два года назад.
— Срочно! Нужно доставить его в операционную. Чей-то голос сквозь пелену, разросшуюся сорняком по слуху, но чужой крик наконец-то пробивает мембрану, мешающую нормально слышать и соображать. — Хёнсо, твою мать! Приди в себя! — повышает голос женщина, не смея прикасаться к девушке, что крепко держит гигантский стальной шест трясущимися руками, пока сидит на битых коленках возле каталки. Облить или дать пощёчину было бы очень кстати. Жаль, что девушку и мизинцем тронуть будет чревато — Хёнсо вот-вот потеряет сознание. Хорошо, держи она железяку просто так, от делать нечего. Только вот Ли Хёнсо, без двух минут интерн, уже сама впала в состояние истерики, оказавшись в нужном месте и в нужное время как раз для того, чтобы заработать себе инфаркт. Поднимая взгляд вверх по металлическому шесту, можно увидеть тело на каталке, насквозь им проткнутое. Мужчина дышит через раз, стараясь не подавиться собственной кровью, а вместе с ним — медсестра, чьё дыхание синхронизировалось с пациентом от увиденного ужаса. Ответственная врач тоже не может отойти далеко, потому что вторая открытая рана расположилась на шее и сейчас приходится со всей силой зажимать бурлящую кровью артерию. Говорят, что во время производственной аварии проткнуло. «— Строитель пострадал в результате обвала. Механизм, с которым он работал, был включён и направил удар прямо на шею при падении», — именно так сказал сопровождающий, что ехал с ним в одной скорой. Но разобраться в этом с точки зрения закона придётся гораздо позже и уже не работникам больницы. Здесь и сейчас главной задачей становится даже не уменьшить боль, а сохранить жизнь любой ценой. — Блядство, — цедит сквозь зубы ответственная, видя, что артериальное кровотечение постепенно лишает их единственного шанса, — у всех заняты руки, пусть недоростки приведут кого-нибудь, кто её заменит, пока она не отключилась! «Недоростки» из её уст прежде звучало иначе — не так обречённо и злобно. В ответственный момент, подобно этому, в пределах коридора не оказалось ни одного дежурного, а основная часть интернов разбрелись по домам уже давно. Полночь рождественской пятницы лучше ситуацию не делает, ибо тайком улизнули и многие из тех, кого, вообще-то, не отпускали, а потому помощи озадаченным врачам было ждать особо неоткуда. Рождество в Корее — это вообще такой праздник, который если ты провёл не со второй половинкой, автоматически вешает тебе на шею венок вечного безбрачия и бирку «ох, ну ты и лох». Будь сегодня хотя бы на неделю позже, например, какой-то Новый год — добрая часть состава, возможно, осталась на месте и выполняла бы свою работу добросовестно. Рождество же по мнению молодёжи слишком важно для того, чтобы отдать предпочтение служебным обязанностям. — Я знаю, кто подойдёт на эту роль! — кричит девчонка, что всё это время ошивалась рядом, подавая повязки, но близко старалась не подходить — чтобы никто не попросил у неё помощи и не приказал заменить Хёнсо, чьей участи сейчас мог позавидовать разве что сам пострадавший строитель. Держать чью-то жизнь в руках куда лучше, чем быть тем, чью жизнь держит в своих кто-то другой. В больнице есть тот тип работы и жутких случаев, от которых хочется отодвинуть себя и своё ментальное здоровье подальше, хотя терпение врача не должно быть ничем ограничено, медсёстры (некоторые из которых здесь ещё даже не закончили колледж), считают себя отдельной кастой людей. Той, которой не до марания рук, особенно, когда есть другой кадр, способный сделать всю пугающую работу вместо них. За спинами известных типажей «идейные» и «идущие напролом» всегда оставались ошмётки, этакая живая массовка, которая не отличается энтузиазмом. Кто-то работает на цель, кто-то — пытаясь найти смысл, и неважно, в чьей жизни конкретно. Но всё это копейки в процентах, когда основная масса трудится на отъе… На отстань. И обвинять в этом непутёвых медсестёр, половину из которых отправила в медицинский строгая семья, было бы глупо. Но какая разница до чьей-то хронической усталости пациенту, истекающему кровью? — Чонвон! — голосит девчонка, находя всё необходимое в лице низкого и