Напрямую или в обход — если не получится по Небу или по морю, то перерыв весь Нижний мир и не побоявшись потревожить его жителей — я обязательно пойду за тобой. Обогну саму безысходность, сделав подкоп через полземли.
***
много лет назад.
— Всем мужчинам нужен…
— Не смей говорить это, онни, — звонким голосом кричит младшая и показательно затыкает уши ладонями с широко растопыренными пальцами, продолжая тараторить одно и то же вот уже на протяжении получаса, — не хочу слышать ничего, связанного с этим словом! Не произноси его!
А вот Сону свои уши привык далеко не затыкать. Он их настойчиво греет, как в последний раз; происходит это у двери, ведущей в помещение, где собрались что-то обсудить родственницы.
Сону, на самом деле, обожает разговоры старших, но ещё больше ему нравится, когда они ничего от него не скрывают, собираясь мелкой гопарьской бандой в самой дальней от маминой комнате; а не скрывать что-то от брата им приходится редко. Особенно, если речь заходит о по-настоящему табуированной в доме теме — если бы мама только узнала, о чём шушукаются её дочери-подростки, она бы… Как минимум вывернула им кишки наизнанку и выпустила их через горло, чтобы не повадно было страдать «порочным».
А Сону, подслушивающему всё это — стерла бы память или сделала навеки глухим.
Похоть, как и привычка идти на поводу желаний своего тела — это ведь грех; по крайней мере, старшая Ким верит, что все плотские утехи потребности существуют исключительно ради продолжения рода, а не зыбкого удовлетворения, которого в жизни никогда не будет достаточно. Только с этим не совсем согласны её искушенные мирскими радостями дочки. Что же касается Сону — он ещё об этом глубоко не задумывался.
Сказать, что он почти ничего не понимает в устройстве этой запретной темы и её же механизме в реальной жизни — не будет преувеличением.
— Не говори та-а-ак, а-а-а-а!
Ким вздрагивает, услышав более громкий отголосок, чем перешептывания, которыми прежде едва ли слышно обменивались девочки. Благо, что сквозняк, щекочущий голые пятки, создал все удобства для успешного подслушивания. Наверное, нуны оставили окно открытым, раз дверь в комнату одной из них так и не защелкнулась. Сквозь маленький просвет паренёк даже может видеть спины старших. Они сидят на широкой кровати полукругом, поджав под себя ноги, и периодически мерзко хихикают, как ведьмы на долгожданном шабаше — Сону же рискует стать главным ингредиентом в их котле с отменным варевом из сплетен, если попадётся.
Подкалывают друг друга и хрюкают в ладошки все, кроме одной — младшей, почти всегда послушной маминой гордости, сейчас как-то не до смеха.
— Хватит жевать, Ину, а то твой вес скоро превысит грузоподъемность метлы, — они, похоже, и сами не прочь сравнить себя с колдуньями. Самая старшая, Джиу, с этими словами чуть ли не выбивает из рук девочки какую-то булку, но довольно быстро возвращается взглядом на Мину, готовая пустить разговор в прежнее русло.
Одна из сестёр, судя по всему, впервые испытала симпатию к представителю противоположного пола, а она, о чудеса, оказалась взаимной. И всё хорошо, если бы было так просто, и девочку не смутило то, что выбранный визави постоянно до подозрительного жадно жрёт её взглядом. В какие-то моменты это могло показаться милым, только вот что-то интуитивно подсказывало, что уже половозрелый старшеклассник изучающе пробегается по её телу взглядом вовсе не для того, чтобы невинно сделать комплимент новой блузке. Наверное, чтобы понять, к чему всё идёт, долго думать не придётся. А Мину — младшая из сестёр Кима — пока ещё не готова принять для себя, что живёт в подобной «антиромантичной» реальности:
— Да-да, они все, как один, помешаны на, — в которой любые межличностные отношения завязаны на: — сексе.
Вот так, построенный в первую очередь на физиологической тяге — мир взрослых вызывает отторжение и временами даже отвращение у юной Мину. И потому она старательно отрицает всё то, что пытаются донести до неё старшие, давая советы касательно назревающих отношений. Может, это потому, что (не считая Сону, который четырнадцать лет назад занял пост макнэ в семье) ей меньше всего лет, а может, дело не в возрасте — Мину самая чуткая из всех и, наверное, именно поэтому остро реагирует на поднятие подобных тем. Удивительно, что в этот раз она вообще обратилась к сёстрам по похожему вопросу первой.
— Я же просила не произносить. Тебе так сложно, что ли, просто своевременно заткнуться? — это максимум агрессии, что может выдать её рот: в ней никогда не было достаточно огня. Ким полноценно олицетворяла ту водную стихию, под знаменем которой родилась.
Ким Мину кажется Сону ближе всех остальных, потому что, по сравнению с оставшимися двумя старшими, именно она похожа на него больше всего. Не так внешностью, как характером: стеснительная, сверхчувствительная и ранимая — и при крупных ссорах отделывается ропотом, а не язвительным криком, как это происходит у Джиу и Ину. Их темперамент напоминает мужской даже больше, чем весь Ким Сону, который единственный мужчина в этой девичьей «общине», но при этом ещё с детства полностью перенял на себя модель поведения женственной и утончённой Мину, с которой имел наиболее тёплые и спокойные сестринско-братские отношения. Они были похожи даже в том, что оба появились на свет в крайние числа июня; в разные годы.
