Ластик

Что такое «я»? Я — это просто моё лицо, тело и количество прожитых лет?

Или я, всё же — это все те люди, которых я ждал всю жизнь и по-прежнему жду?

***

Что бы вы подумали, увидев человека с лицом, которое очень хорошо знаете, но поняв, что это — не он? Был ли это правда ты? Или это лишь моё глупое и неосуществимое желание увидеть тебя вновь? Ники трясёт головой, пытаясь отгородиться от усиливающегося звона в ушах; он всегда нарастает с десятибалльной силой, когда случается прорыв плотины — только вместо воды воспоминания. В последнее время в Японии особой популярностью пользуются книги из разряда «психосоматика». Они твердят, мол все наши болезни и недуги связаны с мыслями, которые мы пока не научились контролировать — а стоило бы. Есть целый раздел науки про то, насколько силён человек в своей способности приспосабливаться и что людям следует научиться управлять чувствами, потому что все мы в состоянии повелевать своими эмоциями, а не оставаться заложниками в их плену. Ники порой подглядывает на мини-диагнозы, пытаясь найти на страницах себя и понять, в какой момент мыслительный процесс зашёл не туда. Головокружение, к примеру, говорит о том, что его мысли превратились в ослепших перелётных птиц, которые пытаются сбиться в стайки, но ничего не видя, просто обречённо мечутся как подстреленные в воздухе — и всё тщетно. Даже если и находят друг друга, это происходит от столкновения, а не по доброте судьбы. «Интересно, возможно ли это?» «Как давно я видел тебя в последний раз?» «Являлось ли это помутнением рассудка? Может, переутомлением?» Нишимура, стараясь растворить их все в видах, быстро сменяющихся за окном (как и в жизни), утыкается лбом в прохладное стекло. Он мысленно разгоняет всех перелётных скитальцев, хотя бы потому, что ни одной из этих слепых птиц-мыслей не суждено найти дорогу в тёплые края. Их уютного уголка с озорным летом больше нет. Сону же больше нет. Место, где всегда должна царствовать цветочная пора, давно покрылось изморозью. Туда не придёт даже несколько тёплых дней, и… Пожалуй, стоило принять это ещё пятнадцать лет назад, но. Глубоко закопанное, хорошо спрятанное, а вовремя не переболевшее — подобно трупам, спрятанным в сугробах где-то в январе — всплывает с первым солнечным лучом, с первым таянием ледяной корки по весне. Нишимура давно заметил, что от человеческого тела не так легко избавиться бесследно. Сезоны сменяются и открывают вид на любые следы. Снег сходит, тая, а в тёплое время место захоронения выглядит зеленее и ярче. Всё рано или поздно становится явным, разве что если не сжечь в синем пламени. С человеческими эмоциями, похоже, так же. От этого негде спрятаться, некуда бежать — и эти трупы, оставшиеся от воспоминаний, люди привыкли носить с собой непомерным грузом… — Рафаэль, — тихо обращается он к водителю, — ты никогда не хотел жениться снова? Глаза, очерченные морщинками по бокам и набитые океаном опыта в своей глубине сталкиваются с относительно юными. Названный Рафаэлем загадочно смотрит через верхнее зеркальце. Нишимура знает о своём работнике многое. В конце концов, даже будучи членом группировки — не зазорно вести себя по-человечески и интересоваться обычными мирскими делами. Вся жизнь состоит из этих мелочей: дневной и ночной рутины, друзей, знакомых и любимых. Нет смысла пытаться быть крутым и холодным только потому, что в твоих руках оружие становится смертельным, а под гнётом взгляда враги — поверженными заранее. Пусть это и не подходит к колонке под названием «среднестатистический гражданин», что с того? С одного из миллиона ракурсов ты всё равно окажешься обыкновенным человеком, со своими потребностями, мечтами, страхами и разочарованиями. И… Спонтанным желанием помыть