Кошки стремятся к уединению перед смертью. Именно так, ощущая приближение скорой гибели, они покидают дом.
Были ли твои чувства так же сильно развиты, как у кошек? Знал ли ты, зачем всё это, когда уходил? Или, может, ты просто сбился с пути и пошёл не туда, куда обычно уходят домашние животные?
*** шестнадцать лет назад. — Ты везде искал? Закатное солнце падает на бледные щёки, слепит, заставляя щуриться. Русоволосый ребёнок, что в данный момент больше напоминает недовольного, сбежавшего из клетки хомяка, подходит ближе к своему другу и выдаёт неутешительное: — Да, её абсолютно нигде нет, хён. На улице уж точно. Мальчик, стоявший напротив, со смирением кивает, а предыдущий оратор продолжает нагнетать и без того сероватую обстановку: — А внутрь же меня не пустят, да? Лишний раз напоминая об ограничениях, установленных чужой семьей. И казалось бы — надо было давно уже к ним привыкнуть, но разве привыкание к запрету может стать уделом для свободной души? Старший, что собственно и является жертвой чрезмерного контроля, свои молчаливые умозаключения не считает нужным озвучивать, а только злостно пинает камень ногой, обутой в розовые резиновые шлёпанцы. Всё тайное не должно становиться явным, на кой чёрт полоскать грязное бельё, когда знаешь, что среди всего этого хлама есть то, что не отмоется сто процентов, как бы ни стирал руки в истеричной попытке очиститься? Лучше уж запрятать все эти противоречивые чувства, что разрывают изнутри, в зловонный шкаф к тем самым легендарным скелетам, которые есть у каждого, да поглубже. — Да, но всё нормально, там я уже смотрел, — пытается отговориться и перевести тему мальчик, хотя про то, что уже искал внутри дома, он не соврал, — она бы вряд ли слилась с домашним мотлохом, совершенно другая цветовая гамма. Разумеется, что белоснежную кошку в рыжее пятнышко было бы довольно сложно не заметить на фоне выцветших коридоров, что были как минимум на несколько тонов темнее. Чигу всегда бросалась в глаза. Владелец пропажи чуть выше ростом, волосы темнее, пусть и не совсем чёрные. А младшенький, чьи волосы посветлее, никак не может разглядеть и без того хорошо знакомые черты лица напротив, потому что на улице слишком по-оранжевому ярко. Оказывается, не только из-за опавших позднеоктябрьских листьев. Это время, вроде как, принято называть «золотым часом» — осенью между пятью и шестью часами вечера, когда на фоне заката получаются самые лучшие фотографии за все четыре сезона. — Пойдём, не стой на солнце как вкопанный, — его голос звучит спокойно, хотя абсолютно каждому жучку на маленьком периметре двора известно, с каким надрывом его обладателю даётся подобное сохранение адекватности. Сейчас бы просто упасть на колени и разрыдаться, как эмоциональный детсадовец; признать себя поверженным жизнью и остаться в нокауте на веки вечные; не сдвигаться с места, даже когда в тебя тыкают палкой, брезгуя прикоснуться и кончиком пальцев; остаться так лежать все четыре сезона. Пока летом тебя не сожжёт лють солнца, пока осенью плач не перекроет хруст сухой листвы, спряча в своём шоркании все посторонние звуки, пока зимой не закроет слой снега, и, в конце концов — пока не врастёшь в землю весной, став с ней единым целым. Кто знает, может хоть так удастся искупить чувство вины перед самим собой, потерявшейся кошкой и самой природой? Шатен трясёт головой, разгоняя рой из пчёл-мыслей(потому что они не всегда плохие) и шершней-ассоциаций(потому что они всегда некстати). Старается прекратить представлять себя лежащим брошенной куклой на заднем дворе собственного дома, и вытягивает руку вперёд, перекрывая путь прямым лучам и тем самым бросая тень на чужие глаза. — Тебя же слепит. Захотел остаться без глаз? — можно только догадываться, в каком он состоянии, раз пропускает в бархатном голосе нотки пассивной агрессии. Обижаться нет смысла, потому что