Ластик

Когда ты забудешь свой самый красивый, свой самый любимый и радостный сон… Ты будешь пытаться найти меня снова среди всех кошмаров в цветочном раю. ©

***

девятнадцать лет назад, август 2011 года. — На небе ни облачка, — шёпот тонет в разнообразии звуков. Ветер играет с мелкими бусинками, сплетёнными в дверные украшения. Сквозняк расшатывает приоткрытые форточки. А мужчина, стоящий в центре широкой сцены, сам говорит негромко, но от его голоса резонируют стены и наверняка сердца присутствующих, что внимают каждому слову. —…Из-за деяний их, предал их Господь постыдным страстям… Взгляд направлен куда-то в сторону, и кажется, что сам раскат грома не способен сбить эту пару карих в другой угол. Он кого-то ищет или просто рассредоточенно о чём-то задумался? Вырванные кем-то однажды листочки выпадают из книги, когда мальчик, потерявшийся в рядах, переполненными людьми, пытается закрыться от прямых солнечных лучей. Цветная мозаика внутри здания переливается новыми оттенками, вот только от жары не спасает. Она всего лишь подсвечивает маленькую церковь изнутри. — И как говорится в Левите 18:22… Паренёк бросается подобрать всё, что рассыпались по полу, особо не слушая ничего из сказанного. Пока услышавший шуршание, его за шиворот не одёргивает кто-то сбоку, намекая, что ребёнок привлекает многовато внимания настроенных на молитву взрослых. — Эй, — усмехается тот, что постарше и секунду назад пытался вернуть друга в чувства. Как оказалось, вовсе не для того, чтобы тот слушал взрослых. А чтобы он послушал его, — после обеда 02 автобус снимают с маршрута, как планируешь домой добираться? — Не ложись с мужчиной, как с женщиной… — как ни в чём ни бывало продолжает учения пастор. У Мингю явно нет никаких проблем — сел на велик и всё готово, до дома минут десять. И младший вполне мог повторить за старшим, но вместо двух нулей в виде велосипедных колёс, в качестве транспорта он выберет две единицы: — Поеду на одиннадцатой маршрутке, — то есть свои ноги. Жаль только, что идти через гору. —… Мерзость это, — заключает пастор и спешит добавить ещё несколько слов от себя, но две малолетки уже совсем его не слушают. Сидящий рядом хмыкает с сомнительным «ну, удачи», стоит только ему увидеть обувь своего тонсэна. Последний до неловкого хруста в костях поджимает пальцы на ногах, выглядывающие из-за открытых сланцев. Он слишком торопился утром, а эта обувь была единственной, которую можно было надеть на раз-два. «Думаешь, что сможешь пройти через Намсан в шлёпках?» — перекручивается в голове, когда мальчик покидает церковь. Одумайся. В шлёпанцах! По горе! — А ты во мне сомневаешься? — бубнит себе под нос ребёнок то, что так и не смог сказать своему другу вслух. Он был не из тех, кто дерзил или хотя бы отвечал на подколы в открытую. Однако достаточно сильное чувство гордости для того, чтобы не попросить помощи у вечно подкалывающего хёна, у него присутствовало. — Желаю удачи, малышня, она тебе понадобится, — только этот голос, как в тумане, и скрип колёс, поднимающих пыль на бездорожье Хэбангчона. Вот Мингю и минует его на велосипеде с довольной миной на лице. Мальчик выдыхает не успевшую попасть в нос пыль с такой силой, словно пытается высморкаться и, сделав вид, что ничего не произошло, готово идёт вперёд — стоять на своём. Здание остаётся позади, и ребёнок лавирует между машинами, спеша пройти перекрёсток, пока новый поток людей направляется на очередное служение. В деревне, расположившейся у подножья горы, такая большая церковь всего одна, и за единственную службу вместить всех желающих прослушать