худенького паренька почти сразу, в соседнем коридоре. — Как хорошо, что ты здесь! Её волосы покрыты слоем лака гуще, чем леса в Тайге и завязаны крепче, чем способны выдержать сосуды на человеческих висках. Будь у сонбэ морщины, возникшие на фоне ежедневного стресса в столь молодом возрасте — никто бы о них не узнал, потому что с натяжением кожи отлично справилась правильная причёска. Итак, перед вами возникает типичная представительница пресмыкающихся в здешней больнице, но не Чонвону судить. Все только из приличия друг перед другом делают вид, что их интересует его мнение, когда, на деле, его даже за обычного человека не считают. Чонвона здесь используют, как используют многоразовые перчатки во время мытья посуды и сортировки мусора — чтобы защитить себя же любимых от грязи и всего противного. На Чонвона с самого первого дня здесь смотрят с неким отвращением и плохо скрываемым маршрутом «сверху вниз», что потеряв контроль проходят глаза за доли секунд. — Ты там будешь очень полезен, иди! — подпихивают почти в спину, как бы предлагая, но как бы и не оставляя места для отказа. Чонвон и не сопротивляется, он привык к тому, что на него сваливают самую нежеланную работу. Как считаете, к какому из трёх пунктов он относится? Идейный? Ищущий смысл? Или всё же та самая серая посредственность, у которой нет желания работать? Ни то, ни другое. Он здесь, вообще-то, с самого начала оказался в самой редкой роли. В статусе просящего, существа почти что ползучего: «Пожалуйста, примите меня» «Прошу, я больше не хочу и не могу работать в хосписе» «Молю, только вы можете спасти моё будущее» Проехался на жалости, будучи в тысячу раз хуже других претендентов на место?.. Взяли только из-за истории за плечами, больше напоминающей мексиканский сериал по количеству жести? Ну и пусть так, что теперь? Чонвон из-за всего этого перестаёт быть человеком? Или заслуживает закончить дворником уже в двадцать? Чонвону эти самые пару десятков с двойкой, а он не оканчивал университет, и нет, он даже не пытался поступить. У Яна не было, нет и никогда не будет законченного среднего образования, не только медицинского, а как такового вообще. У него худшие показатели: отвратительно досье, проблемное прошлое, которого обыкновенные люди, что не сталкивались с жёсткой реальностью, привыкли называть тёмным. Таких не берут даже на завод. В глазах посторонних Чонвон — отброс. Ему столько же лет, сколько работающим вместе с ним медбратьям и медсёстрам, однако даже стартуя с одного и того же места — их будущему никогда не реализоваться одинаково. Все они вырастут, большинство из них научится, станут хороши в своей сфере. Многие из ныне коллег будут крупными начальниками и важными «сонбэ»: кто-то станет главврачом, кто-то пройдёт путь от приёмного покоя до операционной (а туда пускают только избранных), кто-то раскроет талант и закончит как легенда, способная излечить любую недугу. Всё это однажды случится с ними всеми, пока Чонвон навсегда останется там, откуда начал, пытаясь выжить. До самого хлопка крышки гроба. Чонвону -100, -100, -100… У Чонвона один плюс на миллионы минусов. Зато какой… Плечи вздрагивают, однако он не отдаёт себя в руки ни одному из противоречивых чувств, когда видит длиннющую палку, наполовину обрубленную у конца — железяка прошла сквозь тело того мужчины. Яну не стать чем-то большим чем мальчиком на побегушках, которым можно вымокать чужую рану. Но Ян Чонвону, полному смелости на фоне прячущихся за спиной комфорта — так же никогда не стать тем, об кого вытрут ноги. Чонвон никогда не примет роль тряпки, однако он не против стать марлевой повязкой, что остановит кровь, морем разливающуюся из чьей-то раны. «— Я прочитал историю о вашей жизни до прихода сюда и, как вы понимаете: подобные обстоятельства не прибавляют вам плюсов на фоне других, более состоятельных и… — будто бы подбирает слова мужчина-интервьюер, — более образованных кандидатов на место. Однако я хочу услышать лично, какие мысли имеете по поводу собственной жизни вы». Что вы можете сказать по поводу того, что умудрились проиграть своё будущее, толком не начав жить? Интервьюер