Я ни за что никому не отдам ключи от двери, ведущей к моему сердцу — даже тебе.
Но не забывай,
что двери можно не закрывать.
***
Сонхун зажигает палочку с благовониями и усаживается за стол, чтобы воткнуть её в маленькую булку с сахарной посыпкой. Дым рассыпается в узоры, будто рисует тропинки в тысячу и одну вселенную. Пак из этих чисел с огромным количеством нулей будто бы нарочно выберет себе то, что угодливо покажет воспоминания об ушедших днях. Глупый мазохист.
Глютеновый монстр, что способен разрушить любую точёную фигуру, превратив острые скулы в щёки, стоит перед помятой фотографией. Догорающая палочка с благовонием постепенно осыпается, пачкая тесто, мешаясь с сахаром и тем самым делая совсем уж непригодным для употребления в пищу. Но есть булку сам Сонхун не станет.
Это для Вонён, она любила такие. А ещё она почти никогда не ела то, что хотела — это всё необходимость соблюдать контракт, поддерживая границы идеального веса, отказав себе почти во всех прелестях жизни, а не только в любимом лакомстве. В редкие же минуты самодельного праздника Чан всегда ела не так, как нормальные люди: сначала объедала самую сладкую часть, затем начинку, оставляя ни то Сонхуну, ни то мусорке объедки в виде подгоревшей корочки. Пак иногда доедал за ней, как за ребёнком, боясь одной мысли о том, что придётся переводить продукты; удивительно, как сам при этом продолжал оставаться худее палки. Так происходило и с пиццей, и с вафлями, и с другим мучным и сладким. Вонён говорила, что подобным образом растягивает столь редкое в своей жизни удовольствие.
Сонхун, кажется, тоже был для неё своего рода запретным источником дофамина. В те редкие моменты, когда они могли остаться наедине и совпасть в настроениях, она никогда не целовала полноценно, как того хотела. Скорее эфемерно, но не боясь спугнуть — а потому что действуя осторожно по отношению к холодному Паку, ей казалось, что сможет запомнить каждый из их редких моментов лучше, просто растянув их во времени.
Дым тот же час образовывает в воздухе не порталы в параллельный мир, а последствия комбинации «
ctrl + C» — «ctrl + V» — копировать-вставить — создавая очертания чьего-то лица на месте пустоты. То же ещё, померещится.
Сонхун складывает руки в замок и бубнит себе что-то под нос, попутно шмыгая им. Он не смог прийти на похороны Вонён, и спасибо за это надо сказать в первую очередь её старшему брату — Пак умер в его глазах в момент, когда сказал, что воскрешение девушки невозможно по крайней мере сейчас. И было бы странно, прими эти слова Минхён без сопротивления и сделай по-другому.
На его месте любой бы поступил так же. Работа у него такая, быть единственным нормальным родственником в жизни Вонён.
Но зарекаться и лезть на рожон, чтобы довести и без того испорченные отношения с Минхёном до статуса неспасения, Сонхун не хочет. Всё-таки Чан Минхён — влиятельный человек и он может помочь как с развитием будущих проектов, так и с их свёртыванием. В Пак Сонхуне нет ничего от гордыни или болезненного желания защитить своё имя. Он вообще ничего ради своей репутации не делает, и порой это бывает слишком, играя ему не в плюс. Даже удар по лицу в определённый момент Сонхун может счесть за заслуженный. Маловато сопротивления для собственной защиты — да, но в то же время многовато препираний и борьбы ради защиты кого-то другого.
Кажется, что на плаву в социуме его держат совсем немного таланты, а вот основная заслуга лежит на плечах природного очарования. Сонхун умеет нравиться людям, а потому получил поддержку от других, имеющих власть и деньги. Без этого таланта, о котором сам не знает, он давно бы остался пропащей душой со своей никому ненужной честностью и принципами.
Не то чтобы Пак горел желанием оправдываться или пытаться помириться со старшим семьи Чан, но кое-как выслужиться перед его сестрой всё же хочется. Если задание с возвращением Сону в социум пройдёт благополучно, то вполне возможно, что машина сумеет стать достоянием общественности и вернуть к жизни близкого сумеет каждый. Потому нужно упорно поработать сейчас, подумав о будущей перспективе.
Существующая же на данный момент разработка Вонён не поможет — её кремировали.
—…и прости меня за всё, что я сделал и не.