чтение Библии просто невозможно. Вот прихожан и делят по часам: первый наплыв, второй, третий… И есть только одна причина, по которой ребёнок выбирает такое раннее время, жертвуя единственным шансом отоспаться за всю неделю, в воскресное утро. Хотя мог бы выбрать вечернее или хотя бы дневное время… Каждый шаг даётся всё сложнее, ибо идти нужно в гору. Мальчик не умеет кататься на велосипеде, но не велика потеря — самого железного коня у него тоже нет, а потому некому расстраиваться, пылясь на лестничной площадке в полном одиночестве. На небе все-таки появляются облака, но не дождевые, а белые и пушистые, как бараны, которые не водятся на склонах столичных гор. Зато такие огромные, и если бы у мальчика было побольше времени в них всмотреться — он бы обязательно начал узнавать в пышных пупырчатых краях каких-нибудь животных. В воздухе висит влага, а уши закладывает криками цикад, которые как раз-таки недавно выбрались из-под земли. Родились. Сезон затяжных дождей, что длился с середины июля по середину последнего месяца лета, сошел с города своевременно, отдав взамен ничем не сдерживаемое солнце, палящее двадцать четыре на семь, а при таком раскладе лучшей наградой могла быть лишь тень. Знойный, душный и полный зеленой травы с поющими насекомыми август во всей своей красе. Хоть бери и плюхайся куда-попало — с вероятностью в 80 процентов попадёшь в мягкую траву под деревом и никогда не замёрзнешь. Только вот ребёнок залёживаться в душистой хэбангчонской зелени дольше положенного не планирует — приходится побороть это желание, пока с трудом дышит, стирая пот со лба. Происходит эта маленькая остановка прежде, чем ему приходится на секунду обернуться и проводить оставшиеся в низине дома, включая довольно высокое на их фоне здание церкви, взглядом. Нужно запастись терпением и идти дальше — впереди, над шоссе в середине горы, остаётся больше половины дороги. Он не жалуется и не пыхтит лишний раз, когда ноги запутываются в корнях деревьев и он чуть не спотыкается из-за неудобной обуви. Обычно вдоль горы рекомендуют ходить со специальным снаряжением; ах да, ещё никто не советует идти напролом, как это сейчас делает мальчик. Вон, даже на входе таблички стоят с подробной инструкцией, правда мимо них школьник проходит, особо долго не засматриваясь: «Пожалуйста, надевайте только яркую одежду, чтобы в случае чего вас было легче обнаружить» Что ж, легче обнаружить… В каком, интересно, случае? «Носите с собой свисток» «Обувайте только закрытую обувь» «Имейте с собой хотя бы небольшие запасы еды и воды» И ещё много других предостережений, вот только всё это выглядит как пыль в глазах людей, что почти с самого рождения знают только о жизни у подножья драконьих гор. Эти места не похожи ни на один район того же Сеула, в котором находятся. Расположенный почти в центре столицы, Хэбангчон, не имеющий ни одного высокого здания и больше напоминающий цветные трущобы, оставшиеся после военного времени — особенный, как и его жители. И этот ребёнок — один из них, этакий современный дикарь, которому вовсе не в новинку ломиться в дикую природу, с которой всю жизнь прожил бок о бок. Незадача: трущобы-то трущобами, но в них не обязательно живут бедные люди. Всё-таки центр, и жители Хэбангчона делятся на две категории — те, кому дом достался в наследство от родственников и те, кто купил себе возможность жить здесь за бешеные деньги. Место, что после войны превратили в музей без начала и края, привлекало абсолютно всех: и местных, и туристов. Сам Йонсан — слишком огромный округ для того, чтобы без усилий добраться от