Ластик

Морю — корабли, весне — зелень, солнцу — его лучи,

Почему же тогда мне — не ты?

***

много лет назад. Каково это, когда ты делаешь всё возможное, чтобы максимально отсрочить момент… Прихода домой? Километровые, крутые ступеньки вниз. Оступишься — и полет кубарём со склона вплоть до одного из двухэтажных домиков обеспечен. И он скорее всего сведёт в могилу: высота настолько внушающая, а наклон пугающий, что лучше постараться не отлипать от перил ни на секунду. Но Сону проводит на одной из таких лестниц час за часом, перепрыгивая с одной ступеньки на другую в попытке словить равновесие, и никуда не спешит. Ему как будто даже всё равно на то, что он рано или поздно упадёт. Перспектива не пугает, а жизнь заставляет верить в «раз всевозможных проблем настолько много, то лучше подумать о каждой уже в момент появления, к чему переживать о том, чего ещё не случилось?». Может, хоть некоторые из них минуют подростка? Остановка в центре деревни, с которой не так уж и плохо видно знаменитую башню на вершине, книжный магазин на сгибе улицы, винные магазины, остановка в средней высоте горы, откуда открывается вид на город, подвал с виниловыми пластинками; жаль, что пришлось пройти мимо всех кофеен, ибо они заоблачно дорогие. Ржавые качели во дворе возле начальной школы, в которой не был вот уже как года три, потому что успел перевестись в среднюю. Стоя, сидя или вообще свисая с них, как груша для битья — Сону проводит на этих качелях по полдня. Холодный металл и местами поржавевшие поручни на детской площадке становятся им вдоль и поперёк изученными. А потому Сону даже с закрытыми глазами может изобразить в воздухе изгибы отваливающейся краски небесного цвета. И даже она кажется… Роднее собственного дома. Все одноклассники спешат домой сразу после звука последнего звонка, специально сбегают с последних уроков, чтобы поскорее отдохнуть в родных стенах. Несколько школьников пробегают мимо Сону, почти что сбивая его с ног и едва ли успевают извиняться, пока Ким остаётся позади всех беглецов (а их — подавляющее большинство), лениво ковыляя с закинутым через плечо рюкзаком; так медленно и расслабленно, как будто у него впереди целые каникулы, хотя завтра вставать так же рано, как и в другие будние дни. Все стремятся поскорее вернуться — казалось бы, домой не спешит лишь один Ким Сону. Его там ждут, но иногда в голове мелькают мысли о том, что… Лучше бы не ждали. Но в мире, в котором Сону никогда не перестанут ждать — а даже после смерти родных такие люди, должно быть, останутся — попросить кого-то уйти из своей жизни будет бездушным, крайне неблаговидным поступком. Никогда не стоит указывать людям, кого ждать, а кого забывать, даже если этот «кто-то» — ты, ведь скучать по кому-то или нет, это тоже своего рода выбор. Поэтому лучше сделать так, как будет удобно всем — и уйти самому. Сону иногда хочется не того, чтобы исчезла та же мама — а того, чтобы исчез он сам. И чтобы было, как у людей — о нём рано или поздно забыли, и просто продолжили жить. Однако это остаётся лишь мечтами. Мысли о смерти или посещают Сону всё реже, или же он просто перестал так откровенно обсуждать их вместе с японцем, как когда-то давно привык. Во всяком случае, из его внутреннего мира наружу выходит довольно мало по сравнению с тем, что выходило раньше; всё сильнее закрываясь в себя, Ким Сону даже перестал смотреть в глаза при разговоре, считая это до безумия обременительным занятием. Перестал в принципе особо чем-то делиться. Да, даже с… Ники. Однако на этот раз это был не стопроцентный выбор со стороны Сону — Нишимура сыграл не последнюю роль в расширении расстояния между ними. Он ведь тоже меняется: даже покрасил свои русые волосы в более тёмный оттенок, но пока ещё не чёрный — перестал напоминать невинного цыплёнка(или гадкого утёнка, каким Ники сам себя называл, потому что у самого Кима никогда не было плохих ассоциаций с ним) и всё больше стал походить на чёрного лебедя из знаменитой оперы, придя на замену старой версии себя. Говорят, что люди не меняют свою внешность просто так — изменения, скорее всего, перед этим происходят внутренне. А ещё с переходом к «новой версии себя» трудно оставить рядом все прежние лица. И такие трансформации личности никогда не проходят бесследно — пусть какие-то нотки тепла к Сону всё ещё напоминают тлеющие, не остывшие до конца угли — всё между ними меняется слишком стремительно. Сону понимает, но. От этого всё равно как-то… Больно. Японец подрастает, и его всеобъемлющая, открытая и местами даже бывшая по-неловкому смешной — любовь к хёну — постепенно угасает. Становится понятно: Ники был погружён в старшего, как в прорубь, с вниз опущенной головой лишь потому, что с такой же силой погрузиться было просто не в кого. Есть большая разница между «выбрать наименее плохой вариант из возможных» и «выбрать тебя среди лучших, потому что даже в самых ужасных своих эмоциях — ты для меня номер один». Но это, всё-таки — жизнь, а Ники не обязан переигрывать закоренелые за тысячелетия правила, делая исключение ради какого-то мальчика. Он не обязан обожать Сону всю жизнь, и Ким, как бы сильно этому ни печалился — не обижается на него. Пытается не обижаться, то есть. Никому же не нравится, когда бывшие близкими настолько ловко находят тебе замену. Нишимура больше не чувствует себя слишком скованным в корейском, может изъясняться перед другими мальчиками, а потому и дружить с ними. Двадцати четырёх часов в сутках ведь всегда не хватает. Особенно, когда большинство из них уходит на футбол на стадионе за школой, а совмещать с ним что-то одно из — танцы, либо Сону — выбирать долго не приходится. Зачем продолжать возиться с этим замкнутым в себе и глубоко травмированным подростком, когда можешь уйти к тем, кто тебе больше подходит? Да, Сону, может, в жизни Ники больше не будет, но. Как бы прискорбно это ни звучало: Есть другие люди. И всё же — это мысли самого Сону, который никогда не знал (хотя думает, что мог понять) и не узнает настоящие чувства и отношение ко всей этой ситуации со стороны Нишимуры. Проверить, насколько всё у них плохо — безусловно хочется, но Ким пока что понятия не имеет, как. Может, им стоит просто поговорить по душам? Но как пробиться сквозь лес из новых знакомых Ники и выцепить его самого из всего этого водоворота социальной активности — остаётся хорошим вопросом. Придётся понять изменившуюся версию младшего и насовсем отпустить старую, хотя будет ложью сказать, что Ким совсем опустил руки и перестал предпринимать какие-либо попытки всё исправить. В память о старой дружбе, всё же, перед сжиганием хотелось навести хотя бы деревянный мост — и по нему феерично (или не очень, снова по-глупому расплакавшись) пройтись, чтобы в последний раз отблагодарить за всё хорошее. Но Ники с годами становится раскрепощеннее перед сверстниками, а Сону ещё более замкнутым. И их последняя точка соприкосновения — в виде взаимопомощи — медленно стирается, теряясь из виду, и тем самым ставит под сомнение даже факт своего существования в прошлом; потому что помощь Сону Ники больше не нужна. Мол, неужели столь противоположные люди могли общаться друг с другом больше минуты и даже