Контактный зоопарк

      Его утягивают в малознакомый тёмный переулок меж двух жилых домов. Окна первых этажей запущенные, подгнившие от старости и стекающей с крыш дождевой воды, занавешанные проржавевшими рыжеватыми решётками, предназначенными для предотвращений взлома. В глубь комнаты смотреть до противного жутко — все помещения как одно: мрачные, бездонные, пустые, зацепишься взглядом за черноту и пропадёшь в ней с головой, когда издалека завиднеется необъяснимая тёмная тень. Подоконники грязные, ни разу не протёртые и не мытые даже на «отвали», ведь окна всё равно смотрят друг на друга, а значит, перед живущими в своём ритме проспектами красоваться нет надобности. На кирпичных стенах слой замасленной пыли и выхлопной грязи, осевшей здесь из-за неподалёку пролегающей дороги. Смрад стоит ужасающий. Случайные отходы, людская добродетель, прелая вонь залежавшейся листвы, давно превратившейся в неясные грязные комки биомусора, ухмылки трёх парней и ярко выраженный запах мускусного пота в летнюю жару — во всём этом вертелся Тигнари, вынужденный идти сюда с незнакомыми людьми под угрозой мучительной расправы. Не то чтобы фенек горит преданным жгучим желанием жить. Всего навсего не хочется проверять арсенал жестоких пыток, в который он может быть посвящён по щелчку пальцев.       Его запястья грубо скручивают, до красноты стирая нежную бледную кожу. Тигнари чувствует, как сильно печёт место пренебрежительного захвата, не рассчитанного на его комфорт.       Тигнари не понимает, за что он здесь.       Он не понимает, почему его, как бешеную бездомную тварь, вжимают лицом в рассыпчатые загнившие кирпичи и за какие провинности в жизни над ним при этом злостно смеются, завязывая прочным жгутом тонкие руки. Быть может, со своей участью он смирился ещё тогда, когда здоровяк схватил его плечо и крепко, чуть ли не до хруста костей, сжал плоть. Тихо шепча жестокие ругателства, угрожая и запугивая, ему приказали не оборачиваясь идти вперёд. И Тигнари уже знал, к чему это приведёт.       И всё равно, когда обе его штанины спускают до колен, он не хочет верить в правдивость ситуации. Такой позор. Он такой немощный в своём положении. Сердце гулко бьётся о рёбра, тщетно рвётся вперёд в надежде сломать изящный скелетный каркас и выбраться на беспечную свободу, вот только никакого чуда не случается, а грязные, липкие незнакомые руки лапают недавно тщательно замочаленное тело. От Тигнари пахнет лавандовым шампунем Сайно и крепко разит хозяйственным мылом. И страхом. Обидчики чуют лишь страх, боль и отрицание.       Тигнари барахтается слабо, уже ни на что не надеясь. Он слабак. Он мог бы закричать на весь район, вот только какова вероятность, что тот белобрысый, самый высокий и жилистый из компании, не всадит ему в шею острие ножа?       Ты создан на потеху народа.       Так говорили ему с раннего детства непонятные мужские голоса, от которых даже на интуитивном уровне уже пахло дешёвым спиртным, ободранными креслами и заблёванными полами фудкорта. Тигнари боялся их больше всего на свете, больше пьяной матери, поднимавшей на него руку, больше пустой одинокой комнаты и отсутствия еды несколько дней, больше возможности потерять единственного лучшего друга. Потому что маленький Тигнари знал, что им сопутствует, и заранее поджимал под себя чувствительный к болезненным растяжениям хвост.       А теперь он оказался в очередной безвыходной ситуации, окружённый тремя здоровыми мудаками с премерзкими намерениями. Вопрос остаётся открытым. За что эта боль? За что один из мужчин растёгивает собственную ширинку потёртых ультрамариновых джинс?       — Пожалуйста. Прошу, не надо.       Над ним потешаются, смеются, а его вот-вот стошнит чем-то склизким, чёрным и мёртвым. Его растоптанными чувствами и нарушенным правом о личной неприкосновенности, быть может.       За хвост грубо тянут, сжимая каждую шерстинку до боли, почти вырывая конечность с корнем. У Тигнари скручивает холодом низ живота, прошивает насквозь смиренным отвращением. Да он ведь сам покорно ждёт участи игрушки. Будто бы ему почти нравится всё происходящее и чужие пальцы, без обидняков разминающие тугие внутренности. На этот раз Тигнари едва ли успевает проглотить комок кислоты; привкус его надолго оседает на нёбе, вызывая более сильные рвотные позывы. Он стерпит. И когда его пустят по кругу просто за то, что «личико у него смазливое», и когда, попользовавшись, избитого и в чужой сперме его швырнут в отходы, кишащие паразитами. Дадут дополнительного пинка в живот, чтобы фенек наверняка уже свернулся беспомощным плачущим калачиком.       Он всё стерпит. А потом напишет себе приговор и короткое прощальное письмо для милого друга.

