***
Двенадцатого сентября должен начаться учебный год. Восьмого числа она должна будет отвести Аврору в Глазго, в общежитие, чтобы та успела обустроиться в комнате и привыкнуть к городу. Сейчас же Мелисент возвышается над гнездом из одежды со всех уголков спальни: из шкафа, из ящика под кроватью, из отделения под потолком. Аврора что-то кричит ей из другой комнаты, но её не слышно сквозь музыку, от которой трясутся стены. Если и есть что-то, что в воспитании Авроры было сделано правильно — даром что Мелисент причастна к этому лишь косвенно — так это выработка её вкуса. Авроре нравится хорошая музыка. Если быть точнее, ей нравится та хорошая музыка, что Мелисент сберегла аж с конца прошлого века. Каким-то образом CD-диски пережили все их переезды и побеги, и то ли из интереса, то ли от скуки бедный ребёнок уже годам к двенадцати заслушал их до скрежета. Сейчас, правда, к колонкам подключён её телефон, из-за чего музыка периодически прерывается на любое проигрываемое аудио. Например, на голосовые сообщения Филиппа, которые она слушает — и тем самым заставляет слушать и Мелисент. Или, как сейчас, на любую историю в Инстаграме, которую она пролистывает, растянувшись в гостиной, потому что «мы заслужили перерыв, мам». Мелисент как раз раздумывает, стоит ли паковать зимнюю одежду, если Аврора ещё не раз приедет до начала холодов, когда дом шарахается от песни — без предупреждения или вступления, сразу на середине. «Моё несчастное сердце точно не выдержит. Я мог бы ходить, прямо как настоящий человек вроде тебя… — распевает Гэри Ньюман. Кажется, это даже не студийная запись, а какое-то живое выступление — Скрежет металла! Я хочу быть тобой! Я мог бы научиться быть человеком вроде тебя». Аврора опять кричит из комнаты. Что-то что-то мне нравится эта песня что-то что-то мистер О’Донован выложил что-то что-то Инстаграм что-то что-то «ностальгический четверг». — Вот оно как? Что ж, значит, точно живой. И на том спасибо. «Только подключи провода и включи кнопку. О, как всё движется…». Аврора откладывает телефон. Её голос приобретает очертания. — Что ты имеешь в виду, мам? — она встаёт в проёме. — Разве с ним что-то случилось? Гремят барабаны и заливается синтезатор. Отрывок видео повторяется. «Скрежет металла!»***
Ему вручают халат — на этот раз праздничный, с узором. Колючие синие шары — нечто среднее между снежинками и шипами коронавируса. Он пялится на себя в зеркале, пока моет руки после туалета, и едва узнаёт. Операционная прекрасно освещена и нагромождена машинами, операционный стол жёсткий и высокий. Над кистью ему вновь вставляют катетер и вводят седатив, присасывают и подключают бесчисленные трубки для ЭКГ. Они тянутся к монитору, похожему на допотопный кубический телевизор вроде тех, на каком он в детстве смотрел видео на MTV. Теперь вся комната будет знать, как ухает его никудышное сердце, как поднимается давление, как часто он дышит — и как старается дышать реже, потому что всё это пикание его раздражает. Зато справа висит огромный экран, чуть ли не как в домашних кинотеатрах. На нём обещают демонстрировать не менее огромный рентген внутренностей его грудной клетки, словно это прямая трансляция с Уимблдона. Прежде, чем разместить электроды, медсестра проводит антисептиком ему по груди, и он определённо пошутил бы по этому поводу, если бы мог вымолвить хоть слово. На деле же он даже не может сказать, что ему щекотно — мысли не клеятся. Это настоящая подстава: он и так не чувствует своё тело — мозг мог бы и смилостивиться. Она даёт ему антибиотик, накладывает на грудь тряпки и вводит отвратительно длинный шприц в грудь. Бранден выбрал только местную анестезию — меньше всего ему хочется проспать момент, когда кто-то полезет ему в тело — но и она, скорее всего, сделает его чуть обдолбаннее тех, кому вводят обезболивающее в десну. Он уже чувствует себя немного… даже трудно описать. Будто сейчас вылетит из своего тела. — Не переживайте, — слышит он приглушённый звук над собой. Медсестру плохо слышно за маской. Или у него заложило уши — он чувствует, как шумит кровь. — Я не переживаю. У меня татуировки везде. Люди с татуировками не нервничают, — заявляет он. Медсестра посмеивается. Бранден бросает косой взгляд. — Если заденете, кстати — не прощу. Сестра показывает знак «ОК», и они ждут. Вокруг него одевают хирурга, шуршит ткань и резина, целая толпа людей