Иной исход

Филиппа нет в доме. Кровать его заправлена. И полка с эликсирами пуста. Калеб потерянно замер посреди комнаты, отгоняя очень тревожные мысли. Брат ушел на рынок и вернется, скоро вернется. Но перед глазами все равно мечется Филипп, сгребая сумкой свои склянки в паническом бегстве. Откуда такие мысли? Калеб дергается, как от боли, когда дверь распахивается, пропуская Филиппа, сияющего, как солнечный день, озаряющего темную половину души, где хранится невысказанный груз. По спине Калеба в капельки собирается озноб, хотя для него нет никаких причин. Филипп странно двигается, но это сдерживаемый восторг, что-то, чему требуется минутка экспозиции… Он улыбается, не размыкая зубов, на щеке исчезает и появляется ямочка, растущее напряжение заставляет воздух звенеть. На вычищенную до ранок в древесине столешницу тяжело плюхается шуршащий и гремящий сверток. Почти мешок. Филипп широким жестом раскатывает его и лучится самодовольством, наблюдая, как меняется лицо старшего брата. Он позволил нагнавшей момент тишине повиснуть в воздухе, немного осесть, лишь потом таким же жестом позволил Калебу потрясенно воскликнуть. - Это. Куча. Денег. Хотя, собственно «денег» на ткани – пара монет, круглая с дырочкой, и нечто, что можно отнести к монетам лишь по принципу сравнения с остальными предметами, которые никаким образом не чеканили и не подвергали номинации. Это улитки, пригоршни улиток, блестящие камни, семена, сухие стебли, перья и все то, что Филипп счел ценностью, равной своему кропотливому труду. Он подталкивает Калеба в бок, сам не в силах перестать любоваться и торжествующе улыбаться. - Зря ты во мне сомневался. - Я не сомневался! – Калеб возвращает тычок. – Я просто сказал, что возможно… Филипп несерьезен и не дослушивает. Он загребает лежащее двумя руками, - Калеб не знает названий и у половины, - и дает ему раскатиться по всей столешнице. Глаза его горят. – Второй дистиллятор поставим снаружи, но понадобится навес. Закажем стекло партией крупнее. И нужен будет собственный колодец! А еще – вот! – он гордо достает из набитого кармана огрызок чьего-то хвоста, как раз с определением его у Калеба проблем нет. Но он вежливо молчит, не портя брату час Бахвальства, в ожидании объяснений. - Это Щитомордник! – Калеб ждет еще. - Если приживется, навсегда с кротами распрощаемся. Калебу нравятся кроты, но в последнее время они стали слишком шумно совокупляться на крыльце и понемногу плеваться огнем, так что он согласно кивает, заражаясь от Филиппа желанием расширить деятельность. - Поздравляю, - он хлопает брата по плечу, и тот, развернувшись, обнимает его и прижимает к себе. Нет ничего особенного в душевном жесте, но Калеб мгновенно чувствует, что Филипп тоже опомнился. Обоим неловко. Лучи света, проходя сквозь прозрачные камешки, неровно окрашивают заваленную столешницу. Сквозняк покачивает крупное двуцветное перо, по голубым и желтым древесным волнам оно медленно скользит, как маленькая лодочка. Калеб сосредотачивается на том, что видит, и сдвигает руки по Филиппу вниз. Плечи, ребра, талия. Талия. Он примерзает к брату на линии ремня и то ли подается вперед сам, то ли привлекает Филиппа на себя. А тот не дышит ни разу, пока он это проделывает, слыша вечность звона в ушах. Оглушенный, он отражает движение рук по телу Калеба, так же, не смея двинуться ниже, чем граница, на которой остановился брат. Его желания пугают так сильно, что он готов от них отказаться. Он отклоняет голову, чтоб не пропустить неприязнь на столь близком лице Калеба. Не перебор ли то, что он делает? Филипп готов попросить прощения и никогда больше не распускать рук, если Калеб передумал. Только бы не отталкивал! Филипп готов отстраниться сам, если Калеб не… Но Калеб не отодвинулся. Вопреки ожиданиям, он нежно поцеловал Филиппа в лоб, разглаживая его тревогу, только глаза прикрыл, когда Филипп вернул ему поцелуй на щеку, на губы и снова на щеку. Очень быстро, чтобы опередить любые слова. Напуганный собственной смелостью, Филипп вцепился в брата, нуждаясь в его поддержке, как никогда. В его руках Калеб превращается в сплошное стучащее сердце. Ноги стали ненадежнее пены. Калеб тронул Филиппа за подбородок, прекращая его поиск, подтверждая