Ластик

Даже если я забуду твоё имя, это заставит меня поверить лишь в то, что людские имена не важны. Важен только твой образ в моей голове, а его уже никак не сотрёшь. Придётся уничтожить его вместе со мной.

***

девятнадцать лет назад, 2011 год. Ноги в розовых шлёпанцах неловко ступают по заросшим травой и чуть скрипящим под человеческим весом ступенькам. Вокруг много зелени, душистых, не так давно раскрывшихся цветов, и в какой-то момент приходится ощутить себя героем сказки, похожей на «Алису в Стране Чудес». Однако лестница, довольно долго ведущая вниз, кажется, заканчивается где-то на шоссе у деревни. И совсем не походит на ту, за которой хоть иногда ухаживают; нога человека как будто давно сюда не ступала. Свернув сюда с крутого склона, мальчик не мог даже предположить, насколько сильно промахивается в своих догадках. Сначала ему показалось, что это просто чей-то забор так близко расположен к выходу с горы. А теперь, когда остановился перед дверью, застывшей посреди глухой стены без возможности продолжить путь, вдруг понял… Это Ким Сону оказался не возле, не рядом и не перед — именно внутри чужого двора, раскинувшегося перед двухэтажным коттеджем. Обзор мальчика выходит на сад и половину дома, а вот находящимся в нём (если там правда сейчас кто-то есть) изнутри точно заметно всё, что происходит снаружи. Лампочка в голове зажигается с той силой, от которой могла бы начаться эпилепсия. Нарушение закона — неважно, что без взлома и кражи (подросток просто шёл, куда глядели глаза, честно), ибо есть как минимум проникновение на чужую территорию. Скостит наказание разве что галочка с подписью «не умышленное», но следует оставаться честными. Кто в наше время поверит в то, что подросток сам по себе оказался за стеной, перед чужим домом — случайно? Мол, он ни при делах? Сону же не знал, что так может быть, и ничем не ограждённый (правда, хорошо спрятанный от глаз невнимательных, коим Ким, как оказалось, не являлся) заросший забор ни на какую опасность ему не намекал. И людям свойственно ошибаться, но у каждой ошибки — своя цена. Ценник на полке и на кассе тоже может разительно отличаться. В какой-то момент отвечать за «поворот не туда» придётся сторицей. А Сону попал по всем пунктам. Паника при осознании последнего накатывает медленно, зато быстро находят нужный маршрут пятки (играет роль инстинкт, твердящий, мол на чужой территории действуют свои правила), что судорожно передвигаются в понятном направлении — шатен оторопело пятится. И он успешно становится всё дальше от двери, а в подобном состоянии замешательства лучше не мешкать. Отсюда желательно поскорее испариться, пока жильцы за панорамными окнами не обнаружили мельтешение, а затем и создавшего шум незваного гостя на изумрудной лужайке. Пусть Сону сам напоминает проросток редкого растения, что мог бы стать прекрасным дополнением для остальной рассады, ему здесь не место. Нет необходимости оглядываться — медленно и максимально тихо, мечтая остаться незамеченным, мальчик перетекает обратно ко входу на чьё-то землевладение. Чтобы ещё раз (!) он выбрал себе в попутчицу узкую, извилистую тропинку, спрятанную за кустами. Правильно мама говорила, что надо ходить лишь по широким центральным дорогам, где непременно через раз ездят машины с автобусами — и никаких обходов по горе, на которой в теории могут обитать ещё тысячу лет назад вымершие тигры. Или кто похуже — люди с плохими намерениями. Но он не послушался. — Кто здесь? И тот же час должен за это заплатить. Ким, услышав незнакомый, но по-приятному бархатный голос, а боковым зрением увидев чью-то размытую тень, резко замирает. И получается это, как у подстреленного на охоте — дикого, но малогабаритного зверька. Вроде и никому не сдался, не представляя очевидной опасности, но. Теперь, пусть даже не по своему желанию, пробравшемуся на чужую собственность — ему не светит ничего хорошего. Сону не имеет ни шанса оказаться великодушно прощённым и отпущенным. И это справедливо, наверное. Он медленно поворачивает голову, когда низкий мужской голос повторяет вопрос: — Вы… От неожиданности шатен подскакивает, почти падая со ступенек; в конечном счёте ему чудом удаётся повторно словить равновесие. Не глюки сознания — спустя буквально пару жалких секунд его пребывания здесь, кто-то вышел из дома. Жаль, что участок не был пустым… Сону ведь просил, чтобы ему повезло всего один раз, неужели Небесам было так сложно устроить это после крупной непрухи? Вера в лучший исход оставалась на месте, а потому молитва должна была бы повторно запуститься в голове сама собой, но, почему-то, там — тишина. Как будто всё преданное святому в мальчике вдруг умерло: остались только пустота и летающее по ней перекати поле. А окаменевшее тело не выдаёт никаких реакций. Даже рука, которую хочется прижать к безумно бьющемуся в груди насосу, мешая ему выйти за её пределы и запачкать всё брызнувшей кровью, почему-то, прекращает слушаться и остаётся на месте. Потому что… — Боже… — тихо молвит Сону, когда видит, как в конце лестницы, почти в центре участка, на траве босыми ногами стоит высокий мужчина. Не показалось, не привиделось. Но действительно ли «к сожалению»? В какой-то момент начинает казаться, что этим словом мальчик обращается к нему. Судя по одному виду, который можно описать как «несущий свет» (ибо Сону слепит, словно он глядит на сам огненный шар в Небе, в смирении не пытаясь прикрыть глаза тыльной стороной ладони) — прозвище отлично подходит. Он смотрит прямо на пожаловавшего в свои владения паренька, ожидая какой-то реакции и, признаться, отсюда плохо видно, но воображение Сону подрисовывает его образу детали — он точно должен сейчас озадаченно хмурить брови. И несмотря на светлость кожи и волос, они обязательно видятся тёмными и густыми. А может, Сону вообще его придумал? И всё это не по-настоящему? Но возвращаясь к реальности, которая, парадоксально, существует только в голове (почти на пустом месте нарисованной перепуганным разумом), Сону понимает — как бы ни хотел, если побежит по этой лестнице вверх, прочь от владельца дома и грядущих с его появлением проблем, то проще, чем спастись, мальчику окажется сломать себе шею. Или, что лучше — вообще провалиться куда-то в подвальное помещение, ведь давно высохшая от старости древесина очень вряд ли выдержит сильный напор, какой бывает при беге. Чего уже говорить про держащиеся на соплях поручни — не зацепишься. Любое решение приведёт к тому, что избежать правосудия не удастся. Вообще, случайность-случайностью, а «путешественник» по чужим дворам всё же провинился, поэтому придётся как минимум намотать расклеившиеся нервы на кулак и извиниться. И потому что жаль, и потому что попался — тоже — всё вместе. По этой причине Сону, принимая пугающую его неизвестность как саму судьбу, на этот раз уже целиком — медленно оборачивается, перестав прятать смущение за густой чёлкой. С желанием посмотреть своему страху в лицо, а получается только… Чтобы впервые в жизни встретиться с ним глазами. И узреть вовсе не то, что в словаре по корейскому языку можно было бы совместить со «страхом». Не видеть со стороны, не быть уверенным, но на нечто другом уровне ощутить, как расширяются собственные зрачки, из янтарно карих приближаясь к вырезанным из засохшей смолы бусинам — безграничным, во всю глазницу. Окружающий два легко одетых силуэта мир слепит россыпью блёсток, и весь он на этом фоне меркнет. Как рассыпаются капли при падении чего-то тяжелого в тёмную воду, поверхность которой освещена только луной — так, проходя сквозь недра души, пересчитывая каждое ребро и скользя по органам, набирая скорость, в пятки ухает сердце. Оно больше не принадлежит ни самому себе, ни тому, в ком покоилось с рождения. А бьется только по старой памяти, отзвуками былой безмятежности. Чьё оно теперь? Не может же стать ничейным так просто. Белые волосы, растерявшие всякий пигмент. Светлая, точно лишённый солнца, но такой пропитанный покоем — снежный рассвет, — его кожа и каждая прядь. Он подобен чистому снегу, что идёт всю ночь и всё утро, чтобы растаять с приходом