Знаешь, если я всё-таки когда-нибудь доживу до состояния, когда смогу назвать себя достаточно взрослым, достаточно полюбившим мир, достаточно научившимся жить, достаточно седым и осунувшимися,
когда на моём лице
будет достаточно морщин
а в голове
достаточно воспоминаний…
Я пойму, что все страдания были перенесены мною не зря.
Но разве жизни страданий когда-нибудь бывает достаточно? Мне бы дожить хотя бы до тридцати…
***
Чонвон часто думал о том, как умрёт. Будет ли его смерть лишённой романтики и максимально безболезненной — в своё время — а значит от возраста во сне, в тёплой кровати? Или же это случится гораздо раньше: от несчастного случая, в аварии или от рук какого-нибудь наркомана в подворотне? Казалось бы, да какая вообще разница? После смерти человек вряд ли сможет пожаловаться на что-то, ему на том свете будет уже вовсе не до мирских дел, но. Чонвон впервые не отпускает эти глупые размышления так просто, ведь не каждый день увидишь перед собой человека, которому удалось побыть мёртвым и снова стать… Живым? Интересно, почему и от чего умер Сону?.. До сих пор не верится, что у Сонхуна получилось. Что они это сделали, а Чонвон, который толком ничего не умеет, кроме минимума для медбрата, принял участие в чём-то настолько большом. — Звездец… — красноволосый стоит у огромного панорамного окна, прижавшись вплотную, и наблюдает за показателями давления и сердцебиением у ожившего мертвеца, — так я что теперь, получается, стал мамой? — Чего? — хмурит брови Джейк, смотрящий по ту сторону стекла с меньшим энтузиазмом, хотя он тоже сильно восхищён, пусть и не выражает этого так ярко. — А почему именно мамой? — Ну, знаешь, у меня такое ощущение, что мы его не воскресили, а родили. — А не папой? — А кто тогда будет мамой? Джеюну хочется сделать жест рука-лицо. — Тогда у него получается что, будет аж целых четыре папы? — о бредовости сказанного понять суждено не сразу, хотя Джейк выглядит довольно серьёзно, выпятив четыре пальца вперёд. И всё-таки, страннее странного человека может быть только Чонвон: — Четыре папы лучше, чем ноль пап, — ещё немного и он деловито вытянет палец в ответ, сделав вид, что читает важную лекцию на тему семейных ценностей. Тоже тут, профессор-херофессор взялся. Странность странностью, а поспорить с этим утверждением никто не сможет — даже сам Джейк: — А это я, пожалуй, признаю… Хисын помогает Сонхуну с какими-то проводами прежде, чем выйти в помещение к ожившему Сону. Тот наверняка прибывает в растерянности, пока болтушки в лице Джеюна и Чонвона делают то, что по природе у них получается лучше всего:Дата и время возвращения к жизни: 11:11:00 31 августа 2030 года.