начальной до конечной точки пешком. Пока Драконьи горы обнимает Намсан, ребёнок вполне может пройти по окружному шоссе, расположенном в средней высоте горы — только вот сделав полный круг, он придёт домой в лучшем случае к вечеру. Поэтому забив на все предостережения, душа, что не ищет лёгких путей, принимает решение пойти не вдоль, а через. Мальчик закидывает голову, оценивая габариты склона и понимает, что ему придётся несладко. «— Но ничего, пока мне не грозит ничего страшнее падения с высоты — достаточно просто быть осторожным», — думает он и уверенно идёт вверх, продолжая, даже когда ступает в дикую местность, где нет протоптанных дорожек и где не ходят туристы. Отсюда давно не просто не виднеются дома, отсюда из-за густых деревьев уже даже неясно, насколько далеко ты зашёл. Но что правда: на горе вот уже тысячи лет не водится ни тигров, ни другой опасной живности. А потому переживать не о чем. Наверное. День удивительно солнечный, и он не успевает перейти в ночь, когда нога в шлёпанцах наконец ступает на шоссе уже с обратной стороны драконьих гор. Мимо мелькают автобусы, что едут к центру современного города, покидая переживший и застывший в прошлом Хэбангчон. Не считая слегка неудобной и неловкой ситуации с неприехавшим автобусом, мальчик вполне любил прогуливаться по дороге вдоль горы. Отсюда всегда открывались поразительные виды не только на бывшие трущобы, но и на оставшиеся вдалеке стены из небоскрёбов. Так и сейчас, но до дома остаётся всего-ничего. Живот настойчиво урчит, намекая, что пора бы уже поесть хоть что-то, а голова так не вовремя начинает перекручивать слова пастора, будто пытается их запомнить наизусть. «Не ложись с мужчиной» Ребенок, что всегда был послушным, спешит домой. Поэтому он не хочет тратить время на поиск удобных, но бог знает где находящихся ступенек, случайно натыкаясь на те, что скрыты за невысокими кустами. Зато в поле досягаемости. Эту тропинку он обнаруживает случайно. «Мерзко это» И, словно Алиса в Стране Чудес, спускается всё ниже, надеясь, что быстрее выйдет на одну из узких и крутых улочек того же Хэбангчона, просто другой его стороны. Ах, если бы он только знал, что уже давно несуществующие тигры и другие дикие животные — далеко не единственная проблема, с которой он может столкнуться, ибо… Люди могут быть намного страшнее животных. От них не спасёт ни закрытая обувь, ни яркая одежда, ни запасы еды, ни снаряжение, ни свисток на шее, ни молитва, которую прочёл перед восхождением… Но всё это он поймёт не сразу, ведь прямо сейчас слишком занят растерянностью, которая обнимает здравый рассудок и заставляет забыть о словах пастора, когда мальчик медленно понимает, что… Совсем случайно оказался на дворе незнакомого ему дома.

***

сейчас.

Сонхун запихивает в себя очередную чашку дешёвого кофе 3 в 1, который можно взять бесплатно на каждом этаже. Пытается взбодриться и уже начинает жалеть, что доверил маленькое чудо Джейку. Медбрат Шим, конечно, всегда хорошо выполняет свою работу, но проблемы начинаются с того момента, когда число его обязанностей увеличивается. Есть же такие люди, которые не терпят многозадачности, зато отлично справляются, когда у них только одно направление действий. Шим, похоже, из таких. В этот раз телефон Сонхуна не прозвенел ни разу, хотя по их плану должен был минимум семь. — Пока я буду занят бумажной волокитой, пожалуйста, раз в один час докладывай мне, чем он занимается. Поел ли он, не поднялась ли температура, ничего ли не болит, — полным серьёзности тона голосом просит Сонхун, — я, конечно, буду иногда ходить