Ко всему прочему, она была единственной, кто хоть как-то пытался повлиять на мать, когда та была в гневе; пусть её слово точно так же не имело никакого веса, как и слова всех остальных детей — именно благодаря ей у Сону всё ещё были целы все зубы. Мину была ангелом и, наверное, не было парней, которым она бы не понравилась: официально молодой человек до сих пор отсутствовал, быть может, только потому, что она жутко стеснялась любого упоминания «запретной темы».
И, видимо, носить в себе наболевшее в какой-то момент стало невыносимо — от того и поступил вопрос: «как думаете, почему он так на меня пялится всё время? Со мной что-то не так? Или я ему нравлюсь? Или может быть… Он извращенец?».
Сону же просто не мог такое пропустить — они никогда не обсуждали подобное в открытую, если он маячил где-то поблизости. Но оно и не странно: первый секс — не лучшая тема для спича с младший братом, который ко всему прочему ещё и несовершеннолетний.
— Послушай, если ты нравишься мальчику, то это абсолютно естественно, что он хочет с тобой с…
— Я сейчас… — кидает одну из двух подушек в старшую Мину, и при этом ещё как-то сдерживается: её прежняя розовая картина мира постепенно рушится с каждым новым словом сестёр, а по венам расползается жгучее, не совсем иррациональное (что печально) чувство стыда. — Не знаю, что сделаю. Ты несёшь полный бред. Почему он не может смотреть на меня просто… Просто так?! Зачем обязательно мешать всё с этой вашей взрослой грязью и развратом? Мне нужна… Лишь нежность, и всё.
Нужна лишь нежность?
— А разве на этом свете существуют люди, которые могут дать только её, и больше ничего лишнего? Или ты ищешь себе второго папу вместо парня? — Джиу как будто специально бьет по больному, зная, как вывести Мину в самую крайность, чтобы поговорить с ней по душам уже тогда, когда девочка будет на пределе и не станет кивать просто для того, чтобы от неё поскорее отстали.
Иногда казалось, что Мину можно было лишний раз не водить на слушания Библии в церковь или заставлять читать её самостоятельно — она и сама своего рода напоминала библейскую героиню. И даже не зная содержания о собственной праведной жизни, сестра автоматически, с нуля имея внутри какие-то закладки мнения о правильном и неправильном, выдавала всё, как будто оно было прописано в её голове заранее. И эта святая, девственная простота и искренность — в ней были совершенно естественны.
Но Мину просто такой родилась.
Сону был таким же, и с осторожностью относился к своей физической целостности и к тому, чему придают сильное значение, когда что-то делают в первый раз: будь то поцелуй или что-то посерьёзнее. Его было легко ранить, зацепить, обидеть грубым словом или лишенным гармонии жестом. Однако перед особым обстоятельством и поводом, носящим человеческое имя — Ким, как сейчас понимает, может сделать исключение и наступить на горло своим принципам. Его чувства всегда выражались через жертвенность, и потому врождённая чистота и святость могла ненадолго отступить перед образом правильного человека; лишь бы оказаться поближе к обожаемому, отдать ему всего себя, а такого найти было почти невозможно, но Сону повезло. Он не может говорить точно, потому что до сих пор не пробовал ничего, но именно из-за его появления в жизни подростка — мальчик может по крайней мере представить, на что готов пойти ради того, чтобы другому человеку удалось сохранить сердце целым.
Он, правда, пока ещё не выбрал дорогу, по которой должен пойти в дальнейшем, постоянно мечась от того, что говорят умудрённые опытом нуны, к тому, с помощью чего спорит самая младшая из них. А ещё такими, как Мину, совсем не были Джиу и Ину — они смотрели на жизнь и потребности человеческого организма более реалистично.
— Хотите сказать, что он смотрит на меня так только потому, — почти начинает плакать младшая, не веря ни единому постулату, который пытаются заложить ей в голову, — что хочет сделать со мной… Нехорошие вещи?!
— Да почему же, блин, нехорошие? — с возмущением вскипает Джиу. — Ты наслушалась маму с её проповедями, да? Хочешь никогда не выйти замуж и жить, как она, вечно одинокой? Это мужская физиология, как ты этого не поймёшь, Мину?! Тебе придётся это принять, если хочешь вырваться из кандалов правильности, которая навечно оставит тебя никем нетронутой и нелюбимой. И он не извращенец никакой, хотеть заняться сексом с тем, кто нравится — это абсолютно нормально, так что его можно назвать максимум здоровым, но уж точно не сдвинутым по фазе.
— Да я лучше умру ни разу никем нетронутой в этой самой комнате, — сползает по кровати бедная атакованная (не) правдой Ким, запутываясь в собственных длинных волосах, потому что в её голове третью мировую начинают самые противоречащие друг другу мысли.
— Тебя что, обижает то, что тебя кто-то хочет в том плане?
— Да! Это стыдно, некрасиво, не чутко, и вообще… Такого не может быть в норме.
И коснувшись ногами пола, девочка утыкается носом в оставшуюся рядом с ней подушку, а затем что есть силы в неё орёт, но благо, что ткань поглощает основной звук: соседи не услышат, чтобы заявить в полицию, мол, в соседней доме верещит резаный поросёнок, а у них здесь не какое-то село, а культурная деревня, чтоб все знали.
— Ты тупая, или как? Я же говорю, что… — пытается вставить свои пять копеек средняя из сестёр.
— Если ты ему не дашь, — перебивает её же Джиу, пальцем, поднятым в воздух прося Ину на секунду замолчать, потому что пришла её очередь вправлять своей Мину мозги, — то он просто возьмёт и пойдёт к той, которая даст. Ты должна радоваться, что он вообще так долго с тобой общается и ещё ничего не сделал. Значит его намерения серьёзны!
