Если хочешь быть моим другом, будь им. Перестань вести себя как ревнивый манипулятор и властный уебок, иначе оставь меня в покое, Картман.       Это было последнее, что он мне сказал, и даже от боли мое лицо было красным, не от крови или пота драки. От смущения, неловкости. Он не должен был меня раскусить, он не должен был быть таким умным. Никто не должен был знать меня так хорошо. Человек, который знал меня настолько хорошо, должен был стать моим лучшим другом навсегда, единственным человеком во всей моей жизни, на которого я мог рассчитывать.       Но я никогда не хотел ни на кого рассчитывать. Вместо того чтобы искупить свою вину перед ним, я плюнул в его сторону. На него не попало, но он бросил на меня взгляд, полный отвращения, который затем превратился в бесстрастный взгляд. А потом он ушел.       Я ревновал; я никогда не относился к нему как к другу. И я с легкостью манипулировал им как властный мудак. Но то, что он сделал со мной, было худшим из того, что он когда-либо мог сделать, поэтому я вызвал полицию. И я убедился, что буду рядом, когда они приехали к нему домой, чтобы арестовать его. Когда мы ждали, пока он откроет дверь, я подпрыгивал от радости, мне не терпелось увидеть его лицо. Когда он открыл дверь, весь мой восторг от перспективы того, что он разозлится, улетучился. Он выглядел так, будто ожидал этого.       — А, добрый день, Кенни! — поприветствовал его офицер Барбреди. Он был, наверное, единственным полицейским в Южном Парке, которому нравился Кенни.       — Привет, Барбреди, — ответил Кенни, но смотрел он прямо на меня. Я стоял чуть позади офицера и пытался сдержать свой гнев.       Разозлись, мать твою! — вот что я кричал внутри себя.       — Кенни, Эрик говорит, что это ты с ним сделал? — продолжал Барбреди, жестом показывая на мое изодранное и избитое тело. Все бинты, которые можно было увидеть на моем лице и шее, и сломанная рука в перевязи, прижатая к больному животу, не были обычным преувеличением, к которому я был склонен. Он действительно хорошо меня отделал.       У меня все еще была небольшая надежда на то, что я надул Кенни. Может быть, он будет отрицать это, а если так, то могло бы начаться расследование, и мы могли бы загнать его фамилию еще дальше в яму, чем она уже была. Он просто скрестил руки, оглядев меня с ног до головы, а затем повернулся к толстому полицейскому рядом со мной.       — Да.       Да! Вот что он сказал. Мне потребовалось все, чтобы не наброситься на него. После всех унижений, через которые мне пришлось пройти, признавшись копам, кто меня избил, у него хватило наглости не доставить мне никакого удовольствия от своего ареста!       Офицер Барбреди нахмурился.       — Ты знаешь, что это нападение, Кенни, и ты знаешь, что это твое третье предупреждение. Если Эрик выдвинет обвинения, ты можешь попасть в тюрьму надолго.       Кенни повернулся, чтобы посмотреть на меня.       — Я знаю, — сказал он.       — Просто забудьте об этом, — пробормотал я. — Я не собираюсь выдвигать обвинения, — я повернулся и пошел по направлению к дому.       — Эрик! — позвал Барбреди, но я проигнорировал его. Какой смысл Кенни садиться в тюрьму на год, если ему все равно? Если он просто ожидал и принимал это, даже не усмехаясь, не насмехаясь и не бросая на меня сердитых расстроенных взглядов? Просто чтобы я знал, что хоть как-то задел его. Вместо этого он смотрел на меня так, будто меня вообще не было! Уебок. Его арестовали, посадили в тюрьму на тридцать дней, после чего я оставил его в покое и больше никогда с ним не разговаривал.       Я ни за что на свете не признал бы, что он был прав с самого начала, и что все, чего я хотел, это чтобы он был рядом со мной, а не со Стэном. Тогда мне пришлось бы извиняться перед ним, Стэном и всеми остальными. Я не собирался этого делать.       И вот так я потерял друга. Единственного, кто у меня был. Или, по крайней мере, единственного, кто притворялся. Да, Кенни знал и понимал меня лучше, чем кто-либо другой. Лучше, чем моя собственная мать, но я ему не нравился. Это было бы слишком, и я не ожидал, что когда-нибудь понравлюсь ему. Это не имело значения, поскольку он мне тоже не нравился. Это была дружба, которую никто из нас не выбрал бы, но мы все равно подходили друг другу. Мне все равно, что скажет Марш, Кенни и я должны были быть друзьями. Конечно, мы ненавидели друг друга до глубины души, но это делало нас идеальными.       Я никогда ни о чем его не просил, и он ничего не ждал. Это была дружба ненависти, и именно это сделало бы ее великой. Потому что мы всегда следили друг за другом. Чтобы убедиться, что никто не одержит верх над нами, просто потому, что мы хотели одержать верх друг над другом.       