проверять его сам, но ты всё равно сделай то, что я прошу. — Хорошо, сонбэ. — Хиарашо, сонгбэ, — кривляет голос Джэюна Сонхун и, недовольно морща нос, медленно вытекает из кабинета лишь для того, чтобы отправиться на поиски Сону, проверить его целостьность-сохранность и затечь в помещение обратно. При этом от роду флегматичный Пак слегка злится, оказываясь сам на себя не похож. — И где это «хорошо» видно? Ни одного сообщения вот уже полтора часа. Наверное, Сонхун слегка переборщил с прямотой речи, когда говорил, что Сону мол цыплёнок, а он сам, получается, его мама; поскольку Ким первое, что увидел после пробуждения от пятнадцатилетнего сна — это Пак Сонхуна. Господи Боже… Наседка, бегающая за цыплёнком — наихудшее из всех развитие событий, что только могло случиться для окружающих. Он же теперь покоя никому в этой больнице не даст, пока поиски не увенчаются успехом. — Где он? — скрестив руки на груди, тихим голосом вопрошает Хун над ухом; подкрался он тоже незаметно. Мурашки. Джэюн подскакивает на месте как кот, который увидел огурец за спиной (а они их почему-то жутко боятся) и чуть ли не роняет два пакета с третьей отрицательной. Секунду назад он покинул палату с тяжело раненным пациентом, у которого как раз редкая группа. Пришлось сменить ему капельницу и добавить дозу обезболивающего, так как сила анастезии была уже неактуальна, а швы, со слов мужчины, жутко болели. — С-сонбэ, эта г-группа крови почти самая редкая в стране, если бы ещё немного… — дрожь в голосе, потому что секунду назад чуть не случилось непоправимое. Урони Джейк эту кровь — его простили, разве что если бы он в виде извинений выкачал всю свою. — Я спрашиваю. Где. Он, — полностью игнорирует это Сонхун, ничего перед собой не видя. — Сону стало душно после того, как он поел токк-покки, — нервно сглатывает Джэюн, — поэтому он пошёл прогуляться в коридор на этаже. У него, похоже, слабый желудок. Ищ-щите его там… Джейк бегает глазами из стороны в сторону, не зная, где будет правильнее их задержать; на Сонхуне, признаться, будет страшновато. — Я кажется говорил не кормить его всякой гадостью, — такое ощущение, что говорили даже не о ребёнке-чудо-проекте, а о каком-то домашнем животном. — Представь, что ты умер и пролежал под землёй пятнадцать лет, что бы тебе всё время хотелось съесть по пробуждению? — Ну… — недолго думает Джэюн, — что-нибудь вредное, что я не мог есть при жизни?.. Сонхун стискивает зубы и цокает языком так громко, что этот звук отбивается об стены и возвращается обратно почти в виде пощёчины, что заставляет Джейка вжать голову в плечи. Может, он просто драматизирует, но и самому Сонхуну не кажется, что причиной его переживаний может быть что-то кроме потерявшегося в стенах больницы Сону. Шим крепко прижимает к себе хрупкие пакеты с редкой кровью, но уже скорее используя их как щит, а не то, что нужно защищать. — Ему нужно больше салатов, больше салатов… — трёт виски пальцами Хун как загипнотизированный и медленно ретируется искать подопечного; к счастью для Джейка, оставляет его в покое, —…фруктов и овощей… — растворяется за поворотом. Сонхун проходится по этажу и ломится почти в каждую палату; ему не нравится ощущение того, что ситуация, пусть даже не став критической, выбивается у него из поля зрения, а значит и из-под контроля. Сону пока что слаб, ему вряд ли стоит гулять по огромной больнице в одиночку — может случиться всё, что угодно. Джэюн же просто глядит ему вслед, став к камере наблюдения спиной так, чтобы не было видно, что именно в маленькой тележке он пытается прикрыть пакетиками с кровью.

