Мысли намного глубже, чем мои корни. Я не хочу быть нужным, с меня довольно. Люди меняют чувства на одобрение, но, на самом деле… Все мы никем не будем.
Мы — удобрение.
***
октябрь 2030, во время поездки в горы. Сону сидит, перебирая в своих руках подобие венка, и не может отказаться от мысли, что сделал его слишком хреново — нет, дарить такое Сонхуну никак нельзя. И понятно: старший не из тех, кто разбирается в плетении или же имеет хоть какой-то интерес к цветам, но Сону хотелось бы знать, что он сделал всё, что мог, чтобы стать причиной его улыбки. Слёзы, по большому счёту, связаны с горьким привкусом разочарования — настолько не получалось сделать, как хотелось, и не было рядом тех, кто мог бы помочь, что они просто сами посыпались градом. Как будто это был последний шанс завладеть его одобрением, когда таких на деле было ещё целое море. Не зря говорят, что для детей плач — это всего лишь один из способов привлечь внимание родителя; точнее, почти единственный. По мере взросления они начинают показывать слёзы всё реже, а в случае мальчиков открытое выражение сходит на «нет». Но названный Ким Сону не такой от слова «совсем». Кажется, что дело и не в возрасте вовсе: сколько бы ни было лет — душа нараспашку, а силу можно отыскать лишь во внутреннем стержне; как и подобает подсолнухам и другим растениям, Сону изо всех сил тянется к солнцу, даже если его раздавила сама жизнь. Сону из последних сил тянется к Пак Сонхуну. Только вот он всё ещё ребёнок, правильно? Нужных для понимания годов недосчитывается. Так разве правильно ему, столь уязвимому в своей чистоте, относиться к старшему человеку и вполовину не так, как к брату или родителю? Глаза, тем не менее, больше не на мокром месте, но порывы расплакаться какие-никакие присутствуют. Мальчик задумывается о причинах, по которым хён, в отличие от остальных, даже не попытался его обнять пару часов назад. Хисын был самым решительным и на полном серьёзе притянул в свои отцовские руки, прижал к островатым ключицам висок, а потом ещё долго успокаивающе гладил по голове. Точно ощущалось, что ладони было не две, а больше — Чонвон и Джейк (последний вообще ползал перед Сону чуть ли ни на коленях, пытаясь его развеселить) тоже не остались в стороне. А вот Сонхун-хён… Выглядел крайне растерянно, и подойдя, точно всё это видел. И всё равно за то время маленькой кимовской истерики статуей простоял у младшего за спиной, наблюдая за происходящим, и когда их глаза на секунду столкнулись — выглядя как в воду опущенный, он просто как-то глупо улыбнулся. Нет, Ким совершенно не понимает, почему всё так, почему, если и реагирует, Сонхун абсолютно не вписывается ни в один шаблон? Сложно приписать ему взгляд влюблённого, но ещё сложнее согласиться на определение, значащее что-то неутешительное. Может, Сону всё-таки безразличен своему хёну? На часах уже где-то за два часа ночи, все парни, на удивление, спят крепко, как детсадовцы после прогулки, но вот самому Сону до мирного сопения ещё очень далеко. Костёр потушен. Мелкая мошкара мелькает перед глазами, а лесная пыль блестит на фоне свечения маленького, тусклого фонарика цвета солнца, который горит над пассажирским сидением. В полной темноте он мог бы напоминать маяк, так что не удивительно, что все до сих пор живые (несмотря на время года) насекомые сюда налетели. Ким в их числе, решил погреться. Страдающим бессонницей не место рядом с теми, кто путешествует по миру снов — вот и Сону вышел наружу подышать воздухом, чтобы не сбивать мирное сопение Чонвона. Но поскольку похолодание всё же ощутимо, пришлось отказаться от идеи долго оставаться на улице — спрятался от сквозняка в машине. Но не от горного воздуха — оставил приоткрытой дверь. Деревья издают привычную мелодию, когда ветер ныряет в густоту их листьев и раскачивает. Некоторые листки срываются прямо в середине песнопений природы и, пролетев несколько метров, падают на капот, прямо