Я первым понял, что Кенни был немного умнее, чем позволяло его деревенское происхождение. Конечно, я не знал, насколько он умен, пока не потерял его как друга, но даже до этого… я знал, что у него есть мозги и потенциал, которые могут сравниться с моими собственными.       Все те времена, когда мы ссорились и спорили, я все равно следил за ним как ястреб, и он знал это, несмотря на то, что никогда не говорил об этом. Когда Кенни было 14, он устроился на две работы, а когда ему было 16, он купил машину, которая выглядела так, как будто ее можно было разобрать при желании. Это была единственная вещь, которую он купил. Его одежда была такой же, все в его жизни продолжало кричать о бедности. Но Кенни был умным, как в школе, так и за ее пределами. Учителя ненавидели его, как ненавидели меня, но он все равно преуспевал на их уроках. Может быть, для них это был дополнительный «пошли нахуй».       Но если он был таким умным в школе, он не мог принимать наркотики. И я знаю, что он не торговал, так как однажды я приложил руку к травке, и его имя не всплывало. Он пил по малолетству, как и все, но вряд ли его можно было назвать алкашом. Он был скорее светским пьяницей, что на самом деле было не так уж и плохо. Он также никогда не курил и не играл в азартные игры. Об этом мне тоже было хорошо известно.       Это заставило меня задуматься, куда уходят все его деньги. Прошло около года, прежде чем я понял, что они, видимо, уходят в банк. Сначала я подумал, что, возможно, он копит деньги, чтобы купить родителям новый дом или что-то в этом роде. Но я недолго так думал. Ни один ребенок не ненавидел своих родителей больше, чем он своих.       Я до сих пор не знаю, какой смысл был в том, чтобы копить все эти деньги. Возможно, просто для того, чтобы победить ту жизнь, в которой он вырос, но теперь он мертв, и у него нет шанса узнать, мог ли он это сделать. И Кенни не позволил бы правительству забрать все деньги, он не глуп, даже если выглядит так. Это значит, что у него был план, большой план, без сомнения. Я знаю, что могу это выяснить, просто спросить определенных людей и пригрозить нескольким другим. Это будет нетрудно, может быть, я даже смогу выбить часть этих денег. Должно быть, там уже целая тонна.       …но я не собираюсь, потому что он этого ждет. Я просто буду сидеть сложа руки и позволю всему идти своим естественным чередом. Это то, чего он не ожидает, он не так уж хорошо меня понимает, как ему кажется.       Когда я впервые услышал новость о том, что Кенни умер, я не поверил. А почему я должен был? Но он не вернулся, и я не знал, что и думать. Я не знал, что думать в день его смерти и до его похорон. Думаю, многие думали, что я все это время провел в трауре. Ходил в оцепенении, делая вид, что скучаю по другу, который у меня был, но которого у меня не было.       После похорон, после приема, когда я наконец вернулся домой и смог запереться в своей комнате с пуншем и пирогом, я раскололся. Я начал смеяться и не мог остановиться, я чувствовал безумный прилив адреналина, и мне это нравилось. Все, что я мог видеть, был Стэн. Стэн, которого я никогда не винил за то, что он забрал у меня Кенни, хотя он вроде как это сделал. Парень из моих друзей детства, с которым у меня никогда не было проблем. Я видел только его, и то, как он кричал на всех нас за то, что нам плевать на Кенни. Он уходил, и хотя я этого не видел, я слышал, что он плакал. Плакал, как ебаный детсадовец. А я просто смеялся, так сильно, что у меня болели бока, слезы текли по глазам.       Потому что теперь, теперь он увидел, каково это, когда человек, на которого, как ты думал, ты можешь положиться, бросает тебя ради чего-то лучшего. А мне и пальцем не пришлось пошевелить.       Я ухмыляюсь про себя, беря в руки пульт, чтобы переключить канал, и останавливаюсь, когда вижу, что идет мое любимое телешоу. Потянувшись вниз, чтобы взять еще чипсов, я нахмурился, увидев, что раскрошил их.       Ворча, я отставляю миску в сторону и возвращаюсь на кухню, чтобы взять еще. Достав еще один пакет, я возвращаюсь в гостиную и высыпаю его в оранжевую миску. Прежде чем опустить в нее руку, я колеблюсь. Миска напоминает мне старую оранжевую куртку Кенни.       Я потираю глаз тыльной стороной ладони, когда чувствую жжение. Переключившись на телек, я решаю позвонить маме, как только закончится передача. Я попрошу ее купить глазные капли. Глаза слезятся, наверное, у меня конъюнктивит.