Ага, серьёзны. В семнадцать-то лет.
И увидев, как расширяются от негодования ноздри у услышавшей этот, (с её точки зрения), бред Мину — самая старшая дочь из семьи Ким пытается донести свою мысли понятнее:
— Нет, ты сама подумай. Мужчины так устроены: если он на тебя смотрит, значит он тебя хочет. А если не хочет — не смотрит — смотрит на ту, которую хочет. Так что прекращай нести чушь и оскорбляться по этому поводу, это естественно. Они охотники по природе, так что смотрят на нас, как на добычу, и мы должны быть за это благо…
Сону слушает внимательно и делает выводы. Тонкие брови приподнимаются в удивлении, потому что многие детали пазла в виде данных Мину советов, которые он может примерить на свою ситуацию — сходятся с его реальностью почти на все сто.
Если так подумать — учитель Пак ведь часто на него смотрит, и порой эти гляделки становятся слишком длинными и сами за себя говорящими. Обычно, когда кто-то глядит в самую душу безмолвно, вопросов появляется только больше, но. В случае же Сону и старшего, от времяпровождения рядом с которым он постепенно становится зависимым — всё с точностью до наоборот: при первом столкновении мазутных зрачков с невинными, карамельными, все лишние уточнения как будто бесследно исчезают, отсеиваясь мозгом за ненадобностью. Глаза, смотрящие на младшего, у него и правда говорящие. Вот только Сону ещё слишком мал для того, чтобы полностью осознать, что именно в них написано и молчаливо послать сигнал в ответ — летящие мимо проблесками строчки видит, но все они кажутся ему слегка размытыми, а потому прочитать и знать наверняка не получается. Немота, либо же просто неразборчивость собственных глаз тоже не помогает в этой ситуации.
Ах, если бы только можно было выцарапать на радужке то самое однословное и понятное «да».
Стоит ли послушать то, что говорят сёстры, и принять его привычку постоянно следить за движениями своего лучшего ученика — к сведению? Глазами он всегда рядом с Сону. Значит ли это, что… Сердцем тоже? А если прислушаться к сказанному сёстрами лучше, то можно понять, что раз его до чёрного тёмно-карие прикованы к Сону — значит, относить к списку реакций можно не только одно сердце?.. Сону даже страшно произнести это предложение про себя, не говоря вслух. Может, репетитор и правда..?
Да нет, стоп. Сону откровенно заносит.
Мало ли на кого он смотрит?
— То есть ты хочешь сказать, что если мы с ним не… — старательно подбирает слова, чтобы не травмировать себя ещё больше, Мину, —…перейдём на новый уровень, то он захочет со мной порвать?
— А что ты хотела от меня услышать? — хмурит брови старшая, не способная больше выносить робость и костность мозга сестры, хоть и не желает окрещивать её монашкой: Ким Джиу мечтает свалить из этого праведного дома по исполнению двадцати годов, когда наконец поступит в университет, в который не смогла сразу после окончания школы, и там-то уже отрываться по полной. — Это как игра: или туда, или сюда, выше или ниже — нужно двигаться дальше, а потому стоять на одном месте и без конца кого-то ждать никто долго не сможет, особенно в нашем возрасте, когда тянет познавать всё новое на практике. Остановившихся в движении игроков списывают, чтобы заменить на новых. А выбор из оставшихся вокруг всегда огромен, ты здесь не одна такая миленькая на всю планету. Вот и он тоже просто найдёт себе кого-то, кто на это согласится, раз так и не согласилась ты.
— Ох… — Мину искренне обижается на эти слова, не поднимая опущенной головы, потому что глаза неприятно слезятся от самого осознания про то, что старшие могут быть правы. Она пока ещё недостаточно мудра, чтобы знать точно, насколько правильны эти слова.
Сону тоже не знает, но он не пытается отмахиваться. И просто продолжает анализировать, примеряя это на свою ситуацию, как будто от этого зависит его жизнь. Раз люди всегда находятся в поиске, то если не даст один, а даст кто-то другой… Разве не будет логичным то, что голодный пойдёт туда, где покормят? Ох, но ведь это, получается, правда.
— И что ты собираешься делать, когда он перестанет терпеливо ждать и всё сведётся к этому? — интересуется сестра напоследок, проверяя, усвоила ли её заповедь младшая.
Господи, да при одной мысли о том, что его старший сможет однажды посмотреть так же, как смотрит на Кима, на кого-то другого, кто не он — в Сону селится нечто, чему изначально там не было места: кто-то будто забивает что-то под напором в грудь, и это что-то так вовремя начинает напоминать ржавые гвозди. Хоть магнит на неё вешай, который может притянуть к себе репетитора даже против его воли. А понимать, что такового в природе не существует… Больновато, однако.
— Значит, расстанемся, — стоит на своём Мину.
А вот Сону всё же больше направлен на то, чтобы прислушаться к советам девочек.
«Если не ты, то отдать ему это обязательно сможет кто-то другой»
Именно поэтому становится жизненноважным доказать старшему, что всё необходимое можно найти под рукой — в виде Сону — и никуда больше не смотреть, и никуда не надо идти, и никого не надо искать. Может, выводы глуховатые в своей глупости, но совершенно под стать его неопытности.