***

Чонсон только что выпил обезболивающие. Решивший вздремнуть после ухода коллег, того загадочного мужчины в смокинге и медбрата, сменившего ему капельницу, Пак вряд ли ожидает, что к нему в палату снова вломятся. Боль отступила почти сразу — принятый им препарат сильный (еще чуть-чуть и наркота) помог, но Паку всё ещё нельзя делать резких движений. Нахерачиться таблеток и не чувствовать — не значит не иметь никаких проблем; скорее наоборот. После выписки его, как пострадавшего, ждёт далеко не отдых; потому что рано ему ещё становиться заслуженным. После того, как окончательно встанет на ноги, Чонсон должен продолжать расследование. Покой больше всего отбирает уже, слава богу, далеко не рана, а ровно три вещи. А) маршрут, по которому несколько сотен килограмм наркотиков вывезли у полиции из-под носа; б) человек, что устроил засаду во время облавы (есть подозрения, что крыса поселилась среди копов, в их числе точно должен был быть доносчик); в) и тот, что убил гражданскую — он всё ещё гуляет на свободе. Кто стоит за покушением на убийство самого Чонсона — прибавка к головной боли, потому что вряд ли убить его послали того же человека, чьё лицо видел наряд снайперов, когда этот мудак зарезал девушку по имени Вонён. — Блин, многовато выжрал, — вздыхает Чонсон, смотря на свои трясущиеся руки. Хотя толком и не понимает, что ладони и кончики пальцев потряхивает не из-за химического препарата. Может быть, переутомление? Или… Животный инстинкт, чувство приближающейся (либо чудом миновавшей) опасности — называть можно как и чем захочется, но суть остаётся одна. Чонсон чувствует лёгкий холодок, которым повеять со стороны наглухо закрытого окна просто не могло. То, что люди ощущают на совершенно другом, необъяснимом уровне; предчувствие неминуемой гибели или просто интуиция. Пак резко поворачивает голову в сторону рывком открывшейся двери и ему требуются какие-то доли секунд для того, чтобы потерять дар речи. — Извините за вторжение, — кланяется мужчина и уже спешит выйти, потому что, судя по всему, зашёл сюда по ошибке или просто не нашёл то, что искал, но. Сам Чонсон уже его так просто не отпустит. Перекидывая одеяло на другую сторону, под действием дико сильных таблеток не чувствуя боли и головой вообще забывая о наличии зашитой раны, Чонсон вскакивает на ноги и за два-три широких шага преодолевает расстояние в полпалаты. И всё ради того, чтобы грубо схватить вошедшего за шиворот, желая поднять в воздух, а затем (желательно) выкинуть в окно; но последнее, судя по всему — не в таком состоянии и не сегодня. — Ты! — шипит Чонсон, кажется, став жертвой сорванной крыши. Сонхун не понимает, что происходит. Закон парного случая? Или его трясут, держа за грудки и пытаются избить вот уже два человека меньше, чем за одну неделю? Ну дичь какая-то просто, невероятная… — Ублюдок, почему ты не в тюрьме?! — голосит Пак, почти что срывая горло. Плюётся слюной, на лбу выступает вена(в его случае одна), показываются зубы, лицо краснеет, как будто горит заживо. Так себя ведёт только животное, загнанное в угол — даже если оно меньше и слабее противника, достаточно один раз почувствовать себя у порога гибели. Оттого сильно разозлиться, дословно озвереть и, будучи опьянённым адреналином, наброситься. Это происходит между крысами и кошками столетиями: даже несмотря на то, что первые значительно меньше в габаритах по сравнению со вторыми, они часто остаются в живых благодаря такому поведению. Хотя сам пример не очень подходит, ведь Чонсон не уступает Сонхуну ни в росте, ни в весе — он, всё же, ранен, что заранее снимает тому очки, ведущие к лёгкой победе. Но за что и почему у раненного день назад полицейского появилось столько сил и желания для того, чтобы придушить работника больницы на месте? Голыми руками?.. Сонхун знает, к чему всё ведёт, ибо уже отлично выучил особенности разъярённых лиц — насмотрелся. Проницательность? — спросите вы. Практика — ответит Пак. Откуда же в мире и людях, живущих в нём, столько злости и ненависти по отношению к несчастному Пак Сонхуну?.. Уже даже неинтересно пытаться что-то ответить на это, а потому остаётся только ждать, пока очередной буйный успокоится и прекратит устраивать сцены. Напряжённую тишину, сопровождаемую лишь зудящим «глаза в глаза», разбавляет третий голос. — Осмотр, — лениво тянет красноволосая макушка, переступая порог, но замечая не сразу. — Твою же… Челюсть Чонвона почти что падает вниз, чтобы почесаться об пол. Прямо перед ним больной, раненный холодным оружием в живот и получивший сверх восемнадцати швов — стоит и пытается поднять в воздух… Подождите, что здесь вообще забыл Пак Сонхун? — Такие, как ты, должны гнить за решёткой! И причём здесь тюрьма, о которой так неистово орёт раненный блондин? Кажется, он