— Сонхун выбрал его тогда, на кладбище — сам. Даже и не знаю, зачем мы ему там потребовались, ради каких совещаний? — Сам факт того, что он решил поиграться в Бога уже о многом говорит, — хмыкает Чонвон, наблюдая за тем, как медленно Пак ступает в направлении Ким Сону, уже по ту сторону обзорочной площадки. — Все гении — немного психи. Нам с тобой не понять. Сонхун наконец оказывается рядом с тем, чьи кости хорошо выучил, но впервые видит вот так — их же, обволоченные мышцами и кожей. Он только-только окинул взглядом лицо, которое приобрело совершенно другие формы. Оказывается, у Сону щёки были вовсе не впалыми — слегка пухлые, розоватые; странно было видеть его таким здоровым и свежим, хотя душа ликовала перед обухом бьющим по голове успехом. Сону вернули к виду, в котором он последний раз был перед тем, как у него навсегда остановилось дыхание. Светло-карие, как же. Сонхун часто представлял его перед собой воскресшим, но. Подобные мелочи человеческий мозг просто не в состоянии нарисовать в подробностях. «— Хён, я потерял свои черты!», — и даже тот голос во снах… Сону пока что не произнёс ни слова, так что Пак не уверен, что тот чудился ему правильно. Да и помнил Сонхун его плохо, хоть и пообещал обладателю — «я нарисую тебе новое лицо». Забавно, что сдержал обещание. Костная ткань стала очаровательными щечками, усыпанными двумя родинками на скуле и подбородке, светлыми глазами лисьего разреза, что заглядывают прямо в душу и очаровательными пухлыми губами. Ким Сону выглядел лучше многих, у кого в резюме не было опыта «прежде доводилось умирать». Жаль, что люди почти всегда лучше во сне — но это не относится к Ким Сону. Он невероятен хотя бы просто потому, что реален. А вот Сонхун… Побитые костяшки, синяки на скулах, разбитая губа: конечно, хотелось бы, чтобы в первую их встречу после пробуждения мальчик (Сонхун даже не знает, стоит ли называть его так?..) увидел кого-то не настолько устрашающего; или всё же не настолько жалкого? Попытка оживить мёртвого — это ещё кое-как как выполнимая задача в их случае, а вот оценить, как он привыкнет быть снова живым, сможет ли вообще… Сонхуну предстоит пройти вместе с Сону долгий путь, состоящий из нескольких этапов. Сейчас они на первом — знакомство, а за одно и проверка основных функций организма. Хотя пока, наверное, не следует пугать Сону даже простым «здравствуй». Сонхун подходит супер-близко, но их глаза не успевают столкнуться; возможно оттого, что сам Пак избегает первого контакта. Сердце так трясётся в груди, громыхает, что вот-вот выпрыгнет, и среди моря причин трудно выбрать одну, которая образует штиль хотя бы в мыслях. Пак тянет руку, чтобы зафиксировать провода, которые они планировали подключить к машине только в случае успеха задуманного. Заботится о ставшей обязательной капельнице, прикоснувшись к чужой коже. Подросток, как не удивительно, не дёргается и не проявляет ни намёка на агрессию или протест. Насколько ему страшно сейчас? А страшно ли? — Разве он не подрался с господином Минхёном сегодня утром? — Ян приподнимает бровь, вглядываясь в едва ли видимую издалека ранку на лице Сонхуна — засохшую кровь на губе. А говорили же, что парни только делают вид, что ничего не знают. Согласитесь, всё-таки трудно не заметить бордовые корочки на идеальном бледном лице и таком же халате Пака, у которого «драться», так-то, не входит в набор хобби. — Интересно, что Минхён-ним такого ему сказал? — долго и тяжело, как бабка у подъезда, вздыхает Чонвон, держась за ноющую поясницу. — Наверное что-то, за что реально можно получить по мордяке. Хён снова подтверждает свою крутость. Может, у людей получится использовать этот аппарат в будущем, но пока он строго контролируется правительством, даже сын его изобретателя не в силах распоряжаться и принимать решения самостоятельно. Глупо было бы гнать на него за то, что не смог помочь воскресить чьего-то ещё родственника. — Пол-отдела шуршит об этом и распускает слухи, — хмурится Джейк, соглашаясь с младшим, но тут за спиной слышится непривычно звонкое и