Сону не думает, что он полностью готов физически и морально: если бы можно было ещё немного подождать, годик-другой — он бы так и сделал, а по прошествии этих лет всё равно пришёл бы становиться «взрослым» именно к нему. Но разве у младшего есть время? Он бы не торопил и не форсировал события, будь у него больше суток в году перед теми, кто в перспективе со своей общительностью и раскрытостью, с лёгкостью может отобрать хёна и удовлетворить все его потребности посредством себя, но. Разве Сону может позволить этому случиться, особенно зная заранее, как можно этому воспрепятствовать? Зная, как можно предотвратить то, что старшего может забрать кто-то другой? Что-то подсказывает, что если не дать зелёный свет сейчас — он уйдёт, а для Сону нет ничего хуже, чем потерять самого особенного в мире человека.
Ничего, если придётся подставиться, а первый раз окажется и правда до слёз болезненным — он потерпит. Тем более, хён же сам обещал, что никогда не сделает больно. Разве Ким Сону при этом знании вообще станет интересно, чем всё это обернётся в итоге и как он закончит после такого резкого падения взлёта в объятья неизвестному?
Самое главное лишь одно — это то, что Сону наверняка закончит весь в его поцелуях.
***
сейчас.
— Господин Нишимура! — Сону бежит через весь коридор и с замершим после такой скорости дыханием едва ли успевает затормозить вовремя. Он почти врезается, вовремя остановленный крепкими руками, и задирает голову, глядя на того, кто значительно больше и выше его самого.
— Спасибо, что пришли, — радость скрыть не получается, потому что осознавать: занятой человек с самого богатого района столицы вряд ли после работы спешит на встречу ко всем подряд, а к Сону — пожалуйста — приятно.
Дожди прекратились на короткий срок, и в это время, пока ходил транспорт, Сонхун запихал младшего обратно в тюрьму с белыми стенами — не психушку (
и на том спасибо), но в больницу.
Сону до сих пор стыдно после того, что случилось
у него в квартире. «
Какое же позорище» — подумал бы каждый, но не стоит такое говорить при представителе лисьих вслух, потому что надо иметь уважение — Ким не побоялся рискнуть всем, схитрив, и благодаря этому в итоге пережил лучшее событие в своей жизни. Сону повторил бы это снова. Стоя на том же месте, на той самой табуретке, точно так же оробело возвышаясь над всё тем же человеком, принял бы такое же решение — каким бы болезненным ни оказалось его послевкусие.
Всё равно лучше него по вкусу не может быть ничего на всём белом свете.
Губы Сонхуна были такими мягкими. И ощущались совсем не так, как собственное запястье. Ким всё-таки оказался прав в том плане, что соприкоснуться устами с живым человеком, причём не «
с кем попало» — а именно с
его хёном — что-то за пределами простой человеческой, земной радости. Наверное, она вызвала столько невероятных эмоций именно потому, что оставалась и остаётся для Кима недоступной. В тот момент, (
а чувства всё ещё свежи и младший может полностью проиграть их в своей голове, как будто это происходит сейчас) — отозвалась каждая клеточка, расширились все сосуды, ускоряя бег крови по венам, как будто наркоман получил долгожданную дозу; опасно, ибо аппетиты, скорее всего, будут расти. И мальчику даже на секунду показалось, что его сердце, вопреки нормам анатомии — состоит из сухих веточек, каждая из которых с надрывом сломалась, стоило только положить дрожащие ладони на скулы Сонхуна. А после на месте слома появилась живая зелень, распустились цветы.
Получилось глуповато, перевёрнуто в прямом смысле слова, да и младший пошёл на хитрость. Заставил Пака, повернувшись к себе спиной, закинуть голову с закрытыми глазами — но по-другому быть просто не могло.
Переживая о том, что ему до сих пор неизвестны чувства Сонхуна, (
или же их отсутствие), Сону понимает, что вернись в прошлое и возымей возможность всё переиграть — он бы на секунду забыл о плохом предчувствии, как и о возможном в будущем отторжении Пака, снова. Ведь чувствовал, что заморозки не переносит природно, но пока Сонхун рядом, думал лишь об одном:
«На самом деле, существует только три месяца — июнь, июль и август; остальные же навязаны обществом»
Природа тоже решила перестать подыгрывать. Не стала лгать на этот раз, наверное, впервые за всю историю человечества явив двум сердцам свой истинный лик. Какой снег, какие льды, какой град и похолодание в январе? Когда в маленьком тельце раскрывается неимоверное средоточие тепла — все соцветия пробиваются сквозь костные ткани, мышцы, сосуды, кожные покровы, самые мелкие поры. И это не больно. Это поистине замечательно. Сону расцветает, пока свежие ростки тянутся к Сонхуну у него прямо из глаз — и всей этой до горького красивой правдой перед хёном он сквозит, сквозит, сквозит — и никто не в состоянии наконец прикрыть это окно со сносящим всё на своём пути ветром. Ростки стремятся наружу — хоть одним зеленеющим листиком погладить свой дождливый август по щеке. Хоть одним бутоном коснуться уголка рта и поблагодарить за то, что вернул всё на свои места, заставил исчезнуть всякий пугающий отзимок.
По сию пору свежие перед глазами, те мгновения, когда он был ближе всего к Сонхуну, чем когда-либо — никому и ни за что не отдаст.
Сону догадывался, но не знал, что целоваться настолько приятно. Что делать это с Сонхуном настолько любо: казалось, что тогда даже ноги прекратили подавать какие-либо сигналы о том, что по-прежнему в состоянии двигаться. Но Сону они и не были больше нужны — он смог бы воспарить, оторвавшись от пола. И, не касаясь ничего носками стоп, долететь только до потолка, досадно ударившись об него, как об напоминающую ч/б фильмы реальность, головой. Жаль, что он не знал с самого начала — не получить на свои чувства ответа больно.