обычно хён так себя никогда не ведёт, а этот случай… Он сам по себе несколько выходит за грань нормы, в которой друзья детства привыкли друг друга видеть. И оба они отлично знают, что пусть даже за короткое время, а факт пройденного пути в виде золотых, бронзовых и медных труб — на любой вкус — оставляет неизгладимое впечатление и укрепляет связь, которая и без того была прочной. А значит стала почти нерушимой. Посему подобная мелочь в виде медленно сдающих нервов друга никак не повлияет на стальное терпение младшего. — Давай ещё поищем, — ловко переводит тему и возвращается к главной проблеме морально более изворотливый тонсэн, — она могла спрятаться там, где чуть приподняты доски. Я посвечу фонариком. Или в крайнем случае залезу туда сам, — а на скептический взгляд довольно быстро заключает и с полной уверенностью кивает: — я же меньше, помещусь. Два подростка не сдаются и прочёсывают все уголки компактного двора, что прячется за тёмным кирпичом. Виноградная лоза обвивает каждый, будто бы заделывая собой любую старую трещину. Жаль, что с преодолением нового поворота результат не меняется. Хотя к тому времени двоим начинает казаться, что они уплощаются и принимают самые невероятные формы, лишь бы протиснуться в отверстия под приподнятым порогом ветхого дома и под прогнившими деревянными досками, гвозди из которых уже давно вылетели по краям. — Ладно, — вылезший из-под паркета, мальчик тяжело дышит, стряхивая пыль с плечей и вынимая из запутанных волос паутину, — думаю, что дальше буду искать сам. — Почему? — хмурится младший, которому залезть под дом и вылезть обратно наружу составило намного меньше усилий. Он неосознанно протягивает руку, чтобы помочь старшему избавиться от паутины и мысленно молится о том, чтобы случайно не наткнуться на паука в чужих или, что гораздо хуже — в своих волосах или просто переплетениях вязанных свитеров. — Солнце ведь уже садится, твои родители будут волноваться, — настаивает мальчик, — а я, как ответственный старший, не могу позволить тебе получить от них нагоняй. Они, покинувшие высокий порог, как две окаменелости замирают возле небольшого декоративного колодца, который явно старше этих двоих вместе взятых и давно не получал надлежащий уход. — Перестань, хён. Нагоняй от родителей — это наименьшее зло, что может со мной приключиться, да и, — русоволосый присаживается на корточки, копошась в траве как будто от нечего делать, хотя на самом деле просто искренне не знает, куда деть пробиваемый взгляд и свои непослушные руки и находит в ней, ещё зелёной, что-то вроде временного спасения, — я знаю, как трудно может быть терять кого-то близкого. Старший ничего не отвечает, а только делает глубокий вдох, за которым почему-то не следует выдоха. Так и хочется ему подсказать: ты только не забывай, что дыхание состоит из как минимум двух действий, а только на одном первом далеко не проедешь. И не стоит заранее копать себе могилу на территории маленького коттеджа, который без ремонта развалится быстрее, чем ты умрёшь от своего несусветного горя. Паренёк, в конце концов, даже не видел собственными глазами, что случилось что-то неладное. Поэтому главным оставалось одно — не накручивать себе лишние переживания. — Когда я покидал родину, я оставил там всех своих друзей, многие из любимых вещей, потому что через океан перевозить всё, что вздумается, не так уж и просто, — пытается провести параллель тонсэн. — Но ведь ты знаешь, что все эти люди всё ещё существуют, пусть и далеко, — смотрит на друга сверху вниз подросток. Тот поднимает голову, уже не просто копошась, а вцепившись пальцами в ещё не успевшую пожухнуть траву и чуть ёжится от порыва прохладного ветра, который пришёл с наступлением осеннего вечера и подкрался, как и полагается, очень подло — со спины. Кажется, что рёбра дрожат в такт появившейся гусиной коже — волоски от