Интересно, загробная жизнь существует? Если да, то будет ли Вонён приходить в эту квартиру по старой памяти ещё как минимум сорок дней и наблюдать за тем, каким придурком остался Сонхун даже после её смерти?.. Вот виды из окна этого дома всегда серые, и неважно, какой на улице стоит сезон или какая выдалась погода. Если вдруг загробного мира, из которого можно вырваться хотя бы на секунду, не существует — Чан не сможет узнать и о том, сколько осадков выпадет следующим летом и в какую дату пошёл первый снег этой зимой.
Говорят, кстати, что те, кому удалось разделить поцелуй с любимым человеком в первый снег — остаются вместе с ним навсегда.
Может быть, всё сложилось так, как сложилось, просто потому, что за все шесть лет отношений у них так и не получилось поцеловаться в первый снег? Или потому, что Сонхун о вечности никогда не мечтал?
Сонхуну грустно из-за того, что произошло с Вонён — а кому было бы весело? Но помимо её смерти, у общества и его будущего есть проблема похуже. То, чего следовало опасаться изначально, случилось ещё на стадии разработки, когда всё только начиналось. Уже тогда отец, наверное, знал, что из-за существования машины «
Квигук», которая, как теперь доказано на практике, может воскресить мёртвого, имея только полный набор его костей — понятие жизни и смерти спутается. А вскоре, может, и сотрётся вовсе. Он знал, но всё равно сделал всё, чтобы проект увидел свет, пусть даже руками сына, а не собственными.
Может, со временем её разработают до победного и человечество сможет воскрешать людей, имея не только целые кости, но и прах?
Получится или нет, точка невозврата уже перешагнута без возможности отмотать назад и что-то исправить. Хотя бы толкнуть самого себя в другую от неправильной сторону, что ли. Но что-то наподобие машины времени до сих пор никто не придумал, а потому в таких ситуациях глупо излишне много думать и уж тем более сожалеть — ничего поменять нельзя, программа, данная самими
небесами, запущена и с течением времени будет вступать в свои права только сильнее. Будь
они против, позволили ли бы Сонхуну осуществить задуманное? И плевать, что неясны мотивы звёзд, позволивших такое — может и Сонхун, и этот проект — и есть один большой эксперимент?
Отныне смерть — это не «насовсем» и не конечная точка. Реальность искажена безвозвратно для всех тех, кто знает о существовании шанса вернуться к жизни (
пусть этот круг пока что смыкается на ученых и финансирующих проект политиках). Вместе с тем и отношение к ней самой, к её ценности, сдвигается в несколько странном направлении. Теперь всё в голове Сонхуна как будто не по-настоящему — и чья-то трагическая гибель тоже.
А потому Паку грустно, но не убийственно — где-то там в глубине души сидит осознание, что человек умер, быть может, не безвозвратно. И при большой удаче, чисто теоретически, вернуть к жизни даже Вонён вполне возможно, пусть и со временем.
Полоса между реальным и «не» тускнеет, становится плохо отличаемой, и в этом есть своя опасность. Можно заиграться, но Пак рад, что правительство до поры до времени запрещает новые воскрешения.
Сначала нужно доказать успешность проекта под названием «
Ким Сону».
Свечка наконец догорает, а сквозняк развеивает чужие очертания, прогоняя призраков прошлого — но не навсегда.
***
А что насчёт людей, которые понятие не имеют о «
Квигук»? О тех, кто привык к тому, что жизнь и смерть — не подвластная разделению реальность? Они продолжают жить, веря, что всё начинается и заканчивается на двух главных понятиях, между которыми царит равновесие.
Ценность, осторожность по отношению к жизни и опасения перед порогом смерти сильны, как прежде.
— Мы прибыли, господин, — выдаёт водитель, останавливая тонированный автомобиль перед дверьми самой крупной на окраине Сеула больницы. — Не забудьте зонтик, я оставил его на заднем сидении, — по голосу водителя слышно, что он иностранец.
Только вот человек, которого он сюда привёз — тоже.
Мужчина с благодарностью кивает:
— Спасибо, Рафаэль.
Чёрные солнцезащитные очки (
хотя на улице ни лучика), такого же цвета волосы, официальный костюм и не украшенное ни единой морщиной, идеальное молодое лицо. Зонтик с острой рукояткой он берёт с заднего сидения и открывает, выходя из автомобиля, сам. Мужчина никому не позволяет держать то, что защищает от дождя (
и не только) кому-то вместо него; на то свои причины.