Наверное, сильнее, чем умирать.
Хорошо, что хён был потрясён достаточно, чтобы ничего не сказать в ответ на робкое исполнение столь решительного действия — будь что-то настолько очевидное просто проговорено вслух, Сону захотелось бы залезть
в тот самый ящик обратно, скрестив руки на груди; он бы умер в тот самый момент, но. Сонхун промолчал. А говорящий всё за него же взгляд — можно было и проигнорировать.
— Прости, что опоздал, пробки после дождя нешуточные, а мосты только открыли, —
его руки наконец покидают чужие плечи, — Мину, — и слабая, но тёплая улыбка трогает изящные губы японца.
Сону удобнее рассказывать самому себе, что он просто
сделал это недостаточно хорошо, чтобы понравиться Сонхуну. Хён ведь считает его красивым, так что и почему заставило его оставить младшего без ответа? Быть может, и правда неопытность? Всем нравятся ловкие, умелые, обученные. А после случившегося сомнительные мысли о том, что вся причина в недостающем опыте — подтвердились. Насколько очевидно, что Сону решил и потому собирается это исправить, заполучив нужные навыки и знания?
Осталось только найти того, с кем не будет противно всему научиться.
Научиться ради Сонхуна.
Перед его лицом и силой его взгляда Сону порой чувствует себя больным — будто выученная беспомощность заставляет его каждый раз поддаваться чему-то мало объяснимому. Ким снова и снова оказывается где-то неподалёку от старшего, будучи наполовину парализованным. Тело не слушается, замерев, а вот эмоции — бушуют в закрытой банке, как сорвавшиеся с цепи. Даже сейчас их со старшим не отделит больше нескольких стен — они продолжат находиться на территории одной и той же больницы, а Ким будет ощущать нутром каждый шаг, который Пак делает неподалёку. И далеко тоже. Зато один косой взгляд Сонхуна сделает их расположение по отношению друг к другу дальше, чем расстояние между северным и южным полюсами.
А ещё после того дня, от осознания, что хён так ни разу к нему после этого не подошёл и не попытался заговорить, Сону, которому резко снова стало интересно, как он умер…
Показалось, что
самоубийство вполне может иметь не последнее место в списке возможных причин его смерти.
Ибо сначала это было потрясающе — а потом ток прошёлся по корке черепа, и Ким начал было думать, что это так ощущается невзаимность, как когда слышишь стук лишь своего сердца не потому, что у тебя плохой слух.
А потому, что звук второго не так силён, или же отсутствует полностью. Это всё равно, что вылить ледяную воду на искрящийся, порванный провод — и наступить на него босиком. Вот вам и успешное самоубийство.
Сону облизывает собственные губы и отрицательно мотает головой из стороны в сторону, возвращаясь в реальность, к ожидающему его ответа Ники:
— Всё в порядке, я всё равно сижу здесь целыми днями. Времени предостаточно, — Сону уверен, потому что вряд ли ближайшее время у него получится занять Сонхуном пространство, а не одни лишь мысли.
И не понимает, что есть причина, по которой Нишимура зовёт его по вымышленному им же имени так часто. Снова и снова произнося это чужеродное «Мину» сквозь отторжение, Ники как будто терпеливо ждёт, пока ему наконец скажут:
Я устал притворяться, называй меня по имени. Настоящему. Это же я… Сону.
Но этого не происходит.
Они сидят в парке при больнице, наслаждаясь одним солнечным из тысяч дождливых, днём. После смерти Рафаэля, которому понравилась бы такая погода, Нишимура теперь не очень любит светлые оттенки, дневное время суток и сам огненный шар в небе, который может запросто выжечь глаза, если смотреть на него достаточно долго. И понимает, каким образом меняются его собственные предпочтения из-за предпочтений тех, кто когда-то был дорог, но больше не может быть рядом. Он понял, что имел в виду покойный Рафаэль — старец ведь любил дождь из-за почившей жены. Отныне и Ники комфортнее, когда погода приглушает чувства, когда она хмурая и пасмурная, как он сам — такое время больше не признаётся плохим в глазах японца. Оно скорее расслабляющее и вдохновляющее.
Но, почему-то, за недостатком солнца начинает проявляться тоска по теплу его лучей.
— Я сначала и не понял, что вы японец, — смотрит на него Сону, сидя рядом на деревянной лавочке, и стучит отросшими ногтями по бумажной упаковке с молоком.
Вкус — мята с шоколадом. Откуда Нишимура знал, что любит Сону, когда подросток сам не имеет понятия о своих собственных предпочтениях?
— Произношение просто невероятно хорошее. Где вы его учили? — интересуется Ким.
— Я просто долгое время здесь жил.
Нишимура не скажет о том, кто именно всему его научил. Как
кто-то не ленился садить его перед собой и заставлять повторять слова по слогам, репетируя каждый звук. Но воспоминания греют душу, и если раньше было больно от того, что ничего кроме мыслей о прошлом не осталось — сейчас можно сказать, что от воспоминаний остался ещё и их главный герой.
У самого же Ники не осталось сомнений в том, что перед ним прямо сейчас сидит настоящий Ким Сону.
«—
Ты интересовался, возможно ли воскресить человека в современной медицине, правильно? — поправляет очки Пак Хёнджин, который обещал отблагодарить лучшего из своих подчинённых, раздобыв для него информацию, что оказалась ценнее золота.