посуду в двенадцать ночи, чем иногда страдает Нишимура при полном составе наёмных уборщиц, но стоит заметить, что это тоже можно подвести к уровню уникальности. Никто нормальный не захочет такого же по доброй воле, а вот Ники — пожалуйста, он так стресс, вообще-то, снимает, и мыслительный процесс ускоряет. Рычажки в голове так и скрипят вместе с чистой посудой. Но в данный момент скрипит только окно, по которому брюнет водит кончиком указательного пальца, вырисовывая никому не понятные символы. — Не думаю, — спокойно отвечает мужчина, не подавая вида, что обращает внимание на нетипичную для его господина оторванность от реальности: насколько известно, выпадать из неё совсем уж не входит в список хобби Нишимуры. Что же так сильно его торкнуло? — мне уже столько лет, давно прошла пора для повторного брака. Рафаэль всегда охотно идёт на контакт, пусть никогда и не задаёт вопросы первым. Хочешь, расскажи обо всём, хочешь — помолчи о том же. А не заговоришь первый, так и проедете в тишине. Нишимура эту удобную черту в нём давно подметил и говорил только тогда, когда особо хотелось. А здесь прям такие вопросы со старта… Жена Рафаэля умерла от рака, кажется, чуть больше двадцати лет назад и за всю жизнь до сих пор это был его единственный брак. Ники обычно осторожничает с подобным, потому что знает — время не показатель полной регенерации. Он не любит вскапывать чужие раны детской песочной лопаткой, ему и лет-то не так много, чтобы рассуждать на тему… Тоски по мёртвым? Нарывает и мучает как никогда — старая рана, как Ники думал, зажила — а на деле её вскрыли как консервную банку, заставили залить внутренний мир горькими слезами. Поэтому ему просто позарез нужен кто-то, кто даст напутствие и покажет, куда идти, чтобы всё было сделано по-правильному и не вызвало сожалений потом. А лет для такого когда-нибудь бывает достаточно?.. Со стороны может показаться, что Нишимура не тот человек, который слишком прожжён в вопросе привыкания к утрате. Мол он был слишком молод и глуп для того, чтобы понять, что вообще произошло, оттого у него были все шансы перерасти эту боль, и Нишимуре удавалось себя уговаривать до недавнего момента. Уговаривать годами, чтобы однажды просто осознать, что смерть близкого не была для него просто главой в жизни. Взрослым, убеждающим в обратном, свойственно ошибаться, считая детей достаточно глупыми, чтобы в это поверить. Сейчас ему всего лишь неполные двадцать семь и с этим он живёт уже больше половины от своего существования. Пятнадцать лет — тоже серьёзное время, но отчего-то всегда кажется, что его мало для того, чтобы отпустить. Глупец тот, кто говорит, что тикающие часики — минуты, часы, месяцы и годы, запечатанные в них смыслом — лечат: не лечат ни черта, они только притупляют боль. И стоит маленькой занозе попасть в механизм, как всё рушится — защитная оболочка слетает засохшей коркой, открывая путь для выступающей вновь крови. Со временем, правда, приходят люди. А так уж принято, что людей лечат новыми людьми, да? Но Ники так и не повезло встретить кого-то ещё. И, наверное, не повезёт. — Вам всё ещё больно или вы отпустили? Ники очень хотелось бы знать, что может сказать по поводу похожей ситуации умудрённый опытом мужчина. Как он видит то, что пережил сам, спустя двадцать лет? Станет ли легче Ники через пять, когда и его срок перевалит за два десятка? Рафаэль ему почти как отец. У Ники была полная семья и не осталось чувства острого недостатка или тоски, например, по отцу. Однако старый итальянец, в отличие от кровных родственников, никогда не осуждал Нишимуру, всегда слушал его до конца прежде, чем открыть глаза на другие возможные пути. Иногда кровь, пожалуй, и правда — не больше чем вода. Рафаэль был ещё ближе и