называться близкими?.. Отныне Сону даже не всегда знает, как правильно с ним поздороваться, чего уж говорить о том, чтобы завести долгий разговор? Ощущается какой-то недосказанностью и прежде бывшей им чуждой, а ныне же как никогда реальной, жгучей щёки неловкостью. Всё между ними в перспективе потеряно — остатками медленно догорает в настоящем, но Сону пока что не может этого признать; ни один больше не нужен друг другу, как раньше это было, напоминая не существующие друг без друга «вдох» и «выдох». Ники как будто оброс жабрами и сможет дышать даже под водой, ну и зачем ему теперь даже с присутствием кислорода задыхающийся на каждом шагу Ким Сону? Всего лишь обуза. И насколько же глупо плакать из-за правды? Но человек так устроен — он не робот, а потому его эмоции с периодичностью в постоянно уходят в свободное плаванье. Одна из причин наслаивается на другую, и получается то, что получается. Ким вытирает слёзы со скул краем рукава своего безразмерного пуловера, стоя на неширокой улице — а здесь все такие — совершенно один. Рюкзак сползает с предплечья, чтобы запачкаться после падения в дождевую воду. Сегодня у Сону особая программа. Шатен даже доковылял до знаменитой хэбангчонской лужи — она разлеглась настолько огромной в самом его центре, что смело можно отдать ей звание «маленького Хангана», ну или же его реплики. Сейчас мальчик стоит прямо перед этим подобием реки Хан и кидает в неё камушки, пытаясь еще и подбросить брызги с ровной поверхности воды мыском ботинка. И по ней, соответсвенно, расходятся волны. «Ах, если бы это было море, а я смог создать волны сам — пришлось бы поверить, что могу влиять хоть на что-то в этой жизни», — думается Сону, и он мечтает ощутить запах самих его волн, однако в ноздри закрадывается лишь аромат застойной ямы с жидкой грязью, — «но на деле не могу контролировать даже столь жалкое проявление эмоций». — Почему нельзя просто взять и не плакать? Пожалуйста. Сону очень-очень нужно поскорее прекратить, если он хочет попасть домой до захода солнца. Стрелка часов ведь медленно, а всё-таки без конца тянется к полу — постепенно перетекает в шестой час вечера. Солнце всё ещё высоко, а глаза Сону всё ещё влажные, потому быть беде. Не зайдёт в дом, или зайдёт заплаканным — результат получится одинаковый. Разойдётся цветами на коже, покажет палитру, медленно меняющуюся с красного на синий, а затем перетекающий в фиолетовый, зелёный и жёлтый напоследок. Жаль, кончено, что речь не о детской считалочке про радугу, охотников и «где сидит фазан?». Цвета точно описывают последовательность дозревания и мучительно медленного исчезновения синяков. Чтобы хотя бы попытаться избежать их появления, ему придётся прекратить ходить около дома кругами. Набраться смелости и ступить за порог — что сложного в том, что и так делаешь каждый день? Сложность как раз таки в том, что даже спустя сотню повторений — легче не становится. И подсознательно Сону убеждён в том, что это не изменится, что так будет всю жизнь, будто у него никогда и не будет дома, в который он будет спешить, а не нарочно опаздывать. Откуда же ему взяться? Пристанью навсегда останутся ржавые качели и лавочки в парке. Птицы трещат на проводах, множество которых висят прямо над головой — если хорошо подпрыгнуть на той самой крутой лестнице, то можно дотянуться до них рукой; только вот на этом всё путешествие под названием «жизнь» закончится. Сону смотрит на жирных чёрных сорок, которые чуть наклоняют голову, пока за ним наблюдают(словно они — это какие-то посланники вселенной, что следят за осуществлением её планов), а затем сам поворачивает свою — в направлении двухэтажного коттеджа, сложённого из коричневого кирпича. Носком испачканного кеда, который когда-то был белого цвета, мальчик потирает выпуклую кость в области лодыжки, на которой проступила царапинка; из-за дурацкой привычки цепляться за то место во время ходьбы. Набираясь спокойствия перед неизбежным, Сону умоляет себя переступить порог дома — с силой втягивает в нос те сопли, которые успел протянуть по всему Хэбангчону, сильно трясёт головой, пытаясь проветриться, и… Дальше тянуть некуда. Наконец срывается с места довольно быстрым шагом, преодолевая калитку, обвитую виноградной лозой. Нутром он чует, что, скорее всего — именно сегодня тот день, когда ему прилетит, Сону получит по полной программе. Окончательно пересекая порог дома, Ким понимает, что никаких поблажек его не ждёт. И так оно правда обещает произойти. Сону на цыпочках просачивается в узкий коридор и так же тихо прикрывает за собой старую, скрипучую дверь, из стороны в сторону ведомую сквозняком — не дай Небо издать лишний звук. Жаль, что остаться незамеченным так и не получается. Сону разминается с матерью прямо на выходе из этого коридора, в гостиной, где стоит огромный стол и всегда полно еды, которую женщина запрещает есть «провинившимся»; можно только смотреть и преисполняться, чтобы в будущем её заслужить. — Ты опоздал на вечернюю молитву, — спокойно произносит женщина, и это, уж поверьте, самый худший из возможных знаков: чем спокойнее её голос — тем жёстче будет расправа. Сегодня Сону останется без еды и воды. Он надеялся, что его минует в этот раз. И Ким мечтает возыметь возможность поспорить, потому поднимает трясущееся запястье с часами, чтобы свериться со временем, но циферблат показывает ровно 18:01. Мама права: одна минута — непростительно, но разве нельзя закрыть на это глаза всего один раз?.. В какой-то момент бывает же, что накатывает ещё прежде, чем случится что-то по-настоящему плохое — жалость к себе сносит все ограничители, выключает режим самоконтроля. Сону, почему-то, от слова «безысходность», которое пришло на него лавиной вместе с суровым взглядом матери, открывает для себя ещё и то, что… Безысходностью для него становится и дружба с Ники, которую он постепенно, но всё же — теряет. И в процессе это осознаёт, не в состоянии никак и никому помочь в этой ситуации. Жалость к себе страшная штука. Её называют грехом, и Сону искренне не знает, должен ли с этим спорить. — Прости… — произносит Ким, опуская голову, и очень зря. В носу начинает щипать — только этого не хватало. — Подними голову, — постепенно меняется тон женщины, желая рассмотреть лицо сына. И Сону не может ослушаться. Как бы сильно ни хотел — приходится поднять глаза, автоматически являя переполненный до краев стакан в их глубине: как считает сама старшая Ким, в её сыне для подобного возраста недостаточно глубины, а потому его чаша эмоций не доберётся даже до литра — до звания мужчины ещё расти и расти. Мало того, он ещё и сам по себе выглядит, как девчонка, а значит работы с ним провести нужно в десять раз больше. И, как Сону и думал — мама не плачет вместе с ним, почувствовав сожаление о своём чаде; вместе с Сону зареветь в голос может только небо, а молчаливо пролить по лицу дорожку печали — лишь свечи, которые, расставленые по всему дому, почти всегда горят только в вечернее время. Так оно и происходит. Мать говорит, что Бог — всепрощающий, открытый людским сердцам и сострадающий их же слабостям, что не может злиться, ненавидеть или не прощать созданное собой человечество. Но в другие