прохлады и накатывающей с каждой минутой всё сильнее грусти становятся дыбом. Предвестники неладного?.. — Да, но… Ты ведь тоже ещё не можешь быть полностью уверен в том, что она… Ну… — Да, — соглашается шатен, не желая вынуждать своего тонсэна произносить это слово вслух. Лишнее затруднение и неловкость в озвучивании для младшего и нежелание слышать у самого старшего, — мы не можем быть уверены в том, что с ней наверняка случилось что-то плохое. Солнце продолжает пробиваться на задний двор сквозь высохшую виноградную лозу, и тени, брошенные на брусчатку, складываются в причудливые узоры. Мальчик крепче сжимает ладони в кулаках, когда виснет липкая тишина, а разум угодливо подкидывает картинки того, как его кошка часто игралась с подобным. Ей, изобретательной, было достаточно только тени или ещё каких-то глупостей, чтобы повеселиться вдоволь, и почти все купленные ей игрушки были проигнорированы, кроме одной. Так неспокойно, что вот-вот разорвутся лёгкие, а дрожащие от силы сжатия ладони наконец-то ударятся о каменную кладку забора, мечтая найти покой хотя бы в нанесении себе же самому физической боли. Но махать кулаками ни по отношению к себе, ни под отношению к другим шатен не привык — просто сделан не из того теста, чтобы захотеть по-настоящему, и уж тем более на практике причинить боль себе или кому-то ещё. — Мы же… Ещё найдём её, да? — опускает голову старший и присаживается рядом с младшим, забирая у того камушек, что сам пнул двумя минутами ранее, и минутой позже заметил бесцельно перебираемым в тонких пальцах тонсэна, — или она… Не знаю, вернётся сама? — Давай подождём пару дней, прежде чем что-либо говорить. Мальчик хмыкает и, не лишённый грусти, легко улыбается. Между ними два года, для возраста четырнадцати и двенадцати лет почти как пропасть, но иногда его иностранный тонсэн выдаёт куда более взвешенные и мудрые вещи, чем те, что крутятся в голове немного более эмоционально уязвимого старшего. Можно было бы списать это на разницу культур и менталитет — но какая к чёрту разница, когда важно, что они вдвоём и понимают друг друга, несмотря на разность в используемых языках, возрасте, цветах волос и даже интересах? Старший соглашается с предложением, хотя в глубине души уже прекрасно понимает — нет, не вернётся. Осталось только пожить пару недель, ни то убеждая, ни то обманывая себя в том, что всё в порядке, мол, они с Чигу увидятся позже. А в один прекрасный солнечный день — прям как этот — проснуться с осознанием, что… Что нет, больше уже никогда. Это сразу понимает и второй ребёнок, ведь в его жизни было далеко не одно ушедшее домашнее животное и брошенный друг, но. Не скажет же он своему хёну вот так прямо: «твоя кошка ушла из дома, чтобы ты не видел, как она умирает». Застать её агонию могло бы стать гораздо более серьёзным испытанием для неокрепшей психики. А продолжать жить с мыслью, что, возможно, животное просто ушло куда-то, где ему лучше, спокойнее, так ничего и не узнав — сносно. Самообман спас многие жизни и нервы, хоть ещё ни разу и не сделал саму ситуацию лучше. В тот день два подростка обошли весь район, залезли в каждую дырку, как какие-то трубочисты, получили несколько тысяч щелбанов от соседей и мимо проходящих жителей за то, что подсаживали друг друга, дабы заглянуть на соседние участки, переваливаясь через забор, как переливается закипающий суп из кимчи у каждой второй хозяйки старого Хэбангчона. И было бы глупо сказать, что все их старания были напрасными. Да, кошку, конечно, не нашли — но в глубине души как минимум один из двоих знал, что так будет. На протяжении почти трёх недель они не прекращали поиски. А сегодня стали на шаг ближе к тому, чтобы с этим смириться. Октябрь в Сеуле славится тёплыми деньками и немного более суровыми — напоминающие зимние — вечерами. Два подростка жмутся ближе друг к другу, как снегири, надеясь