потому, что по своим качествам и жизненной философии больше напоминал Ники земляка. Он отлично говорит по-японски, потому что прожил в стране восходящего солнца основную часть своей жизни, больше пятидесяти лет точно. Остался там надолго только потому, что жена — Накамура-сан — даже влюбившись не хотела покидать родину. А он… Получается, что не хотел покидать её. Забавно. Не разлучило расстояние, так это сделала болезнь. Если «чему быть, того не миновать» правдиво, то это работает не только с разлукой, но и с повторной встречей? — Знаете, господин Нишимура, — тепло улыбается мужчина, осторожно выворачивая руль на крутых поворотах, — на ваш вопрос сложно ответить односкладно. — Ничего. Я хочу послушать, как смотрите на это вы. — Терять близких всем нелегко, — кивает мужчина в подтверждение своим же словам, — но вам нужно научиться выбирать между «я не хочу, чтобы было плохо им» и «я не хочу, чтобы было плохо мне», потому что в вопросах, связанных со смертью, усидеть на двух стульях не получится. А если вы любите кого-то, то всегда отдаёте предпочтение первому варианту. Любящие люди горюют, боясь, что их близким будет плохо на том свете. Мы привыкли считать, что конец — это что-то печальное, хоть он и приходит к каждому, никто не хочет стареть и умирать, однако с возрастом вас ослепит некое смирение с течением жизни. Мне всегда казалось, что семьдесят один — это много, но правда заключается в том, что моложе чем сейчас нам уже никогда не стать, и с этим просто ничего не поделаешь. Раньше я ненавидел эти цифры и боялся быстро сменяющихся сезонов, да, у меня тоже было такое время. Уголки губ Ники слабо плывут вверх — это чувство знакомо многим и Рафаэль никогда не проигрывает в своём умении чувствовать и понимать не только себя, но и других людей тоже. — Но как в возрасте, так и в смерти, оказывается, тоже есть свои плюсы. — Какие? — заинтересованно спрашивает Ники. — Для начала, с возрастом вам становится понятно, что смерть — это не конец. В корейском языке «умереть» деликатно заменяют на «вернуться», так вот и возникает же вопрос — куда? Наверное, туда, где вполне себе неплохо. Раньше меня это пугало, но чем старше становлюсь, тем больше принимаю то, что все мы умрём. Мы считаем саму смерть наказанием для всего человеческого рода. И очень жаль. Если это всё просто заслуженный отдых, стали бы вы сознательно отказываться от отпуска? Кто-то умирает раньше только потому, что заслужил его быстрее и знаете, эти мысли меня успокаивают. В какой-то момент я пришёл к тому, что должен работать настолько усердно, чтобы успеть устать и просто захотеть всё бросить, оставшись при этом безнаказанным. Теперь смерть кажется мне наградой. Кто знает, может там я смогу снова встретить свою Юки? Ну, а пока ещё рано, сами понимаете… Не стоит ворошить долгожданный покой и тревожить мёртвых своей тоской. Они не просто так там, где есть. — Но что делать нам?.. — как бы ни отрицал, в Нишимуре, как и в любом другом человеке, присутствовала здоровая мера жадности и эгоизма. Своё он хотел себе и обязательно попытался бы не выбирать что-то одно, а захватить два варианта сразу — и плохо не было бы ни ему, ни его любимым. — А что остаётся нам, не заслужившим покой? Стараться его заслужить, но не спешить. Небеса не приветствуют спешку. Нас держат здесь, на земле, потому что мы закончили ещё не все свои дела, зачем-то здесь мы нужны. Поэтому я смирился, но вот когда получу заслуженный, — хмыкает он, подчеркивая именно, — отпуск, я бы ни за что не хотел, чтобы кто-то вытянул меня с того света обратно в этот хаос только потому, что соскучился, — мужчина грустно вздыхает, однако ни одна мышца на его лице не дрожит, даже руки не начинают сжимать руль сильнее. А вот Ники