первого луча солнца днём. Так что же, если Сону — солнце? Ему, получается, совсем нельзя долго им любоваться? Это и становится единственной мыслью, которая подталкивает перестать молчать, стоя истуканом, и выдать хоть малую часть того, что хотелось использовать в оправдание. — А… — а получается только эта рваная гласная. Распеваемся, Сону, так держать. Если не растением, то в этом саду он осядет певчей птичкой. Вместе с тем, называемое интуицией закапывает в песок «инстинкт самосохранения», совершенно перестав расценивать ситуацию, как смертельно опасную. При взгляде на этого человека, почему-то, начинает казаться, что придя в этот двор — Ким был ведом за руку самим Богом. И мальчик не подставился — спасся. Тревога сначала постепенно, а затем и окончательно гаснет в глазах, превращаясь только в тлеющие угольки и слабое чувство вины, просящее хоть как-то объясниться перед тем, чей покой так глупо пришлось потревожить. И Сону приходится перебороть себя — открыть рот снова, шевеля им, как немая, выброшенная на берег рыба. Ни то просящая её добить, ни то молящая вернуть обратно в воду. Отчего-то кажется, что доселе бывшие родными места такими больше не являются — вернуться «в воду» окажется хуже, чем оставить себя пытаться приспособиться к новому на суше. Именно так это и происходит. Жизнь делится на «до» и «после» в мгновение. — Я… Я… — голос потряхивает, но он возвращает себе над ним власть в попытке продолжить мямлить с деланной отвагой(получается плоховато), — … Я не знал, что выйду на чей-то дом, когда выбрал эту тропинку, простите, пожалуйста, это была… — Заблудились? Он не даёт договорить и ни в чем раньше времени не обвиняет, но по-прежнему смотрит так, как будто чего-то ждёт. Кажется, не слов. Хочет ли, чтобы Сону подошёл ближе? Намекает? Но что тогда будет — в лучшем из исходов, выйдя из роли добряка, возьмёт за ухо и здорово оттягает, читая нравоучения на более близком расстоянии, чтобы убедиться: а ничего ли не было пропущено мимо слуха? Или же он считает это недоразумение (в лице свалившегося в его двор Сону) забавным? Растянутая белая футболка, домашние штаны и чуть потрёпанные волосы. На вид ему около тридцати, он высокий, в меру худощавый и… Потрясающе красивый. А ещё, как понимает Сону: мужчина удивительно воспитанный, раз не переходит на личности даже с тем, кто очевидно младше и молча бы стерпел — продолжает использовать уважительное «вы» и позволяет объясниться, не спеша вызывать полицию. Сону может слышать только то, как пульсируют собственные вены, передавая ещё и ритм никогда не устающего биться, но саднящего на том самом дне — в ногах, у сгустившейся воды — сердца. Последнее нарывает, пытаясь описать не словами, а ударными волнами то, что уже произошло. То, что… — Д-да… «Однажды», в которое им было написано встретиться — случилось сегодня. И. Происходит. Сейчас. Сону всё ещё стоит на лестнице, а значит смотрит на расстоянии, сверху вниз. Мужчина чуть запрокидывает голову, прежде чем сказать: — Всё в порядке, вы не первый, кто обнаруживает эту лестницу и попадает сюда по случайности, — незнакомец смеётся, завидев очаровательно растерянное лицо подростка, — я хотел поставить ограждение, но всё никак руки не доходили. И вы, получается, тоже попали сюда только потому, что я, как и всегда, поленился, не сделав исключение, — и на его щеках появляются ямочки (что списывают ему лишние года), а плечи, идущие идеальной линией, естественно дёргаются. Вверх-вниз, вверх и вниз… Сону никогда не видел, чтобы у кого-то из его знакомых подрагивали плечи во время смеха. Привычка? Или же его отличительная черта? Ким запомнит её так, даже если их первая случайная встреча окажется последней. — Да, мне очень-очень жаль, я сейчас же уйду… — Но вы шли вниз? — молвит мужчина в спину, когда Сону с грацией переломанного робота разворачивается, готовый сорваться на бег, но уже вверх по лестнице. — Может, тогда лучше будет выйти через калитку? — и добивает убедительным: — Я открою. Подниматься на саму гору снова и вправду не хочется, как минимум взбухшим в шлёпанцах ногам, но. Подходить к незнакомому человеку на его территории почти вплотную опасно, тем более, регулировать забор (открывать или полностью блокировать) может только он. Сону, для справки, действительно бережёт свои уши и не хочет, чтобы его за них таскали. Но методы такие свойственны в основном аджосси, а относительно молодой мужчина не похож на представителя этой возрастной группы — уже лучше. Однако Ким, подойдя к нему совсем близко, не сможет сбежать, даже если очень захочет, стоит только слезть с этой проклятой (или всё же благословленной, раз его сюда привела) лестницы. Можно ли доверять и сокращать расстояние в надежде, что он правда выпустит? Что, раз не питает больного интереса именно к румяным подростковым ушам, не затащит к себе, оказавшись любителем юных тел в целом? Что не воспользуется чужим промахом, сказав, что извинений недостаточно? И что не потребует ничего на в миг ставшую столь желанной свободу (от ответа за ошибку) взамен? А как же шантаж? Совсем ничего? Он не похож на такого человека, — это сказать Сону сможет по одному только взгляду издалека. Ощущение, как будто мальчик-лисёнок знает всё ещё прежде, чем это станет известным. Позволяя себе быть столь беспечным, поступает ли он правильно? Никаких ограничителей нет: все стены пали, а стоп-кранов как вовсе и не возводили прежде. Здесь безопасно, а к нему хочется подойти, всё надиктовано и записано в рамках предчувствий один в один. А потому мальчик не испытывает никаких сомнений; в голове ни намёка на опасения. Сону не будет врать, если скажет, что хотя бы просто постоять рядом с ним — тянет; он мог бы скинуть это на любопытство, потому что нет ничего такого в том, чтобы однажды поддаться этому чувству. И пусть мама говорит, что это грех. Всего лишь один из множества — ничего, если нарушить правило только раз. Сону робкой поступью возвращается вниз, оказываясь ближе к саду, на котором распускаются бутоны самых невообразимых красот, сияет зеленью трава (вот, где она действительно зеленее, а не у каких-то мифических соседей), светится уютом двухэтажный дом с огромными окнами и… Наконец становится лучше обозримым он. Как и думал, брови у него тёмные и густые, пробиваются сквозь полупрозрачные в своей белизне волосы. А ещё неожиданно россыпью звёзд на лице встречают родинки. Кажется, жизнь не хватит, чтобы посчитать их все — самыми яркими точками сияют три из них. Одна на переносице, другая под глазом, третья на щеке, ближе к подбородку. Пропущенное сквозь сито небесное золото пролилось прямо на его лицо. Красивее не бывает — Сону уверен. Подросток замирает перед мужчиной, и приходится закинуть голову, предательски громко щелкнув шеей в невозможности сравнять взгляд без таких жертв. Он высокий. Очень. После маленького на фоне Сону Ники и женщин в доме, которых Ким уже перерос — такая разница кажется непривычной. Наверное, с подобным наоборот не зазорно обзавестись привычкой «с восхищением заглядывать старшим в рот». А Сону тоже станет таким, когда вырастет? Или останется таким же утонченным, какой он сейчас? Солнце заставляет щурить глаза, на секунды делая всё размытым и почти нереальным, смещает фокус и пускает пузыри по воздуху, которых на самом деле нет. Однако в груди неловко уроненным стаканом чего-то горячего разливается тепло (и эта лужа течёт, наполняя самые глубокие трещины в паркете — жаль, что речь не о полах). А когда незнакомец сдерживает обещание и открывает калитку, напоследок повторив, каким образом можно быстрее добраться до центра Хэбангчона, Ким понимает: в этом блондине ни разу не ошибся. Сегодня Сону спускается с горы, случайно попадая в чужой дом, как тысячу лет назад во всё тот же Хэбангчон спускались ещё существовавшие на этой территории дикие животные — тигры. Но его встречают, как заблудившуюся домашнюю кошку, отчего внутри остаётся отпечаток трепета, новизны и… Предчувствия, подсказывающего, что это — начало чего-то значительного и грандиозного. Но. Знал ли он в тот момент, как всё сложится потом?..