согреться. Мальчики по очереди достают из одного огромного чёрного рюкзака какие-то мало связанные между собой предметы: ручку, плюшевую игрушку в виде снеговика, кошачий корм и явно на скорую руку оторванный цветочный бутон. Надеются ничего не забыть и не потерять. Разведённый костёр пусть и слабо, но греет два трясущихся тельца. Вокруг только один из протоков Хангана и окраинский южный район, кажется, называющийся «Гуро», что достаточно далеко от дома этих двоих. Пришлось трястись в метро почти двенадцать с лишним остановок и насмотреться на далёкий от дружелюбного контингент, состоящий из пьяниц, работяг и утомлённых жизнью семьянинов из среднего или нижнего класса. Двое добрались до нужной станции, а затем ещё минут двадцать ковыляли до истока реки, и всё ради того, чтобы плюхнуться на пятую точку перед лесной посадкой и развести огонь. Или для ещё одной цели. — Мне жаль, что мы её не нашли, — русоволосый смотрит украдкой, молвит с чувством сожаления, хотя это вовсе не его вина или ответственность, не посочувствовать в этой ситуации сложно. Он всё ещё ниже ростом и явно уступает в весовой категории, но куртка, которую его наверняка заставила надеть мать, делает плечи иллюзорно шире, а саму стать мужественнее. Кажется, что на этот раз уже сам взгляд становится тем решающим звеном, что сравнивает двоих в возрасте. Он старается зацепиться глазами за впалые с недавних пор скулы своего хёна и при этом всём не смутить старшего излишней внимательностью. Последний, насколько помнит тонсэн, не любит, когда кто-то видит его слёзы. Но нужно же как-то проверить, плачет он или нет?.. Костёр, что развели в запрещённом для подобных «шалостей» месте, издаёт треск, который ощутим почти на физическом уровне. Но чем ближе двое подсаживаются к огню, тем меньше сомнений в правильности поступка у них остаётся. Сеульское небо, на котором почти никогда не видно звёзд из-за засвеченности, смотрит на двух детей всё так же, как привыкло — с упорностью бездны, в которую заглянул первым кто-то другой. А согретый воздух здорово контрастирует с прохладным ветром, так что старший, что на секунду закидывает голову, чтобы протяжно выдохнуть — вместо звёзд наблюдает белёсый пар, что покидает его рот. — Всё нормально, Ники, — говорит он, когда прикладывает достаточно усилий для того, чтобы собрать себя и свои вихревые мысли воедино, — я знал, что так будет. Нишимура находится на низком старте ещё со вчерашнего дня, когда его хён позвонил и без лишних предисловий или хотя бы дальнейших объяснений сказал простое: «Завтра в девять на станции Шичон» И Ники не из тех, кто стал бы думать, как бы отказать другу в такой абсурдной просьбе, когда на кон поставлено ни что иное, как ночь воскресенья. Он не такой. Ники, готовый в любой момент стать еще ближе, чем уже есть сейчас и успокоить старшего, которому нелегко и вряд ли будет лучше в ближайшее время, не мог найти себе места вот уже несколько недель, потому что наблюдать за стенаниями ответственного хозяина пропавшей кошки — то ещё испытание. Как будто пропала не чья-то Чигу, а его собственная сестра. — Что? — но не удивиться последнему заявлению не получается. Ники в принципе не учили, как нужно поступать в подобных ситуациях и как правильно успокаивать людей — а сборник советов, который был однажды подарен родителями в шутку, выглядел скорее как издевательство. Но незнание — это не так плохо, пока главным остаётся намерение, правда же? — Говорю, что знал, — терпеливо повторяет его хён, как загипнотизированный, а Ники чуть трясёт головой, стараясь не путать чужие слова в голове и то, что скажет сам на языке. Но получается как всегда — с точностью да наоборот. — Но зачем мы тогда… Так упорно искали? Нет, то есть, не в смысле, что мы зря искали или что я не хотел, а… — спотыкается через слово японец, как слышит: — Всё в порядке, — ребёнок