перед Сону. Взглядом он сопровождает каждый, но думает уже не об осеннем лесе. Мыслей слишком много, и стоит только одной за что-то зацепиться — как все спутывается в один клубок. И распутать становится почти невозможно: как провода в центре какого-то посёлка, которые не рассоединяли друг с другом как минимум лет двадцать. — Почему?.. — опрокинувшись на кресло на пассажирском сидении, Сону фактически разговаривает с лампочкой. Речи не идёт о романтических чувствах — Ким пока что ничего о них не знает и ещё не успел стать достаточно жадным для того, чтобы потребовать от Вселенной что-то подобное. Всему своё время. Просто, на самом деле, неважно — дружеские или романтические — если люди друг другу не просто знакомые, то проявление их (пусть даже не самых полных серьёзности) эмоций отличается от остальных. А младший верит, что он для старшего не пустое место. Хисын как-то оставлял на лавочке возле столовой книгу, которую Сону, как и полагается любопытной сороке, подхватил себе и вычитал из неё всё, что успел. Киму повезло, что он умел схватывать налету и запоминал хорошо. Согласно прочитанному в тот день, существует лингвистика чувств, и говорится не только об эмоциональной связи между мужчиной и женщиной — между друзьями в том числе. Так же, как в мире существуют разные языки, полно отдельных алфавитов и способов прочтения у любви. Сколько их есть — столько вместе с тем и различий, непохожих друг на друга у разных людей особенностей. Все на свете учат обычные языки, чтобы на них говорить и лучше понимать друг друга, но кто сказал, что так не проходит с проявлением чувств? Вроде бы одна и та же правда, но каждый сообщает о ней по-разному. Время, подарки, помощь, прикосновения, слова — самые распространённые, но присутствуют и менее очевидные «диалекты». Никто не обязан подражать дорогим людям, с помощью «Ctrl+C» и «Ctrl+V» становиться их копией, говоря на чужеродном свободно, но. Почему бы не выучить хотя бы пару «слов» на привычном им говоре, чтобы показывать ласку и расположенность в таком виде, который способны понять и принять любимые? Если даже люди, говорящие на разных языках от рождения, способны понимать друг друга — то почему не могут понять те, кто видит одно и то же светлое чувство по-разному? Сону наблюдает всегда, и с той же частотой примерно понимает. Хисын — это слова. Много мудрых слов, постоянные напоминания жене (Ким часто слышал их разговоры по телефону) о том, что её любит. Ассистент сбалансирован и ему никогда не страшно лишний раз напомнить о своих чувствах или порассуждать вслух о чужой проблеме, пытаясь помочь в поиске решения, проливать свет на прежде не освещённое. Чонвон тоже высказывается через разговоры, но не так прямо: даже то, что он говорит Сону, хорошо замаскировано. Но, тем не менее, понятно. Джейк говорит, но только по необходимости, зато полностью мобилизуется, когда кому-то плохо. Он прекрасный будущий врач и очевидно, что его язык — помощь, та же защита. Наверное, Шим из тех, кто будет оберегать своих любимых во чтоб это ни стало; даже ценой собственной жизни. А вот Сону осознаёт, что в его случае всё немного иначе. Из всех хёнов он один говорит на таком, своём отдельном, пусть и не самом редком, диалекте. Киму, дабы ощущать себя любимым — прикосновения непроходимо важны и он, скорее всего, использует именно язык тактильности. И если в ответ ему не скажут хотя бы пару слов на родном, то всё — конец, трагедия столетия; убедить себя, мол просто не сошлись выражениями, мало возможно, что бы там ни говорила книга. Он будет искать их, пока не найдёт, чтобы заполнить ноющую дыру в сердце, а та собирается ныть целый век, раз Сону будет слышать все незнакомые ему языки, кроме своего, и собственноручно пытаться их переводить. Гораздо трагичнее, чем кажется, попасть с головой и пятами в капкан к тому, кто не поймёт даже одного твоего слова, и чьих мыслей не удастся вдоль и поперёк