***

сейчас. — Ты в порядке? — Ники пугается ни на шутку, и это слышится в его голосе. Но не Сону ломать себе над этим голову. Почти ничего не слыша и не замечая после короткого видения, Ким весь дрожит, уткнувшись лбом в широкое плечо присевшего рядом с ним Ники. Пальцы крепко сжимают края смокинга возле пуговиц, всюду ища опору, потому что обморок пришёл внезапно — но не повалил с ног мгновенно. Мужчина обхватил по обе стороны плечей на жалкие секунды, не отдавая себе отчета в пересечении линии, которую пересекать нельзя, но подарил время. Позволил преодолеть темноту, что обещала не уступать свету так легко. Ресницы Сону дрожат, когда он смаргивает рассыпавшиеся в белые точки воспоминания с век, и чёрной перед его глазами остаётся только чужая одежда — никак не целый мир. Осознание о том, что случилось, прекращает наступать на пятки и догоняет окончательно. Всё равно что быть у Бога за пазухой с одной стороны и прислоняться спиной к величественной Фудзи-яме с другой. Ники ведь родом из Японии? Значит, Сону подумал о правильном, мысленно ища сравнения. Быть под защитой кого-то, как он, и чувствовать аромат пиджака с пряным одеколоном за миллионы вон — тоже хорошо, но. Где-то в уголках подсознания Сону приятно, что хоть кому-то ему не плевать; хотя прежде Нишимура не подавал признаков, будто ему на все состояния Сону, как и на него самого — ровно, как мог без зазрения совести показывать тот же Сонхун. Было понятно, что Пак стоит за него стеной и старается делать всё возможное, но. Сонхун всё это время разбивал голову (а не только молотил кулаки) за проект или за самого Ким Сону? Непонятно. Как бы он смотрел на него, если опустить все условности и убрать искажающую реальность призму машины по воскрешению? Если представить, что любое пусть даже самое маленькое достижение мальчика — это не успех Сонхуна, а просто данность, на которую учёный не в силах повлиять и подписать самому себе, как плюс? Что, если перестать удовлетворять его амбиции своим существованием? Стать до болезненного неидеальным? Будь Сону не проектом, а просто человеком рядом с Сонхуном — как бы быстро не по собственной воле оказался далеко, а старший о нём забыл, как будто пытающегося приноравливаться к миру взрослых подростка в его кругу и не было? Ники умудряется сохранять расстояние, а потому не обнимает и не взваливает на руки в первый же раз, когда у Сону подкашиваются ноги, хотя показывает готовность. Судя по тому, как хорошо он сложен, как высок и подтянут — ему не составит труда закинуть паренька на плечо и унести куда-угодно, прочь из этих пропахших обреченностью мест. «И пусть так» — подумал бы Сону, возжелав оказаться где-то, где Сонхун начинает быть далеко не только морально, но ещё и физически. Развеяться, покинув больницу, забыть о том, что он в ней всё тот же пациент и никто иной, кроме приевшегося клейма «проект». Он хочет быть Ким Сону, а не подопечным. Привычно впитывающим в себя любовь самого главного человека в жизни, а не тем, о ком обязаны заботиться. Злит, но наружу в перспективе выходят только слёзы. Неужели и по жизни Ким Сону был такой размазней? Иронично, как в хосписах последние дни доживают больные, а в пограничном пункте — госпитале — обратный путь проходит этот моральный слабак. Как будто фильм взяли и перемотали с конца: мальчик умер и с каждым днём ему становится всё лучше после оживления. Телом, не душой. Из-за Сонхуна Ким захотел бы исчезнуть снова и на гораздо более долгий срок, чем один день, как это было во время внеплановой прогулки по деревни у подножья горы. И он собирался, почти согласившись на заманчивое предложение Ники прогуляться вдалеке отсюда, несмотря на напрашивающийся снова начаться дождь. Последний давал перерывы, точно фору людям, лишь в пару часов — и опять всё по новой. А потом в голову стрельнули те странные картинки. Ники не касается — не из-за собственных соображений (как Сонхун), что кажутся Сону привычными, а потому что не желает спугнуть мальчика таким напором. Не стоит пользоваться чужой слабостью: Ники в это свято верит, и если ему всё-таки придётся обнять Сону, то хотелось бы, чтобы это произошло при других обстоятельствах. От желания двоих; что, к слову, очень вряд ли случится, учитывая ставшую ныне размером с пропасть разницу в возрасте. Сону маловероятно пойдёт на контакт первым, а Нишимура не станет предлагать. Но даже сейчас он всячески показывает готовность помочь, держа раскрытые на уровне чужих предплечий ладони в зоне досягаемости. Пошатнётся Ким или вовсе упадёт — в миг окажется пойман. Ибо Рики следит за каждым его шагом, переполненный терпением и переживанием, граничащих со странным — никак не вписывающимся в их короткую и ни к чему не обязывающую историю — чувством вины. Почему? Откуда столько самоотдачи? Сону, во всяком случае, ни за что от этого не откажется. Поднимая вместе с головой ещё и влажные глаза, перед которыми всё плывёт, мальчик пытается отчётливее взглянуть на Нишимуру. — Просто я… Всё ещё не в порядке, — и в этом он не врёт, — я не признался вам в истинной причине, по которой нахожусь в больнице. Простите. Анализируя всё, что происходило, и то, что от Сонхуна так и не пришло никакого ответа, становится понятно — Сону изначально не был в порядке. Будто признать перед самим собой, что погряз в чужой невзаимности, а не любви — так просто. Но поделиться с кем-то своей болью, пусть она, судя по догадкам сообразительного подростка, и рядом не стоит с болью сидящего прямо напротив него, на траве — хочется. И Сону делится безоглядно. Нащупывая на земле рукой проростки новых одуванчиков, крепко их сжимает. И рассказывает о том, о чём давно хотел, а появившиеся в памяти кадры просто добили, подтолкнув и без того стоявшего на краю. Снова потупляет взгляд в темноту пиджака, потому что поддерживать его с кем-то, у кого энергетика сможет распилить земной шар напополам — нелегко. Сону по всем параметрам слабее и умеет лишь подражать сильным, приспосабливаясь. — У меня есть некоторые проблемы с воспоминаниями, поэтому я остаюсь на сохранении здесь. И продолжаю надеяться, что