имел в виду это? В случае Чонвона, действительно, было бы куда проще умереть. Но просто — вовсе не значит правильно. — Чонвон, — с облегчением выдыхает женщина, что держала артерию, — тебе придётся зажать вот здесь, — не спешит она убирать руки, — и держать со всей силы. Но не успевает медсестра сделать хотя бы шаг от тела, как Хёнсо, всё это время державшая будущую причину чьей-то смерти, таки оседает на больничный кафельный пол всем телом. Чертовски не вовремя. Железо с каменным наконечником, тянущим палку к кафелю, выскальзывает из её хрупких рук и летит вниз. Стоит только этой штуке вывалиться из тела, как можно оформлять время смерти — в таком случае кровь уже никак не остановят. — Нет! — кричит медсестра и чисто на уровне рефлексов рвётся к каталке, пытаясь это предотвратить, скоро подхватив выскальзывающее железо. И забывает, что о т п у с т и л а артерию. «— Любой выбор человек, не являющийся ребёнком, принимает на основе полученного прежде опыта. Потому что дети прощупывают почву впервые, а взрослые заглядывают в уже пережитое. — Вы правы, но какое это имеет отно… — Представьте, что двум разным кандидатам покажут табличку, на которой не будет ничего, кроме одного красного квадрата. Их спросят: что это? И как же они, по вашему, ответят?» Глаза Чонвона округляются, зрачки сужаются и он реагирует мгновенно, на автопилоте. Хёнсо, свалившаяся на пол без сил — точка отсчёта, а далее… Медсестра, упавшая на колени в попытке схватить шест, выпущенный Хёнсо, и Чонвон, пытающийся успеть заткнуть выпущенную главной медсестрой артерию. Они все валятся эффектом домино, друг за другом. «— Многие скажут, что это напоминает им светофор и загоревшийся на нём красный свет, — самостоятельно продолжает Чонвон, — кто-то же посчитает, что это похоже на дорожный знак стопа, но не велика разница. Ставлю на то, что число мыслящих подобным образом перевалит за девяносто девять и девять процентов». Чонвон бросается к чужой шее и тянется зажать пальцами, но артериальное кровотечение — как и полагается расположению раны — бьёт сильнейшим фонтаном, пачкая светлую кожу. Заливая всё чонвоновское лицо. Он нажимает сильнее всеми пятью, но фонтан попадает даже в глаза — на Яне не остаётся ни одного не запятнанного места; пострадали что белый халат, что лицо. «— А оставшиеся?..» Чонвон думает только о том, что «надо что-то предпринять» и залезает на каталку, садясь сверху мужчины. Он надавливает до победного, находясь в более удобном положении, и. Блять… Получается. «— Пока для других красный — это знак стоп, для меня красный — это старт. Как тряпка перед быком». — Кто-нибудь, вытащите все пакетики с кровью и привезите маленькую тележку, на которую можно будет перенести вес шеста! Я оставил её возле сто третьего кабинета, — кричит Чонвон спустя несколько секунд после лёгкого помутнения. Присутствующие здесь люди не справились бы с напряжением, но Чонвон, искупавшийся в чужой крови, думает далеко не о горячем душе. Нужно обязательно довести дело до конца. Нужно спасти жизнь другому человеку. «— Я пытаюсь сказать, что отличаюсь от них. У меня был другой опыт, пусть его нельзя назвать однозначным. Моим самым большим минусом стало моё прошлое, но. Оно же стало моим самым сильным преимуществом. …Ушедшие дни были такими жуткими, что теперь в этом мире мне не страшно уже ничего». Каталку с пациентом и Чонвоном сверху, зажимающим артерию, наконец-то медленно везут в операционную, подпирая торчащий шест той самой тележкой, в которой прежде покоились пакетики с третьей положительной. Пока столько глаз наблюдают за ним, тем, которого ни во что не ставили… Ничего не стоящее резюме Чонвона стоит целой спасённой жизни. Пропащий по меркам современного общества человек показывает различие восприятием красного. Ведь то, что смогло бы стать травмой для начинающего интерна — весь этот вид крови на собственном лице и одежде — в канун рождества становится для Чонвона коротким: — А мне, оказывается, идёт красный, — и причиной, по которой прежде запрещённые больничным дресс-кодом цветные волосы становятся разрешёнными только Чонвону, — прям к лицу.***
сейчас.