вычитать тебе. Сону — безразмерно распростёртые объятья, возможность держаться за руки, переплетая пальцы, и засыпать вместе, успешно убежав от кошмаров к чужому теплу, греться об чью-то кожу своей, зарываться в чьи-то волосы носом и пальцами, ощущать подушечками пальцев, самому очерчивать линии, изгибы шеи губами и языком; ему — многочисленные поцелуи в лоб, виски, подбородок, переносицу, и что-то гораздо больше. Но Сонхуну — точно нет, посему Ким со своими потребностями к нему предусмотрительно не лезет. Складывается ощущение, что хён — это лёд, который не успел растаять до конца с наступлением февраля, и вроде бы уже пришло время понимания «не такой крепкий, как во время январских морозов», и в раннем потеплении всё должно было растаять, но после недавних заморозков ты не знаешь: а вдруг по сморози можно пройти? Вдруг он не треснет? Тот случай, когда обречённость обманчиво спутывает предсказуемость сценариев, заталкивает, (как огромную зимнюю куртку в маленький пакет) в самую непроходимую темноту надежду; казалось бы, места не найдётся, но в итоге вмещается. Может, когда рискнёшь ступить на душащую красотами синевы наледь (а Сону рискнёт), которая должна быть, но не признаётся тонкой — провалишься в самом неожиданном месте; но так же вполне возможно такое, что останешься на поверхности до конца. Если добраться до самого ядра — хён потопит обязательно, но. Вместо ледяной воды — непременно в самой что ни на есть живой нежности, которую скрывает, как будто она — это самое сильное, что может сделать Сонхуна уязвимым. Почему-то Сону готов поверить в это беспочвенное самовнушение. Лишь бы попробовать, лишь бы поставить всё, потому что в противном случае — никогда не узнаешь, от чего отказался. А мальчик не хочет жалеть до конца жизни, он… Идёт на верную гибель, как загипнотизированный. Единственная проблема заключается в том, что кроме знания об их различиях, делающих двоих полноценными параллельными — у Сону нет. Знает, что лишнего нужно отбросить, но ему пока что непонятно, что именно надо выучить для того, чтобы навести нерушимые мосты. На каком языке чувств разговаривает старший и как правильнее его будет перенять хотя бы вполовину, чтобы сказать это неловкое, наверняка с акцентом (если он в языках чувств существует) — «знаешь, ты классный, хён». Жаль, что в любви нет единого, как английский — общего для всех в обычном понимании; как бы было здорово выражаться и понимать друг друга с полуслова. Или же, всё-таки, есть? Что-то вроде отдельного языка? Только между людьми, которые предназначены друг другу. И если этого не присутствует между двумя, тогда то, что между ними происходит — никогда нельзя будет назвать любовью или хотя бы приближённостью? Сону путается в определениях, и ему очень сложно понять, осязать разумом — но знает, что найти то, что ищет, реально. Когда мужчина в дальней палатке снова вырывается из лап сонливости посреди ночи и выходит, чтобы покурить, он видит погашенный костёр, помятую траву на местах, где сидели перед ним парни и… Свет, что сочится с пассажирского сидения автомобиля, стоящего неподалёку. Сону слышит приближающееся к машине шаги, но уже заранее знает, кто к нему придёт — а потому не боится. Немного ленивая и шаркающая походка, как будто босые пятки и пальцы на ногах специально пытаются подцепить как можно больше сухой травы; именно так, как ходит этот страдающий от бессонницы — может ходить только один человек. Ким, помимо звука шагов, старается оценить все действия, совершенные Сонхуном прежде, и рассмотреть их, интерпретированные на своём «языке». — Не спишь? — осторожно спрашивает Сонхун с плохо прикрытым удивлением, когда замирает перед открытой дверью: шёл остаться наедине с сигаретой и ожидал обнаружить какого-нибудь ассистента Ли, но вовсе не любящую сон лисичку. Медленно поворачивая голову, младший не спешит налаживать зрительный контакт: потупив глаза куда-то за изящно