они ко мне однажды вернутся. Неполная правда — тоже правда. Сону не будет уточнять хотя бы потому, что мала вероятность того, что ему поверят. Вдруг Ники и вовсе подумает, что Ким в больнице, потому что останется сумасшедшим до самого конца, и его нельзя выпускать в люди? А в психушке не закрыт только по причине того, что кому-то из родственников его туда жалко отправлять. Абсурдное было бы зрелище. Но и без психушки у Сону достаточно поехала крыша, учитывая, как бесконтрольно в памяти стреляют отрывками медленно проявляющейся киноплёнки какие-то мемуары. Или всё это выдумка? Если нет — это продолжится. Медленно становящиеся видными, кадры требуют выдержки, даже когда существуют лишь в пределах головы. Ники внимательно слушает, чуть приоткрыв рот, будто хотел что-то ответить — но слова оседают на дне лёгких дымом, который не выветрится ровно до тех пор, пока их не проговорят, поставив организм в режим проветривания. Сумасшедший Сону или нет — реалистичными эпизодами воспоминания проносятся не только у него в голове. 2015 год, февраль. — Сону, — сначала спокойно, — Сону-хён! — а затем громче. Пока не кричит до той степени, что готов сорвать себе горло: — Ким Сону! Но он всё равно не слышит. Ники приходится приложить нешуточное усилие, чтобы не просто сорваться с места, а добежав, ещё и поймать этого полупрозрачного кандидата в люди. Признаться, японец ещё не обижен полноценно, но уже в какой-то степени задет. А потому называть Сону, игнорировавшего его почти три дня, «человеком», язык не повернётся. Тысячи пропущенных, безразличие к стуку в дверь своего дома (Ким так и не выглянули даже в окно, а это уже слишком, господа), не явка на уроки, которые они должны слушать вместе — Сону ко всему прочему ещё и прекратил посещать круглосуточный, в котором они каждый день пили мятно-шоколадное молоко; Ники, правда, всегда выбирал себе клубничное. Поймать его где-то оказалось невозможно, ибо он просто перестал попадаться на глаза. Беспредел. И что случилось? Нишимура пока ещё не понимает, серьёзна ситуация или нет, но костяшки не щёлкают, потому что их уже размяли в полной готовности бить чьи-то лица. Не Ким Сону — а за него. Со старшим решать вопросы обид по-мужски просто не прокатит, потому что он нежный, трепетный человек тонкой душевной организации, которого нельзя втягивать в эти петушиные (читайте подростковые) бои. И хорошенько стукнув Сону по тому же плечу в отместку, Ники в первую очередь снесет себе голову и разрушит психику; ездить подошвой кроссовок по лицам других — окей, норма. Они всегда могут дать сдачи. И поэтому тому, кто пишет стихи — своё. А тому, кто бьет морды — тот, кто пишет стихи. Ники и глазом не поведёт, если нужно будет заступиться за старшего. Он ведь всегда это делал, даже когда его не просили. Сначала немного неумело, в первый раз лет в девять вовсе расплакавшись, потому что прочувствовал задетость и обиду хёна, как свою. Но тогда он был ничтожно маленьким ребёнком. А потом с возрастом и постепенным ростом посчастливилось наловчиться и использовать танцевальную пластичность в уличных драках; в моментах, когда надо было уворачиваться — очень помогало. Нишимура как будто стал членом бойцовского клуба, хотя всего-то навсего тренировался на живых людях, которые могли собраться группой и дать ему сдачи; что делали с периодичностью в постоянно. Накапливая навык рукопашного боя, мальчик не переходил за грани дозволенного, но. Когда обижают слабых или тех, кто по своей природе не способен ответить — извините, но обойдёмся без извинений, ибо терпеть Ники не станет. Что поменялось-то? Если только внезапно не поменялся сам Ким Сону. — Ты в порядке? А он поменялся. Ники удаётся достигнуть своего хёна и поравняться, при этом отмечая, что шаг, который старший в принципе не в состоянии ускорить от испытываемого им дискомфорта — выглядит странно. До сих пор избегать младшего Сону удавалось лишь изворотливостью и умением притаиться за углом, мимо которого пролетал нетерпеливый японец. Но в момент поимки Сону, к собственному удивлению, первым Нишимуре удаётся выдать никак не ожидаемое недовольство — изо рта ласточкой вылетает только смущающее в своей неприкрытости переживание. — Что-то случилось? — Мне нужно домой, — отмахивается Сону, — поговорим потом. Его лицо совмещает в себе странный румянец с полуживой бледностью — обычно такие вещи существуют по-отдельности, и никогда не вместе. Ники в растерянности, потому что не знает, что это значит. Но явно что-то не шибко хорошее. Он вот понимает: набегался от гопников постарше = красное лицо, весь день провалялся с отравлением = белое. Одни цвета и никаких полутонов. А лицо Сону как-то противоречит само себе. Приближается к серобуромалиновому. Может, у него… Переутомление? Лихорадка или наоборот, низкая температура? Ах, если бы это был только один раз — но последнее время Ким Сону весь сам не свой. Ники плохо узнает в нем того, кого знал хорошо, как свои пять пальцев; и пусть они ломались ещё больше раз, по-прежнему оставались собой. А вот с Сону что-то не так. Его как подменили. Младший не понимает, как и почему, и от утаивания ему ещё неспокойнее. — Тебе не надо в медпункт? — но никак не унимается, кружа вокруг своего друга, потому все даже состоявшиеся и только приближающиеся обиды — потом, пока Ким Сону еле ходит. Он полностью выжат, и в этой вялости похож на того, кому любой даже самый маленький шаг причиняет боль, которую трудно стерпеть или по крайней мере погасить таблетками. Вот он хоть бы сказал, где болит, и Ники попытался бы с этим что-то сделать. Наклеить пластырь, что ли, или отдать все свои спрятанные в углу (на случай очередной уличной драки) мази? Своей коллекции обезболивающего тоже будет не жалко. — Всё, — подавляя ни то агрессию, ни то просто устало, но с тяжестью в груди выдыхает Ким, желая, но не имея возможно ускориться, — нормально. Откровенно хромает, но. — К тебе снова пристали старшеклассники? Скажи мне, кто, — крепко сжимает руки в кулаках Ники, отчего те становятся почти фиолетовыми. Не признаётся, почему. — Никто, успокойся, — остаётся