Ники с почётом кланяется, готовый выслушать и поверить во всё, что угодно — необъяснимое уже возникло перед ним однажды, так к чему все оставшиеся сомнения? Что может более невероятным, чем человек с внешностью того, кто прежде был стёрт с лица Земли, но только не из сердца самого японца?
Невозможного в мире остаётся всё меньше.
— Официального действующих процедур нет, вся информация о подобном хорошо спрятана и защищена. Но поскольку я лично проконтролировал финансирование, часть которого мы вложили в один проект — кое-что удалось узнать.
Нишимура кивает, и не может дождаться, пока хотя бы одна точка положит начало — и станет над «ё» в ожидании прихода второй.
— Если этот проект будет признан успешным спустя полгода-год, то есть шанс, что о нём объявят публично, а учёные нашей страны и всего остального мира следом наловчатся возвращать умерших с того света. Официально. Я одобрил финансирование не без причины — как и у всех, среди усопших есть те, кого мне хотелось бы видеть перед собой снова. Хотя не обошлось без сомнений, они так же одолевают, потому что периодически думается: а на кой чёрт к жизни с самого начала была приложена смерть? Это ведь было с нами испокон веков не просто так. Если люди потеряют право на смерть, то когда еще к ним придёт долгожданный покой? Как мои подчинённые, страдающие в борьбе за свои идеалы, смогут отдохнуть, упокоиться, если финальной точки не останется? А наши враги? Сколько ни убей, каждый будет иметь шанс на перезагрузку. И получится никому не нужная бесконечность. Считаю, что это может превратиться в полной абсурд.
— Я понимаю, о чём вы, — кивком соглашается Нишимура, а сам за спиной втихую скрещивает пальцы, моля Вселенную о том, чтобы главарь подтвердил: Сону и этот проект по воскрешению каким-то образом связаны.
—
Так что ты, как никто другой, понимаешь, как я к этому отношусь. Всё должно быть естественно, и ни в коем случае не нарушать равновесие между одним и другим. Чтобы наши люди сражались отважно, как те, кто может умереть раз и навсегда, а не получить второй шанс и после всего сбежать в новую реальность, предав наши идеалы, как ни в чём ни бывало. Я презираю любителей «переобуваться», ты и так это прекрасно знаешь. Но я согласился на финансирование по одной причине. Мне хотелось взглянуть на то, что выйдет из всего это безумия.
— Мне тоже интересно посмотреть, к чему это приведёт, — поддакивает ему японец.
— А теперь о проекте, — вздыхает сквозь стиснутые зубы мужчина, вспомнив о чем-то своём, видимо, мешающем удержаться на одном фронте: хочется проголосовать как за правильность, так и за негуманность бессмертия перед жизнью, но окончательно определиться в итоге оказывается слишком сложно, — в центре стоит ребёнок пятнадцати лет, который, кстати, умер тоже пятнадцать лет назад. Весной 2015, если я правильно помню. Выбор пал на него, так как его показатели были лучшими по здоровью, все кости были целыми и другие параметры совпадали. Это всё, что я знаю о подопечном. Имя тоже неизвестно, а встретиться с ним получится не раньше, чем через шесть месяцев, так как он всё ещё на реабилитации в больнице.
— А о самом проекте? Об учёных? Вам что-нибудь известно?..
— О проекте… Им занимается учёный по имени Пак Сонхун, но поговаривают, что машина воскрешения была создана ещё задолго до него».
Это Сону.
И понять это стоило ещё в момент их первого контакта, когда мальчик попросил называть себя именем «
Мину» — таким же, какое было у любимой из его сестёр. Наверное, это имя осталось у него на подкорке и вылетело изо рта само, когда Кима попросили назваться, автоматически. Насколько помнит Ники — только с ней Сону мог нормально взаимодействовать в свои последние годы и месяца. Хотя незадолго до смерти младшего брата даже Мину оказалась бессильна, оставшись стоять от него чертовски далеко, но речь не о физическом расстоянии — душевном. Даже она не смогла до него достучаться, когда это было форменно необходимо, и проявлялось порезами на хрупких запястьях. Спасти Сону оказалось не под силу никому, а Ники бесконечно верил в то, что это мог сделать он. Вот такой синдром героя-самозванца, который ничего не смог предпринять, никому не смог помочь из-за своей слабости перед миром.
Ники ничего не знал наверняка, когда должен был — а потому в самый ответственный момент старался недостаточно. Да и что мог сделать тогда ещё совсем подросток? Он был бессилен перед чужой глупостью. Это сейчас у Ники есть невероятный арсенал и растущая по часам чуйка, как у сторожевой собаки — преступный мир учит интуицию и её обладателя вертеться, — и то, он до сих пор чувствует себя чуть растерянно рядом с этим ребёнком. Может быть и потому, что последний раз застал Сону именно в этом возрасте и в точно
таком же виде — за шаг перед тем, как он расцветёт, как невероятной красоты вишня, (похожая на ту, что растёт у Ники на родине), но так и не успеет показать миру розовые лепестки из-за преждевременных холодов —
в нём всё и замерло.
Как будто ничего такого жуткого никогда не случалось.
Но помня, насколько невозможным стало общение с Сону в последние недели его жизни, Ники не совсем уверен, как должен выражаться перед Кимом ныне, чтобы никак его не обидеть и не зацепить на этот раз. Однако почти двадцать семь — не жалкие тринадцать. И в силу жизненного опыта, который сильно перегнал застывшего во времени старшего, Ники может соображать.