Чонвон уже забыл об их разговоре с Джейком. Он сегодня попросил подменить его и не появлялся в больнице после обеда, толком не объяснив причину. Но зачем вообще спрашивать, если это личное, да? Не всем сплетням суждено достаться Чонвону. Жаль, учитывая, что Джейк и его мозговые черви хоть как-то украшали чонвоновскую рутину своими странными вопросами. На часах где-то ближе к девяти вечера, Ян не уверен — он редко на них смотрит, всё равно при ночном дежурстве из больницы раньше не выйдешь. Говорят, что если не смотреть на время, оно идёт быстрее и незаметнее. В ночь тоже могут поступать пациенты, а потому не поспишь. Конечно же, Чонвон не помнит ни о каких обещаниях, данных Вселенной и о вызовах, брошенный ей в ноги, тоже. Но пришло время вспоминать. Стоит только стрелке пересечь ночной рубеж в одиннадцать пятьдесят пять, как сирена скорой помощи просачивается сквозь стены и окна. Чонвон, что умудрился уронить голову на стол, подперев руками, окончательно сбрасывает все липкие сети сна. Он несётся вниз по лестнице, не используя лифт, потому что на собственной скорости по ступенькам может оказаться… — Быстрее, — голосит диспетчер, — здесь чрезвычайная ситуация, пациент в тяжёлом состоянии! — Что произошло?.. — пытается как можно скорее выяснить Ян, потому что в таком количестве крови очень трудно сходу понять, куда именно ранен молодой мужчина. Понятно только одно — всё у него серьёзно. Чонвон бросается к каталке вместе с ещё двумя медсёстрами и его душа уходит в пол через пятки, когда он слышит ответ на свой вопрос: — Ножевое ранение в живот. Как в замедленной съёмке, пока собственная тахикардия отбивает по вискам, как палочки по барабанам на рок концерте, Чонвон переводит взгляд и впервые бросает его на чужое лицо. Замазанное липкой бордовой жижей и грязью, оно всё равно выдаёт юный возраст размытостью черт, а оттенок волос — изысканность, хоть они и перепачканы не меньше. — Пак… Тридцать два года, — уточняет женщина, но Чонвону не удаётся расслышать имя, — поспешим. Его нужно сразу в операционную... — Понял, — коротко кивает медбрат, умудряясь функционировать в подобном стрессовом состоянии. Они сдвигают с места каталку, но прежде чем понестись в нужном направлении на куда большей скорости(потому что золотые полчаса* потерять ни за что нельзя, а от них остаются какие-то минуты), Чонвон чувствует тепло на своём запястье. Кто-то крепко сжимает его руку — длинные пальцы на костяшке смыкаются без особого труда. Сердце грохочет, бьёт по дрожащим рёбрам изнутри, заставляя подгибаться и ноги. Их глаза встречаются — на фоне крови этот карий выглядит по-океанскому ясным; Чонвон готов поклясться, что по краям зрачков проявляется голубой оттенок, стремящийся выплеснуться наводнением и снести собой всех и вся. Чонвон тонет словно наяву. Ушные перепонки готовы лопнуть от жужжания