прикусывает, казалось бы, обе губы. Хочется что-то сказать, но слова и сами не лезут из уст. Ничего, кроме: — Понимаю, — смиренно кивает Нишимура, потому что ответ Рафаэля оказался неожиданным, слишком уж для того, чтобы хотя бы попытаться поспорить, — наверное, я мыслю эгоистично, желая и думая только о том, как же сильно хочу увидеть кого-то, кому, возможно, и там прекрасно живётся… Нишимура замолкает, задумавшись. Людям стоит признать, что некоторый вид боли и правда не проходит, но… Рафаэль добавляет: — Не стоит расстраиваться. Мёртвые уходят, а живые остаются, и последним нужно делать хоть что-то, чтобы унять пытливый и неспокойный разум. Воспоминания — это то, что делает нас слабыми, поэтому было бы неплохо постараться не скучать излишне сильно. Для меня главным плюсом стала моя собственная забывчивость, — их глаза на секунду встречаются в зеркале заднего вида, снова, — я никогда не отличался развитостью навыка «отпускать» людей. Но моя способность однажды просто неловко о чём-то забыть создаёт мне иллюзию того, что давно отпустил. Забыть о том, что дома меня никто не ждёт, забыть о том, что это никогда не изменится, что как раньше уже не будет. Когда что-то об этом напоминает и приходит осознание, правда, накатывает ещё сильнее — но ничего страшного. Знаете, что это значит, господин Нишимура? — Что? — Ники стремится услышать ответ. Но его разум и сам говорит то же самое, что Рафаэль: — Вы не должны пересиливать себя, страдать самообманом, вбивая в голову убеждение о том, что всё пройдёт и вам нужно отпустить поскорее. Не торопитесь, дайте себе время погоревать, потому что замкнутые воспоминания покидают тело с большей болью. Просто не думайте об этом, пока можете — включите силу забывчивости. Без неё вас будет мотать при любом упоминании и ваша жизнь превратится в чередование шторма со штилем. Забывчивость же поможет, пройдёт время и тогда всё больное уляжется, это не происходит быстро. Оно утихнет, но уже никогда не пройдёт насовсем. Нишимура кивает, мысленно соглашаясь, а затем, почему-то, спрашивает: — У вас получилось? Хотя бы просто притупить тоску?.. Рафаэль тяжело вздыхает, но солгать просто не может: — У меня нет. После её смерти я до сих пор чувствую себя потерянным в этом мире. Но кто знает? Может, пока прошло недостаточно времени? И нужно ещё двадцать? Тридцать лет? Человек, похоже, столько не живёт, сколько будет достаточно. Лес превращается в серо-зелёное размытое полотно, что двигается за окном, будто брошенное в течение реки при наводнении. Ники всё продолжает разглядывать отдаляющийся лик Намсана, пределы которого покидает автомобиль. — Может, стоит просто стереть себе память? — и пусть Нишимура знает о нереальности этой затеи, ибо хоть стукайся о каждый выступающий угол затылком, теряй сознание, сколько влезет, а что потеряешь память нет гарантий никаких. Машину-затирачку, увы, ещё никто не придумал. Но если просто представить… — Как бы, на самом деле, было хорошо, придумай кто-нибудь машину, способную стереть только те воспоминания, которые захочешь. — Сотрёте, и что дальше? Если представить, что всех этих людей никогда не было… То кто тогда такие… Мы? Если и впрямь забыть, — эти слова отчего-то, доходят до самого мозжечка, дают Нишимуре отрезвляющего леща, а вместе с тем сожаление о сказанном, — без всех этих воспоминаний и людей с ними связанных, что от нас останется? Ники грустно улыбается, а Рафаэль говорит совсем тихо, словно сам себе: — Я люблю персиковый чай только потому, что моя жена однажды настояла на том, чтобы я его попробовал. Я ненавижу какие-то черты в людях только из-за того, что она ненавидела их же, они её обижали. Я никогда не использую слова, которые ей не нравились, пусть и знаю, что некому