выстраиваются в углу… Воздух прямо гудит, и он вместе с ним. — Чувствуете мою руку? Ничего он не чувствует. Это вообще уже не его тело. И всё начинается. Его накрывают огромным голубым куском пластика, как будто он умер. Он вдруг абсолютно точно знает, что умирает. Потому что его тело — больше не его тело, он ничего не чувствует, ничего не может сказать, и ничего не видит, кроме приближающегося рассеянного белого света от тысячи солнц. Свет съезжает в сторону, к его сердцу. Ощущений нет никаких. Разумеется, никаких. Но голова столько красочно додумывает, как ему надрезают кожу, вставляют и медленно опускают провода, впихивают эту огромную металлическую дрянь под кожу — что он как будто чувствует всё. Как меняют его тело, как меняют всю его жизнь. — Теперь нам нужно произвести удар, чтобы протестировать устройство. Мы вызовем у Вас фибрилляцию желудочков, то есть остановку сердца, но, очевидно, в контролируемой ситуации. Большинство пациентов ничего не чувствуют. Неправда. Он чувствует. Это не больно и не неудобно — но это удар в грудь… — Разряд! …и он дёргается. И как бы банально это не звучало, он чувствует, что от этого шока всё меняется. Как будто он изменил свою форму. — Восстановлено. Красота! Ну, вот и всё. С него снимают похоронную шаль и наконец-то — наконец-то — оставляют в покое. Врачи бубнят между собой, рассматривают экраны, тычут стилусами по кнопкам. Мимо него проносят инструменты: причудливые ножницы, простынь с пятнами крови… Пластик и холодный металл. Бранден остаётся лежать, пялясь на вещи вокруг себя. Большая квадратная повязка на зашитой ране, снежинки на халате. Красные цифры на оксиметре, который выглядит так, словно он пристегнул к пальцу степлер… Рука как будто и вовсе не его, а мысль о степлере перебрасывает его куда-то… Что-то ему ещё недавно напоминало степлер… Большой зубастый степлер… — Я ещё под кайфом?.. — подаёт он голос. Казалось бы, прошло уже достаточно времени, пора бы ему очухаться — с другой стороны, по правде говоря, время протекает мимо него. Мог пройти час — а могло и десять минут. Доктор бросает взгляд на монитор, затем опять на него. — Немного. Он почему-то думает о цветах. — Весело…***
По дороге Мелисент не ругается ни с музыкальным проигрывателем, ни с навигатором. Она бы предпочла, если бы путь в Глазго проходил через холмы, неположенный асфальт и ремонтные работы. Но это лишь одночасовая прямая дорога по трассе без единого крутого поворота. Это большое здание из светлого кирпича на развилке узких дорог встречает их вывесками и огромным «Теско Экспресс» на первом этаже. Они забегают за парой мелочей, и Аврора со смехом указывает на полку с печальнейшими суккулентами на свете, которые им уже однажды повезло увидеть. Её снова охватывает приступ честности, и, толкая тележку, Мелисент рассказывает остальную часть истории. Аврора знала только, что мистер О’Донован попал в больницу. Теперь, в курсе его печальной судьбы и роли Мелисент в ней, девочка суетится на месте. Она должна его проведать! Это даже не обсуждается! Он наверняка будет признателен. Боже мой, неужели прошло больше недели, и она даже ни разу не справилась о нём? Она должна хотя бы позвонить! У неё нет его номера? Ничего, она сейчас визитку найдёт! Обязательно надо позвонить! Это никуда не годится! Мелисент жалеет, что открыла рот. Ей не хочется никому звонить, тем более навещать. Будь она в больнице, последнее, чего бы она ожидала, так это непрошенных незнакомцев. Да и сегодня такой день, что, если честно, даже если сегодня умрёт королева, её это не заинтересует. На улицах справа и слева теснятся кафе со спущенными зонтами, кофейни и таунхаусы с террасами вроде того, в каком они живут. Чуть подальше — велосипедная парковка и стройка — а главное, целый магазин саксофонов. Мелисент уже готовится к тому, что через месяц или два Аврора вдруг объявит, что хочет играть на саксофоне — или лучше — что она уже играет на саксофоне. С ней всегда так. Спина несколько протестует, не говоря уже о девочке, поэтому Мелисент не несёт один из её чемоданов, а только толкает вперёд. Колёсики стучат по асфальту, ступеням, докатываются до серого паласа комнаты. — Какая безвкусица. — Да ладно тебе, мам. Они такие бездушные, эти комнаты. Белоснежные пустые стены, чёрная и серая мебель, будто сделанная из фигурок Лего. Даже шведские тюрьмы похвастают более дружелюбной