реальность, поцеловал еще раз. Аккуратно, но определенно так, как братьев не целуют. Удовлетворение под языком медленно накапливалось, но руки Филиппа, смело сдвинувшиеся ниже, Калеб спокойно с себя убрал и с улыбкой коснулся пальцем кончика носа ошеломленного брата, с такими огромными глазами, будто его вырвали из глубокой фантазии в грубое земное место. Филипп чувствовал себя сбитым с толку, секунду назад он был в высшей степени счастлив, а теперь в груди снова засел похрустывающий ужас. Испытывает ли Калеб его вовлеченность, или это намек о границе, которую нельзя пересекать? Пока Калеб, однозначно шагнув к столу, внимательно рассматривал выторгованное, Филипп переживал серьезный конфликт внутри своих бурь. Он никогда не делил чувства по отношению к брату на допустимые и недопустимые, любовь к Калебу ощущалась обыденным состоянием, единым монолитом. Когда он подрос, он понял, почему нельзя обрушивать на Калеба весь этот монолит, и почему, например, нельзя требовать от него поцелуев, ведь никто вокруг них так не поступал. Мужчины не касались мужчин, как женщин, не смотрели на сестер, как на жен. Филипп не особенно понимал разницу, но она была, правила поведения, пусть не всегда озвученные, существовали тоже, и казались очевидными, если смотреть вокруг. Следовать им было легко, глядя на других. Филипп счастливо жил в сравнении. Филипп даже проводил время с девушками. Несколькими. Все мужчины, живущие рядом, назначали свидания, и ему не составляло труда звать на танцы тех смелых красоток, что бросали на него заинтересованные взгляды. Очаровывать их, провожать до дому, - все было легко. И награда была приятна, но полученное удовольствие оказалось разочарованием на фоне того, сколько об этом разговаривали, писали, выражали песнями. А уж сколько мороки заключалось в том, чтобы потом убедить девушек, что сегодня, завтра и всегда он предпочтет компанию книги… В общем, Филипп провел свое маленькое исследование, и пришел к выводу, что романтическая часть жизни не для него. А потом Калеб его поцеловал. По правилам их родного мира, чудовищно отклонился от позволенного. Калеб все сломал одним порывом, обрушил на Филиппа не просто монолит, всю жизнь, с ее наполненностью правилами, обрушил. И, по-хорошему, за такое их обоих ждала бы петля, но тот поврежденный мир, что окружал их теперь, счел его поступок ничем особенным, будто и не заметил. Огромная волна, что смела бы их жизни, здесь значила не больше, чем круги от упавшего на воду листа. Привычка не липнуть к брату, не ходить хвостом, не жаться, отодвинуться, чтоб не провоцировать ненужное внимание и смешки, потеряла смысл. Филипп беспомощно смотрел в спину Калеба, не понимая, что он должен делать теперь. Что ему можно делать теперь. Хотелось прикасаться, хотя бы через одежду, но Калеб его руки не стерпел. Несброшенные страсти ничто в сравнении с тем, что Калеб сейчас скажет. Калеб, утоливший любопытство, и успокоивший тряску в себе, смиривший боль в груди и учащенное сердцебиение, заметил на лице брата тень, и, проходя мимо, взъерошил ему макушку. Как делал всегда. Филиппу снова показалось, что сейчас он упадет, такая дрожь пронизала его тело. Спустя несколько мучительных спазмов, он понял, что так во что-то целое собирается его внутренняя раздробленность. Калеб легко его сломал, но он же желал вылепить нечто новое, придав желаемую форму. Стать желаемой Калебом формой Филипп против не был. --- Сквозь заполняемую колбу наблюдая, как Калеб работает в саду, Филипп вдруг с удовольствием понял, что это не должно ощущаться запрещенным. Ничего особенного, просто брат, его свободно зашнурованная рубашка, закатанные рукава, как всегда – никаких перчаток. Они, отвергнутые, лежали возле Филиппа. Место вокруг дома оказалось удачным, под вниманием Калеба прорастали любые семена. Филипп отвечал за яды от сорняков и вредителей, и за полив. Он свою работу снаружи закончил задолго до полудня, чтоб палящие лучи солнца не превратили капли на листах в линзу и не выжгли растения до снятия урожая. Калеб взялся за прополку позже, и, рассматривая, как брат голыми руками тянет шипастую лиану, пока она шипит, упирается, пытаясь вернуться под землю, Филипп прикрутил пламя горелки