***

      Тигнари просыпается в слезах. Тихий плач, судя по всему, никому не помешал. Слёзы давно пропитали подушку, образовав своеобразные желтовато-серые пятна, от которых не останется и следа уже через несколько минут. Рядом в сидячем положении дремлет Сайно, его ломкие от частых и радикальных высветлений волосы ниспадают на умиротворённое лицо, лишь слегка тронутое тенью беспокойства и сомнения. Он чертовски красив вот так, словно выточенная из камня фигура, символизирующая человеческое спокойствие, даже сгорбившись и сопя в нос он оставался чем-то неземным для сонного Тигнари. Кавеху с ним определённо повезло.       Этот сон…       Несправедливо было награждать Тигнари подобным воспоминанием сразу после того, как врачи едва угомонили его разгулявшуюся истерику, практически силой заставив проглотить его неизвестный анксиолитик. Пробуждение оказалось вялым, словно за ночь в нём всё окончательно омертвело и отошло от тела, оставив лишь сенсорные воспоминания. Не сказать, что каждое утро раньше начиналось с неиссякающей энергии или желания сворачивать горы, но сейчас восприятие определённо кажется более расплывчатым и заторможенным. Бегло бегут лишь по щекам слёзы, пролитые от бессилия и необратимости деталей хорошо забытого прошлого, реального мира.       Сказка с Аль-Хайтамом ему нравилась куда больше отсыревшей от горя реальности.       Ему всё ещё необходимо разобраться в ситуации.       Вчера шквал воспоминаний хлынул в голову слишком внезапно, непредвиденно и чересчур нежеланно, если, конечно, Тигнари проспал лишь ночь после собственных буйств в палате врача. Он потерял сознание в саду, но когда обеспокоенный друг с Кавехом уже забили тревогу и донесли фенека до крыльца больницы, разум вновь вернулся к нему, прошив странной дрожью. Тигнари точно помнит, как остервенело кричал на Сайно, словно тот был единственным и бесприкословным источником всех его бед, а в ответ получал только его виноватое молчание и покорный долгий взгляд в пол. Кавех шикал на Тигнари, хмуря брови и с засевшей обидой в глазах называл «психом поехавшим», отгораживая плечом смеренного Сайно.       Тигнари помнит нетипично длинные больничные коридоры, ведущие в далёкое размытое никуда, паркет, плывущий гремучей змеёй и скорую беседу с молодой темноволосой девушкой, которая всё пыталась образумить пациента. Речь её была чёткой и громкой, но доброжелательной. Любой на месте Тигнари покорился бы этой магии внушения и приятного голоса, но в тот момент он давно был не в больнице, а на пустых заснеженных улочках родного города, название которого отчего-то не вспоминалось.       Успокоить панический срыв неизвестного происхождения удалось только посредством пары таблеток, буквально с силой пропихнутых в глотку. Запить белые ампулы предложенной водой Тигнари не смог из-за дрожащих рук, но даже когда ему поддержали стакан, он чуть не захлебнулся ей вперемешку со слезами.       Недостающий, но такой чрезмерно важный кусочек пазла наконец встал в абстрактную головоломку неокрепшего после долгой комы сознания. Тигнари понял, отчего в груди призывно ныло, и даже самым нераспространённым цветам он спокойно мог припомнить названия. Он же, чёрт возьми, флорист, да ещё и неудавшийся ботаник с одной лишь детской мечтой. Ему ли не знать всё о цветах?       Когда Тигнари беспокойно засыпал, уложенный на подушку и придерживаемый за плечи нехарактерно ласковым Сайно, он так и не обдумал всё, что хотел. Щиплющие от солёности слёз щёки уже просыхали, а губы и пальцы больше не дрожали.       Выходит, он уснул только для того, чтобы ему приснился ещё больший ужас, нежели уже существующая реальность без Аль-Хайтама рядом.       — Сайно, — Тигнари приподнимается из лежачего положения, дабы осторожно тронуть мягкими подушечками пальцев чужую смуглую кожу. Сайно распахивает глаза в ту же секунду, мгновенно пробуждаясь, словно фенек его только что по лицу хлестанул.       — Какое счастье, что ты в порядке, — выдыхает он с небывалым облегчением, но рубиновый взгляд тут же остекленивает, стоит парню заметить размазанные дорожки слёз. — Почему ты плачешь? Что-то болит? Мне позвать врача?       — Хватит играть мамочку.       — Как скажешь.       Сайно чуть склоняет голову перед черноволосым, как и вчера, готовый соглашаться со всем из его уст сказанным. От этого зрелища что-то внутри гулко трескается, кошки острыми когтями перекидывают сердце из лап в лапы, как шерстяной клубок, и Тигнари, готовый было гневно потребовать всей утаённой правды, невольно смягчает приказной тон на тихий вибрирующий.       — Ты же знаешь, что тебе придётся объяснить мне всё. Например, где Аль-Хайтам? Приходил ли он?       — Мне очень стыдно, Тигнари.       — В каком смысле?       — Мне совестно за то, что я понятия не имею, о ком идёт речь. Ты никого не спутал? Прости, я не знаю людей с таким именем, в нашем окружении уж точно.       Тигнари замирает на месте, прожигая насквозь дыру в душе Сайно своим невыносимо глубоким взглядом. Радужка переплетается оттенками травянистого зелёного, смотря в середину которого можно почувствовать себя окружённым тропическими лианами. Сейчас же в них ещё и вспыхивает протестующий огонёк. Тигнари будто бы и вправду задумал испепелить собственного друга.       Из приоткрытой форточки веет холодом, всколыхивая подвядшие эдельвейсы в простой прозрачной вазе.       — Сейчас действительно не время для твоих шуток! — угрожающим, но ломанным тоном произносит Тигнари, ёрзая на койке. Слова Сайно звучат до противного логично в какой-то мере: ни один человек с таким именем не посещал больного во время его отвратного вегетативного состояния. Аль-Хайтам не зашёл к нему и после.       И это достаточно веские причины задуматься о его существовании.       Но это просто бред! Они же, чёрт подери, встречались, болтали друг с другом долгими часами и спали в обнимку, согревая ночами. Это настолько ясно вспоминается, словно происходило несколько дней назад. Даже ощущается так же. По-настоящему. Невозможно взять и просто идеально выдумать целого человека с его собственной историей. С его родными людьми. Тигнари отлично помнит маленькую Нахиду, которая успела стать для него уже то ли дочерью, то ли младшей сестрёнкой, и Тигнари скорее отдаст хвост под отсечение, нежели усомнится в её существовании.       — Сайно, — Тигнари требовательно хватает опешившего друга за край пшеничной водолазки, с ожисточением стискивая хлопковую ткань в руках, — ты же не хочешь мне сказать, что я выдумал его в своей голове? Не хочешь ведь, правда?       — Как бы я не хотел, но…       — Господин Тигнари! — в одиночную палату влетает маленькая кроткая медсестра и выпаливает, комкая полы изумрудного медицинского халата. Совсем ещё юная и неопытная, она переминается с ноги на ногу, прокручивая в голове сообщение, будто от него зависит какая-нибудь защита дипломной работы мировой важности. — Господин Тигнари, подготовьтесь к беседе с миссис Юн. И, — девушка запинается, стреляя серыми глазками в спину Сайно, будто таким образом она хотела спровадить его, — прошу прощения, господин, но время посещений наступит только после обеда, вы не должны находиться в палате! Умоляю, приходите позже, а то мне влетит!       У Тигнари от злости искрится мех на кончиках ушей. Мало того, что их разговор прерывают столь бесцеремонным образом, так ещё его ожидает приём у местного прихолога. Врач ему не противна, просто вчера в истерике парень готов был возненавидеть всех живущих на планете людей. И некоторый осадок остался.       — Понял, — в конце концов цедит фенек и отпускает руки Сайно, которые по случайности всё ещё держит в тисках.       — Я приду, чтобы помочь тебе с тренировками, — бурчит Сайно в нос, упершись взглядом под ноги. Очевидно, что зрительный контакт ему устанавливать не хочется. Тигнари на это лишь слабо фыркает и опускается обратно на подушки, намеренно игнорируя проход, в котором скрываются медсестра и его друг.