моменты, когда Сону недостаточно усердно молится, совершает мелкие ошибки или позволяет себе проявить слабую сторону — мамин Бог превращается в того, в кого запрещал превращаться людям. Сону, у которого под подушкой и на письменном столе стоят иконы, этого не принять: в его собственном мире Бог понимает, гладит по голове и делает любую горечь сладкой; в мамином же — бьёт палкой за каждый негармоничный шаг. И где же здесь истина? Больно, но так необходимо — понимать, что она у всех разная. Сону смотрит на мать, и знает, что, как бы сильно ни сдерживался — он не в состоянии сохранить слезу в пределах застеленной отчаянием глазнице. Как минимум одна прокладывает блестящую, как драгоценный камень, дорожку по румяной щеке. Сону красивый, когда плачет — но матери не нравится это видеть. В момент, когда влага посещает его лицо — сострадание покидает душу женщины, что зовёт себя его самой близкой родственницей, что именует себя, как… — Мама… — шепчет Сону, сам понимая, что сейчас происходит с его расшатанными нервами, и ощущая слезу на лице, а вместе с ней и предсказуемое, но от того не менее пугающее завершение вечера, — это… Это просто влага. На улице влажно, это просто конденсат, честное слово, — Сону несёт полный бред, пытаясь убедить женщину в том, что не плачет, но то и дело оговаривается, потому что в глубине души предвидит — всё тщетно. В последний раз он плакал перед ней без ограничений пару лет назад — в день, когда по вине своего некогда друга, Ники, поставил крест на не успевшей состояться «танцевальной карьере». Раньше Ники не мог разговаривать ртом, зато у него отлично получалось делать это телом, выражать свои мысли и эмоции через движения — танцы его конёк от рождения. И он в них был настолько хорош, что попал в число капитанов, которые могли голосовать на школьном кружке по хореографии и решать, какой участник пойдёт ближе к центру, а какого задвинут назад, в подтанцовку. И в момент, когда он проголосовал против Сону, (как позже выяснилось, специально), чтобы того поставили в подтанцовку… Ким неожиданно набрал слишком мало голосов и вылетел из кружка полностью, не дотянувшись даже до танцующих на заднем плане. Ники уверял, мол, не знал, что остальные тоже дадут голоса против. Он извиняется до сих пор и уверяет старшего в том, что сделал это для того, чтобы мотивировать своего хёна практиковаться лучше, но только посмотрите, во что это вылилось. Японец не хотел, чтобы всё получилось так, но в конечном счёте Сону оказался выкинут из своего увлечения целиком, а когда пришёл в тот день домой — плакал настолько откровенно и сильно, не сдерживаясь, что даже не стал спорить с матерью и пытаться оправдаться, как всегда это делал. Он сразу молча пошёл в кладовку, под аккомпанемент оглушительно громких рыданий. И просидел там, наверное, до утра следующего дня. Но прямо сейчас он, как и привык, сопротивляется — да, причин много, но ещё чего не хватало? Сону редко ходит в кладовку по своему желанию, никогда не соглашается идти туда сам, пока старшая не применит силу. А плакать? Ещё и из-за того глупого японца? Как же злит, господи. Сону не хочет признавать своих слёз даже не из-за страха перед наказанием — из-за задетой гордости. Ники так просто забивает на их дружбу, а Сону так просто расстраивается и… Терпит подобное из-за него? — Прекрати оправдываться, — женщина медленно тянется к продолговатой железной палке и, вращая её в руках, будто заранее примеряется, после чего начинает идти в сторону Сону, — по-моему ты и так знаешь, что делать. — Мама… — Сону знает, что ему не убежать, а потому даже не пытается, продолжая стоять на месте: если попробует, всё равно потом станет ещё, в разы мучительнее терпеть это, — …не надо… — пытается уговорить женщину мальчик, но уже и сам понимает, что назад дороги нет, — пожалуйста, всего один раз, сделай исключение… — Стисни зубы, Сону.

***

сейчас.

— Хён, а ты никогда не думал над тем, чтобы оставить волосы такими, какие они есть? — интересуется мальчик, проводя пальцами по сонхуновским волосам. Прошло пару дней с тех пор, как начался на этот раз «официальный» сезон дождей, которого прежде не было в расписании раннего декабря. По новостям круглые сутки крутили одно и то же: «снега в этом году можно не ждать, как и полноценных трёх месяцев зимы, а вместе с двадцатью градусами придут осадки в виде ещё более сильных ливней». Серьёзно? Куда ещё сильнее? Сонхун притащил младшего к себе домой, ибо ночевать в больнице самому не всегда удавалось, но и добираться туда самоходом становилось сложнее — мосты перекрывали всё чаще. А позволить, чтобы в нынешних обстоятельствах Сону оставался без присмотра — никак и ни за что. По большому счёту, за ним могли прийти в любой момент, и не оповестить об этом Сонхуна. Как же тогда он смог бы покинуть больницу без него? Как бы смог простить себя в случае, если бы с Кимом что-то случилось? И для него, и для своего же блага от Сону лучше не отходить ни на шаг. Да и мальчику, до дрожи боящемуся темноты, в больнице, в которой то и дело вылетают пробки, пришлось несладко последнюю неделю. Но квартира Сонхуна находится на другой стороне реки, а потому хотя бы у него со светом всё в порядке — затопленная электростанция повлияла только на северную часть Сеула. Если лило не как из ведра и автобусы ходили до больницы, Сону ездил туда вместе со старшим (чтобы засветиться перед ответственными и не подавать виду, что у Пака присутствуют мысли обойти становящуюся всё ближе к ним систему), а затем, когда снова начинались потопы, гостил у Хуна в квартире; просто на остальных мало опытных граждан оставлять младшего Паку тоже не особо хотелось. Не будем показывать пальцами, да, Джэюн-а, Чонвон-а и ассистент Ли? Сону сам для себя незаметно забивает на перчатки, наверное, потому, что к волосам хёна хочется прикоснуться собственными пальцами — не через ткань. И Сонхун сейчас не видит откинутую в сторону пару резиновых. На душе Кима, что осторожно касается пряди за прядью, стало намного спокойнее, ведь два дня назад, когда произошло подобие странной мини-истерики с выбиванием какого-никакого признания о своём мнении… «— Хён, я красивый?» «— Я имею в виду… Когда ты на меня смотришь, кажусь ли я тебе хоть немного красивым?..» Сонхун всё-таки ответил младшему. Не словами, не выражением лица — всё, включая его уход без ответа в тот день, оставалось неизменным. Кроме комода на входе в палату: Ким засыпал, когда он был совершенно пустым снаружи и внутри — а случайно проснулся посреди ночи, когда на нём уже лежал венок из одуванчиков. Насколько Сону помнит, согласно их договорённости: это значит — «да». Получается, что Сонхун по-настоящему считает Сону красивым? Мальчик заботливо зачёсывает пряди старшего назад, фиксируя их одноразовыми заколками( купленными в первом попавшемся переходе), чтобы волосы не лезли в глаза, а хёну было удобно — и упорно закрашивает крупный островок седины на затылке. Интересно, почему он поседел настолько быстро? Мальчик помнит собственную руку(ей отроду девять), что он тянет к поезду, который совсем скоро тронется. Ноги болят от долгого бега, и когда до заветной цели — кончиков чужих пальцев — остаются