меня уже в этом упрекнуть. Я всё ещё готов провести остаток своей жизни в Японии — с нашей первой встречи не переставал быть готовым. Я думаю о хорошей погоде как о плохой и наоборот, потому что она могла засыпать спокойно только в дождливую, и я не могу избавиться от привычки радоваться циклонам, сколько бы лет ни прошло… Простите, что так подробно, но… Вы ведь понимаете? Может быть, мы с вами — это и не мы вовсе, а все те люди, которых мы всю жизнь ждали и ждём до сих пор? Я посмотрю на вас, которого знаю, а на самом деле увижу по привычке от сотни других людей, а возможно — миллион привычек кого-то одного, с кем вы были поистине близки, однако. Задумайтесь, есть в нас с вами хоть что-то от нас самих? Что было с нами на подкорке всегда и останется, даже если мы обнулим свой разум?.. Что от нас остаётся, когда наши любимые исчезают, когда они уходят туда, где их нельзя нагнать? Останется только память? А что нам останется, если мы их по какой-то причине забудем? Прежде, чем горизонт, разделяющий миллиарды душ, помутнеет, а море и небо сольются в один оттенок, стерев видимые границы… Может, нам нужно просто наконец отыскать себя среди всех этих незабытых лиц? Было ли сотни других, от кого Нишимура взял по крупинке? Возможно, но он помнит, что из всех этих людей ищет вновь и вновь знакомые черты только одного. Сотри он всех и оставь воспоминания лишь о нём… Остался бы собой, которого знает. А вовсе не тем человеком, которым стала его взрослая версия. Ждал ли Ники Сону и ждёт ли по-прежнему?..

***

Что бы вы подумали, увидев человека с лицом, которое очень хорошо знаете, но поняв, что это — не он? Чонсон растерян. Он помнит тот пасмурный, до чёртиков сильно похожий на сегодняшний день, когда он впервые переступил порог полицейской академии. Чонсон, который не умел сдерживать свой пыл в руках и мечтал прострелить башку хотя бы кому-нибудь… Действительно пошёл туда, где водится оружие, но уже не для того, чтобы пуститься во все тяжкие. В карманах ни гроша, в голове пустота — нет ни целей, ни мечт, ни денег; а потому единственной и основной задачей становится их добыча. Ни о каких благих идеях, светлом пути и великой цели речи не шло. Просто после похода в армию в двадцать, офис для Чонсона по-любому стал бы чем-то нудным и удручающим, вот он и встал на несколько другую, как позже оказалось — кривую — дорожку. Паку хотелось ответственности в первую очередь за свою собственную жизнь, да так, чтобы перед ним не стояло никаких иных авторитетов. — Поднимите руки, — в приказательном тоне молвит Чонвон и наблюдает за тем, какими покладистыми могут быть люди, у которых разошлись швы. Что ж, для такого очаровательного мальчика в белом халате Чонсон сделает исключение и подчинится. Это одноразовая акция. Чонсон помнит, как первое, что показали старшие коллеги на семинарах — это портреты особо опасных преступников, чьи деяния выбивались за рамки любого здравомыслящего человека. Как собак перед боями натравливают на какие-то атрибуты (цвета, звуки, запахи), чтобы они выходили на ринг уже будучи разъярёнными, уже победителями и разорвали оппонента — так и их натравливали на ненависть ко всем этим монстрам. — Раздевайтесь, — Чонвон смотрит на то, как полицейский стягивает халат с рельефного тела; оно у него, кстати, действительно что надо. Это не первый Аполлон на его памяти, которого доставили в приёмный покой. Залипать на таких пациентов было бы странно, да и Чонвон за всё время видел столько голых красивых тел (из-за работы, не подумайте), что перестал удивляться факту их существования. Всё это — исключительно работа, а потому никаких слюней, — старайтесь не двигаться, не дышать и не разговаривать. — Конечно. Что-то ещё? — сдерживает смех Пак, потому