Сегодня в столице ливень, но в другой день прийти было просто нельзя. Случившееся наверняка посеяло много паники ночью, и всё, чего хочет приехавший из фешенебельного центра города — это убедиться, что обошлось без человеческих жертв. Скажем так: Серафим спускается к людям поинтересоваться, а не сдохли ли они часом. Сами же люди, увы, не бессмертны и на вопрос могут не ответить вовсе. И в этом лишний раз пришлось убедиться вчера, когда он во время вечерней пробежки обнаружил раненного мужчину, валявшегося в луже собственной крови.
Ох и много её вытекло. Если бы «Серафим», по своей доброте подобный тому самому небесному Божеству, не вызвал скорую, то чужое тело чуть позже везли бы в направлении морга, а не в неотложку.
— Ваше имя? — уточняет девушка у стойки регистрации.
Мужчина проговаривает только фамилию, не пытаясь спустить очки хотя бы немного, чтобы показать лицо — ему достаточно использовать собственное имя, и оно тут же станет ему лучшим пропуском.
— А! Что же делать… — ойкает девушка, проверив нужную информацию на компьютере. — Прошу прощения, не узнала вас сразу, — и низко кланяется в знак извинений, — VIP-клиенты вне очереди, прошу, пройдите в палату под номером 1211, она находится на двенадцатом этаже.
— Спасибо, — кивает мужчина и, чуть покачивая зонтик, который ни на миг не выпускает из рук, следует в направлении названного места.
Белая, чистая палата —
он явно очутился в отделе «специальных». Этот вывод напрашивается сам хотя бы потому, что в комнате нет других пациентов, она просторная и… Шикарная, что ли? Никаких трещин в стенах, как в других палатах для простых смертных, на подоконнике стоят цветы, пахнет чистыми простынями, и боль (
на фоне восторга от условий содержания) в нижней части живота ощущается где-то в последнюю очередь; а всё же ощущается.
— Твою мать, — шипит Чонсон, что просто по привычке резко дёрнулся, потянувшись к апельсинам на тумбочке, и корчится от боли. — Блять… Пиздец…
Ну дёрганный человек, что поделаешь? От привычки отучиться труднее, чем не сдохнуть. Да и глядя на него, становится понятным: миф о том, что маты уменьшают ощущение боли — не мифы. И речь вовсе не о тех матах, на которые падают.
— Это тебя в отделе так материться научили? — смеётся знакомым тоном голос в дверном проёме. И Чонсон может даже не смотреть, ведь сразу поймёт, кому он принадлежит, — это будет ещё один бесценный урок, который мне преподал сонбэ.
— Ну да, а зачем стучаться? — блондин надувает щёки, придерживая перебинтованную рану, чтобы медленно выпустить воздух и не думать о кольцами чередующихся наплывах боли. — Кей… Эта палата не до конца VIP, им надо было сюда дверь с кодом повесить, чтобы всякие полицейские не бродили, когда им скучно.
Пассивная агрессия как повседневный стиль общения с каждым, кто встречается на пути Чонсона? Что ж, иногда складывается впечатление, что исключение не затрагивает и самого сурового начальника, будто Пак говорит так даже с ним. Но учитывая свойственные напряжённой работе вспышки психоза, про Чонсона можно сказать лишь лаконичное: лучше поблагодарите за то, что агрессия не успела перейти в активную фазу. В противном случае в подобие Homo sapiens’ов, окружающих Чонсона — полетит всё, что попадётся в его руки первым.
Сейчас же их спасает только то, что Чонсону тяжело лишний раз двинуться.
— Ну, простите, — разводит руками коллега, — пора привыкать, что вы в этом мире не одни, — в шутку обращается на «вы», так же несерьёзно хмурится и проходит чуть дальше, чтобы, как думает Чонсон, подать пострадавшему старшему коллеге апельсин.
Но на деле всё это лишь ради того, чтобы съесть его самому.
— Нахлебники грёбанные, — подбирает ли Чонсон слова? Да. Просто те, что погрубее, — зачем припёрлись? — воет душа Пака вслух, когда он видит ещё и второго коллегу.
Вот бы они все вымелись отсюда, да поскорее.
Стоит признать, что ближнему окружению Чонсона повезло. У него пусть и бывают беды
с башкой со вспышками злости, себя он контролирует хорошо настолько, что сохраняет самообладание и справедливость даже в моменты извержения праведного гнева.
Справедливость выражается в уважающем человеческое право выбора:
— Выбирай, что в тебя кинуть, пока я даю тебе такую возможность, — шипит Чонсон, скалясь, пока постепенно переходит от шёпота к громкости, которую будет сложно проигнорировать даже таким оболтусам, как его подчинённые тонсены.