считанные миллиметры, механизм запускается и состав идёт вперёд, оставляя ещё совсем ребёнка позади. Он ускоряется из последних сил вслед за уходящим вагоном, и всё же на мгновение цепляется за чужую кожу. Тело мужчины постарше тянется навстречу, переклоняясь сильнее нормы, пока он одной ладонью держится за дверную ручку, а второй подаётся к младшему навстречу, чтобы последний раз сжать, как следует — крепко. И пока губы Сону трогает лёгкая улыбка при мыслях о том, что старший принёс ему венок, (автоматический признающий его красоту в глазах столь важного человека), пока он спал, сам Сонхун впервые не шарахается от его прикосновений. Наверное, это только потому, что он осознанно попросил младшего помочь покрасить себе волосы. Сам. Сону слишком поздно кое-что понимает, цепляясь взглядом то за отросшие пряди старшего, застывающие в краске, то за свои почерневшие пальцы. Он по-честному читал инструкцию с задней стороны тюбика, и, похоже, что чёрный смоется ещё не скоро — с его рук уж точно. — Мм? — лениво уточняет Хун, с запозданием реагируя на заданный ранее вопрос: кажется, Сону спрашивал что-то про сохранение своего цвета? Сонхун сосредоточен на покраске — и сейчас это больше напоминает массаж в спа-салоне. Ладони Сону очень маленькие, но с относительно длинными тонкими пальцами — стоит им только один раз хорошенько зарыться под корень, как старший начинает узнавать значение слова «рай» с новых сторон. Страдающий бессонницей Пак впервые ощущает, как усталость от него слегка отступает, и ей на смену приходит приятная дрёма. Сону закапывается в волосы старшего, и пусть его собственный запах оказывается чуть перекрыт тем, что исходит от краски — Ким наслаждается моментом, не желая задерживать дыхание. Забавно знать, что хён специально помыл пепельницу перед его приходом и стёр любые признаки былого присутствия сигарет — а крепкое ощущение дыма и прибоя мёртвого моря по-прежнему одинаково сильно и живо в воздухе. — Хён, пообещай, что вернёшься! — кричит мальчик, чувствуя, что ещё быстрее стать просто не сможет. Он ещё слишком мал, слишком слаб и никчёмен для этого мира — его короткие ноги, возможно, не только сейчас, а вообще никогда в жизни не сравнятся с металлическими деталями, двигающими вагон по рельсам; он в конце концов отстанет, выпустив столь важную руку из своей. Странно ребёнку страдать от подобных мыслей, но когда у тебя с самого рождения перед глазами стоит живой пример того, как надо жить, сопротивляться ни то, что бесполезно — просто не хочется. Он в ещё не видевших настоящего мира подростковых глазах Бог и судья ему же. Не оступиться бы перед ним, не показать бы ещё совсем незрелую глупость. Перед ним мальчик должен казаться старше своего возраста, и если уж на то пошло — догнать скоростной поезд или развести руками горы. Ничего, если не может, главное, что стремится и старается. — Конечно, — эта улыбка, больше напоминающая отцовскую, дарит ему надежду на скорую встречу, — куда же я от тебя денусь? Подожди всего лишь два года — и всё снова будет, как прежде. — Позволить себе поседеть до конца. Раз ты говоришь, что это генетика, — уточняет шатен, постепенно заканчивая с затылком и переползая ближе к передней линии роста волос; нужно выкрасить все снежные волоски, как и просил его старший, — то, может быть, нужно просто позволить ей взять своё? Сону снимает эти милые заколки, сдерживавшие длинную чёлку перед падением на лоб, одну за другой — и на этот раз оказывается стоять прямо перед Сонхуном. Его же глаза, бывшие прикрытыми в полусне, медленно разлепляются. С каждой секундой механизм закручивает стальные колёса всё сильнее, добавляют поезду нечеловеческого ускорения, и угнаться за ним становится совсем уж невозможным — и пальцы вот-вот окажутся порознь — тепло чужой кожи в конце концов отходит, навсегда растворяясь в воздухе. И схватиться за него снова не удаётся. — Не скучай без меня, — однако его отдаляющемуся от младшего лицу не суждено выцвести из цепкой памяти. Не выцветают и прозрачно белые волосы, успев потерять всякий пигмент в столь раннем возрасте. Генетика — как отец, дед и прадед, он седеет к тридцати; Сонхуна ждёт то же самое. Пак поднимает глаза на Сону, и последний отчётливо видит — взгляд напротив тускнеет. — Считаешь, что мне подошло бы? — Сонхун смотрит снизу вверх, так как он всё ещё сидит на стуле перед мельтешащим, почти что летающим вокруг да около Сону. — Тебе всё идёт: даже если не покрасить поседевшие волоски, оставив всё как есть — ты по-прежнему будешь очень, очень красивым, хён, — ни процента лжи, Сону искренен, как никогда. Раз Сонхун-хён признал красоту младшего, то почему бы и Сону наконец-то не сказать прямо? То, что Пак потрясающий — поймёт даже от рождения незрячий, просто потрогав его за лицо. И Ким это признаёт без заминок — с шрамами или без, с мягкой улыбкой или отсутствующими эмоциями… Сонхун — это просто Сонхун, и такого аргумента всегда будет достаточно. Только вот услышав это, сам Пак как будто придаёт смысл вовсе не словам, сказанным о внешности — чему-то другому. Похоже, о собственных многочисленных плюсах он, всё же, почти ничего не знает: ни о чарующей осанке (когда выходит в люди), ни о легкой сутулости (когда пытается спокойно выдохнуть дома), ни о родинках, напоминающих карту звёздного неба, ни даже о волосах, что медленно приближаются к природному обесцвечиванию. — Так что тебе хорошо подойдет всё, что угодно, даже седина. Но… Кому вообще могут понравиться седые волосы? Сонхун не признаётся, что причина их рекордного увеличения — это живой человек — обладатель розовых щёк и оттопыренных ушей, который сейчас пытается загладить вину, дотошно прокрашивая выгоревшие в стрессе пряди одну за другой. — Не думаю, — грустно улыбается брюнет, имея свои причины так считать, которыми вряд ли поделится с младшим, — мне вот нравятся тёмные оттенки. — Но платина сейчас в моде, — никак не может успокоиться младший. — Может, но кто сказал, что я модный? — не менее уперто ведёт себя Пак. Сону чувствует, что Сонхун порой проявляет себя уж слишком… Загадочно. В эпоху двухместных кроватей спит, как деревенский аджосси — на тёплом полу, на матрасе, совсем забивает на моду, кроме медицинского халата нося только базовые растянутые футболки и такие же безразмерные штаны, хотя мужчины его возраста в Корее очень увлечены трендами. И кто вообще такой этот хён? Даже в этих своих особенностях не позволяет Сону выпутаться из паутины очарованности — здорово, что Сонхуну настолько наплевать на показуху. И всё равно, несмотря ни на что — Сону задаёт вопросы не просто так, а с целью побольше узнать о старшем. В то же время он, как назло, отвечает односложно и увиливает, особо не делясь никакой информацией о себе; и всё без причины. А без объяснений причин, уж извините — даже умные и дельные мысли слушать Сону больше не намерен. Хочется показать Сонхуну, что отпустить свой язык и позволить ему говорить всё то, что так старательно переваривает понапрасну его богатая на мысли голова — правильно. И поэтому младший не находит ничего лучше столь глупой затеи. Сону протягивает руку и мажет по носу и щеке Сонхуна, мгновенно тот пачкая. Правильно, пусть