подтягивает рукава, чтобы спрятать в них дрожь окоченевших рук, — я просто хотел продолжить для душевного спокойствия, а вовсе не для того, чтобы найти то, чего уже, возможно, нет. Почувствовать, что я сделал всё, что мог, положил все свои силы и… Могу точно быть уверенным в том, что не обидел её безразличием — его ведь у меня никогда не было. Он так погружается в свои мысли, что вовремя не замечает, с какой осторожностью и аккуратным расчётом верного расстояния его замёрзшие ладони подталкивают ближе к источнику тепла. Но и не сопротивляется. Казалось бы, кошка как кошка. Сколько ещё этих животных будет в жизни человека? Русоволосый достаточно хорошо знал поведенчиские реакции и причины редких слёз старшего — у его хёна не было так уж много близких друзей, а с людьми он в принципе довольно туго сближался, почти что со скрипом, в отличие от самого Ники. Чигу, которой звали ту самую кошку, была для старшего полноценным членом семьи — единственным и неповторимым питомцем, а заодно и драгоценным другом, которому можно было рассказать всё, что угодно. — Я уверен, Сону-хён, что Чигу прекрасно знает тебя и уверена в том, что ты бы её искал. И нашёл, если бы того хотела она сама. И почему он не подумал об этом раньше? — Да, если бы она хотела быть найденной… Уже бы давно нашлась, — повисает какая-то неловкость, потому что оба они молчат какое-то время. Слова здесь не нужны, но старший всё равно находит, что добавить, показывая, что всё это время отмалчивался не с пустой головой. — А так даже к лучшему. Я просто буду думать, что мы были совсем близко и она, может быть, смотрела на нас из какого-то своего укромного уголочка, имела возможность в любой момент выйти ко мне, но… Просто не захотела. Да. Просто не захотела. Она ведь ушла, потому что хотела побыть в одиночестве — всем это требуется время от времени, даже питомцам. Что они вообще такое для человека? Мальчик никогда не делил жизнь на ту, что была важнее, весомее, достойной того, чтобы за неё побороться и ту, которая была так — просто как что-то проходное, на окончание чего не посмотришь как на что-то масштабное. Все мы живые организмы, души. К чему разделения? — Моё сердце спокойно в этом плане. Но есть кое-что, что не добавляет оптимизма, — поджимает губы, казалось бы, от обиды старший, — мама сказала мне сразу, что это — всё. Что кошка старая и наверняка просто ушла, как это обычно делают все животные, когда чувствуют, что их конец близок. Да и холода подкрались ожидаемо быстро, — поджимает губы мальчик, с трудом продолжая, потому что ему просто необходимо выговориться, — она бы вернулась до первого снега, если бы могла. А сейчас улицу уже взяла изморозь. Слишком поздно для дальнейшего сохранения надежды — воображаемая этикетка просрочена. — Поэтому ты был так расстроен? — поддерживает Рики. — Не из-за самой сути её слов, а из-за того, как именно она это сказала, — шатен, сложивший все притянутые с собой вещи на маленький бугорок, водит палочкой по песку, вырисовывая какие-то шарообразные линии. — Что именно она сказала? — Она посоветовала мне присмотреться и найти себе новую, так сказать — на замену, потому что шансы на возвращение Чигу с каждым днём становились всё меньше. И пусть век человека был куда длиннее века многих животных, шатен не относился к своему единственному питомцу как к тому, которого можно было бы чем-то или кем-то заменить. — Зачем вообще кого-то заменять? Я попросил маму подождать ещё пару дней, прежде чем делать какие-то выводы. После этого, спустя неделю она сделала громкий вывод «ну что, всё, сдохла твоя кошка». Смысл понятен и без конкретики, но… Меня так злит, когда кто-то говорит это слово. Сдохла. Серьёзно? Жизнь — она и в параллельной вселенной жизнь, кто мы вообще такие, чтобы расставлять понятия и решать, чья более важна, а чья менее, даже если это выражается