что знает — сейчас в руках этого медбрата умещено многовато власти и это настолько абсурдно, что отчего-то смешно. Чонвон нервно поджимает губы и, готовый затянуть повязки, делает это без предупреждения. Воздух аж выбивается из лёгких Чонсона, но стон боли он сдерживает. Методы убийства, жертвы, которых они выбирали, причины и, что шокировало больше всего — их отсутствие. «Я сделал это… Просто так. Понимаете, так бывает». Это слова, которые преступники говорили перед СМИ, раскаиваясь или напротив, мычали что-то из серии «ни о чём не жалею». Вместе с ростом карьеры в Чонсоне росла идейность, ненависть ко всем ублюдкам, которые вздумали, что способны вершить чужие судьбы и решать, кому суждено умереть. Это вызывало в нём такую сумасшедшую злость, что из очередного рядового полицейского Чонсон медленно превращался в машину для вершения справедливости; удивительно, что с его коллегами подобных перемен почти не происходило — они продолжали плыть по течению. Нашли убийц? Ок. Не нашли? Ну, что же, очень жаль. Чонсон же так больше не мог. Он был готов придушить каждое отродье собственными руками. А Пак, на секундочку, не из тех, кто просто раскидывается словами, именно из-за этого… Увидев одну из этих тварей, он тут же набросился, чтобы с ней покончить. Он хорошо запомнил это лицо — оно вызывало больше всего вопросов впервые, когда оказалось освещено в академии. Кажется, тогда использовали фотографию времён молодости: на снимке парню было чуть за двадцать. Слишком красив для преступника, слишком молод и умён для того, чтобы испортить жизнь себе и другим, но. Он убил двадцать одного человека. И это только из официально доказанных, говорят, что за его душой было куда больше. И почти все дети… Чонсон отлично помнил те смоляные тёмные глаза (должно быть, зрачки в них никогда не сужались и не светлели), такого же цвета волосы и идеальные черты без изъянов. Что такого случилось с жизнью, что имела все шансы стать успешной, раз он пошёл на такое? Официально подтвердили, что его уже нет в живых, и это было бы просто замечательно — знать, что земля лично отказалась носить на себе таких выродков, но. Каково было удивление Чонсона, когда он увидел его дышащим, в медицинском халате, перед собой?.. — Я не понимаю, как вы вообще могли найти в себе силы подняться и почему не почувствовали боль? — Чонвон скользит глазами по сорванной капельнице, содержимое которой давно валяется лужей возле больничной койки, и с подозрением прищуривается. Чонсон подорвался настолько быстро, толком не успев ничего обдумать, что игла просто вылетела из стойки. Да и всё так закрутилось, что здесь ничего не успели убрать. Ян почти на интуитивном уровне находит необходимость подойти к разорванной капельнице, чтобы хотя бы просто вытащить опустошённый пакет, в котором был препарат, как вдруг… — Какая же жесть, — бормочет себе под нос полицейский, чувствуя, как кружится голова, но толком не понимая, отчего именно: это всё разбросанные мысли мечутся или, всё же, боль постепенно к нему возвращается, когда адреналин уже отступил назад? Красноволосый легонько касается висящего пакета рукой, чтобы в ту же секунду глаза прочитали пропорцию, которая вряд ли походит на дозу для обычного обезболивания. Чонвон пытается прочитать ещё раз — ага, будто надпись ни с того ни с сего собирается измениться — но цифры, как ни странно, остаются прежними. В это как-то не верится, здесь ведь может быть какая-то глупая ошибка? Зачем к Чонсону подключили этот сильнодействующий препарат?.. Из-за пакета становится как белый день понятно, почему Пак так весело скакал по палате козликом, задорно пытаясь придушить Пак Сонхуна. Если бы не эти лекарства, у него бы просто не хватило на это сил и выдержки стерпеть