***

      — Тигнари, вы меня слушаете? Успокойтесь, пожалуйста, дышите глубже.       Фенек сворачивается калачиком на койке, поджимая к ногам хвост и рыдая взахлёб перед тремя посторонними людьми, позорно, словно малое дитя, не получившее желанное. Ему не хочется сейчас ни с кем разговаривать и не хочется слушать всяких мозгоправов, которые обращаются к нему с этой слащавой интонацией и растянутыми гласными. Будто бы он психически ненормальный и не воспринимает обычную речь!       Чья-то рука заботливо трогает скрючевшегося фенека за плечо, поглаживает круговыми движениями, пока Тигнари не сбрасывает её с себя одним резким рывком. От собственных слёз и слабости становится жутко противно, его колотит, внутренности выворачивает наружу во все стороны. Здесь все лгуны и грёбаные предатели! Он сразу понял, что после его пробуждения оказалось неладным, словно не на своём месте. А Сайно, его самый близкий друг, даже словом не обмолвился о жизни до комы, про которую ситцевая память позабыла, просеяв меж нейронных клеток как нечто неважное, несущественное.       И тошно, и обидно от самого себя и от своей молчаливой аудитории, от которой можно было услышать только голос психолога. Ну конечно, ему же так нужен чёртов психолог! Хоть на несколько секунд верните Тигнари в объятия любимого человека и истерика рассеется сахарной пудрой. Приведите сюда Аль-Хайтама…       — Верните мне его… — горько шепчет Тигнари в измятую и избитую подушку, разливая по ней практически израсходованные слёзы.       Даже когда они закончатся, фенек продолжит рыдать всухую.       Ему непонятно происходящее здесь и ещё больше ему не ясны собственные противоречивые клочки воспоминаний.       — Тигнари, сделай глубокий вдох.       — Тигнари, я просто хочу немного поговорить с тобой.       — Расскажи, из-за чего ты расстроен? Мы обязательно справимся с причиной, но тебе нужно объяснить мне всё. Понимаешь, о чём я?       — Тигнари…

***

      — Добрый день, а вот и я! Как тебе спалось?       Фенек незаинтересованно разворачивает ухо в сторону звука, мгновенно различая в голоме те идентичные с миссис Юн добродушные вибрации. Только вторая встреча, а эта женщина уже обращается к нему на «ты»!       Тигнари натягивает одеяло по самую макушку, и его ладони потеют от нервозности, а то и вовсе из-за смущения за то фееричное представление, которое он любезно устроил всем вчера. Быть может, эта женщина действительно способна прояснить волнующие тонкости в его голове, например, феномен разнящихся времён года при выходе из комы. Пока Тигнари припоминает лишь морозную зиму и чужую, почти горячую тяжёлую куртку на собственных плечах, все как один твердят ему о конце лета.       С другой стороны, у него нет причин доверять свои сомнения, опасения и пробелы в памяти незнакомке. А вдруг Тигнари попал в какой-то бесчеловечный эксперимент по промывке мозгов? Он никогда раньше не слышал о несанкционированных исследованиях его вида, да и атмосфера в больнице была… обыкновенная, однако опасности стоит ждать от каждой здешней тумбочки и цветочка в холле, уж в этом он уверен.       До тех пор, пока ситуация всецело не прояснится, доверять никому нельзя. И вообще… Психологи априори являются отличными манипуляторами. Этой миссис стоит лишь дать фору — она тут же из него послушную марионетку сделает, а пушистые конечности его пойдут на опыты…       — Тигнари, ты дрожишь, всё в порядке?       — Нехорошо себя чувствую. Не хочу разговаривать, — едва слышно доносится из-под одеяла на манер старого радио. Хотя отчасти всё так и было — он не мог читать ситуацию и вообще ощущал себя словно в другой реальности.       — Мы недолго, ладно? Я не задержу тебя больше чем на десять минут в этот раз.       Миссис Юн удобнее придвигает к себе стул, усаживаясь близ Тигнари. Даже сквозь толщу одеял фенек улавливает приторный аромат её парфюма, пропитавшего всевозможные щели и прорехи его палаты. Типичная хорошая дамочка, которая потом вполне может заколоть человека тонкой невидимкой в тёмном переулке.       