чуть выглянет из окошка — наружу, за рамки распланированных будней. Ким этой своей выходкой хочет показать, что есть явления, которые мы, люди, просто не в силах контролировать. И Ким Сону — один из таких. Пусть же Пак Сонхун наконец поймёт, что совсем не всегда его заготовленные заранее хитрости и ответы в попытке увильнуть от разговора — получат ожидаемую реакцию и заставят младшего заткнуться. Секунда замешательства — Сонхун как будто не верит собственному телу, понять не может, почему почувствовал что-то, что не мог даже предсказать. — Ты?.. Что ты только что?.. — спустя какие-то мгновения дёргается старший. — Ты же сказал, что любишь тёмные оттенки, — смеётся Сону, невинно пожимая плечами, как будто такая реакция удивляет его больше, чем собственное решение превратить лицо умытого Пак Сонхуна в лицо трубочиста в конце рабочей смены. Сону, на самом деле, так собой доволен в том плане, что не побоялся подшутить над старшим, в очередной раз доведя того до состояния «и что теперь делать?». Он даже не может разглядеть его озадаченное выражение лица сквозь сузившиеся в полумесяца глаза; всё от этого почти истеричного смеха. Над головой же Сонхуна как будто медленно прокручивается значок «loading...», но что-то витающее в этом спертом между двоими воздухе подсказывает: лучше тебе начинать бежать отсюда уже сейчас, Сонулик. Или хотя бы попытаться максимально сократить расстояние прежде, чем тебе прилетит ответка. Разумеется, что ожидать чего-то в ответ от Сонхуна младшему не приходится, но. Вселенная бывает неожиданной, да? Сону, ты же сам говорил, что планировать что-то заранее из-за этого глупо? Так почему же не предсказал, что окаменелый старший может ожить? Стоит младшему немного беспечно отсмеяться, успокоить дергающуюся от забавы диафрагму и победно выдохнуть, не ожидая подвоха в растерянном лице Пака, как вдруг... Одна его бровь вопросительно приподнимается. Последним предупреждением становится вторая, идущая вверх следом за первой. Но в этой ситуации уже слишком поздно спасаться — табуретка шарашит по полу, отодвигаясь на скорости, и тогда-то Сону понимает: пора делать ноги. И в мгновение выскальзывает из сомкнувшихся в воздухе пальцев — касание не успевает осуществиться. Сонхун оказывается вовсе не таким убитым, и жизненные силы у него тоже, представьте себе — не на нуле, а просто стоят на паузе. Во всяком случае, эта пауза будет «отжата» в тот самый момент, как представится возможность проучить обнаглевшего тонсэна. Сону сначала тихо шипит моторчиком, всё ещё надеясь на призрачную возможность спрятаться, но к этому времени уже теряет последний воздух в лёгких, пока пытается бежать в направлении к... А он, собственно, и не знает, куда. Квартира превращается в лабиринт, а мальчик — в кузнечика, который пытается уворачиваться. — Стой! — кричат ему вслед, а смех младшего уже начинает больше напоминать нервный. Честно, он не знает, чем всё обернётся, когда Сонхун всё-таки его поймает — судя по его запалу, изваляет в краске, как котлету в маринаде перед прожаркой. Сону от подскочившего задора верещит, чуть не врезаясь в стройно стоящие картонные коробки, когда уворачивается от рук старшего. И продолжает бежать, пытаясь улизнуть и веря, что у него получится, но всё тщетно — один шаг Сонхуна равняется его трём. И если бы Паку действительно хотелось его поскорее поймать, он бы закончил весь этот спектакль за секунду, но. Почему-то до сих пор не заканчивает, хотя Сону-то уже весь выдохся. И совсем скоро расстояние, дарованное им самой квартирой — сократится насовсем, и бежать Киму станет буквально некуда. Хотя Сонхун за секунды до поимки младшего предупредил по-честному: — Эта квартира слишком маленькая для нас двоих, кому-то одному не получится ни спрятаться, ни убежать! — и довольно проговаривает: — Ты сейчас успеешь доползти только до противоположной стены, Сону. Сону его старательно игнорирует, не сдаваясь (хотя догадывается, что хён ещё даже не начинал бежать по-настоящему, потому что в таком случае всё закончилось бы сразу), сделав круг, возвращается туда, откуда они начали свои догонялки, и, схватившись за табуретку, которую минутой ранее перекинул Сонхун, когда навеселе стартовал — бежит к стене вместе с ней в руках. Отбиваться собрался, что ли? А так точно было задумано? А, нет же — Сону, с равновесием, как у сосиски, слегка пошатнувшись и врезавшись в стену сам, скоро ставит к ней и деревянное сидение, но только для того, чтобы стать на него босыми ступнями и оказаться почти у самого потолка. Хотя это по-любому преувеличено — его роста всё равно не хватит, чтобы дотянуться к вершине макушкой. Сону нервно скалится, когда видит, как хён замедляется, переступая через порог, ведущий обратно в комнату, где они были вместе. — Ты правда думаешь, что стал прозрачным? — с умилением интересуется Сонхун. — Ну, была такая надежда, — отшучивается ребёнок, а потом его одолевает лёгкое возмущение: ни то Сону загнал себя в угол сам, ни то… — хён, ты что, мне угрожаешь? — он старается не касаться собственной одежды руками, не опуская и держа их навесу перед грудью раскрытыми ладонями в сторону Пака, потому что запачканные в чёрном пальцы по-прежнему никто не мыл. Что ж, использует, как оружие. Его одежде конец, если хоть капля упадёт на белую футболку. И сонхуновской, кстати, тоже. Но ведь Ким по-честному мазнул только по лицу. Пак, как будто вообще не устав (потому что пока Сону носился, как угорелый, Сонхун просто за ним немного быстро, но по-прежнему спокойно ходил), как будто для вида, чтобы младший не расстраивался, дышит чуть чаще обычного и останавливается прямо перед Кимом. Спешить ему некуда — теперь мальчику не сбежать. Сонхун был прав: Сону и правда успел добраться только до стены, залезть на табуретку и смешно вжаться в угол. Только вот Пак — не змея, и не движущуюся мишень он заметить в состоянии. Поэтому и делает ещё на один шаг ближе — в правильном направлении. Сону же вытягивает испачканную в краске руку вперёд в предупредительном жесте: — Если сделаешь ещё хотя бы шаг, тебя дисквалифицируют из этой игры, хён. — Серьёзно? — но Сонхун, вопреки всем ожиданиям, делает ещё один, — а если у меня есть моды и я могу вернуть своего игрока к жизни? — То твоей одежде конец, — краток и понятен в своих выражениях Сону. — Знаешь, по-моему угрожаешь здесь как раз таки ты, а не я, — ловко подмечает Пак, а Ким еле сдерживается, чтобы снова не засмеяться. Но паника всё ещё, почему-то, присутствует. А что будет дальше? А хён правда собирается его поймать? Но как он это сделает? Получается, что… Неужели прикоснется? От всех этих мыслей, что за жалкие мгновения сваливаются на бедного Сону, как кирпичи неправильно подорванного дома — младший успевает ощутить дрожь в коленках и идущий из ушей дым; потому что его мозг уже со всем этим не справляется, от предвкушения возможной близости (в плане сокращенного расстояния) случается короткие замыкание. Сонхун, наверное, ничего ему не сделает, но дайте же помечтать. Ким прижимается к стене, и ощущает, насколько она твёрдая своими лопатками. Хотя встрепенувшееся и нарушающее равновесие, как будто специально тянущееся в направлении