боль. Он бы даже не дёрнулся лишний раз. Только вот… Такой эффект происходит при половине. А что бы было, получи полицейский всё?.. Передозировки не случилось только потому, что Пак не усидел на месте. У Чонвона при других обстоятельствах, возможно, начали бы скрипеть рычажки внутри головы, вот только… — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты, — Чонсон тем временем что-то бубнит, протирая заплывшие глаза, и запахивает халат, в котором прячет огромную рану, перевязанную бинтами. Швы наложили, спасибо Чонвону. — Неудивительно, что убийцы дружат… — Что вы сказали? — подходит Чонвон, избавившись от пакета с неверным препаратом и садится на стул у кровати, — не могли бы вы мне, наконец, объяснить?.. Пришло время для допроса нового типа. Это точно тот мужчина, глаза которого отдавали синевой свободы? Это точно тот же раненный, который схватил Чонвона за запястье и умолял его спасти? Ян самоосуждающе морщит нос, удивляясь тому, насколько легко поддаётся обманчивому первому впечатлению: на деле столь душетрепещущий кадр оказался обыкновенным городским сумасшедшим. Только зря нервы потратил, позволив своему вниманию зацепиться за что-то такое. — Мда, ну и молодёжь пошла, — а вот сам Чонсон подобным чонвоновскому самоосуждением не страдает, а с удовольствием судит младшего. Медбратик, который прямо сейчас сидит перед Чонсоном, может быть, и не знает — он просто ещё молод. До марта 2023 года было запрещено показывать лица преступников по центральному телевидению (или ещё где-то) и распространять их личную информацию среди широкой общественности. Каким бы тяжким ни было преступление, о преступнике было известно только его имя; и то, менялось легко. Подобные поблажки, непонятно зачем данные нелюдям, выбивали воздух из лёгких. Одна только мысль о том, что абсолютно каждый, пусть даже самый отьявленный преступник, настоящий дьявол во плоти всегда мог начать жить с чистого листа, только выйдя на свободу — оставалась привкусом железа на языке, остаточным флёром жёлчной рвоты во рту. Чонсона ведь тошнило при одном взгляде на кого-то такого. Иронично, что в лицо тех тварей могли знать только работники полиции — им были доступны архивы и личное дело, однако никто из них не имел права повлиять на справедливость свыше своих служебных обязанностей; а последние были жёстко ограничены. Однако закон был переписан и теперь о совершивших преступление после 2023 была доступна любая информация. Все те, кто успел попачкать землю до — остались тяжёлым секретом, который сдерживал тысяча и один замок устаревшего закона. Говорят, что он существовал из-за защиты прав человека. Но есть ли смысл защищать права гниды, которая отобрала жизнь и тем самым нарушила права кого-то другого?.. — Из-за этого утверждения был создан новый: теперь преступники не имели почти никакого шанса на защиту личного. Жаль, что тот урод совершил преступление намного раньше, и мало кто узнал о его внешности и жизни. — Я работаю в полиции и знаю, как выглядят давние преступники, — тяжелеет выражение лица Чонсона, когда он пытается прояснить кое-что для Чонвона, — этот человек совершил множество убийств с… Ян закатывает глаза, не удержавшись, и вот уже почти видит свой собственный мозг. Он у него по крайней мере есть. Ещё один побочный эффект препарата, которого Пак Чонсону досталось явно больше нормы — это галлюцинации. Не мудрено, что господин в погонах работает на износ и вся его ограниченная мозговая деятельность сосредоточена в первую очередь на преступниках. Кто знает, сколько там своих отчётов он перешерстил и на сколько лиц насмотрелся за день до того, как попал в больницу? Вот разум и играет злую шутку, рисуя для него ещё свежие изображения. Ну или те, к которым он имеет