равнодушен к любому проявлению, и говорит на «всё, пока», лишь бы тот отстал, — со мной всё хорошо. — Ага, — скептически качает головой Нишимура, специально на секунду демонстративно замирая в надежде, что пребывающий с ним в диалоге Сону за ним повторит и остановится тоже, они ведь разговаривают, — отлично просто. И давно ты спешишь домой, а, Ким Сону? Но этого не происходит. Ожидаемо, но от того не менее обидно — диалог оказывается монологом. Сону идёт дальше, как будто Ники здесь вообще не было, будто не он ждал хёна и вылавливал его целыми днями по школьным коридорам вместо того, чтобы идти гонять в футбол с одногодками. Сону никогда не спешил домой — он просиживал целые вечера на детской или спортивной площадке, и плакал зимой, когда уроки отменяли из-за метелей, потому что в таком случае ему пришлось бы весь день оставаться… Дома. Для Ким Сону нет ничего страшнее этого места, так и что сейчас в отговорку слышит Ники? Мне надо домой? Просто… Что? Головой ударился, что ли? Стоило Сону только расслабиться при осознании, что от надоедливой японской мухи удалось отвязаться, как она снова начала жужжать на ухо. Хочется отмахнуться и даже ударить стену, надеясь, что случайно или не очень по ней (не по стене) попадёшь, но Ким сдерживается. Пока. — Это особенно видно по тому, как ты еле ползёшь. — Упал с лестницы. — Да что ты, — хмурится, но при этом умудряется специально раскрыть пошире в деланном удивлении глаза Рики, — а как зовут эту лестницу и на каком она году обучения? А она одна, или их несколько? Познакомишь нас? Выглядит неестественно, но возмущение на красоту выражения не претендует, Ники рядом с Сону вообще на себя, мягко говоря, самую малость плевать. Просто раньше он этого упорно не показывал. Видимо, зря — Сону привык к его отстраненности и теперь копирует такое же поведение сам. Причина его реакции ведь в этом? — Оставь меня, пожалуйста, — вежливо просит Ким, автоматически отказываясь отвечать на удлинившийся ранее вопрос младшего. — Имя, — в ответ на это ставит ультиматум японец, рассекая ребром ладони по раскрытой стороне второй, как топором по дереву, — и я отстану. — Ты отстанешь с условием, что пристанешь к другим, — так не вовремя делает из себя праведника Сону, — но виновных нет. А я не хочу никого подставлять. — Имя и класс! Самое страшное в этом, пожалуй, замешательство. В глубине души Рики подозревает, что когда болит нога, так никто не хромает. Он сам множество раз подворачивал конечности во время тренировок и редкость, но драк (ибо всегда хорошо избегал ударов), и да — неделями еле передвигался, но это всегда выглядело иначе. Он мог лежать и чувствовать себя нормально, мог сидеть, а из неактивного с трудом давалось только сгибание или прикосновение к опухшей части. Сону же без боли не может сделать почти ничего, даже просто сидеть, из-за чего, по рассказам бывшего с ним на одним уроке «информатора» Хэчана, постоянное ёрзает, а потом вообще поднимается с места и убегает в туалет каждые несколько минут. Хотя никто Сону на открытые раны не давит — мать успокоилась на фоне резко улучшившихся оценок, и самих побоев вроде бы уже долгое время нет. Десять из десяти случаев — при вывихе так не ходят тоже (а при переломе не ходят вообще), а потому Ники рискует предположить, что… У Сону что-то болит, но это — не нога, а сама травма вряд ли открыта постороннему наблюдателю. — Назови только имя, и я сам найду его адрес. Хён… Если это человек из другой школы, то у меня есть знакомые почти из всех школ Ёнсана, не только в нашей деревне. А если он тебе ещё и угрожает — забей. То есть… Ну то есть я забью, а ты не волнуйся, понял? Неважно, взрослый он или моего возраста, я соберу всех, кого знаю, ты только скажи, — уверяет японец, пока в его глазах пляшут огни, — Сону, кто тебя так обид… — Я же сказал, что никто! — резко останавливается Ким, повышая голос. И все глаза оживлённого коридора устремляются на них: будто ни у кого нет туловищ, одни только пытливые взгляды. Все любят сплетни, интриги и расследования, и совершенно неважно, рушатся в их ходе судьбы или казавшаяся нерушимой дружба. Всё это одно и то же. У Сону срывает тормоза ни с того ни с сего — такая реакция флегматичного и спокойного, как никогда не переносившая штормов гладь чистой воды в ручейке — абсолютно точно впервые. Откуда взяться этому цунами из бескрайнего моря? Какая из литосферных плит подвинулась, налетев на другую, и что стало причиной раскола? Откуда эта злость по отношению к тому, кто прежде не вызывал ничего, кроме искренней радости и смеха? По кому он постоянно скучал? Разве это может быть Ким Сону? Человек, который всегда смотрит с теплом и выводит на глубокие размышления, направляя на правильный путь прямо сейчас специально, но несколько по-детски от бессилия, бросает рюкзак на пол, чтобы выбить Рики из равновесия своей непредсказуемостью. Нишимуре следовало остановиться раньше, ещё на втором, если не на первом «не следует ко мне лезть». — Сону… — пытается протянуть руку опешивший младший, чей тон и громкость голоса от удивления заметно понизились, но. — Если ещё раз ко мне подойдёшь, — дёргается Ким, заставляя коснувшиеся края его толстовки пальцы отпрянуть не по своему желанию, а по инерции, — то я закричу, и скажу всем, что ты надо мной издеваешься, понял? Повторю в последний раз, Ники. Оставь. Меня. В покое. Найти в себе силы, чтобы пойти за ним снова — никак. — Получается, что ты ничего не помнишь? — беспристрастно интересуется японец, и по его лицу никогда не скажешь, что ответ имеет какое-то значение в личном плане. Разумеется, что имеет. Ники, кажется, даже не дышит, и продолжается это ровно до тех пор, пока Сону не подтверждает коротким кивком: — Меня здесь мониторят и прописывают таблетки. А ещё покидать это место насовсем нежелательно, пока мне не станет хоть немного лучше. — И как много ты не помнишь? — Ммм, — деланно задумывается Сону, — сто из ста? И может быть даже чуть больше. Как будто моя память глубже, чем корни, по которым я могу её отследить. Получается, что он не помнит и самого Ники?