Сонхуна, тело намекает — тебе не страшно, и ты не хочешь спрятаться: ты просто хочешь к нему, поближе. Как можно ближе. И на собственном шутливом «не подходи» Сону напишет маркером самого кричащего в мире цвета поверх: «подойди как можно ближе, вплотную, обними меня сам, наконец». Но ведь нельзя сделать это слишком очевидным для Сонхуна, да? Сону обнимал по-настоящему Сонхуна лишь однажды — в тот день на шоссе в средней высоте горы, когда они нашли друг друга по счастливой случайности. И он сам осмелился сделать это — мясорубка морально получилась знатная, но остаётся только гадать, что может случиться, если первым к нему подойдёт хён. Это ведь совсем другое… Он, в конце концов, даже если понимает — первым ничего не делает. Ни в чём не признается, и в том маленьком льде, который превратился в живительную воду, немного оттаяв после откола от большого ледника — в виде безмолвного «да, ты красивый» — Сону находит единственный смысл продолжать бороться за своё счастье. Продолжает, а всё равно особо не надеется. И потому... Это так странно — то, что происходит сейчас. Сону привык к мысли о том, что Сонхун никогда не сделает первый шаг, смирился с ней. Но что же он видит сейчас? Пак, оказывается, даже может быть в хорошем настроении и отвечать на шутку такой же игривостью — назло всем своим доводам подходя к Сону, дразнить его. Словно ребёнок, которым не является уже лет пятнадцать. И пусть все моменты его «просветлений» приходятся на эту квартиру — когда они остаются вдвоём без посторонних глаза, и хён больше не насторожен достаточно, чтобы пытаться сдержать в себе смех — Сону рад и таким чудесам. Ничто не сравнится с лицом Сонхуна просто так, но если на нем расцветает ещё и улыбка — Ким готов выйти из этой комнаты вперёд ногами от растекающейся в душе сладкой патокой радости. Простыми словами — умереть от счастья. Ко всему прочему, после его ответа — в виде венка — их отношения как будто улучшились. Сону стало немного легче морально, он прекратил искать в себе недостатки, а сам Сонхун без всяких причин начал проводить с ним больше времени; неловкость постепенно начала сходить на нет и из странностей осталось только... Чувство, которое никогда не покидает — Сонхун не может отпустить себя полностью. А Сону, к сожалению, совершенно не знает, почему. Как и того, что старший к нему «приблизился» не по велению резко ставшей благосклоннее судьбы (она такой никогда не была и не станет, пора бы уже смириться), а лишь по причине появившейся опасности: лучше держаться рядом самому, чем подпускать к младшему непредсказуемых личностей. Это исключительно тактика, которая не имеет никакого отношения к подростку и чувствам самого Пака (они вне этой ситуации) — всё лучшее делается для его спокойствия. Но улыбаясь так при взгляде на Кима, Сонхун вряд ли притворяется. Такое невозможно отыграть, если совсем ничего не испытываешь. — Я в домике! — использует последний приём Сону, ставя руки над головой в форме треугольника, пока хён продолжает подходить к нему, словно заранее признав проигравшим. — Как будто тебя это спасёт, — на это лишь фыркает Пак, отрезая младшему любые пути для побега, становясь перед той самой табуреткой и... Электричество расходится по крохотному телу, сотрясая его, перед глазами весь обзор засвечивают вспышки — как будто Сону оказался под прицелом тысячи снимающих его камер, а прямой эфир с репортажем о «счастливый день Ким Сону, проведённый с хёном» прерывается помехами, идёт разноцветными полосами, как на советском телевизоре, — и мальчик рассыпается на атомы, когда Сонхун делает что-то столь простое, когда он… Своими крупными мужественными ладонями хватает младшего за футболку в области талии, впервые за всё время ощутимо вжав пальцы в кожу, пусть и сквозь ткань. И, как и ожидалось, мгновенно её пачкает. — И я не угрожаю, а констатирую неминуемое, — уверенно портит светлую вещь краской Сонхун, — прими своё поражение. А у Сону не остаётся слишком много времени для того, чтобы это переварить и отстояться в сторонке, молча подавить растущий внизу живота комок нервов. Он лишь поддаётся, когда вполне себе известной силой его тянут немногим вперёд, а затем вниз. Сону чуть ли не оступается, потеряв равновесие (которое и так было не особо устойчивым), но крепкие руки не позволяют ему окончательно шагнуть вниз. Всё, что может сделать находящийся в состоянии эмоционального паралича (эмоций слишком много, чтобы выразить хоть что-то адекватно) Сону — это запищать. И он действительно пищит, как маленький беззащитный лисёнок, на уровне рефлексов. От неизвестности и страха перед расправой, которую ему уготовил, как оказалось, очень мстительный хён. И каждой молекулой, из которой состоит кожа, старается ощутить этот момент лучше. Все тактильные рецепторы обостряются — кружащие голову запахи становятся в тысячи крат сильнее, прикосновения отчётливее, собственное, как и дыхание хёна, громче — Сону плохо чувствует только прочную деревянную доску, на которой стоит, под ногами, как и её холод пятками. Самое главное — что здесь и сейчас не найти холода Сонхуна. Есть только нежность. И так же плохо Сону понимает течение времени, когда его лицо обхватывают шершавые ладони в мозолях, сразу же заставляя согнуться; из-за табуретки младший стал заметно выше Хуна. И совершенно невинно, без задней мысли, Пак приближается к его опустившемуся пониже лицу, пока сам Сону успевает только задержать дыхание и зажмуриться в ожидании. А потом Сонхун мажет его щёку и лоб своим же испачканным в краске носом. На этом всё заканчивается. Следы остаются на лице Сону, и отныне в этом доме становится на одного «трубочиста» больше; Пак бы победно хмыкнул, если бы давал интервью об успешной поимке младшего. Сонхун не допускает в своей голове лишних мыслей, и Сону это знает — а всё равно воспринимает неправильно. Всё в его груди (и не только) остаточно пульсирует, подозрительно наливается кровью, и Ким ощущает себя так, как будто вот-вот рванёт, не выдержав. Распаляется только сильнее, хотя прикосновения старшего на сегодня достигли своего пика — он не позволит себе больше. Ничего не будет, но Сону так хочется… А над ним в такой уязвимый момент как будто издеваются. Ким, конечно же, молодец, что всё правильно понял: если ничего не взять в свои руки, то от Сонхуна ничего не дождёшься. Хотя именно такие, как он, должны делать первые шаги — смелые, как Сонхун, высокие, как Сонхун, взрослые, как Сонхун, увереные и решительные, как Сонхун — а он всё равно всячески обходит систему, и не только в вопросах жизни и смерти. Сонхун решителен во всем, что не касается его нежности в отношении Ким Сону. Но хён не виноват в том, что вырос таким дундуком — умения действовать Сону однажды хватит на них двоих. Обязательно… Сону себе обещает. Обычно сильные ведут за собой слабых, но Ким понимает, что от рождения обязанный быть сильным Сонхун — нес своё бремя и был таковым слишком долго, а передышка нужна каждому. Поэтому младший не против стать тем солнечным уголком, в котором Пак сможет отдохнуть, ни о чем не думая — во сне за руку возьмёт его сам, преодолев стеснение. Сделает всё первым, любой из необходимых шагов если однажды понадобится — наберется достаточно смелости ради этого. И пусть всё не так, как у людей. Обидно, конечно, но ради Сонхуна Сону потерпит, подождёт. — Признаю, — а пока только расстроенно соглашается, — ты поймал меня. И молча смотрит на замершего перед ним Сонхуна, который так и не расцепил руки, продолжив крепко держать Сону за талию даже после признания своего поражения им же. Они замирают вдвоём в этой неловкой позе, пока Сону сходит с ума от разливающегося по телу теплу, которое всё больше начинает напоминать лаву — и тяжести, что так некстати появляется где-то, где не должна появляться. Наверное, если бы Сону сейчас лежал под, а не стоял над Сонхуном, с затёкшей от непривычки, опущенной вниз шеей — его ноги разошлись в стороны даже не как разводные мосты. Они бы расщёлкнулись, как резко разжатая прищепка. Лишь бы об этом не знал сам Сонхун, который слишком поздно начинает осознавать — его пальцы, если нажмут совсем немного сильнее — встретятся друг с другом за спиной у Кима, сомкнувшись; потому что по сравнению с их размерном, у младшего просто крошечная талия. И максимум, что подсказывает с таким сделать мозг — это защитить, уберечь от неидеальности окружающего мира. Но мозг мозгом. А что подсказывает Сонхуну тело? Когда его руки сами сжимаются на младшем сильнее положенного. Есть вещи, которые лучше не знать. И Сону видит их присутствие в чужой паре карих — жаль, что поинтересоваться не осмелится. Когда он ещё находился в лаборатории на обследовании психики и собственной личности, Чонвон задал ему интересный вопрос: Как считаешь, правда важнее чувств других людей? Сонхун вздрагивает, резко осознав, что прямо сейчас себе позволяет — творит полный пиздец, на который не имеет ни малейшего права — и медленно, без резких движений отстраняет чуть потряхивающиеся руки от Сону. Сам от себя такого не ожидал. И Ким мгновенно начинает тосковать по ощущению его безразмерных ладоней на своём впалом животе — если бы они пробрались под футболку, а не (даже с желанием проучить за секундную шалость) вежливо коснулись лишь через ткань, то старшему наверняка пришлось бы ловить не устоявшее перед обмороком тело Кима. Сону очень хочет прикосновений от Сонхуна, но в то же время его неокрепшая психика такого может не выдержать — градус становится обжигающим достаточно, чтобы сбитое дыхание прекратило нормализовываться само, а организм забил тревогу и отключился от этого мира. Да, даже не желая его покидать. Но Сону-то ладно, ещё может потерпеть. Почему же так пугается, как будто впервые, собственных инстинктов Сонхун?.. Неужели он совсем никогда не представляет вместе всё те же — свои руки и талию Сону — но при несколько других обстоятельствах? Если бы у него спросили напрямую — насколько сдержанно он смог бы ответить, сохранив лицо от участи оказаться понятым? Ложь Сонхуна, если он и начнёт ударяться в неё, ища пути отступления — раскрыть, должно быть, окажется непросто. Сону не признателен лжи за её существование, но, раз люди так часто врут, то у них, должно быть, есть на это причины? Он сам пока ещё не уверен, что бы ответил, раз до сих пор не может придумать, чего боится — очередной из списка вопросов Чонвона с Хисыном. В последнее время, правда, начал догадываться. Сонхун прикусывает губу, задумываясь о чём-то своём, а Сону остаётся только мечтать, что однажды найдётся способ залезть в голову к старшему и прочитать хотя бы парочку его бесконечных мыслей. И ничего страшного, если на это уйдёт вся жизнь, Сону не жалко даже целого века, что ему отведён. Лишь бы наконец-то узнать: о чём же он думает, когда смотрит с такой болью?.. Кто её ему причинил? — Сону, — обращается Хун, успев не единожды подумать прежде, чем решиться на такой вопрос. — Что, хён? — Сону избавляется от сковывавшего его наваждения, и больше не пытается не касаться к себе и Сонхуну пальцами, потому что всё равно успел ненароком запачкать в краске всё, что его окружало. Сейчас оба они находятся в подтопленной из-за дерьмовых окон квартире, которая как сито пропускает дождь внутрь, и прыгают с грусти на радость; так по кругу. Сонхун так искренне и радостно смеялся, когда пытался поймать младшего, испачкать в ответ — а сейчас на нём снова нет лица, пока он стоит перед Сону, замершим на табуретке, загнанным в угол в прямом и переносном смысле слова. Но Сонхун всё-таки решается и… — Страшно было… Осознать, что ты умирал прежде? И зачем-то спрашивает у него нечто подобное. Сону не признаёт, что правда важнее чувств других людей — и не опровергает тоже. Может, всё по ситуации? Если что-то плохое уже стало чьей-то правдой, лучше сказать прямо — это всем лучше, чем вместе жить в неведении терпкой лжи; от неё потом так сложно отмыться, как от многолетней накипи на конфорке, но. Всё же есть кое-что, чего ему хотелось бы, чтобы Сонхун не знал. — Умирал прежде? — Сону будто бы зависает, как старый компьютер, загружаясь. Почему Сонхун переменился так резко?.. Может, из всего списка Хисына, в котором он должен был выбрать всего один страх — Сону боялся смерти? Нет, наверняка нет. Ким бросает мимолётный взгляд на ящики в дальнем углу комнаты Сонхуна; которую они делят вдвоём и сегодня, потому что дождь не заканчивается. Ему, стоящему на табуретке над старшим, с этого ракурса их видно лучше всего. Пак часто переезжает, а потому иногда даже не успевает их распаковывать. Он же говорил… Почему тогда Сону приковался к ним взглядом, как наручниками, только сейчас? — Гроб похож на эти ящики и коробки, только чуть больше, — кивает в сторону картона младший, — хотя я не помню, чтобы видел свет в конце тоннеля или хотя бы его изнутри, но самое осознание того, что тебя положат в коробку чуть больше той, что стоит в твоей комнате, увезут на кладбище и выбросят — заставляет грустить. А ещё одолевает какое-то сомнение — неужели это с каждым в итоге случится? И какого бы оглушительного успеха ты ни добился в этой жизни, какие бы невероятные свершения ни оставил за собой — тебя будет ждать то же самое, что и миллиарды оставшихся жить. Абсолютно всех. Такое приходит в голову любому мыслящему человеку, и Сону тоже приходило. Но в какой-то момент просто взяло и… Отступило. Однажды Сону просто проснулся и понял, что вся грусть ощущается одинаково. Нет ничего хорошего в боли, вот только умерев — ты её всё равно больше не почувствуешь. И в этом своя прелесть — лишь бы не думать о тех, кто будет ехать на кладбище рядом с той самой коробкой, вместе с тем, что осталось от Сону, чтобы исчезнуть насовсем, растворившись в земле. А младшему искренне не хочется, чтобы по нему грустили или скучали те, кто останется. Это безумно разбивает сердце. — Но я грущу так же, когда выбрасываю любимые вещи, хён. Сама же смерть, наверное… Она другая. Сонхун внимательно слушает, не сводя глаз, и младший видит, как меняется их цвет — расширенные зрачки и медленно краснеющие белки говорят вместо Пака. Но всё равно не помогают ответить на вопросы, возникающие в голове шатена. Почему… Почему ты так на меня смотришь? — никак не может избавиться от этой мысли Сону. — Так не смотрят на семью, так не смотрят на родных, так не смотрят на возлюбленных, так смотрят лишь на тех, кого… — Так