просто в словах? Почему мы говорим на животных «сдох», а на людей «умер, вернулся, усох», стараясь смягчить острые углы, когда на деле просто… Мальчик вздрагивает, сдерживая слёзы, когда на его плечо опускается тепло чужой ладони. Есть же такие люди, которые достаточно эмоциональны для того, чтобы застыть, встав на развилке «гнев» и «грусть». Многие выбирают первое, но шатен всегда склонялся ко второму. Имея природную мягкость, он почти ни разу на памяти младшего не показывал огненный гнев. И перед семьей, с которой он почти ни в чем не совпадал, Сону оставался по-святому спокойным, как будто даже не старался, а состоял из гармонии. Понятно, что даже такого человека могли растормошить слова, ставшие уничижительными в адрес чего-то ценного. Все мы склонны защищать то, что нам дорого, пусть для этого может и не быть прямой угрозы. — … В этом мире много людей, которые заслуживают того, чтобы о них говорили «сдохли», при этом животные почти никогда не делают людям ничего плохого намеренно. Так почему… Зачем… Говорить так?.. Он опускает голову, и, выдыхая, заключает: — В конце концов для меня — Чигу просто ушла. Она живёт где-то. Просто в другом месте. Ветер пронизывает их обоих, закручивается хороводом, проникает сквозняком мимо крон плотно стоящих друг к другу деревьев и завывает. Но минует огонёк, а попытавшись затушить лишь колышет языки пламени. Северный ветер покачивает ветки и заставляет слететь немногие из тех листьев, что остались в конце октября. Подобно ледяному смерчу, такие слова, говорящие что-то о продолжении жизни там, где её быть не может — трогают что-то в глубине души Рики. Он удивляется тому, что кто-то способен чувствовать так глубоко. — Прости, — обнимает колени младший, поглядывая на шатена, — я не совсем понимаю тонкости корейского. Но, — он глядит на костёр, что медленно разгорается чуть сильнее после того, как ветер перебросил языки слабого огонька на подброшенные двумя парнями листья и ветки, — но я понимаю, что ты имеешь в виду. У нас на родине в принципе не принято недооценивать чью-то жизнь. Мои родители вот, к примеру, буддисты, и они верят, что важно существование даже самого маленького муравья. И что прихлопнуть какую-то там муху может быть для нас чревато, пусть она и была жутко надоедливой и свою гибель заслужила. А я знаешь сколько мух за свою жизнь прихлопнул? Ненавижу насекомых. И терпения у меня никакого. Может быть, моя карма уже давно находится ниже шести футов под землёй и безвозвратно похоронена. Ники фыркает, сам от себя не ожидавший, что выдаст перед Сону такое длинное предложение. — Ничего, — улыбается старший после того, как позволил себе от души посмеяться над Ники, который с трудом связывал слова на корейском, но всё равно сказал что-то, что хоть мало-мальски способно утешить и в меру отвлечь от скорби, — я не помню, сколько муравьёв задавил, но ведь ничего не отменяет случайности, правда? Я думаю, что если искренне раскаяться — они нас простят. Подростки встречаются взглядом и понимают, что пришло время. С каждым часом становится всё холоднее, последний автобус, идущий до Хэбангчона, уходит в десять — они уже пропустили — а метро закрывается в полночь. Так что захоти Сону просидеть здесь хоть всю ночь, проблем на следующий день ему будет не обобраться. Нужно закругляться поскорее, но успеть осуществить всё задуманное. Строгим родителям Ким в любой момент сможет соврать о том, что засиделся допоздна в академии и решал уравнения — от правды это недалеко, ведь специальные вечерние классы для особо усердных учеников работают семь дней в неделю, а старший по-честному проводит там дни напролёт; шесть из семи наверняка. Ники помогает ему выкопать небольшую ямку с помощью палок, которые они принесли к костру, и когда она становится достаточно глубокой для того, чтобы вместить необходимое, останавливается. Завершением