— Я тоже рад тебя видеть, сонбэ, — мило улыбается ему, словно Чеширский кот, младший коллега по имени Харуто.
Они не проявляют подобного ехидства, когда Чонсон «
на коне» и у него ничего не болит — а сейчас гляди, осмелели, малолетние паразиты…
Сам же Кей тем временем предусмотрительно прячет все предметы, которые можно поднять и швырнуть в кого-то, убирая их из поля зрения и досягаемости рук старшего полицейского.
Чонсон цокает и закатывает глаза, потому что это не уходит от его внимания. Хотел потянуться за фруктом, а малышня мало, что сами съели гостинцы, так ещё и неправильно всё поняли — забрали у раненного последнее пропитание. Это как когда ты поднимаешь руку, чтобы просто поправить свои волосы, а кто-то из находящихся рядом дёргается, как ошпаренный, боясь, что ты его сейчас стукнешь. Да сколько можно? Чонсон не злой, он справедливый! И что-то не припоминает Пак, что относился к ним настолько строго, чтобы всё дошло до такого уровня напряженной дерготни и рефлексов. А как же доверие между коллегами? Кей и Харуто, похоже, доверяли лишь своему инстинкту самосохранения. Глупо их в этом обвинять.
Насчёт раны… Чонсон, если так подумать, почти ни черта не помнит. Обидно, потому что эти дебилы тоже ничего не знают — а значит ему узнать не помогут.
Единственное, что известно плюс-минус официально, так это факт того, что на нового капитана отдела было совершено покушение. Пак вернулся на место преступления, чтобы изучить оставшиеся улики, и последним воспоминанием стала лишь чёрная тень, пронёсшаяся перед лицом под видом приближающейся смерти. Ах да, ещё Чонсон искренне верит, что блеск глаз напротив отдавал оттенками беззвёздной небесной мглы, что отобразилась в памяти — так должна была бы выглядеть настигнувшая смерть в замедленной съёмке. Всё было, как в глупой пьесе или поэме: чуть изменённое «
ночь, улица, фонарь, бездыханное тело». И благо, сила борющегося за жизнь разума повлияла так, что записала пусть единственный, но отрывок встречи взглядами. Кадр оказался сохранен в голове очень точно, почти в качестве HD. Чонсон мог перекручивать это снова и снова, и дай бог, что видение не было очередным
«ложным воспоминанием», которое чисто теоретически мог бы подбросить мозг в состоянии стресса.
Чонсон на все сто уверен, что стоит ему только вскользь посмотреть на того, кто его ранил — и в мгновение ока его узнает. Взгляд собственной смерти забыть тяжело, даже когда он увековечен как размытый.
А если верить записям с камер, про которые рассказали парням, а парни — Чонсону, кто-то подошёл вплотную и пырнул его, вытащив нож перед своим уходом,
а если так сделать, то вероятность летального исхода от кровотечения возрастает вдвое. Значит, это не было случайностью, хотя вряд ли вообще кто-либо мог бы так подумать. Шёл по дому с ножом, резать колбасу, к примеру. Поскользнулся, упал, прокатился задницей по лестничной площадке, выкатился на улицу, по инерции преодолел несколько переулков и налетел на человека с ножом, попав тому в жизненно важные органы? Ну, да. Попал ножом в живот по ошибке, ещё и не гражданскому, а полицейскому. Ну конечно же случайность, чего это вы сомневаетесь?
Чонсона наверняка хотели прибить, заранее всё спланировав; жаль, что подразумевается никакая не шутка.
— На самом деле, — Кей жуёт апельсин так, чтобы не брызнуть соком в глаз Чонсону (
тогда быть ещё большей беде), но лучше бы почистил и отдал поесть старшему, — мы за вас очень перепугались, капитан.
Разумеется, что перепугались. Что на смену одному злу в лице Чонсона придёт ещё большее зло — в виде какого-нибудь старпёра, который точно выживет их из этого света. С Паком же хоть на «ты» можно было говорить, потому что он по мелочам не парился. Закипал только в случае, если кто-то очевидно порол полученные задания. И чем вам не справедливость? Идеальный ответственный, лучший молодой капитан.
— Ага, — жадно наблюдает за тем, как заканчивается его потенциальная пища Пак, кивая с каждым новым «кусем» Кея всё агрессивнее. — И?