атмосферой. Повсюду один холодный металл. Но Аврора заявляет, что это временно, и приподнимает один из привезённых ящиков. В нём все плакаты, флажки и открытки, приволочённые из Эдинбурга. Выходит, когда Мелисент вернётся, дома будет совсем пусто. За окном пасмурно, и они вдвоём рассматривают комнаты. Здесь есть общие комнаты — стерильно скучные, как операционные — есть небольшой тренажёрный зал и зоны, отведённые специально для совместной учёбы, смахивающие на офисы для брифинга. Аврора в восторге. Даже успевает позвонить Филиппу с радостными вестями (неужели нельзя было подождать? А не красть у неё и так улетающее время?). Но вот все чемоданы подняты, все бумаги сданы, все подписи поставлены, и под сгущающимся вечереющим небом, на парковке около их автомобиля, Мелисент больше ничего не остаётся делать, кроме как смотреть Авроре в глаза, будто в надежде загипнотизировать, и крепко сжимать её ладони. Она не может отпустить её. Она почти хочет, чтобы кто-то просто сказал ей сделать это. — Я буду в порядке, мам, — говорит Аврора сконфуженно. — Я знаю. Аврора будет в порядке. Она очень самостоятельная девочка. Она умудрилась подружиться с кем-нибудь из каждой школы, в которую ходила. У неё столько интересов, что Мелисент удивляется, не припасены ли у неё ещё пара часов в сутках, каких нет ни у кого другого. Она помогала ей с работой, когда только они друг у друга и были. Она умеет трудиться, умеет добиваться своего, умеет мириться с трудностями. Ей со стольким пришлось столкнуться с самого детства — с вещами, с которыми дети не должны сталкиваться. И она не потеряла своей улыбки, своей отзывчивости, своего золотого сердца. Аврора будет в порядке. Дело не в ней. Стоять вечно невозможно, и Мелисент в конце концов ведёт машину обратно. Тучи, угрожающе висевшие в небе последние пару часов, обрушиваются дождём, и ритм работающих дворников заменяет музыку, потому что выбирать диск нет сил, а от радио разболелась голова. Она сама будто большая туча, такая наэлектризованная, что вот-вот ударит молния. Тяжёлая горечь сдавливает грудь с такой силой, что Мелисент уводит машину на обочину. Не хватало ещё расплакаться. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Чёрная блестящая дорога, капли играют в догонялки на переднем стекле. Её сумка и трость на соседнем сиденье — её единственные попутчики. Она проводит ладонью по лицу. И тут вибрирует телефон. Она кидается к нему, даже не глядя на номер — это наверняка Аврора. — Здравствуй! — звучит в трубке. — Оу. Это Бранден О’Донован. Мелисент морщится. — Извини, я знаю, что у нас не было номеров друг друга, но я попросил его у Арабеллы. — Нет, я не против, — выпаливает она, — я... — и замолкает. Она собиралась сказать: «Я сама хотела позвонить» — но это не совсем правда, а лгать не хочется. Впрочем, не то чтобы… Это то же самое, что с Робином. Ей хотелось знать, всё ли с ним хорошо. Она хотела знать ответ, но не задавать вопрос. — Ладно. Как ты? — Бывало и хуже. А ты? — выдавливает Мелисент. Изменение в обращении даётся с некоторым усилием, но обращаться к нему на «Вы» уже кажется чуточку избыточным. — О, бывало и хуже, это точно, — звук трещит от его смешка. В нём некоторый нерадостный оттенок, только если Мелисент, конечно, не надумывает. — Но сейчас мне намного лучше. Всё благодаря тебе! Мне сказали, ты провела блестящую сердечно-легочную реанимацию. Ни одного сломанного ребра, всё тип-топ! То есть, у меня сейчас глаза кровавые, но это только добавляет антуража. — Кровавые глаза? — Да-а-а-а, ты бы меня видела! Тем не менее, как я уже сказал, это мелочи, ты всё сделала замечательно. Собственно, поэтому я и звоню, — и тут тон его голоса меняется. Даже шум на заднем фоне пропадает. — Я хотел поблагодарить тебя. Я почти ничего не помню из того дня, но могу поспорить, для тебя это был тяжёлый момент. Тем не менее, ты приняла все меры, — произносит он. Она прижимает трубку к уху, и она кажется ей холодной. — Ты совершила очень добрый и очень смелый поступок, и, хотя я не мог обойтись без врачей, на самом деле ты помогла мне больше всех. У меня почти не было шансов выжить вне больницы, но теперь, благодаря тебе, я могу просто идти домой, и чувствовать ветер и просто... ну, всё остальное, — выпаливает он, и она со смешком замечает неловкость в его голосе, сравнимую с её собственной. — О, и ты заставила Беллу приехать в