отпускает его на секунду — и здесь можно было бы сделать расслабленный выдох, мол, побуянил и успокоился. Но, как оказалось, Чонсон отпускает чужой шиворот (который прежде намертво схватил обеими руками) только ради того, чтобы было удобнее замахнуться. И здесь Чонвон уже понимает, что стоять поодаль будет глупой затеей. Ещё глупее, чем бездействовать. Чонвону кажется, что он оказался на корабле, шатающемся в центре двенадцатибального шторма и норовящем перевернуться в любую секунду. — Нет-нет-нет-нет-нет, подождите! — без остановки тараторит Ян и делает лучшее, что только может придумать — терпя уходящую из-под ног землю, становится между двумя мужчинами, как между двумя огнями живым щитом, и до белых точек перед глазами жмурится, надеясь получить вместо Сонхуна не сильно. Как он там говорил — не мальчик для битья? Говорят, что Вселенная умеет слышать только утвердительные предложения и любит обрезать приставку «не» в самых каверзных местах, но. Чонвона она, как ни крути, любит — просто странною любовью. Летевшей в направлении сонхуноского лица кулак останавливается, замерев в воздухе. Чонвон же с опаской открывает глаза и сейчас, наверное, наступает идеальный момент для того, чтобы перейти к следующему этапу: после кулаков переговоры или до — не суть важно. — Послушайте! Это больница, а не казарма, вы не можете бить людей, — кричит младший с вылезшими на лоб глазами, но ни на шаг не отступает, по-прежнему всем телом стоя перед Сонхуном. — Хён, уходи, — шепчет Вон между делом. — Ты уверен, что справишься? — старшему нужно убедиться, что Чонвона здесь не размажут по стене. Пак мог бы справиться с этим сам — да-да-да и прочее из этой шарманки, вот только Чонвон знает, что не может позволить Сонхуну портить себе резюме. Всё как по закону, который для себя Ян принял сам: пока он здесь, то ко всем неадекватам должны посылать его. Гляди, ещё начальству станет жалко и дадут надбавку, и не нужно страдать о чём-то про гуманизм, Чонвону тоже выгодно беседовать с чудиками. А потому: — Вали быстрее, я сказал, — говорит, стараясь не шевелить сжатыми губами Ян, в данный момент напоминая злого кота. Так и правда устрашающе — если дело случая по стене кого-то и размажет, то точно не его. Сонхун, который понял что к чему, не может спорить, поэтому просто тихо проскальзывает в приоткрытый дверной проём. Там он спешит натянуть маску, которую так неловко забыл надеть перед обходом палат — стоило бы помнить об этом всё время и лишний раз не светить лицом. Чонвону нечего бояться: ему не зазорно почесать кулаки или ладони, но. Пока до этого не дошло, он хотел бы прояснить, что, собственно, за сюр творится в этой палате. Да и люди сюда сбегутся, стоит ему только хорошо закричать — голос на высоких тонах звонкий, как у чайника, и мигом разнесётся за пределы палаты на весь коридор и несколько этажей вперёд. — Я думал, что это зона для VIP-пациентов, а не будущих зэков, — Чонвон медленно отходит к двери, закрывая её (просто надавив задницей), но при этом не поворачиваясь к агрессору спиной. К диким животным тоже нельзя поворачиваться тылом, а раз эта больница медленно превращается в зоопарк — то придётся подстраиваться и жить по законам дикой природы. Согласно правилам больницы, при любых обстоятельствах нужно обходиться без физического насилия. Словесное тоже запрещено, но оно, так-то, синяков не оставляет — потому фиг докажешь; Чонвон в любой момент жизни готов к нападению с фактами в руках вместо ножа. — А я думал, что это больница с врачами, а не с преступниками, которые должны находиться за решёткой! — но оппонент в этом умении оказывается ничем не хуже. — Что за бред? — кривит свои пухлые губы Чонвон, умудряясь после ещё и скептически вскинуть брови. О чём вообще говорит этот мужчина? Влияние таблеток или что послужило причиной подобного поведения?.. Но этот вопрос им предстоит обсудить чуть позже, потому что Ян очень (не)вовремя опускает взгляд на красное пятно в районе чужого живота, художественно раскатывающееся по больничному халату в горошек. — Ох… — в полустоне ужасается Чонсон, подняв руки так, будто его только что подстрелили и стремятся добить, хотя у Чонвона из оружия ничего, кроме острого языка. Отныне взгляд полицейского меняется со злого на молебный: мол, ты мне помоги, а я чуть позже продолжу сыпать свои угрозы; не то, чтоб Чонвон на такое повёлся. — Поздравляю, вы разблокировали уровень под названием «разошедшиеся швы», — делает милейшее лицо Вон, поднимая обе ладошки в воздух и складывает глаза полумесяцами, — сейчас у вас есть два пути. Если хотите сдохнуть от потери крови — выберете номер один и я отсюда молча уйду. А если хотите, чтобы я обработал вам рану и мы спокойно поговорили — остановитесь на втором варианте и делайте так, как я говорю.