угловатые, широкие плечи старшего, смотрит на виднеющуюся вдали полосу леса. — Мне просто холодно, — слегка лукавит Сону, хотя в это легко поверить, учитывая, что он прямо сейчас сидит внутри машины на сиденье с включённым подогревом. Правда странно, что при всём этом оставил дверь настежь открытой. Но Сонхун этой детали не замечает. Гораздо сильнее его волнует другое: — Иди спать, утром нужно будет рано встать. — И убрать всё, что мы здесь оставили, да, — кивает головой Сону, давая понять, что ему не нужно лишний раз объяснять, а сам продолжает думать-думать-думать, как же называется редкий язык, на котором с ним говорит Сонхун. Прикосновения — минус, здесь их не найти. Что ещё остаётся? Слова? Тоже нет: напрямую старший не скажет ничего, этого можно даже не ждать. На рассмотрении только три варианта, если Пак не придумал для себя что-то отдельное. Его уста никогда не говорят ничего лишнего или того, что хотелось бы услышать Киму. Зато. Говорят его чуть сжатые на углу двери пальцы, какие-то размытые смыслы в глазах, на которые наталкивается Сону, когда, всё же, медленно поднимает взгляд с плеч — вверх по тонкой молочной шее, по острому подбородку, по линиям скул с едва видимыми, расколотой реками почвой — шрамами; по изящному носу — и светлый к тёмному. Настолько красиво, что доставляет ощутимую физически боль. Разные оттенки, но у обоих карие — хоть что-то у них, почти никогда не пересекающихся, общее. Сонхун молча стоит перед младшим, который слишком очевиден в своих попытках взглянуть на него с просящим смыслом: расскажи мне, просто расскажи всё то, о чём молчишь. Но Сонхун пресекает. Остаётся три: помощь, подарки, время. — Осень теплее, чем ожидалось, — совсем тихо проговаривает Сонхун, — но всё ещё остаётся собой, — и без прочих объяснений стягивает с себя тот самый свитер, что совсем недавно швырял по палатке в приступе паники из-за странного сна. Остаётся в одной футболке, пока растерянный Сону едва сдерживает в узде сдвинувшуюся от сильного прикуса челюсть. Язык тактильности нельзя назвать самым слабым из существующих, а словами можно выразить всё, что угодно; даже то, что изначально не является правдой. Но язык тела не врёт никогда. То неосознанное, скрытое в человеческом подсознании, вырывается наружу, как бы старательно ты ни пытался замаскировать какую-то истину от окружающих — порой особо внимательный обратит внимание даже на градус, под которым опускаются ресницы вместе с отведёнными в смущении глазами. И речь идёт не так о реакциях Сону, как о самом старшем. Он ведь тоже человек. Сонхун тратит своё время на Сону, Сонхун заботится о Сону, Сонхун защищает Сону, разве это не очевидно? Разве этого мало? Он всё это делает, а разве это не значит, что ему наверняка не всё равно? Даже в этот момент, сняв свитер, отдаёт его младшему, настаивая: — Оденься по нормальному. Они имели схожесть в телосложении — невысокий рост, узкую талию — поэтому именно Чонвон отдавал свою одежду, но Ким как-то вышел сюда без неё, не подумав о возможном похолодании, а сейчас по его вине сам старший остался в одной футболке. — Запомни, в твоём возрасте тебе может казаться, что твоё тело непобедимо, а холод для него — сущая мелочь, но в будущем ты поймёшь, что ошибался. Всегда одевайся тепло, хорошо? Сону осторожно кивает, принимая одеяло, что Пак притащил ему из багажника. Ему хотелось бы, чтобы Сонхун сел с ним рядом — Сону мог бы опустить свою голову к нему на плечо, и это было бы естественно; он бы просто заснул под мерные вдох и выдох, в которые поднималась бы и опускалась сонхуновская грудь. Сону глядит на старшего, прося этого мысленно, но не озвучивая. Сонхун смотрит молча в ответ и, может, даже понимает. Именно поэтому и садится на заднее сидение, откинув переднее так, чтобы на него облокотившись — оказаться ближе к Киму. — Тебе не спится? — первым сдаётся младший. — Да, — спокойно. — Меня тоже часто мучает