***

Громкий глоток воздуха — запаковка подходит к концу. Нужно продемонстрировать, что препарат используется новый и ученые не пытаются схитрить, подменив смертоносное снадобье на что-то своё, безобидное. Не получится — нет, не в этот раз. — Пробирка n1321 с красной крышечкой, прозрачный раствор синего оттенка. Отдельно подготовлен барбитурат. Разрешено заранее использовать его и... — наполовину дрожащим тоном, три раза в секунду прокашливась, перечитывает по пунктам с листа ассистент. — А обезболивающее? — Выбрал самое сильнодействующее. Сонхуновский голос на фоне этой громкой тишины кажется ненастоящим, поддельным, но прошедшим все стадии принятия — перешагивает смирение. Интересно, что идёт после него? Равнодушие, спокойствие, или глушащая всё вокруг пустота? Бренность и бессмысленность дальнейшего бытия? Жизнь ради того, чтобы просто открывать глаза по утрам и закрывать по ночам — и так гонять кругами ещё лет семьдесят? Может, это не так уж и плохо? «Первым идёт укол барбитурата, чтобы погрузить человека в наркоз. Вторым уколом вводят антиаритмические препараты, которые останавливают сердце» — метод усыпления смертельно больных. Один из. Подобные сильнодействующие препараты не купить в обычных аптеках, и их, как правило, используют для умерщвления заключённых, приговорённых к смертной казни. Или тех, кто просит убить себя сам, чтобы прекратить страдания от смертельного заболевания — для эвтаназии. Есть виды процедур, которые отличаются болезненностью, есть те, которые максимально мягки и направлены на уменьшение боли, а не на её усиление. А Сону, иронично, ни к одному из этих случаев не относится. Даже в этом вопросе выделился, удивительное дело. — Всё готово? Сонхун же выбрал для него самую мягкую. Удар окажется тем, что потрощит кости им обоим, и подстеленная соломка покажется измывательством, но не сделать этого Пак всё равно не сможет. Даже смерть, что предсказуема в своих проявлениях, должна прийти как можно плавнее, чтобы Сону даже не понял, что происходит. Не догадался ни заранее, ни после, когда насовсем закроет глаза, лишенный боли. — Да, осталось дождаться комиссии, — посиневшие от нервов, да ещё и в холоде, руки — хватаются за тележку и отталкивают её дальше. Хисын смотрит на Сонхуна с бесконечной попыткой найти что-то спасательное в его глазах, но в них, больших и почти насквозь чёрных, не остаётся даже блеска. — Они задерживаются... Хисын сверяется с часами, а потом, вновь выпадая из роли, как самый никудышный актёр из существующих (ему прямая дорога в погорелый театр) — закапывается длинными пальцами в волосы, взъерошивая. Он должен держаться уверенно перед людьми из правительства, и никого не позорить, но на деле не может прекратить выдавать тремор и нервы, связанные с осознанием: главный учёный... Сдался. И уступил Сону той, которая изначально его забрала. Смерти. — Сонхун, мне... Очень жаль. — Ничего, — звучит сухо, но не так расстроенно, как Ли того ждал. — Это правильно. Наверное, прежде смерть давала фору не просто так: ей было забавно понаблюдать за тем, как «детки» побультыхаются в воде, пытаясь перехитрить, отстрочив время её прибытия. Но она знает всё — и гораздо больше. А потому не прощает излишнего увлечения процессом. Сону достаточно насладился несколькими месяцами здесь, живым среди живых, так что теперь, наконец, в праве вернуться на своё место. К Земле, которой принадлежал столько же, сколько не — пятнадцать лет. И цифры над его головой снова остановятся, замрут в одном количестве, пока лета всех остальных продолжат неумолимо накручиваться по одному. И так будет ещё долго; отнюдь не для Сону. Он, по крайней мере, навечно останется молодым и красивым. Сонхун вопреки всему выглядит, как тот, кто уже давно прожил и пережил сложившиеся обстоятельства, а потому не медлит перед тем, чтобы поскорее осуществить неминуемое. Помочь ему случиться. Он ведь не просто так решил согласиться на предложение господина Юна и завершить всё это раньше: чем тянуть резину, путая её со своими и чужими нервами — лучше взяться за процесс самому, пока хоть как-то можешь его контролировать. Сделай это кто-то вместо Сонхуна, они могли бы причинить Сону боль. Но он, пока способен соображать и даже когда лишится рассудка окончательно — никогда не сделает того же. Назад сопроводит так же осторожно, как привёл. Ким и не заметит. Может, желая оставить это вечной тайной, Сонхун и не сказал ничего? Не предупредил Сону заранее, не объяснил, почему все хёны ходят с такими отмороженными лицами(а не привычно один Сонхун), как в воду опущенные, и постоянно на него смотрят. Пытаясь запомнить, но не чтобы потом вспоминать. Чувство приближающейся утраты так влияет. Правильно, пусть последние дни крест на себе будут тянуть только трое, и продолжат делать это после. А сам Сону доживет последний день в неведении и незнании о приближающейся катастрофе. — Не хотите, по крайней мере, — сам не знает, зачем, но более не для Сонхуна, а из-за Сону и его сердца, которое до конца вечера разобьётся уже буквально, прекратив биться, спрашивает ассистент, — попрощаться с ним, как следует? — К чему лишний раз ворошить душу? Никогда не ожидал, что услышит такое от Пака. Но люди, порой стоящие на своём с упорностью неподвижной скалы — с такой же силой могут уйти в раж, свалиться куда-то в другую сторону. Сонхун боролся слишком долго, но может, в этом и всё дело — сил больше не осталось? Порой принять и сделать, как говорят, намного проще, чтобы выдохнуться, а всё равно прийти к тому же результату. Умение вовремя сдаваться — отнюдь не лишнее. И пусть на Сонхуна это совсем не похоже, а Хисын не может найти подходящих слов уже для самого себя — никому не под силу изменить ситуацию, которая решила двигаться по своему усмотрению, не потерпев ничьего вмешательства. Закон по защите прав природы и Земли был создан ею самой и для себя же самой. А Сону с её точки зрения не жилец, вот и всё. Она, как и Сонхун, всего лишь хочет его обратно. — Почему?.. — тихо молвит Хисын, вопрошая. Он не успевает получить ни тишины в ответ, ни самого объяснения, как дверь открывается без предварительного стука, а в уши ватой набивается с порога вызвавший отторжение голос. — Господин Пак Сонхун, какая честь, — громко смеётся полный мужчина в сопровождении небезызвестного мистера Юна и ещё пятерых других членов комиссии, которая лично наносит визиты в лаборатории и отслеживает закрытие всех научных проектов. Избежать, вывернуться, миновать — ни при каких обстоятельствах. Такие (не)люди ни к чему не прислушаются и, похоже, что Сонхун понял это раньше остальных, а потому вовремя прекратил напрасные сопротивления. Не трать силы, а поддайся течению, и рано или поздно тебя выбросит на берег — так? Мужчины жмут руки, и Хисын, стоящий чуть поодаль, ближе к окну, тоже покорно кланяется. Всё пропитано смирением, как чем-то ядовитым, а не долгожданным. Иногда хочется облегчить мужающую тебя поступить иначе совесть, пойдя на хитрость или риск, но. Когда её затыкают, напихивая грязные тряпки, состоящие из обречённости, в рот — это другое. Отвратительное ощущение, в которое приходится макаться, становясь соучастником фактически убийства. — Представляете, — распинается тот самый, главный, который довольно тучный на фоне остальных, — ни один лифт не работал, — и громко смеётся, — я уж подумал, не совпадение ли? Иногда судьба усложняет нам дорогу на пути к чему-то великому. Но я не мог пропустить что-то такое. Знаменательный момент смерти так же важен, как и момент воскрешения. Мертвые должны возвращаться на свои места, уступая дорогу по праву живым. «А вы так глупо пытаетесь обмануть судьбу, что в отместку она решает обойтись с вами ещё более жестоко» Хисын пробегается взглядом по кулакам Сонхуна, чтобы убедиться, не будет ли в ближайшем будущем у них проблем с законом. Но, признаться, после таких слов и сам не прочь присоединиться, оказавшись ассистентом Пака уже в тюрьме, в общей камере. Стать, опять-таки, всё тем же соучастником расправы, но на этот раз не над пятнадцатилетним ребёнком, а над свиньями, что спустились в социум с близлежащих к Сеулу гор и в нём же поселились, слившись с обычными гражданами, — потому справедливой. Но решению, которое было принято Сонхуном, Ли перечить не станет. Он всего лишь приложение и не имеет столько полномочий, сколько имеют его окружающие. Сонхун ведь знает, что делает, по идее. И раз решил усыпить младшего, то по каким-то причинам посчитал это единственным приемлемым выходом? Неужто надеется исправить всё снова в будущем? Но сколько он собрался тереть ластиком на одном и том же месте? Дыра на листке вот-вот проступит, хотя и без того он больше никогда не станет прежним — белоснежно чистым. Разумеется, не сделай он этого — «усыпили» бы с помощью более жестких методов аж четырёх сотрудников больницы, а не одного их подопечного. — Поэтому ради зрелища пришлось подниматься по лестнице, — потирает проступивший на лбу пот бордовым платочком член комиссии. Так вот, почему так тяжело дышит каждый из них. На последний, самый верхний этаж, да ещё и пешком? Становится понятно, почему они задержались, не явившись вовремя на зрелище, к которому так спешили. Эти люди пришли посмотреть на то, как усыпляют живого человека — представить только. Себе подобного. Как в старые недобрые времена собирались зажиточные представители общества посмотреть на гладиаторские бои или игры без правил. Только вот подобное сравнение ни в какие ворота: у любого игрока был хоть мизерный шанс выжить, у Сону — вместо этого лишь предопределённость. А ещё ставшее понятным в сокращении крайнего срока — сегодня. Он покинет мир сегодня. Люди, ощущающие власть и вседозволенность — всегда заметны издалека, потому что при виде них у нормальных от злости спирает дыхание. И у Сонхуна раньше спирало. А сейчас он стоит, покорно потупив глаза в пол, а когда поднимает — отвечает с абсурдным пофигизмом: — Здорово, что вы пришли посмотреть лично. Я покажу вам, как мы подготовились.