длинного списка любимых вещей кошки становится маленький скомканный лист бумаги, который ребёнок достаёт из кармана и трясущимися от прохлады руками пытается разгладить. Пара ладоней рядом с трепетом ему помогает, по привычной траектории стараясь поднести чуть ближе к костру, чтобы согреть. — Дорогая Чигу, — начинает своё обращение мальчик, с прежней дрожью чуть сжимая края листа, когда называет имя питомца, — я не знаю, куда ты ушла, но у меня есть некоторые подозрения. Я, во всяком случае, как ответственный хозяин, обязуюсь поддержать твой выбор, каким бы он ни был. И как любой кошке, которая по природе ходит сама по себе и возвращается домой только чтобы получить маленькую порцию ласки — отдаю тебе во владение положенную свободу идти туда, куда зовёт твоя кошачья природа. Я хочу сказать тебе спасибо за те три года, что ты была вместе со мной. Ты стала лучом света в моей тёмной, заваленной учебниками комнате. Чигу, твоё имя значит земля, но в том месте, в котором ты окажешься, тебя станут называть по-другому, да? Наверное, это будет что-то вроде Уджу(космос) или Ханыль(небо)? Я уверен, что там тебе выберут самое подходящее имя. Если где-то и правда существует кошачий рай, то я надеюсь, что они о тебе хорошо позаботятся. Мальчик тяжело выдыхает, чувствуя, что просто не может читать на одном дыхании или чуть быстрее. Ладонь, вернувшаяся на его плечо ранее, аккуратно перемещается на спину и похлопывает в знак поддержки, никуда не торопит. Сону игнорирует покрасневшие глаза и нос, втягивая подступающие сопли, и кладёт любимый корм Чигу в выкопанную им и Нишимурой ямку. Он продолжает читать письмо: — И что будут давать тебе только твоё любимое лакомство. Я не знаю, куда ты ушла, Чигу, но я уверен, что в месте, где ты сейчас, круглый год растут цветы, что ты любила грызть дома, — он подбрасывает в ямку неловко сорванный им бутон, — что там будет столько же много ручек, об которые ты точила зубы и что вы с Нуном, — он замолкает, делая паузы куда более долгую, чем предыдущие, когда следом за ручкой с прогрызенным колпачком берёт любимую игрушку своей кошки — маленького пищящего при нажиме снеговика, — что вы обязательно встретитесь снова. И бросает в ямку. Слова, написанные аккуратным почерком, так не вовремя расплываются в несуразные подтёки, как будто кто-то оставил кляксу, бумага намокает и медленно течёт по контуру сама строчка — но это всего лишь влага на глазах мешает нормально видеть. Ники внимательно смотрит на Сону, который продолжает, несмотря ни на что. — Я знаю, что ты почувствуешь и услышишь меня. И ничего страшного в том, что я не смогу обнять тебя и погладить по шерсти, приласкать, как привык — нет. Потому что после меня, возможно, тебя ждёт ещё одна, более уютная остановка. Прости меня за то, что в нашей семье всё было не так идеально и я не смог сделать всё, не смог создать нужную обстановку, чтобы позволить тебе жить дольше и спокойнее. Просто знай, что я старался, желал, желаю и буду желать тебе всего самого лучшего. Поэтому я ни в коем случае не обижаюсь на то, что ты ушла, не попрощавшись. Кошки ведь всегда делают так, да? Я верю в то, что вы оставляете шанс свести всё не к «прощай», а к «до новых встреч», будто мы однажды по счастливой случайности столкнемся снова, когда никто из нас не ждёт. Если мы и правда однажды встретимся, оказавшись в одном и том же месте, Чигу, я просто хочу, чтобы ты знала, что навсегда останешься моим единственным и любимый питомцем, моим членом семьи. Где бы ты ни была и сколько бы времени ни прошло. Спасибо за то, что позволила однажды найти тебя тогда под лестницей. Для меня это и по сей день остаётся лучшим днём. Я постараюсь не скучать слишком сильно, ты пообещай мне то же. Спасибо и... — он вовремя одёргивает себя, чтобы исправить по привычке написанное «прощай» на: — до новых встреч, Чигу. Сону