И поступать правильно, как и полагается разумному взрослому. Или, всё же, перед Сону он снова невольно становится податливым (
к нему одному) и отчаянным хулиганом, как это было, когда они дружили ещё детьми погодками?
Сону же, сидя прямо рядом с Нишимурой, никак не может избавиться от мысли, которая посетила его голову так внезапно. С каждым днём Ким узнаёт о себе постепенно — но всё больше и больше, и вот, после того, как ему довелось оголить свои чувства и впервые прикоснуться к старшему, а затем обжечься об его же безразличие, Ким вдруг понял. Осознал, что он, оказывается, крайне впечатлительный и эмоционально неустойчивый, уязвимый, причём речь идёт об остаточном потрясении. Провалах в долгую рефлексию. Если так подумать, то ведь не все живут с такими особенностями нервной системы. И при столь сильном желании что-нибудь с собой сделать от незнания, куда деться после произошедшего (
последствия которого были так же плохи, как хорошо само мгновение) — Сону наталкивался на мысли из серии «
проще будет выпилиться».
А с такой неподвижной психикой и посыпавшимся умением приспосабливаться к неожиданностям, Сону оказался прижат к стенке обстоятельствами и реакцией самого Сонхуна (
ведь она имела столь большое значение) — он, должно быть, всё-таки склонен к нанесению вреда самому себе. Мысль о возможной смерти от собственных рук промелькнула на мгновение и исчезла, но довольно быстро Ким к ней вернулся, не почувствовав отторжения на почве нереалистичности. Гипотеза была правдоподобна и обоснована. Знать этого наверняка невозможно, но…
Что, если Сону убил себя сам?
Отсекать этот вариант глупо, потому что…
— Мне иногда становится интересно, — почему-то без всякого страха говорит Сону, как будто совсем отчаявшись, и поднимает голову в небо, — неужели я, в самом деле, слабый человек. И меня эта вероятность, если честно, немного пугает.
— В каком смысле слабый? — спокойно уточняет Ники, глядя на него совсем незаметно.
Сону хочется услышать хотя бы от кого-то, что он не такой, или на случай, если и правда такой — глупый потенциальный суицидник с раскалывающимся на глазах сердцем — оказаться выслушанным и не поднятым на смех.
— Мне кажется, что из-за особенностей своего характера у меня иногда не получается влиться в коллектив, — и пусть под коллективом Сону подразумевает всего лишь одного человека, менее обидно от этого и важно услышать подбадривание со стороны не становится, — будто так и умру одиночкой. Меня никто не понимает, — драматично вздыхает Сону, прикрывая глаза и опуская вниз голову.
И под типичным подростковым «
меня никто не понимает» подразумевает «
Сонхун-хён не целует меня в ответ, и я расстраиваюсь из-за этого так, как будто он последний человек на Земле, а без него моя жизнь закончена».
Ники ощущает, как на его теле остаётся что-то невидимое, но имеющее немалый вес — расходится вставшими дыбом волосами по коже. Раньше Сону ведь страдал от того же — отрешённости, замкнутости и непонятности обществом. Он не был изгоем, но весь резонанс между естественным, как первая роса, мальчиком-лисёнком и математически идеальным обществом — ухудшил и без того шаткое положение Кима в конце его жизни ещё сильнее.
Он никогда не заслуживал подобного.
— Я словно вне системы, и никак не могу правильно к ней присоединиться… — ещё не плачет, но уже сильно комкает края белой футболки в пальцах, понимая, что не менял её с тех пор, как вернулся в больницу.
Потому что пахнет
им, его пальцами на своей талии — а значит теплом в раздроблённом нежностью межреберьи, самим домом.
— Знаешь, Мину, я не знаю, что заставило тебя так думать, но всё, что заставляет дыры и погрешности в системе становиться заметными и бросающимися в глаза — помогает нашему обществу стать лучше.
Сону не поднимает глаз с зелёной травы, а Ники не сводит своих с его едва ли заметных веснушек.
У японца прямо сейчас появилось нечто, что не приобретёшь ни за какие деньги, и о чем мечтает каждый человек на земле, кто переживал потерю хоть раз в жизни. У него появился шанс сказать
своему человеку то, что он так и не смог раньше, перед его смертью. То, что было бы хорошо, если бы Сону услышал ещё при жизни.
Чтобы он понял, что зря страдал из-за своей непохожести на остальных, из-за своей глубины мыслей. Ники безмерно жалеет, что не был достаточно рослым душевно для Сону в детстве, что ему многого не хватало до уровня старшего, чтобы ответить ему же, в попытке успокоить, что-то дельное. В какие-то моменты он подбирал правильные слова интуитивно, но начиная от переходного возраста растерял всякий навык. Когда они оба стали старше, Ники очень часто не знал, что ему ответить.
Главное — знает сейчас.
— Ничего, если у тебя не слишком много друзей, — и хоть брюнет не может знать, как обстоят дела на самом деле, он говорит так, словно обращается к Сону, которого знал, — или если ты не преуспеваешь в каком-то кружке. Или если ты не самый любимый у родителей среди сестёр, — и вовремя дополняет, чтобы хоть как-то показать, что не в курсе о жизни мальчика, — или братьев. Ты живой человек среди людей, и выбиваться из колеи нормально. Это, если честно…
Ники покачивает ногой в лакированных туфлях, понимая, что тысячу процентов Сону его не помнит — лицо японца не изменилось слишком сильно для такого рода неузнаваемости. Лишь осунулось от возраста, возмужало, стало чётче очерченным, но на деле — всё тот же Ники, всё те же его знакомые черты: хищный разрез томных глаз, острая линия челюсти, длинная шея с выразительными венками, пухлые губы и родинка под ними, в самом центре подбородка.