Тигнари отмахивается от собственных мыслей, не понимая, почему вообще такое приходит на ум. Раньше он был менее подозрителен к людям. А может, это очередное расстройство воображения, перемешанное с неполной картиной памяти.       — Тигнари, меня уже проинформировали о том, что ты обрывками помнишь прошлое. И что некоторые воспоминания исказились. Это абсолютно привычная практика, волноваться об этом не стоит — память восстановится. Но даже если нет, что маловероятно, учитывая среднестатистические отчёты, то начать жизнь с чистого листа — скорее благословение свыше, нежели неприемлемая потеря. Ты понимаешь, о чём я говорю?       Фенек мычит несвязное нечто, но в конце концов просто сдаётся и высовывает голову наружу, вдоволь надышавшись горячим спёртым воздухом под одеялом. Он смутно догоняет предмет разговора, да и не нужны ему были эти жизнеутверждающие цитаты от сладкого цветка-благоухателя. Нет, серьёзно, у него уже заложило нос. Разве в больницах приемлемо так щедро душиться?       — Понимаю, — ворчит Тигнари в ответ. Возможно, ему любопытен дальнейший ход беседы. Совсем немного. Хотя простой ответ на вопрос «Где сейчас Аль-Хайтам?» даровал бы куда больше полезности, нежели пустая трёпка языком.       — Отлично. Каково твоё отношение к жизни в данный временной промежуток? Чувствуешь ли ты себя счастливым?       — К чему это?       — Ответь мне, пожалуйста, максимально честно.       — Всё у меня нормально.       — Устраивают ли тебя те люди, которые находятся в твоём окружении ежедневно?       «Меня не устраивает только то, что всё ещё есть люди, которые не находятся рядом. А должны.»       — Конечно.       — В своей последний записке для друга… Сайно, верно? Ты упомянул, что ненавидишь весь мир. Ты всё ещё питаешь ненависть к людям?       Стоп.       Серьёзно, стоп.       Когда бы он вообще мог такое сказать? Он зачастую даже не думал об этом про себя, не говоря уже о бумажных записях. В жизни было много взлётов и падений, последних может и больше, но всё равно Тигнари всегда фильтровал дерьмовых нелюдей и отличных, отзывчивых. Невероятно, чтобы он мог такое написать для Сайно. Неужели какое-то его сообщение в мессенджере трактовали не так, чтобы скосить его в дурку под маской какого-нибудь агрессора, опасного обществу?       — Где я такое написал? — после минутного молчания спрашивает Тигнари, дёргая от волнения ухом. — Звучит как бесстыжая выдумка, знаете ли.       — Предлагаю отложить этот вопрос на потом. Вот тебе следующая тема для размышлений: помнишь ли ты, что вообще привело тебя в больницу? Рассказывал ли тебе твой друг, что поначалу твоё погружение в кому было искусственным?       Очевидно, что её вопрос задан с подвохом, чуткие лисьи рефлексы в лёгкую уловили напряжённость, сковавшую фигуру психолога, лицо её будто бы ожесточилось, став из мягкого и сахарного действительно серьёзным. Даже невыносимые духи как будто бы стали кислее.       — Я не спрашивал и не помню сам. Авария, может быть? Да всякое может быть, хоть землетрясение, хоть отравление дымом во время пожара.       — Тигнари, это был спланированный суицид.       — Нет! — мгновенно вскидывается фенек, обнажая передние клыки на долю секунды. — Я бы не занимался такими глупостями! И я бы не оставил Аль-Хайтама и Нахиду! Прежде чем нести этот бред, вы бы лучше проинформировали меня о том, посещали ли они меня. Мне всё равно, какой у вас там социальный опрос или, может быть, очередная проверка на вшивость, но я не хочу сотрудничать в этом.       — Успокойся, пожалуйста. Я понимаю, что это может звучать абсурдно для тебя, но когда память начнёт возвращаться, ещё тяжелее будет переварить ситуацию. Нам обязательно нужны сеансы, на которых мы сможем проработать оставшиеся проблемы. Никому не хочется, чтобы инцидент повторился. Врачи две недели боролись за твою жизнь, но вывести из искусственной комы тебя так и не удалось. Ущерб здоровью был велик, сверху навалился уже настоящий коматоз, забравший тебя на естественную реабилитацию. Отравления очень опасны. Это был передоз, Тигнари, ты меня понимаешь? И это был огромный риск. Нам необходимо сотрудничать и помогать друг другу.       — Всё бред!       