Светяшка

      She Wants Revenge — I don't Want to Fall in Love

      В жизни рок-звезды много недостатков, но их перекрывает один плюс: по большому счёту, на Дилюка всем плевать. От него больше никто не ждёт великих свершений, он не должен оправдывать чужие надежды и нести на себе бремя ожиданий, ни одно из которых не способен исполнить. Всё, что от него требуется, — играть на гитаре, а это он умеет. В любом состоянии.       — Я не помешаю?. — Итэр прокрадывается в его убежище за трейлером ещё до того, как закончится первая сигарета, и, стыдно признаться, Дилюк ждал, что это случится, поэтому торопливо кивает. — Мне бы всё-таки хотелось узнать…       Он садится рядом на бетонный блок, и единственное, о чём Дилюк способен думать, — он касается асфальта только носками кроссовок. Наверное, Дилюк мог бы поднять его одной рукой.       — О чём ты хотел спросить? — глухо спрашивает Дилюк, стараясь сосредоточиться на чём-то другом. — Задавай любые вопросы. Это нормально для новенького. В группе нет никаких особых секретов.       — Почему ты поехал за нами?       Внутренне Дилюк дёргается от этого вопроса, как дёрнулся бы от пощёчины.       Всё, что связано с Кэйей, воспринимается как пощёчина.       Смысла лгать, пожалуй, нет. У него была только одна причина. Как и всегда.       — Однажды Кэйа чуть не погиб. По моей вине. Я не могу допустить, чтобы такое произошло снова. Если бы вы остались в этом доме без связи… я мог хотя бы…       На самом деле, у него не было ни одной идеи, что он мог бы сделать. Знать, что Кэйа там, в руках человека, который может оказаться маньяком, убийцей, садистом — да мало ли кем, — казалось невыносимым.       Теперь, под равнодушными взглядами звёзд, эта мысль выглядит как пустая прихоть и причина для очередной ссоры. Счастье, что Кэйа забыл о Дилюке, поглощённый своим гневом. Он ненавидит слежку. И, возможно, ненавидит самого Дилюка. Если бы Дилюк мог объяснить, почему всё это до сих пор длится. Их отношения — любые! — должны были закончиться десяток лет назад, когда Дилюк стоял над Кэйей с окровавленным ножом в руке и запоздало понимал, что именно натворил.       Шрам с той ночи давно закрыт татуировками, но Дилюк помнит его так же хорошо, как в тот день, когда Кэйе только наложили швы.       Воспоминания отступают, когда Итэр касается его запястья, словно спрашивая разрешения. Дилюк поворачивает руку ладонью вверх, и Итэр переплетает с ним пальцы.       С точки зрения Дилюка, это жест только для любовников. Но у Итэра может быть другое мнение.       — Теперь мне стало понятнее.       Дилюк пытается взять себя в руки. Не может же он сидеть молча, как будто они на свидании или что-то такое. Выглядит нелепо.       — Хочешь знать что-то ещё? — выдавливает он и понимает, что краснеет. Не от злости или возмущения, как обычно. Это соприкосновение рук очень…       …интимное. Хочет Итэр того или нет.       — Можно тебя поцеловать?       Дилюк испуганно вскидывает взгляд. Спокойно глядя на него чуть исподлобья, Итэр улыбается.       — Можно? — повторяет он.       Вместо того, чтобы ответить или хотя бы кивнуть, Дилюк подносит к губам его руки, целует каждую костяшку, сгибы тонких пальцев, косточку на запястье. Сердце заходится так, будто он слышит этот вопрос впервые.       Итэр прижимается вплотную, берёт Дилюка за подбородок и наклоняет к себе.       Его губы пахнут мятной жвачкой и на вкус как сладкие яблоки; он целует ласково, словно боится, что Дилюк сбежит, если двинуться слишком резко. Поэтому Дилюк первым углубляет поцелуй, касается языком зубов, раздвигает их.       Крепче сжав его ладонь, Итэр за затылок тянет его к себе, зарывается пальцами в волосы так, будто ждал шанса их потрогать. Дилюк обнимает его свободной рукой, задыхаясь, втаскивает к себе на колени, и Итэр довольно хмыкает ему в рот: теперь взаимное возбуждение более чем очевидно.       — Пойдём? — с влажным звуком оторвавшись от его губ, спрашивает Итэр. — У меня есть ключи от фургона.       Звучит как сговор у Дилюка за спиной, но всё слишком хорошо, чтобы сейчас думать о чём-то другом.       — Пойдём, — соглашается Дилюк и, не спуская Итэра с рук, поднимается. — И… да. Можешь целовать меня сколько угодно.              — И ты дал ему ключи от фургона?       — Почему нет?       Прищурившись, Кэйа смотрит на Альбедо так, будто только что осознал существование мирового заговора, а потом тянется к вороху одеял и вытаскивает оттуда футболку Альбедо, которую только что сам туда и затолкал.       — Давай посмотрим.       — Кэйа, — упрекает Альбедо, но Кэйа швыряет ему в руки свою сверкающую майку. — Ты собирался лечь спать.       — Я одним глазком.       Альбедо заходится смехом. Ему никогда не надоедает эта шутка, ещё с тех пор, как Кэйа выходил на сцену в пиратской повязке с вышитым блестящими нитками зажмуренным глазом.       — Надеюсь, это значит, что ты идёшь со мной.       — Конечно, я иду. Должен же кто-то удержать тебя, когда ты полезешь им мешать.       — То есть… — Кэйа замирает, растянув футболку на локтях. — Серьёзно? Итэр намерен его трахнуть? Трахнуть Дилюка?       — Что в этом такого?       — Он… — Кэйа озадаченно хмурится. — Он выглядит как человек, который ненавидит секс. Который ненавидит вообще всё, кроме своей гитары.       Альбедо садится, обхватывает ладонями его лицо.       — Десять лет назад и сейчас, Кэйа. Люди меняются. Даже если в твоём воображении он всё ещё подросток, это не значит…       Вывернувшись из его рук, Кэйа ложится на смятое одеяло и прижимает футболку к груди.       — Иногда я не понимаю, что прошло столько времени, — говорит он задумчиво. — Забываю, потому что… потому что он всегда рядом.       — Ты не думал о том, чтобы попробовать сначала? — мягко спрашивает Альбедо.       — Он не согласится!       — Ты никогда его не спрашивал.       — Он ненавидит меня!       — Об этом ты тоже никогда его не спрашивал.       — Ты что, с ним заодно?!       — Кэйа, — вздыхает Альбедо и обнимает его. — Вам обоим уже давно не шестнадцать. Дилюк беспокоится о тебе, и это очевидно любому, у кого есть глаза.       — Тогда у меня нет глаз!       Альбедо ложится рядом, и Кэйа утыкается лбом ему в живот.       — Пожалуй, я не хочу этого видеть, — ворчит он.       Для Альбедо всё очевидно (как для любого, у кого есть глаза), но он оставляет свои умозаключения при себе. В случае с Кэйей испортить всё лишним словом ещё легче, чем с кем-то другим, а Альбедо и так нередко упрекали в излишней прямолинейности.       — Но если Итэр воспользуется его доверчивостью… — продолжает Кэйа, и этот тон звучит в точности так же, как наставления склонного к гиперопеке Дилюка, — я найду, как на него надавить.       — Кэйа, просто спи. Нам нужно выехать до полудня.       Измученный событиями долгого дня, Кэйа послушно укладывается поудобнее, но всё же недовольно вздыхает:       — Надеюсь, Дилюк тоже об этом вспомнит.              Они не трудятся включить свет. Дилюк бывает в фургоне нечасто: здесь владения Альбедо и, возможно, Кэйи, но точно не его, и он чувствует себя на чужой территории. Что-то падает с откидного столика, катится ему под ноги, но у Дилюка не хватает концентрации даже на то, чтобы ощутить укол вины. Все его чувства прикованы к Итэру, к его рукам под тонкой футболкой, к его жарким вздохам, к тому, как его колени стискивают бёдра. Держа под зад, Дилюк прижимает его к обитой мягким стенке, где обычно ставят инструменты, жадно втирается пахом ему между ног. Итэр стонет, так низко и нетерпеливо, что у Дилюка жар с лица перекидывается на плечи и грудь. Он всегда быстро заводится, и…       …стыдно сказать, но нередко для того, чтобы завестись, ему достаточно звуков. И с Кэйей это приводит к проблемам, но сейчас Кэйи здесь нет, и силой держать себя в узде тоже не обязательно.       — Я не спешу? — всё-таки спрашивает Дилюк.       Итэр хрипло смеётся, щекоча дыханием его щёку.       — Конечно, нет. Мы даже успели вместе попасть в сомнительную историю.       Говоря, он продолжает тереться о Дилюка, и с каждым движением они оба становятся твёрже. Дилюк успел забыть, как ему не хватало таких прикосновений.       — Главное, чтобы и история со мной не оказалась для тебя сомнительной, — хмыкает Дилюк, но Итэр стирает горечь шутки с его губ очередным поцелуем, ведёт языком по нижней губе, теснее льнёт грудью к груди.       — Меня сомнительными историями не напугать. Если ты считаешь, что тебя можно не хотеть, просто посмотри в зеркало.       Отвечая на поцелуй, Дилюк проводит ладонью по его плечу, накрывает ладонью шею, чувствует бешено бьющийся пульс, трогает ниже. Итэр охотно подставляется под ласку, и, коснувшись его соска, Дилюк нащупывает колечко.       — Да, — стонет Итэр и теснее сжимает его коленями, — пожалуйста…       Он задирает короткую майку, и Дилюк тянет колечко зубами, поддевает языком. Впиваясь ногтями ему в затылок, Итэр расстёгивает ему джинсы, проводит рукой по всей длине вставшего члена и довольно стонет. Остаётся только порадоваться, что здесь темно: Дилюк краснеет ещё невыносимее, потому что реакция Итэра ему льстит, и потому что Итэр высвобождает свой член и пытается обхватить оба. У него не получается, и Дилюк, перехватив его удобнее, тянется помочь. Итэр снова сплетает с ним пальцы и начинает дрочить себе и ему, размашисто и жадно, а Дилюк, тяжело дыша, уткнувшись ему в шею, думает только о том, что и правда может удержать его одной рукой.              — Господин, мы точно не нарушаем тайну личной жизни?       — Брось, Тома, они не делают из своей личной жизни никакой тайны. — Аято легко улыбается, сложив руки на груди. Его взгляд прикован к фургончику, из которого доносятся стоны — чтобы слышать их, не нужны никакие приборы, кроме собственных ушей. — На этой парковке нет даже шлагбаума.       Зажав ладони между колен, Аяка на заднем сиденье молчит, и чем дальше, тем ярче разгорается румянец на её щеках.       — Мне отвезти вас назад в имение? — спрашивает Тома, которому тоже немного неловко. — Кажется, мы ничего не увидим…       Аято жестом просит замолчать. С заднего сиденья доносится сдавленный вздох.       Дверь фургона открывается, на стоянку выпрыгивает водитель, который привёз Кэйю Альбериха, в сползающих штанах и без верха. Вся его грудь усыпана засосами — их видно даже в предрассветных сумерках. Следом выбирается Дилюк Рагнвиндр, и ни на одном концерте в самом жарком клубе его волосы не были в таком беспорядке: Тома знает, потому что вместе с Аякой просмотрел по кругу все записи, какие сумел найти в сети, и ещё несколько выступлений видел вживую. Госпожа каждый раз чуть не падала в обморок от духоты, но Дилюку всё было нипочём.       И если Аято испытывал наибольший интерес к Лизе, а Аяка была очарована голосом Кэйи, то Тома относился к тем парням, которые западают на гитариста.       — Неплохо, — тянет Аято. — Вот теперь, пожалуй, мы видели всё самое интересное. Можно возвращаться.       Аяка бросает на Тому умоляющий взгляд, и Тома отвечает ей едва заметной улыбкой и кивком.       Конечно, он понимает, что нужно поспешить.              Переоблачать господина в домашнюю одежду — та обязанность, которой Тома дорожит. С благоговением, с которым на его родине сдувают пух одуванчика, загадывая самое сокровенное желание, Тома натягивает на плечи Аято шёлковый халат и бережно выправляет из-под воротника отросшие волосы.       — Нужно что-нибудь ещё? — осведомляется он, и Аято, повернувшись, касается большим пальцем его губ. Тома позволяет себе поцеловать — но так, чтобы сошло за случайность.       — Кое-кому ещё ты нужнее. Возвращайся потом ко мне.       — Хорошо, господин.       Аято целует его в щёку и отправляется в постель. Его спальня занимает одну из самых больших жилых комнат в имении: он любит простор и комфорт больше чем любой человек, какого Томе доводилось знать. В серебряном свете ночников, расставленных вокруг низкого ложа, он выглядит нереально, как единорог, спустившийся в мир людей, или что-то вроде того.       Но Тому и впрямь ждут.       Поклонившись, он покидает спальню и волшебное видение в ней и отправляется к покоям госпожи — но госпожа уже ждёт его за ближайшим поворотом.       — Сюда, — выдыхает она и толкает Тому в ту уборную, где господин велел ничего не трогать. — Скорее, пока брат не видит.       — Он уже спит, — лжёт Тома. Аято не уснёт, пока он не вернётся, и это факт, который нельзя озвучивать при госпоже. — На этаже больше никого. Не волнуйтесь…       Аяка тянет его за руку к раковине, разворачивается спиной. Запись с камер наблюдения, которую она засмотрела на повторе, повторяется почти до кадра — если забыть, что на видео зеркало ещё было чистым.       — Пожалуйста, — шепчет Аяка. Из-за расширенных зрачков её глаза в отражении кажутся чёрными. Тома не отказал бы ей ни в чём. Вообще ни в чём. Его преданность и благодарность Аято безгранична, но сердце всегда на стороне Аяки, что бы она ни просила. — Тома…       Тома откидывает её пышную юбку, проводит между бёдер пальцами и смотрит, как за ними тянутся блестящие в неоне нити смазки.       Конечно. Она ещё в машине была на взводе.       — Тома, — повторяет Аяка требовательнее, и Тома снова смотрит на отражение — её и своё. Она — в корсете с вышивкой, с высокой причёской, из которой выглядывают драгоценные шпильки, в тонком как паутина белье. Он — в тёплой пижаме и с убранными под повязку с ушками волосами.       На этом месте должен быть Аято, не он. Аято со сдержанно-страстной улыбкой, в ниспадающем с плеча халате, так же похожий на живое произведение искусства, как и его сестра.       Но Аяка стонет так, будто сейчас умрёт, и Тома целует её между лопаток, над верхом жёсткого корсета, и головкой члена отводит в сторону узкие трусики. Вцепившись в край раковины, Аяка сама насаживается на него, стискивает внутри, вскрикивает через сжатые зубы.       — Тише, госпожа, — отчаянно шепчет Тома, но Аяке всего девятнадцать и она не умеет сдерживать голос.       Даже умей она, Аято бы всё слышал.       Томе кажется, что он чувствует пристальный взгляд со стороны камер, но это, скорее всего, иллюзия.       Или нет, но от Аято в любом случае ничего нельзя утаить. И Аяка лучше всех это понимает.       — Не называй меня госпожой, — требует она и упирается ладонями в зеркало. Длинные волосы рассыпаются по её плечам, и Тома прижимается к ним лбом, целует, двигаясь всё быстрее. В отличие от своего брата, Аяка любит жёсткий секс, и для Томы это… испытание. Она кажется такой хрупкой, что Тома, когда-то качавший её на коленях, до сих пор боится сделать ей больно.       В отличие от него, Аяка ничего не боится.       — Быстрее, — приказывает она. Тома подчиняется. Не может не подчиниться.       Хватает ещё пары движений, чтобы она задрожала, и зеркало запотело от череды её судорожных стонов. Тома тоже не отказался бы кончить, но Аяка выскальзывает из его рук за пару мгновений до.       — Тебе так идут ушки, — шепчет она и, встав на носочки, целует Тому в губы.       Конечно, повязку с ушками Томе подарила она. Конечно, Тома её носит.       — Доброй ночи. — За этот нежный шёпот и ещё один поцелуй в губы Тома готов простить ей любые шалости. Даже такие безжалостные. — Передай брату, что я желаю ему сладких снов.       Она растворяется в темноте коридора, будто её и не было, а Тома, ошалевший и изо всех сил сдерживающий желание подрочить, возвращается в комнату господина.       Лежащий в постели Аято бросает на него долгий взгляд поверх экрана ноутбука. Нет сомнений, что он смотрит — поднявшийся член между полами халата выдаёт его желания.       — Господин, — измученно говорит Тома, — ваша сестра просила передать…       Аято хлопает ладонью по кровати рядом с собой, и Тома с трудом подавляет желание броситься к нему в объятия.       — Прошу вас, — молит он, едва оказывается рядом. Отставив ноутбук, Аято толкает Тому в грудь, чтобы повернулся на спину, и склоняется над его бёдрами.       Стон, с которым он обводит языком всё ещё скользкий от смазки член Томы, невыносимо сладострастный.       «Просто сделайте это друг с другом, — убито думает Тома, глядя на экран, где он сам в фулл эйчди трахает Аяку у зеркала в туалете. — Сколько можно прикрываться мной?»       Но он всё ещё только слуга.