— Это вдохновляет, — успокаивает Сону Ники, — поэтому всё нормально — ты по-прежнему часть механизма. И слабый или нет, даже если ты просто чувствуешь себя немного другим — такие люди, как ты, неудобные для общества, созданы для того, чтобы указать на его неидеальность. Привлечь внимание к прорехам и таким образом помочь их исправить.
А ведь действительно. Своим существованием Сону много чего исправляет, только вот пока непонятно — в плюс это или в минус для человечества? По крайней мере, одним своим присутствием залатать сквозную дыру в чужой груди у него получилось на удивление ловко.
— А вы? Не поймите меня неправильно, но вы кажетесь идеальным, — честно признаётся Сону, и как будто даже не стесняется своего искреннего восхищения, — есть ли что-то, что заставляет даже такого, как вы, чувствовать себя неуверенно?
Извиниться бы за такие вопросы, но Сону, почему-то, хватает только на то, чтобы их задать — а не пытаться играть в дежурные фразы. Вот и Ники решается оставаться с ним честным.
— Я не боюсь того, что уже случилось, — молвит Нишимура, — но мне грустно от того, что я плохой человек.
Сону мог бы сказать, что «это не так». Но он не говорит, вместо этого звучит лишь уверенное, то, что никогда, скорее всего, не изменится в его голове:
— Плохих людей не бывает.
Потому что пусть Сону ничего не знает, а это убеждение всё равно с корнем сидит в голове.
Ники надеялся, что скажет что-то поистине умное — и сказал — но снова Сону его переплюнул в разы. Как и раньше, даже самые короткие предложения, если сказаны им, становятся чем-то особенным и осмысленным. Только вот… Почему он так считает? У Ники почему-то болит сердце, когда он слышит это.
— Почему не бывает?..
Слишком много вариантов в столбике «против», но Сону всегда найдёт своё самое сильное «за»:
— Потому что каждый поступает так, как знает. Человек просто живёт, и все мы неидеальны, разве не так? Есть причины в поступках людей, и каждый из них прав сам для себя. А если плохие люди вдруг и правда существуют — то и они заслуживают право быть. В конце концов, в природе же остаются тень со светом — и никто на них не жалуется. Летом иногда хочется постоять под деревом, в той самой тени, а зимой выйти на слабое солнце. Всему своё время и место, и тогда плохое может стать хорошим, разве нет?
По такой логике — хорошее тоже может стать плохим, но об этом Сону предпочитает промолчать. Или правда не задумывается. Смотрит на Нишимуру лишь на мгновение, а затем опять отворачивается, утыкаясь в растущие сквозь асфальт сорняки.
Они оба замолкают. Рики же щурит глаза, пытаясь заметить на румяном лице Сону какую-то тайну: вряд ли сможет рассказать ему всю правду, если она неизвестна ему самому.
— А почему ты… Живёшь в больнице? — всё-таки осторожно задаёт волнующий вопрос Нишимура. — Болеешь чем-то?
Сону, резко сев в позу лотоса для поимки гармонии, выпрямляет спину и лениво потягивает принесённое Ники мятно-шоколадное молоко из трубочки. Выглядит максимально неестественно, и проницательным человеком такое лёгкое и глупое раскрытие лжи при анализе жестов, говорящих лучше всяких слов, не заняло бы и минуты, но. Ники, когда спрашивал, если честно — не ожидал услышать правду. Он знал, что Сону не сможет ни в чем признаться.
Младший не спешит отвечать на это любопытство, хотя ещё перед приездом Нишимуры заранее придумал себе удобную легенду, зная, что обязательно получит подобные вопросы:
— Я на реабилитации. Проблемы со… Здоровьем. Были, но теперь уже нет, а мои мама с папой попросили побыть под присмотром ещё хотя бы пару месяцев, — Сону не знает, что это за такие мистические вымышленные родители, которым он даже придумал имена и профессии, но для поддержания лжи самое то.
Главное для вынужденных врать людей — запомнить о том, кому и о чём они лгут. У Сону отлично развиты когнитивные способности для того, чтобы этого придерживаться.
«—
Тебе стоит знать, что организация, спонсирующая проекты этой больницы, не так чиста. И главный учёный, который строил карьеру здесь до и создал аппарат, который оставил на Пак Сонхуна — был скользким типом. Его обвиняли в злоупотреблении властью».
— Вот как, — понимающе кивает Нишимура, — надеюсь, что тебе не было больно и что сейчас всё в порядке.
— Больно не было, Нишимура-сан, — улыбается Сону, хотя понятия не имеет, испытывал ли боль во время смерти, и ему не приходится сдержаться при обращении: называть японца хёном почему-то не хочется. Ну, на каком-то интуитивном уровне.
«— Что он такого сделал?»
Потому что хёном привык называть Сону сам Ники.
«— Это было намного раньше. В своё время предыдущий ответственный учёный, отец продолжившего дело Пак Сонхуна — нарушил закон, используя одну из процедур в интересах своей семьи».
Сону же ловит себя на том, что ему поразительно спокойно рядом с Нишимурой Рики. Как молотом по голове пробивает осознание — вот он.
Подходящий вариант, чтобы идти в обход.
