estranged

А ведь чьи только руки не сгребали его, если уж так подумать. Эксл может выцыганить из своей памяти множество мелких подробностей, таких, каких не надумаешь и в этом пьяном дурмане случайных лиц. Но ему не надо придумывать эпизоды своей жизни, это сама жизнь заставляет его все это переживать. Помнится, Мастейн, такой же рыжий, как и он сам, даже куда более рыжий и еще куда более буйный, норовил облапать его прямо на сцене. Это тогда смутило еще зеленого Эксла, который как раз только вошел во вкус, пока исполнял нетленку маэстро Дилана. Толпа тогда визжала просто неистово — и все потому, что двое воистину поцелованных огнем наконец пересеклись. Эксл тут же отсосал Дэйву прямо в своей гримерке. Тут он был просто вынужден признать капитуляцию, уступить старшему товарищу. Дальше отсоса не зашло, а после этого они толком и не пересекались физически. Впрочем, это было бы уже лишним. Потом произошел Себастиан Бах. Эксл, выходя из гримерки (она стала их с Бахом шифровальней, их, можно сказать, единственным доступным траходромом), мог порой даже забыть трусы надеть, но потом просто спрашивал себя: зачем, если их все равно придется снимать? В общем, с Себастианом им было очень весело, к прескорбию (этот очень ревнует) Иззи и фейспалму (и этот, может, тоже, но как-то по-свойски, больше по-братски) Даффа. Как в такой обстановке можно было хоть на долю мгновения пробудить целомудренного Билли? Вызвать Сатану было бы проще, чем позволить своей нежной, нарочито теперь уже скрываемой, натуре проскользнуть наружу. У Себа сейчас нет времени с ним трахаться, но дружить — вполне. Он, наверное, единственный лучший друг Эксла. По крайней мере, Эксл бы без колебаний назвал именно это имя, если бы у него спросили, что вряд ли сделают, ведь им же куда интереснее тешить себя байками о междоусобицах между ним и Кобейном, о том, как эти междоусобицы день ото дня воспламеняются и даже не гаснут, а не о том, что у самого Эксла (у Кобейна, что наверняка, тоже) хуй на душе, толстенный такой, до глотки доходящий. И еще кое-куда. Либо Кобейн действительно такой деревянный, либо вполне осознанно продолжает принимать в этой ебанутой игре участие, продолжая обсасывать молодцов Эксла и его самого в интервью по радио, мнить себя ебаным праведником и вести себя так, как будто бы это его из чрева девы Марии вытаскивали, а не Иисуса вовсе. Ему скоро ударит тридцатник. Но прежде этого надо пережить двадцать пятое декабря. У него достанет ума не просто позвонить Кобейну, а прямо-таки приехать к нему лично. Он уже точно долго вынашивает этот план, разжевывает его, смакует — и все никак не может подступиться к цели, сжираемый тревогой и паникой. Но разве ему есть чего бояться? Он раньше спал у мусорных баков, даже вот за решеткой три месяца, правда уже у себя, в Лафайетте, оттарабанил — и жив ведь, так что такого в том, чтобы покуковать у двери Кобейна, если тот выставит себя девственницей в первую же ночь? Может, так даже лучше будет. Новые эмоции рождают новые баллады, одну сопливее другой, зато не приходится клещами вытягивать из недр своего подсознания то, что и близко не стояло рядом с ним и его жизненной философией. Всякая баллада разойдется, даже если эта всякая баллада напишется около свалки, сразу после передоза (такой уже был, но, Господь, Эксл не торчал и не собирается промышлять этим даже поныне), даже после трупного коченения у двери любимой девушки. И даже если на месте любимой девушки восседают сам Иисус Христос и Сатана, которые борются за право наследования туши подзаебавшегося торчка. Эксл помнит почти каждое прикосновение к себе, но вот чтобы Отец, Сын и Святой Дух сразу — вот такого еще на его веку не было. И очень даже хочется, будь он, Эксл, неладен в поисках удовлетворения своих самых изощренных фантазий. Он должен постучаться в эту блядскую небесную дверь.