город, что ещё труднее. Не в силах сдержаться, Мелисент посмеивается. — Не за что. — Я должен был позвонить тебе в первый же день, но, ну, я был немного занят всеми этими анализами крови и анализами, а потом операцией и послеоперационной ерундой… — бормочет он. Наверное, будет слишком навязчивым спросить, какую операцию он перенёс? Или что-нибудь о его диагнозе? Или с безудержными экстравертами вроде него такое прокатит? Господи, она ничего не понимает в общении с людьми. — Как ты сейчас? — выдыхает она наконец. Мимо по трассе мчатся машины — чёрные, синие, красные, серые кляксы. Дождь стучит по крыше. — О, я в порядке! Я сейчас еду домой, так что... У неё подпрыгивают брови. — Тебя уже выписали? Теперь, конечно, поздно наведываться в больницу с фруктами и вопросами… Не то чтобы ей в последний момент пришла такая идея. — Ага! Какое-то сумасшествие, только вчера сделали операцию, а я уже могу ехать домой... — протягивает он. На заднем фоне шуршание, эхо как из пустого коридора. — Просто оставили на ночь и отпустили с обезболивающим и каким-то крутым сородичем говорящей Алексы. Будет сообщать врачам, как я поживаю… А я вообще могу в лифт заходить теперь? — бросает он вдруг — очень тихо и с другой интонацией, будто и не для её ушей совсем. — Мда... Пиздец… Извини! — добавляет он громче и чуть живее, и она слышит звук закрывающихся дверей. — Как ты? Я снова мешаю твоей работе? — Нет, на самом деле, — ухмыляется она в ответ. — Я еду из Глазго. — Глазго? О-о-о, верно, ты говорила, что это случится через неделю! — ахает он. — Ты везла Аврору? — Да. — Понятно! Удачи вам обеим! Хотя я уверен, за вас переживать нечего. Ох, чёрт! Пока не забыл. Я, наверное, сам ей скажу, но и тебе надо знать. Я не смогу сделать ей татуировку так скоро, как мы собирались, потому что мне не разрешено работать следующие... ну, по крайней мере, ближайшие пару месяцев. Я знаю, что это отстой, но... я ничего... Я ничего не могу с этим поделать, — бросает он невнятно. Ей приходит в голову, что, вообще-то, у него какой-то измождённый голос. Звякает лифт. Снова шум, лязганье. — В общем-то, это всё, что я хотел сказать, — говорит Бранден торопливо. — Ещё раз огромное спасибо, Мелисент. Я в неоплатном долгу перед тобой. Готов сделать что угодно взамен. В любое время дня и ночи, чего только пожелаешь. Особенно, если пожелаешь несколько бесплатных татуировок. Ну, разве что не в ближайшие несколько месяцев, — хмыкает он. — А-а-а, и ещё я не могу водить машину следующие полгода. — Полгода! — Ага... — протягивает он — опять в этом странном тоне, как будто говорит сам с собой. — Но ведь это мелочи. А во всём остальном — я к твоим услугам. Как легко, оказывается, находить себе покорных слуг. Мелисент хмыкает. — Буду иметь в виду. — Ха-ха, хорошо… — говорит он мягко. Пауза. — Боже мой. — Бранден? — произносит она опасливо. По ту сторону странный звук — как будто сдавленное дыхание. — Всё в порядке? С секунду молчание так же тяжело висит. — Угу, да! — возвращается жизнь мгновение. — Да, просто давно не был дома. Тут всё поменялось... Я имею в виду… неважно, — бросает он кротко. — Ну, больше не буду тебя отвлекать. Звони, если что. — М-гм. Удачи, — выдавливает она. — Да… Береги себя. С вибрацией звонок завершается. Остаётся лёгкое послевкусие, задумчивое, как тон его голоса, туманное, как дорога вокруг. И всё же она находит, что испытывает облегчение. Может быть, потому, что его сердечная благодарность прямо-таки вогнала её в краску. Или потому, что он пожелал ей удачи с Авророй в университете, с его, очевидно, врожденной ловкостью говорить подходящие вещи в подходящий момент. И, возможно, всё-таки приятно знать, что ты сделала кому-то добро, несмотря на всё другое, плохое, что ты сделала в жизни. Уже паркуясь во дворе и шагая по дорожке к дому, Мелисент различает ненавистную фигуру. Как она ни пытается проскользнуть мимо — без шансов. Агнес берёт её в плен у заборчика между их дворами. — О, бедняжка! — хмурится она, разглядывая её лицо. — Как я тебя понимаю! Нам всем так горько! Такая колоссальная потеря для нас всех! — Ну, никто не умер, — отчеканивает Мелисент — ей и самой себе. Марширует дальше, закрываясь рукой от дождя. — Как это, никто? — восклицает та. — Королева! — Что королева? — Умерла! Полчаса назад передали! — чуть ли не всхлипывает старушка. Мелисент смаргивает. А потом закатывает глаза.