***

Ники кажется, что это либо сон, либо наваждение — другого не дано. Разве может быть такое, чтобы Сону?.. Тот, что по-прежнему выглядит на пятнадцать — это ещё только полбеды. Да, это тоже вызывает вопросы, но все они меркнут на фоне главного. Живой Сону — вот, что кажется куда более сюрреалистичным. Нишимура ведь столько раз приходил к нему на могилу… Разговаривал с лицом на надгробии, молился за его покой даже на расстоянии — в далёких японских храмах, когда покинул Корею и отправился на родину. Не могло быть такого, чтобы Ким с лёгкой улыбкой покорял этот мир в пасмурный день так, будто ничего не случилось; будто он никогда не умирал и не разбивал ничьих сердец. Об этой встрече приходилось мечтать разве что во сне, но и там Ники был другим. Гораздо моложе, чем сейчас. Перед глазами всё плывет — их начинает жечь, но Ники не может себе этого позволить. Нет, его ахиллесова пята давно в нескольких метрах под землёй — она спит глубоко и никто не в состоянии потревожить её сон. Ничего не убедит Нишимиру в обратном, даже громкое, абсолютно идентичное с привычным кимовским: — Хён! — кричит Сону и бежит, кажется, навстречу. Ники видит, как тот переставляет ноги в его направлении, но черты, почему-то, по мере приближения не становятся более чужими, как он надеялся; хотя должны-должны-должны, ну пожалуйста… Это лицо… Глаза, переносица, скулы, острый подбородок, румянец на щеках — знакомые полюса — они не отличаются буквально ничем. И кажется, что Нишимура вот-вот коснётся к нему протянутой вперёд дрожащей ладонью, но… Сону его ловко минует, пробегая лишние пару шагов, лишь только чтоб замереть перед высоким брюнетом в медицинской маске. Его волосы кажутся сильно растрёпанными, а шиворот — растянутым, но рой из мыслей в голове японца не даёт зафиксироваться на таких деталях. — Я тебя везде искал, — спокойно молвит мужчина, скрещивая руки на груди. — Прости, я заблудился, — говорит Сону, и вроде ничего такого, но эта нежная улыбка, пухлые щёки, родинки, на которые, возможно, однажды снова упадёт солнечный свет, заставив потеряться в появившихся по его вине веснушках… Нишимура врастает в землю ногами на пару секунд, глядя на то, как Сону смотрит на того мужчину. Ники уже и не знает, это правда Сону — или это он сам, который проецирует что-то из головы; живёт своей давно потерянной мечтой. И сны на этом фоне кажутся раем, хотя бы потому, что там, в отличие от реальности… Сону смотрит так на него, а не на кого-то другого, а сам Нишимура не боится сомкнуть руки в крепких объятьях. Потому что во сне мы смелее, сильнее, увереннее, чувствуем безоглядно, без сомнений — и плевать, что там всё неправда. И именно этот сон… Надо же, выдался таким замечательным. А счастливые сны обычно снятся несчастливым людям. Сонхун, когда чувствует тяжесть ещё чьего-то взгляда после пережитого секундой ранее стресса, крутит головой в поисках ответа. Но во всём коридоре не замечает ни души.

Во сне мы лучше, чем в жизни — какая досада. ©