резвое: — Эй! — у Хисына даже венки на лбу набухают, прямо как в аниме. — А ну отошли отсюда! Ишь какие, а кто потом за вами стёкла мыть будет?! Облапали тут всё! — кричит старший и оттягивает обоих парней за воротники халатов. — Ну сонбэ, блин, интересно же! — почти что воет прежде тихий Джейк. Впервые такое, чтобы кто-то вызвал у него любопытство размера, как в данную минуту. — Парень-то миленький! — поддакивает Чонвон, которого так же волочат за загривок. — Ну дай посмотреть! — попытка говорить уважительно не распространяется даже на Хисына, когда рот открывает Вон. Сону и правда миленький. А ещё, как оказалось, очень любознательный. Он молчал с тех пор, как открыл глаза, но в них, вечно бегающих по помещению в попытке понять, что происходит, сверкала тяга к познанию. И, даже если страх правда присутствовал, интерес преобладал над ним в сто крат. Сонхун светит разбитыми в кровь костяшками, и, похоже — именно этим заинтересовывает воскресшего больше всего. Сону крепко держится взглядом за детали во внешности Сонхуна и следует за ними всюду, в какую бы часть кабинета не отходил старший. А ещё он слушается: поднимает руку для капельницы, позволяет осмотреть зрачки с помощью фонарика, померять пульс, сердцебиение, температуру и давление… И ни разу ни то, что не вредничает, а даже не задаёт ни одного вопроса. Сонхун начинает переживать, что у него могут быть проблемы с речью из-за возможно забытого языка или банально — с речевым аппаратом. Но кто-то из умных исследователей однажды сказал: «если вашему ребёнку уже целых три года, но он всё еще не говорит — это значит, что ему пока что не о чем с вами разговаривать». Сону далеко не три, однако хорошо бы, распространись эта теория и на него. Пак, закончив на первых парах необходимые процедуры, на секунду замирает, когда видит мельтешение где-то рядом в воздухе. Подросток протягивает руку с трепетом, словно к вечнозелёной австралийской листве. И касается сонхуновской губы, возле которой снова открылась и кровоточит ранка; губы пересохли, а при виде Сону он едва ли заметно, кратко улыбнулся, отчего она треснула. Так получается, что Сонхун впервые слышит его настоящий голос: — Тебе больно, хён? И вспоминается утренний диалог: «— Ты, сумасшедший ублюдок! Если ты не воскресишь мою сестру и в итоге выберешь того парня… Я… Я убью его снова сам!» Но… Как можно убить такое?.. Как можно убить такого? Как Ким Сону… Сонхун широко раскрывает глаза, не замечая, как из правого выкатывается солёная, горькая, но не сопровождаемая ни единым в мире звуком слеза. Говорят, что когда влажную дорожку отпускает левый глаз — человек плачет по прошлому. А когда правый… По будущему.***
— Что с ней произошло? Гримаса человека, который и без того в жизни повидал многие ужасы — полна чего-то поплывшего. Наверное, поплывшей выступает вера в существовании человечности, а вместе с ней вера в компетентность корейской полиции. Вчера, во время специальной операции, полиция так и не смогла спасти гражданскую особу, по ошибке попавшую в западню. Девушке перерезали горло прямо перед толпой копов, которые будто маленькие дети настолько растерялись, что просто-напросто не успели ни черта сделать — каков позор. После оглушающего обидой за всё человечество голоса в помещении виснет тишина. Лишь вентиляторы, (всё ещё необходимые в сезон бабьего лета — жаркой осени) скрипят, подобно дверям в фильмах ужасов. Гоняют воздух и отравляющую его атмосферу. — То есть вы хотите сказать, что не смогли спасти эту девушку? — переспрашивает он единожды, потому что повторять не привык. — Эй! — гремит железным басом. Начальник явно зол до чёртиков. — Чем вы вообще занимаетесь во время облав, придурки?!.. — голос идёт по нарастающей, особенно поднимаясь на матах. У сотрудников помладше аж плечи вверх отдельно от тела подпрыгивают при каждом следующем слове, те же, что постарше, к подобным минутам выговора привыкли. — То, что я сейчас на вас ору, как думаете, что это значит? Ну конечно, это ведь просто мгновения — какие-то минуты, которые достаточно