— А ещё пришёл мужчина, — встревает в разговор Харуто, — который спас тебя, позвонив в скорую. Он оказался один единственный на той тёмной улице. Вроде, какой-то бизнесмен на пробежке, а ещё я слышал, что он, как и я — из Японии. Наверное, он сюда приехал вести какой-то бизнес, я слышал, что он где-то в центре живёт, раз подобрал тебя там. Получается, что его работа связана с какими-то финансовыми сферами, а такие люди зарабатывают просто кучу бабла. А раз так, то скорую он оплатил вместо тебя. Мне начальник сказал, что этот герой не потребовал компенсации или возврата денег, взял на себя даже расходы за твоё лечение. Какой же он, наверное, богач. Круто, правда? Горжусь тем, что он со мной из одной стра…
Харуто та ещё болтушка по жизни, пусть и говорил с жутким акцентом — все его слова, к сожалению или к счастью, были понятны. И иногда кажется, что он учил корейский только для того, чтобы тараторить на нём так же беспрепятственно, как на родном, загаживая чьи-то ушные каналы без особых проблем.
— Ты знаешь, Харуто, — прикрывает глаза Чонсон ладонью, пытаясь запастись терпением, но черпать его неоткуда, хочется взять за шкирку и выкинуть всех к чёртовой матери отсюда, желательно поскорее, — всё это можно было сказать намного короче.
Хочется притвориться больным в полуобмороке и драматично, будто какой-то сын президента, выкрикнуть
«охрана~», но Чонсон совсем не в том состоянии духа. Перенасыщение новой информацией после того, как тебя вытащили с того света — такое себе удовольствие. Низ живота тянет тупой болью даже когда он просто разговаривает чуть громче обычного, что уж тут говорить о выматывающем мозговом процессе или попытке наконец встать, чтобы вырвать еду из рук охреневшего младшего.
Этот загадочный незнакомец оплатил лечение Чонсона, когда это мог сделать за него полицейский отдел. Не подозрительно ли это?.. Опять-таки, парни скорее восхищены, чем озадачены, а сам Пак всё ещё не в себе для того, чтобы мыслить достаточно критически. Он всё думает о том, кем именно был нападавший и зачем он это сделал.
У полицейских всегда много недоброжелателей, так?..
— Пусть зайдёт, а вы выйдете, — предлагает альтернативу капитан, и так называемые «
двое из ларца» дружно её подхватывают, не поняв, что их только что в открытую послали на… Юг. Они наконец-то выметаются, а вот в помещении спустя минуту-две появляется высокая фигура в смокинге.
— Здравствуйте, — низко кланяется мужчина, а выпрямляясь, вопреки всем ожиданиям, произносит почти без акцента и с лёгкой улыбкой на устах: — Я пришёл убедиться, что с вами всё в порядке.
Харуто вроде сказал, что он тоже японец, так почему же его корейский говор, в отличие от коллеги, настолько хорош?.. Можно было бы не отличить, спутав с жителем какой-нибудь провинции; их манера речи несколько отличается от столичной, но понятно, что не на уровне разницы с произношением иностранцев.
…Может, он живёт здесь уже очень давно?..
— Господин Нишимура Рики, правильно? — уточняет Чонсон, вспомнив имя, названное малолетними гадюками, но к самому мужчине настроенный положительно.
Ещё бы, к своему спасителю будешь подходить с чувством большой благодарности. Так уж вышло, что тот, кто пырнул Пака — выбрал идеальное место и время. Почти полночь, когда на улице нет ни души, ещё и в переулке, где из света только тусклый фонарь — один на всю улицу, а из камер только старая, записывающая с помехами. Удивительная благосклонность судьбы — послать богатого и влиятельного человека на пробежку именно в то место, где валялся прирезанный Чонсон. И избавить будущего спасителя от возможного страха настолько, чтобы тот сумел помочь, а не сбежать из-за потрясения.
— Всё верно, — подтверждает названный Нишимурой, так кстати произнося и имя полицейского, — господин Пак Чонсон.
— Я отблагодарю вас сполна, когда окончательно встану на ноги. Спасибо огромное за то, что не были безразличны. Если бы не вы, я так бы и остался лежать в луже собственной крови.
— Конечно. На моём месте так поступил бы каждый, — улыбка и последний поклон.
Нишимура явно из высшего общества. Его движения и манеры просто сквозят аристократией, которую невозможно впитать в себя, будучи выросшим в семье рабочего класса.