Тигнари невольно вновь показывает острые зубы, а подрезанные ногти на руках и ногах ощутимо удлиняются, повинуясь ярости фенека. Его все хотят здесь запутать и ввести в совершенное заблуждение, будто бы он и без этого не пребывал в непонимании. Какое-то кощунство!       — По информации, предоставленной твоим другом ещё вчера, после нервного срыва, я могу сделать только один вывод.       — Замолчите!       — Крепко уснув, ты полностью отключился от мира. За весь период не было ни единого вспелеска активности, ситуация держалась на стабильно плохом курсе, не двигаясь ни в положительную сторону, ни в отрицательную. Очень глубокий сон. И ты видел не только чёрную пустоту вокруг, я полагаю, не было и «света в конце тоннеля». Это был максимально реалистичный сон, где ты смог полгода прожить совершенно другую жизнь, а оттого воспоминания перемешались, как только ты вернулся. Забудь эти картинки, какими бы красочными они ни казались, это не твоя жизнь и она даже недостойна твоих о ней мыслей, — женщина, наконец, неровно свистяще вздыхает, обнажая свои какие-то слабые стороны. Она определённо волнуется, рассказывая это, тяжело дублировать старые истории, которые все как одна закончились плачевно на её опыте. — Понимаешь, Тигнари, ты спал и грезил. Такое бывает. Мой предыдущий подопечный летать умел в своей «другой реальности», а проснувшись… уже не смог без этого ощущения. Надо отпустить и просто потихоньку вернуться в колею, уверена, друзья помогут.       — Довольно разговоров, — глухо отзывается Тигнари. — Вы и так наговорили достаточно, спасибо за представление. Я посплю.       — Не веришь мне, да? Может быть, твоё собственное письмо хоть немного внесёт правдоподобности в мой рассказ? Держи.       Женщина из нагрудного кармашка вынимает неопрятно сложенную бумажку, обрывок тетрадного листа с потемневшими краями. Миссис Юн аккуратно кладёт записку на краешек одеяла пациента, остерегаясь острых когтей. Однажды её уже цапнул Валука Шуна в порыве злости, на плече, покрытом плотным халатом всё ещё красуется полосатый шрам — её своеобразный боевой трофей, который, право, зашивать пришлось в этой же больнице. Повторять опыт не хочется, к тому же парнишка настроен агрессивнее, чем кто-либо другой на её памяти. Легка ли ноша осознания того, что ты потерял в другом пространстве и в другом людском окружении больше полугода своей жизни?       — Я зайду завтра. Спасибо, что выслушал меня.       Миссис Юн деликатно поправляет полы бархатной юбки по голень и вскоре скрывается за дверью, унося вслед за собой тонкий шлейф премерзких духов.

***

Для Сайно.

      Если сейчас ты держишь мою записку в руках, значит, я всё-таки не так слаб духом и сделал, что задумал. Я не жалею. Жалел бы куда больше, ежели позволил этой канители продолжаться, завлекая меня в нескончаемую карусель неприятностей. Знаешь, в моей карусели не было лошадок и других весёлых детских фигур. Там было пусто. Пусто, но всё равно меня вертело неустанно, как в барабане стиралки. Я выделываюсь сравнениями, да? Ты же не понимаешь с полуслова и с намёка, тебе нужно говорить всё в лоб, я прав?       Сайно, я ненавижу эту жизнь. Она не получилась. Так бывает. Бывает, что хоть что-то способно исправить ход событий, перевернуть мой барабан в противоположную сторону и заставить полюбить моё существование хоть за что-то, хоть за мелочь, но это «что-то» не нашлось. Я не нашёл. Я и не искал, всё обречено и не имеет выхода. Прости, что говорю так. Ты много сделал для меня и мне стыдно, но именно так я и чувствую. Прости. Если жизнь после смерти существует, я надеюсь что найду там успокоение или толику радости. Но пока я ненавижу людей, ненавижу монстров, которые живут на одной планете со мной и считают себя право имеющими. Мир нужно избавить от них, но я не могу, а поэтому избавляюсь от самого себя. Лишь бы не видеть этого и не чувствовать больше боли. Лишь бы расслабиться и не жить в опасности и страхе.       Сайно, ты хороший человек. Прощай и прости.       P.S. Возможно, у меня бы даже получилось написать книгу. Работать с бумагой оказалось здорово.