перетерпеть и жить дальше? Чтобы потом обсудить с коллегами то, какой ваш начальник мудак? — ходит он туда-сюда, от первого к последнему сотруднику, которых построил в линию в полицейском участке. — Вы так думаете, а человек умер! Для неё слово «пройдёт» и «всего лишь мгновение, которое можно перетерпеть» уже никогда не будет чудотворным спасением. Мрази вы малолетние… Злость ощущается буквально на физическом уровне, хотя он пока что никого не ударил. Важно заметить часть с «пока что». — Даже если кто-то так и думает, — доносится голос где-то из середины строя. — Пусть думают, что хотят, но с последствиями придётся разобраться. Мужчина медленно оборачивается, сверля и пытаясь смирить демоническим взглядом. Забавно, что эти махинации с давлением и демонстрацией собственной власти в итоге всё равно срабатывают со всеми, кроме него. Это и есть причина, по которой подавший голос зашёл так далеко в марафоне за наивысшую ступеньку в карьерной лестнице. — Номер три, — цедит мужчина сквозь зубы, — тот, что открыл рот — шаг вперёд из строя! И высокий, статный блондин делает его смело — ни секунды не медлит. Настоящий мужчина должен отвечать за свои слова, и это у него получается лучше, чем у кого-либо ещё. — Имя, номер подразделения и роль во вчерашней операции! Обычно в глаза начальникам смотреть не принято — здесь ни то как в древнем Чосоне, ни то как в современной корейской армии; Посмотрел в глаза = остался без своих. Только вот правила молодому человеку, осмелившемуся ответить, скорее всего не писаны. — Пак Чонсон, раздел по особо тяжким номер двадцать, во вчерашней операции находился в дополнительной группе, — тарабанит он чёткое, выверенное и холодное — придраться не к чему. — Тот отдел, который вызвали почти в самом конце, как подмогу? — гнев в его голосе сдувается, как гелевый шарик, который вовремя прокололи иголкой, но брови всё ещё хмурятся — для поддержания гнетущей младших плебеев атмосферы. — Так точно, — кивает мужчина, — мы приехали, когда жертве уже перерезали горло. — И ты хочешь сказать, что успел только стать свидетелем расправы? — Так точно, — звучит повторно. — Что тебе известно о погибшей? — даже когда шагать ближе уже некуда, мужчина умудряется сократить расстояние пуще прежнего, взывая не отводить глаз, хотя его оппонент и не пытался. — Расскажи, что знаешь, чтобы я мог понять, кто ты есть… Многие полицейские в наше время работают только ради денег, хотя это никогда не было профессией для заработка — в копы шли только идейные, а сейчас что?.. — после нескольких минут негодования, он всё же заключает: — Докажи, насколько тебе не плевать. — Чан Вонён, — начинает Чонсон, кажется, даже не моргая, пока его низкий бас резонирует о стены, касается чужих сердец. В каких-то он поселит чувство вины, а в других, дай Боже, желание побороться за справедливость, — двадцать шесть лет, работала моделью и оказалась в здании по ошибке, я проверил её личное дело — там не было обнаружено ни одного мафиозного пятна. Поэтому это наш пробел, мы не имеем права всё спихнуть в дальний ящик, обозвав её частью преступного мира… Его особенность такова. Пока все смотрят сквозь, он — прямо в душу. И никакие старшие по званию не в состоянии победить нечто, напоминающее молнию, что разрывает преддождевое небо. Пока огонь можно затушить, пока океаны боятся оказаться испитыми и иссушенными, само небо просто не может попасть под чей-то контроль. Так и Чонсон — никто не в состоянии управлять стихией, сверкающей в уголках сожжённого в угольки карего пигмента. — Достаточно, — вытягивает ладонь вперёд и затыкает подчинённого начальник. — Переводишься в специальную новую группу на расследование в роли капитана, номер тр… — обычно рядовых называют по номерам вместо имён, но на этот раз что-то в полицейском начальника зацепило. А потому он называет его имя, щурясь, пока его вспоминает. Но запомнить не трудно — таких, как правило, наоборот — трудно забыть. — Пак Чонсон. Работа в новом отделе начинается с завтрашнего дня, а все оставшиеся огрызки людей — свободны.