— А ещё деньги, потраченные вами на мою госпитализацию…
— Не стоит, — понимающе отрезает все дальнейшие заключения Чонсона японец, — у меня достаточно денег для того, чтобы не нуждаться в возврате. Считайте, что судьба послала меня вам в благодарность за добрые дела.
Чонсон понял бы это о нём, даже если бы Харуто и Кей не сказали, что на Пака посчастливилось наткнуться какому-то богачу. Лишних вопросов он не задаёт, потому что наслышан о жителях страны восходящего солнца — те, что из богатой прослойки, могут быть неимоверно щедры и все свои благодеяния виртуозно спихивают на карму. Чонсону не понять до конца, но понимать ему и не нужно — просто с благодарностью принять.
Ники покидает палату, проводя указательным пальцем по острию зонтика, накрытого заклёпкой; он мог бы прикончить его прямо там. В мире, в котором при правильном использовании можно убить даже ложкой, оружие подобное этому, с замаскированным наконечником (
незаметным и в меру острым) — настоящая находка, роскошь. Но Ники во всяком случае рад, что Чонсон жив и с ним всё в относительном порядке. Не время ему умирать.
Серафим* медленно превращается в ёкая**, являя полупустому коридору истинную сущность.
Мышцы шеи расслабляются, роняя прежде высоко задранную голову вниз вместе с тёмной чёлкой, упавшей на глаза. От ровной осанки остаётся выпирающий седьмой позвонок и вздёрнутые вверх плечи, пока мужчина пытается спрятать эмоции, что с трудом, а всё же сдержал мгновение назад. Он позволяет лёгкой усмешке тронуть губы. Плечи подрагивают от неё же — высокомерно, а маски сброшены разве что на мгновение, но.
Ники не успевает уйти далеко, причём от себя же самого.
Секунду назад ему выпал шанс встретить человека, к которому жизнь была добра — она поборолась за него со смертью, одержала победу. Что ж, если у полицейского по имени Пак Чонсон есть те, кто будет плакать, если он умрёт — вчерашний день для них стал не менее счастливым. Они встретят его раненным, но живым снова. А что может быть ещё б
ольшим подарком? Знать, что твои любимые в относительном порядке. Что и ты, и они — живы.
Нишимуре в жизни везёт меньше. Пусть он сам не стоит перед порогом смерти, бороться за свою жизнь ему тоже не для кого. Никто не заплачет, если он погибнет. Раньше всё было иначе, но раньше — почти как в другой жизни. Ему всегда было интересно что-то из разряда невозможного: каково это, встретить кого-то из прошлого при условии, что имя этого человека для тебя не пустой звук? Столько историй про то, как свою первую любовь спустя много лет встречают на работе, в поездке, просто идя по улице незнакомого города…
Но Ники такое не грозит.
Так уж вышло, что никаких якорей в своём прошлом на корейской земле он не оставил.
А тот, что мог бы таким назваться — ушёл в морские пески гораздо раньше, чем Нишимура смог отпустить и забыть. Обычно ведь жизнь бьёт по самым слабым местам, используя других людей в своих целях; а людей без слабых мест не бывает — у каждого Ахиллеса своя пята. Самое слабое место Ники не имело к себе подхода. Потому что,
…Человек, которого он любил больше всего на свете — уже очень давно умер. Никаких шансов на повтор какого-нибудь ромкома или сюжета из чужих, существовавших в реальности историй — ноль и ноль процентов на встречу, кроме как во сне. Разве что только если Рики не похоронят в той же могиле, когда он умрёт — тогда-то они и лягут рядом, тогда-то и произойдёт встреча, как в самых трагичных фильмах.
Слабое место, как у любого человека — есть, но к нему никак не пробраться; это создаёт некую иллюзию непобедимости. Ранить могли только упоминанием
о нём, но никто об этой маленькой тайне, что Нишимура навсегда в себе закопал, не знал и узнать не мог.
Ведь
от него осталась лишь плита высотой в метр.
Или же ещё что-то?..
srf: он жив, всё в порядке, я убедился в этом лично.
Нишимура, оставив на нужный номер отчёт о живом Чонсоне, поднимает голову и застывает в центре коридора, видя напротив себя фигуру, которая могла привидеться разве что перед собственной смертью.
Ким Сону в этих белых коридорах выглядит потерянным, как будто что-то ищет. А давно потерявший себя в прошлом Нишимура чувствует, как силой шквального ветра при сквозняке выносит окна и настежь открываются все двери внутри него, что прежде по дурацкой привычке прикрывал…
Но никогда не закрывал на замок.