какие-то эмоциональные привязки. Лекарства, в конце концов — те же наркотики и при передозировке побочные эффекты похожи. Чонсону очень повезло, что он не получил полную дозу и он должен быть благодарен, что отделался только бредом, который, как надеется Чонвон, вскоре пройдёт. Разумеется, если нести бред у него не врождённая патология. — Успокойтесь, пожалуйста, — протестующе машет ладошками Чонвон, — не хочу ничего слышать, пока… Вы в пограничном с нормальностью состоянии, дайте хотя бы действию препарата сойти и тогда поговорим об этом снова. По рукам? — Ответь тогда на другой вопрос, — с упорством пьяного продолжает Чонсон. Чонвон привык обращаться к большинству людей на «ты» и часто пренебрегает этикетом, принятым в их обществе сам. Почему же тогда, завидев кого-то, кто обращается точно так же по отношению к нему — злится до той степени, что лицо начинает походить на бледную поганку? — Почему ты такой хорошенький? — хмыкает мужчина, явно будучи доволен тупым подобием флирта. — Не думай, что я пытаюсь подкатывать, это просто научный интерес. — Вы биолог? Пластический хирург? Они замолкают на несколько секунд, пока Пак, судя по всему, пытается придумать на это ответ. Только шторы вздымаются вверх и вниз от лёгкого сквозняка, когда ни Чонвон, ни Чонсон даже лишний раз не двигаются. Если бы больничная палата была селом — перед этими двоими по нему бы сейчас точно пролетело перекати поле. Но как всё, что имеет и начало, и конец — тишина должна где-то оборваться. Чонвону очень жаль, что получается это не по его инициативе, потому что вместе с тишиной он бы сразу закончил и эту затянувшуюся проверку палаты. — Я думал, что задавать вопросы входит в список моих прав, а не твоих, — невинно пожимает плечами полицейский. А? Просто гениально. Чонвон чувствует, как раздуваются ноздри, пока он пытается совладать с самим собой. Нет, не правильно он сделал, что исправил проблему разошедшихся швов — надо было помочь им дорваться и выносить этого легавого отсюда уже ногами вперёд. Сокрушающийся над столь горькой ошибкой медбратик легонько тычет в свои прикрытые веки двумя пальцами, используя их как какие-то кнопочки перезагрузки, которые достаточно зажать пять-десять секунд, а затем встретить уже нормальную версию мира. Но этого не происходит наяву. Чонвон это понимает, потому что в идеальном мире плебея в погонах перед ним уже давно бы не было, но Чонсон с дьявольской удачей и такой же ухмылкой на лице продолжает сидеть прямо перед ним. Раздражает. — Я ценитель. Так ты не ответишь? У вас в больнице выбирают по мордашке, что ли? Или по каким-то особым навыкам, далёким от медицинских? — Да, — шипит Чонвон сквозь невидимые щёлочки медленно испаряющегося терпения, — первое, — и как никогда вовремя уточняет. — О… — понимающе кивает Чонсон, выпав из реальности где-то наполовину. В глазах Яна он всё больше становится похожим на желе. — Это всё? — тишина в ответ на чонвоновский вопрос воспринимается как положительный ответ, а потому младший решает, что пора бы ему поспешить к другим пациентам. Только перед этим передать остальным, чтобы ничего больше не вздумали давать Пак Чонсону. Мало ли, до этого пакет перепутал какой-то стажёр или новичок? Полицейскому явно подсунули не ту дозу по ошибке. Чонвон поднимается, надеясь, что поскорее забудет уровень оскорбительности вопросов, услышанных в этих стенах. Он уже почти доходит до двери, желая ретироваться, как за спиной разносится: — А ты? — Что я? — в полуобороте устало вопрошает Чонвон, не ожидая услышать ничего особенного и дельного, потому что от Пак Чонсона подобного ожидать глупо, но. — Кого убил ты, пятница? — насмешливо хмыкает полицейский, глядя на то, как бледнеет лицо и без того бледного Чонвона.