закусывает губу и жмурится, уже не в силах терпеть. Он пытался улыбаться, читая письмо, но под конец в глаза ударило с такой силой, как будто кто-то, читая рецепт приготовления супа и заметив строчку «и соли на глаз» — понял всё буквально и насыпал её прямо в глаза Сону. Жутко щиплет, пока облегчение не приходит волной, отпустив вместе с солёной горечью то, что люди привыкли называть слезами. Ники смотрит неотрывно, и пусть он не знает, как успокоить полноценно, достаточно только намерения, чтобы Сону это почувствовал. Он — единственный в мире человек, который забил на долгожданный воскресный выходной и, бросив все дела, вместо футбола с друзьями рванул вместе с Сону на другой конец города. Разумеется, что Ким ему безмерно благодарен. Мелкие веточки, два ребёнка хоронят кошку, не имея её тела, прощаются с ней и забрасывают маленькую самодельную «могилу» землей.***
сейчас. — У тебя собачий тип. — Что? Нет! С чего ты взял? — А ты давно в зеркало смотрелся? — Каждый день смотрюсь. — И зачем это, интересно? — Чтобы разглядеть в себе что угодно, кроме собаки! — парирует ребёнок и уже просто от бессилия хлопает ладонями по простынке в горошек, что лежит поверх больничной койки. Чонвон закатывает глаза прежде чем выпалить «подожди у меня и я тебе покажу» и полезть в нейвер за картинками-доказательствами, которые никто не сумеет оспорить, даже если очень захочет. А ведь всё начиналось с лёгкого осмотра…Ох уж эти корейцы с их разделением типажей на «кошечки, собачки, черепашки…» и прочую живность. Такие вещи, видимо, не имеют срока годности, раз существовали что во время Сону, что сейчас, протянувшись добрый десяток лет и оставшись без разительных изменений. Абсолютно нормально, что в понимании давней молодёжи, что в современной — между друзьями обсуждать, на какое животное ты похож и в каких именно местах. В их понимании у человека не может быть просто лица человека, их обязательно надо соотнести с чем-то ещё, но, что удивительно — многие действительно похожи на облик, который им присваивают. Но не Сону, ни в коем случае. Они с медбратиком договорились, что никто никого не будет называть тонсэном или хёном и соблюдать субординацию, потому что в их случае это будет странно и с любой точки зрения неправильно. Сону родился в 2000, а Чонвон хер знает когда после. Но, в то же время стоит заметить — Ян застал все изменения, что происходили в мире за последние пятнадцать лет и, к тому же, в отличие от некоторых успел по***
шестнадцать лет назад. — Интересно, люди тоже так делают? Последний поезд на сегодня, редкие посетители — кроме этих двоих внутри идеально блестящего, движущегося в сторону центра города вагоне нет никого. Последний пассажир вышел на одной из станций окраины. — Как? — Сону, что бессильно уронил голову на плечо младшего, а поднимать её и не думал, говорит едва ли слышно — не может найти в себе силы ни для привычной дружелюбной улыбки, ни для большей громкости голоса. — Исчезают из поля зрения близких, когда чувствуют, что с ними случится что-то нехорошее, — уточняет Ники. — Как знать. Если бы мы делали так же, как делают кошки, то куда бы мы пошли? Куда вообще уходят кошки? — В любом случае, — японец чувствует, что затекло плечо, но ни за что и никогда в этом не признается, — если тебя однажды посетит что-то вроде «предчувствия», то не ходи туда, куда ушла Чигу. Приходи ко мне, хён. Мы всё обсудим и найдём другой маршрут, ладно? Сону хмыкает, улыбаясь, потому что очень забавно то, как завуалированно Нишимура заботится, стараясь уговорить не совершать необдуманных поступков. Но Ким о подобных плохих вещах никогда и не думал. — Не переживай, — тихо говорит он, чувствуя, как мерный стук движущегося вагона и мягкое плечо друга постепенно затягивают его в сон, — я всё равно не знаю, куда уходят кошки. Поэтому мне не пойти за ними, даже если я захочу...