и достал флакон прозрачного снадобья. И пару чистых длинных тряпок. Калеб ойкнул и остался сидеть на грядке с извивающимся хвостом в руке, остальное с визгом скрылось. Он тряс укушенной и порезанной рукой, когда появился Филипп, мужественно удержавшийся от фразы: «А я говорил, надевай перчатки», Филипп вообще ничего не сказал, просто придержал ладонь брата, облив ее вспенившейся жидкостью, а потом протянул брату чистую ткань. Передумав в последний момент, он сам присел перевязывать, все еще сурово сопя, но не говоря: «А я тебя предупреждал», чему Калеб был рад неимоверно, и так чувствуя себя дураком. Закончив, Филипп удерживая двумя руками, поднес руку Калеба к губам и кротко поцеловал. «У огнезубого яка заболи». Ничего не было в этом жесте, чего не было раньше, а Калеб вздрогнул. И потом еще раз, когда Филипп поцеловал ниже запястья и так – до самого локтя, пристально глядя в глаза, словно выцеловывая из него поощрение или неодобрение таким поступком. Филипп так напрягся, стоило Калебу рот раскрыть, что Калебу ничего не оставалось… - Спасибо. Филипп кивнул. - За то, что ты со мной. Филипп покраснел и неопределенно помотал головой, уживаясь с закрепленным статусом. - Потом тряпку кинь у норы. Эта штука на запах крови вернется. Когда уляжется спокойно, можно будет ее быстро лопатой треснуть. – Хорошо замечая, как смотрит на него брат, Филипп продолжил. – Но только не рви ее с хвоста. Хвост самое нужное, на расплод. - Ты со мной, - почти жестко повторил Калеб, хотя вслух никто с ним и не спорил. Уж не Филипп точно. Он вообще растерял всю свою отвагу и торопливо кивнул брату, который сам не поверил, как легко эти слова вытолкнулись между его губ. --- Думая, как просто Калебу включить его в свою жизнь, Филипп, внутренне умирая от страха, хотя делал он так сто раз, подлез под его расслабленную руку макушкой, щекой, шеей и, проворачиваясь под ней котом, получил ласку, о которой мечтал с утра. Но у них столько дел постоянно, а потом брата позвали на какое-то дружеское сборище, куда Филипп упорно не хотел вливаться, так что пересеклись они только вечером, за чтением плечом к плечу на кровати Калеба. Они столько времени провели порознь, что теперь и на ночь не расходятся. Поедающие маленьких мальчиков злые ведьмы больше не прячутся в шкафу, но под руками Калеба, Филипп все равно чувствует себя в безопасности. Они вместе, у них связь. Ни с чем теперь не нужно выстаивать в одиночку И эта совершенно потрясающая интимная общность, бегущая по венам, вынудила его возжелать больше контакта, пусть он и понимал, что это может быть неуместным. Так как невозможно наслаждаться, если каждый порыв сопровождается сомнениями и опасениями, Филипп решил отринуть их и только наслаждаться. Его потребность в близости слишком глубинная, и если бы Калеб воздержался от ответного жеста, ощутилась бы пыткой. Но Калеб ему не отказал. Калеб разрешил. Лишь немного сдвинулся, устраиваясь удобнее, а когда брат замер, ладонью удержал его голову и не дал отодвинуться. Калеб поглаживал Филиппа, даже не выныривая из книжной реальности, потому не видел, как контрастно смотрятся шрамы, когда его белые пальцы запутываются в темных кудрях брата. Даже, если бы и видел, перчатки бы не носил. Ощущения не те. При работе с растениями, думать нужно о контакте, а не о царапинах, пусть Филипп и ворчит. Сейчас Калеб с головой погрузился в подробный разбор проблем, возникающих при пересаживании плотоядных рябин, хотя автор плавает в систематике и уже второй раз путает темные и черные рябины. Филипп смотрит на брата и видит отстраненную улыбку. Признак поощрения. Ему уютно и он наконец-то чувствует себя дома среди стен из необычной древесины, в мире двух солнц и сернокислых дождей. Когда они вернутся к людям, он, пожалуй, будет немного скучать по этому месту. И тут в мысли его вторгается одна, очень болезненная. Если они вернутся домой, нельзя будет … ничего. Даже вот так лежать, или мечтать запустить руки под одежду, нагреваясь от воздержания. Исповедь станет рискованной. Жить им придется изолированно. Филипп понимает всем сердцем, что дом навсегда утратил для него любую привлекательность, утратил смысл. И по этой утрате Филипп совершенно не горюет.