***

«Совершенно ничего не помню» Грустно, но, может, это даже к лучшему? Это нелегко признать, но у Нишимуры получается — последние годы их дружеские отношения потеряли оба слова, оставив за собой только пустоту, и никаких ни «дружеские», ни «отношения» за ними не осталось. Всё начало сходить на «нет» в тот самый момент, и японец чувствовал, а всё равно ничего не мог поделать. Сону, который всегда пытался к нему прислушиваться, перестал делать это совсем. — Спасибо, что решили пойти со мной, — признательно кивает мальчик сопровождающему его Ники, шагая вверх по лестнице. — Уверен, что будешь в порядке, если пойдёшь пешком до самого последнего этажа? Хорошей идеей было пойти вместе с ним, потому что кто знает, когда головная боль одолеет слабое тело вновь? Нишимура должен быть рядом вплоть до самой палаты, когда передаст ответственность в руки другого человека, которого Сону назвал «хёном». Кто такие люди, которые постоянно его окружают, и стоит ли так самозабвенно им доверять? Рики не доверяет никому, когда дело касается сохранности Сону. Сону легко растягивает уголки губ, приподнимая их. — Сломанный лифт не оставляет выбора, но с вами мне веселее. Отдалиться много лет назад было выбором старшего, не отдалиться в ответ и пытаться пробиться сквозь толстый панцирь, построенный Сону-хёном из сухих щепок пробитого нутра и соли, оставшейся после литров выплаканных им слёз — выбор Ники, но. Люди порой бывают склонны менять решения. А поменять своё Нишимуру вынудил сам Ким Сону. — Не смей подходить ко мне. Больше никогда. Он послушался. Пролеты сменяются, как года — быстро, и несмотря на всю тяжесть подъема, ни Ники, ни Сону (не считая спертого у обоих дыхания) как будто не замечают, как разом преодолевают где-то пять-шесть этажей. Остаётся ещё больше. Сону чуть пошатывается, оступаясь из-за сменяющейся темноты перед глазами, но его парящую в воздухе руку перехватает брюнет, придерживая за предплечье. Так спокойнее. — Я буду идти сзади, а не рядом, хорошо? Можешь не сомневаться, что поймаю тебя, если что. — Но я тяжелый, и... — Не тяжелее девчонки, — сдавленно улыбается Ники, вспоминая, как дразнил старшего, уже повзрослев, потому что тогда казалось: нет ничего страшнее, чем признаться своему другу в том, что считаешь его замечательным ещё и внешне. Что признаешь его красоту. Наверное, и вправду ничего не изменилось. Ники, как и пообещал, продолжает идти сзади, страхуя пошатывающегося на ровном месте подростка. Сону стоит раз и навсегда запомнить, что дружба с лестницами ему ничего хорошего не приносит.

Не тот день, когда Сону пригрозил закричать на весь коридор, выставив Ники последним подонком, который умудрился записать лучшего друга в жертвы. Не тот день, когда Нишимура всю ночь просидел у него на пороге, почти окочурившись, но до (не) победного выжидая хоть какого-то знака. И не тот день, когда он же всё узнал — последствия были уже логичным завершением на пути к концу.

Эти пролетевшие мимо глаз воспоминания — всё слепит, как фарами, но не то. — Ещё десять, — мальчик пытается подбодрить как себя, так и японца, который явно будет повыносливее и вряд ли в этом нуждается (но ему всё равно нравится слышать, как Сону с ним разговаривает: до сих пор не верится в реальность происходящего), — нужно потерпеть ещё немного, — он тихонько себе под нос считает оставшиеся этажи, и даже не представляет: отсчёт сводит всё не к тому, чтобы добраться до своей палаты и отыскать нужного человека. А к тому, чтобы пожалеть, что попался ему на глаза. Сону отдаёт обратный счёт перед собственным возвращением. Но не домой.

Решающей точкой стала та минута и число на календаре много лет назад, когда дрожащая ладонь, приложенная к лицу с размаха — поселилась впервые и больше не выходила из головы. Наверное, своими словами Нишимура расковырял прикрытую тонкой, но выносливой коркой, прежде вспоротую артерию. И полностью заслужил далёкий от праведного гнев со стороны Сону — но так понимает сейчас. Не тогда, когда всё это наговорил, искренне переживая и считая, что делает правильно. Даже если объективно был прав, это оказалось не к месту и не ко времени. Стоило быть мягче и прочее из этой оперы, но суть сказанного не поменялась. Верующий в иное, Сону бы расстроился. Удар его нежной ладони бы отпечатался всё равно, даже если не на щеке — тем или иным путём ядом дотянулся бы до сердца и поразил его без малейшего шанса на спасение.

— Шесть, — времени, отведённого им вместе, остаётся ещё меньше, а Ники по-прежнему ни о чем не знает. Ликует тому, что может находиться рядом с Сону, что тот живет и дышит, дышит, дышит... Но к чему говорить в сослагательном наклонении? Так или не так — сказанного однажды не заберёшь обратно, как и не объяснишь старому себе, что боль от удара (слабого на фоне других мальчиков, но самого ранящего силой неожиданности и содержания, что было вложено в пощёчину) покажется цветочками на фоне того, что предстоит пережить, однажды просто как следует её не проглотив.

Гордость в тот момент взяла своё и, заткнув рот чуть ли не физически ощутимой ладонью — утащила за собой, заставив Ники уйти от Сону молча, оставить его совсем одного. Наедине с кошмаром.