что мой ответ — нет, — Сону уже не задумывается о том, что в стирку отправится не только его испачканная футболка, но и футболка Сонхуна, когда кладёт руки ему на плечи, всё ещё глядя сверху вниз. Почему-то его ладони сами ложатся туда. И он ощущает, насколько же они широкие — и как буграми под кожей выступают острые кости, переходящие в ключицы. Если сейчас упасть ему в объятья, он поймает — наверняка, даже не задумываясь. Это у Сонхуна тоже случится на автомате, если речь идёт о Сону. Старший заметно задирает голову, внимая словам Сону, как какому-то божеству. И его лицо выглядит как-то по-новому, когда смотрит из-под густых тёмных бровей — Сону хочется споткнуться специально, и броситься ему в руки самому, отдать всего себя. А пока он лишь с дрожью, но как можно сильнее сжимает пальчики на крепких плечах. Лучше о жизни после смерти не расскажет никто, кроме того, кто это пережил. Сону имеет в запасе опыт и памяти о путёвке — в Небо по обмену и обратно, хотя изначально ему был вручён лишь билет в один конец. Забавно, что после всего этого он стоит здесь и сейчас, на материальной табуретке, чувствует её, как и обхваченные в своих пальцах плечи — может касаться к чужой коже — и рассуждает на тему жизни и её отсутствия. — Я не думаю, что стоит бояться смерти, — продолжает уверенно говорить Сону, — пока мы живы, она не с нами. А когда она приходит, нас уже нет. Видишь, даже я её толком не помню; мне всё дано на додумывание, но разве оно чего-то стоит? Да и… Раз я уже умирал однажды, мне не страшно сделать это вновь. Однажды переживший день, в который его упаковали в большую деревянную коробку и увезли на улицу всех мёртвых, оставив позади все его мечты (если такие правда были) — как Сону может отказать себе в том, что могут делать лишь живые, снова вернувшись в их число? Как он может добровольно отвернуться от того, что наконец сможет исполнить? Пусть нелепо, пусть неловко. Совсем не пользоваться возможностью слышать, видеть и чувствовать вновь — сможет только глупец. — Поэтому, если я вдруг умру снова, то ничего страшного. Уже сейчас знаю, что ничего не будет, и… — Не для этого я тебя воскрешал, — перебивает и отводит глаза Сонхун, и от этого у младшего появляются только мурашки и ещё вагон вопросов. Зачем? Зачем он мучает Сону своим молчанием? Мальчику остаётся лишь задать встречное: — А ты… Боишься смерти, хён? — Не боюсь, — уверенно молвит Сонхун, и Сону готов поклясться — старший будто из последних сил сдерживает слёзы. Чушь собачья. Стал ли бы тот, кто не боится смерти — так носиться с машиной для воскрешения? Так носиться с самим Сону? Он бы просто посчитал «ну умер, и умер» или «ему можно только позавидовать»; последней версии, например, очень даже жизнеспособно придерживался Чонвон. Если бы правда не обращал внимания на одинаковый для всего человечества финал, Сонхуну бы было плевать, потому что те, кто не боятся, просто приняли факт того, что все рано или поздно умирают. Пак же по-смешному далёк от слова «принятие». Сонхун так и не смирился с тем, что люди умирают; а он тоже человек. И Сону это понимает, видит. Да, все вокруг привыкли врать — но у них свои причины на это. В конце концов, самое главное опровержение этой лжи старшего — существование самого Сону. И даже если не своя собственная, старшему страшна его смерть. — Повернись ко мне спиной, — говорит Сону, вырывая своего хёна из состояния полной потерянности, — с этого ракурса я лучше вижу, что плохо прокрасил чёлку, хочу перепроверить. А Сону не хотелось промахнуться — потерять доверие Сонхуна. Он не умеет совершенно ничего, он даже не знает, как должен правильно прикоснуться, ибо его хён никогда не сделает этого первым из уважения. Но из всех возможных страхов, самый большой, на удивление, уже случался однажды. Больше всего на свете Сону боится забыть Сонхуна. Умирать не страшно, остаться покинутым тоже — со всеми это однажды случается. Пока кто-то важный остаётся в твоей черепной коробке и придаёт сил пусть и через воспоминания, продолжать жить не кажется таким зазорным. Страшно именно забыть, как Сону забыл абсолютно всех и всё из своего прошлого, потому что вместе со всем этим забывается и то, кем является сам Ким. Он даже не знает, любил ли кого-нибудь, как любит сейчас… Способен ли был на что-то такое. Значительнее ли то, на что способен сейчас? Да. У него есть только сейчас — путёвку обратно дают не каждому, как и второй шанс. А Сонхун откопал обратный билет на Землю ради Сону. И Сону всегда будет ему благодарен — это плюс в копилку тысячи причин, почему… — Запрокинь голову немного, — младший и правда удобно устроился на табуретке — этакий царь, но не горы, а сонхуновской квартиры. Потому что старший слушается. Разве так можно? Сону не ведёт себя на свой возраст, потому что совершает поступки такой глупости, на которую не способны ни его сверстники, ни умудрённые опытом старшие — под описание не подпадёт ни один из годов, которые проживает человек в норме. Люди так себя не ведут, эти же люди так не поступают — разве это не аргумент? Аргумент против чего? Запрокидывая голову, Пак делает глубокий глоток — так в глотку, как в унитаз, смываются мысли, которым следовало бы оказаться на устах. Отчётливо видимый кадык дёргается в завершение. А вот Сону несёт ответственность только за свои поступки, он и так говорил больше, чем должен был. И прямо сейчас пойдет по той же дорожке — сделает больше, чем имеет на это право. Сону смотрит на его лицо — ракурс перевёрнутый, но это не помешает, а даже наоборот. Младшие должны беспрекословно слушаться старших и быть ими ведомыми. Сону слабее по всем параметрам — и физически, и психологически, поэтому именно он должен ждать, пока внимание хёна окажется направлено на него. Но Сону слишком вовремя для самого себя понимает, что он… Никогда не будет живее, чем сейчас, рядом с Сонхуном. А потому абсолютно плевать, если хён не подойдёт к нему первый, если Сону начнёт себя позорить, пойдя против устоев современного социума. Если всё, что он сможет взывать — это насмешку, или вовсе столкнётся с непониманием. Он уже однажды побывал под землёй, что же может быть страшнее этого? Страшнее может быть только перспектива оказаться где-то без хёна. Младший, растворяясь в моменте, осторожно обхватывает маленькими ладошками бледные скулы, усыпанные родинками столько же, сколько покрыты шрамами, и наклоняется, чтобы коснуться своими губами губ Сонхуна: верхняя к нижней, нижняя — к верхней. Комната, в которой прежде не горело ни одной лампочки — проваливается в запредельную тьму окончательно, но только чтобы показать усиливающийся в её центре свет. А звук дождя превращается в звук волн — желание, жившее в Киме с детства, наконец исполняется, и отчётливо доносится, насколько же сейчас оглушительно громко его сердце, но. Остаётся без возможности расслышать: а стучит ли с той же силой второе? Люди привыкли уходить раньше, чем их придавит звук сломанных внутрь, собственных рёбер, но мальчик даже под страхом расстрела от Сонхуна не отойдёт ни на шаг. Всё становится абсолютно неважным — и прошлое, и будущее — когда Сону впервые целует Сонхуна. Всё не как у людей, но Сону и не просит.