Так же, как оставить себя наедине с собственной жгучей обидой.

— Три, — уже с большим трудом дышит Ким, и на секунду замирает, неосознанно растягивая оставшиеся ему отмерянными минуты, когда нагибается, упираясь в колени ладошками. Пощёчина, отвешенная Кимом, до сих пор свежа на лице. И хорошо бы, не знай и никогда не вспоминай об этом Сону — сам Ники как-то переживет, хоть и было до слёз обидно. Когда знает только один, проще притвориться, будто ничего не произошло, хотя на подобное заявление взрослого себя тринадцатилетняя версия Рики закатила бы скандал. Это раньше он, в силу своего характера, обиделся настолько сильно, что на полном серьезе решил выполнить кимовскую прихоть, сказанную так же в сердцах — не появляться перед его глазами больше никогда. И кто же знал, что и без ведома Нишимуры, этому обещанию суждено было стать исполненным?

Это была их последняя встреча.

И после неё перед Ники Сону больше не появлялся живым. Никогда. Ножом по легким — до треска в костях. Больно вспоминать, не помнить — ещё больнее. — Ещё два этажа! — говорит Сону, на секунду оглядываясь, чтобы проверить, не отстаёт ли японец и в порядке ли он вообще. Но в ответ слышит только: — Не оборачивайся, а то упадёшь, — говорят одно, а имеет в виду другое, но мальчик слушается, решив глядеть перед собой. И так правда легче любоваться на его выпирающие сквозь тонкую ткань лопатки. Всё та же спина, всё тот же хён, а Ники из прошлого — только память о том, как Сону его на себе носил. Сейчас же только одному Ники в пору носить на руках Сону. Отрезать бы старому себе язык и запихать всё вышедшее в тот день изо рта подальше в горло. Сделать последними словами что-то другое, что было бы не жаль позволить запомнить Сону. И не тратить драгоценные последние минуты на ссору, ставшую камнем преткновения и не оставившей шанса помириться даже с его душой: в храме, представить только, передавать молитву от себя мертвому хёну отказался каждый из монахов. Если бы Ники мог выбирать — никогда бы не оставил прежним то, что стоит на месте последнего прощания сейчас. Снова и снова оборачиваясь на ошибки прошлых лет, он рискует упасть, но не позволяет себе этого до последнего, пока Сону смотрит вперёд, ничего не зная. Пока он может смотреть на него. Может, ничего не знать всё-таки правда к лучшему. Главное, чтобы не повторилось старых ошибок. Повода такого быть же не может? Молния ведь не бьет в одно и то же место два раза. Именно поэтому, оступившемуся в своё время — Ники будто даётся ещё один шанс. Переиграть случившееся по новой, но теперь не как «последнее слово», а то, что будет начинать каждый день, что станет новым для них обоих. — Наконец-то, — почти падает Ким, выйдя с лестничной площадки в коридор, а затем жалобно опирается о стену. Но точно ли молния не бьет в одно место два раза? Или же она просто делает это редко? Лицо Ники не меняется в своём выражении, но что-то здесь становится иным. Пока же сам Сону на секунду отступает, и, взглядом давая понять, что ему пора идти, выдаёт: — Мне пора, господин Нишимура. Ники понимает, что становится резкой переменой его курса. Мужчина, стоящий поодаль — в конце коридора. Он держит руки в карманах длинного белого халата, и не подзывает отдельно; словно знает, что Сону и так к нему побежит. Хотя что-то подсказывает: бежать Киму, конечно, надо, причём со всех ног — только вот в противоположном тому человеку направлении. «Неужели?..» — проносится бегущей строкой в голове. Даже много лет назад, в детстве. Нишимура никогда не был слепым или глухим, и будучи младше Кима на два года — сначала не догадывался, а затем, спустя годы после его смерти, как по чьему-то щелчку пальцев понял, что происходило столько времени. Кажется, не меньше двух лет. Постоянно. 2013, 2014 и часть 2015. Если бы только тогда он знал, что делать с человеком, из-за которого у Сону там всё болело. Это было, есть и навсегда останется ненормальным, сколько ни думай. Встреть Ники его лично сейчас, будучи уже не сопливым, недалеким школьником, а ничего не страшащимся мафиози, и узнай, что все повторяется — бесспорно убил бы на месте. Молния ударяет между Сону и самим Нишимурой, невидимым серпантином разрубая больничный коридор напополам. Но она не несёт в себе значение «до» и «после» — наоборот, соединяет расколотые однажды части одного узора. Рики затягивает во всё это снова, однако грести на этот раз он готов, сколько потребуется; пусть родные руки пощёчинами усеют хоть всё лицо. И хоть вспышка молнии остаётся только в рамках сознания — этого достаточно, чтобы понять, почему на лице мальчика расцветает такая неподдельная радость. Закономерность. Разум не помнит, а вот тело... Его невозможно обмануть, оно подсказывает, почему Сону так мгновенно переключается. И почему он всегда с астрономической силой тянется к запретному. Мальчик рассредоточено кланяется на прощание и действительно бежит в направлении, в котором стоит тот брюнет. И Ники понимает одну важную вещь: мысли материальны ровно настолько, насколько слышен треск сжатых в кулаках костяшек. Предельно отчетливо. Вместо тысячи слов. Сону хочет оказаться в другой стороне коридора в миг, но не может. И, как показывает следующая секунда, не от применения силы — от приятного тепла, которое обволакивает целиком, когда Ким чувствует пальцы на своём вечно чуть прохладном запястье. Они смыкаются на нем без труда, и всем этим жестом Ники не тянет на себя, а просто просит на секунду остановиться. Подумать ещё раз, потому что предчувствие кричит ему: не отпускай. Когда-угодно, только не сейчас. — Могу я тебя кое о чем попросить? Он заглядывает в глаза шатена, чтобы в очередной раз попытаться в них не утонуть, но уже сейчас отправиться ко дну не так понапрасну — стоит найти там что-то, что могло бы убедить. Скажет Сону, что всё в порядке, или нет? Мужчина, стоявший в конце коридора, подходит ближе, наверное, почуяв неладное. — Если происходит что-то плохое, и если тебе просто одиноко, — понижает тон Ники, а в глазах безвылазно сияют не смытые с потолка звёзды: оставил на нем каждую, когда пытался взлететь в небо, но встретил лишь жесткую реальность, — позови меня, и я приду. «Только никогда не уходи от меня сам» Сону молча вскидывает брови, вопрошая без слов. И момент длится будто целую вечность, когда Ники мешкает, как будто у него есть право выбора «позволить уйти» или «не расцеплять рук». Но загнанной пташкой бьющееся в груди предчувствие подавляется голосом разума: это решать только Сону, он тебе не принадлежит, а защищать от того, что, скорее всего, не несёт опасности — не стоит. Сону будто чувствует чье-то переживание, и пытается вселить спокойствие ответным взглядом. Молвит без фраз, что «всё нормально», а ложащаяся поверх прочной хватки Ники, вторая холодная ладонь на его тёплую кожу, пускает дрожь. Всё равно не столь мимолётную и призрачную, как это ласковое прикосновение. Просит не переживать, а Ники вот так ему верит, о т п у с к а я. И до последнего не зная, не повторил ли ошибку. Смотрит вслед как минимум одну бесконечность, подмечая: Что ж, Пак Сонхун его совсем не помнит.