бессонница, — кивает Сону, — только потому, что снятся слишком реалистичные сны, и иногда я боюсь засыпать. Тебе же тоже видится что-то нехорошее, да? — Постоянно, — не отрицает, но и не спешит рассказывать в подробностях Пак. — Как думаешь, хён, — Сону специально старается на него не смотреть лишний раз, а просто устремляет взгляд вперёд, продолжая, — сны кажутся нам столь реалистичными, потому что человеческая душа так безгранична? Я имею в виду, что только в то время она освобождается от ограничений и может полететь туда, куда ей угодно. — Может быть. Но всему этому есть логическое объяснение: сны созданы нашим телом. То есть, всё тем же мозгом, и никуда мы не улетаем. — Жаль, — мнёт пальцы Сону, а затем слышит: — Но иногда мне тоже хочется вырваться из этого тела. Знать, что уход в лучшее место — не иллюзия, которую я придумываю сам, а возможность оказаться где-то подальше. — Снится ли тебе что-то хорошее? В машине всё ещё просторно, но отчего-то становится почти нечем дышать, когда они остаются наедине и просто говорят. — Порой мне снится космос. Как будто всё гнивившее душу остаётся позади, а я в невесомости, — отвечает Пак. — Наверное, это видится очень красивым. — Это… — на секунду задумывается, — красиво, — и всё же согласно кивает, постукивая пальцами по краю сидения, — но космос на деле не спасёт нас. Мы будем на земле. Если честно, задумавшись об этом сейчас и забыв про несправедливость, которая и заставила потянуться именно к младшему, Сонхун понимает — он завидует тем, кого обняла смерть. Ему всегда казалось, что человек — это что-то большее, по крайней мере, таким чувствовался себя сам. Но любой должен жить столько, сколько ему дано: не зря он был выброшен на Землю, где не сыскать ни отдыха, ни покоя. Сонхун несчастлив и счастлив никогда не был, но благодаря появлению Сону перестал быть настолько обездоленным: появился какой-то смысл, который виделся только в существовании другого. Нет Сону — нет смысла и для самого Сонхуна. «— Что такое человек?» — задавал вопрос на одной из конференций Хисын, а Пак как бы невзначай отвечал ему уже во время обеда: «— Чонвон считает, что люди — сорняки, от которых природа мечтает поскорее избавиться, но мне кажется, что все мы — удобрение. Не просто же так Земля позволяет нам жить. Так что абсолютно нормально и естественно то, что все мы закончим одинаково». А потом появился Сону, а на встречный вопрос «так зачем, даже зная, что все мы никто и закончим одинаково, ты его воскресил?», ответ стал неожиданностью для самого себя. Уронив ложку, Пак излишне резко выдал: «— Вы не понимаете, это другое. Сону — не сорняк и не удобрение, не называйте его так! — А что тогда? Мы же тоже все просто сорняки, — хмурится Хисын. — Сону — это Сону. — Логика у тебя конечно». Сону — не сорняк и не удобрение, зато о самом себе Пак продолжает так думать по-прежнему. — Знаешь, в космосе и правда было бы лучше. А влочиться в тесном теле, что еле-еле дышит — очередное испытание. Я хочу быть где-то вне, — и совсем поздно поняв, что сказал что-то столь сокровенное вслух, Сонхун пытается реабилитироваться, выдав: — а сны показывают нам то, что желает видеть хорошо затоптанное подсознание, вот поэтому мне и снятся галактики. Ты тоже попробуй проанализировать, чего тебе так не хватает, раз снится. Может, тогда ты сможешь это исправить, и странные ночные видения перестанут тебя мучить? Сону сохраняет молчание вплоть до дрожи в кончиках пальцев, чтобы не ответить, что знает, в чем причина, её можно заключить в одном простом: Ты. А пересиливающее любопытство заставляет ещё и спросить: — Но ты считаешь, что быть человеком — не такая уж и большая награда, правильно, хён? — Скорее наказание, — грустно улыбается Сонхун, но становится понятно, что перед Сону он ещё никогда не был открыт настолько. — Но каждый должен понести своё. Подумай сам. Мы — это что-то больше, чем тело. — А что не так с нашим телом? — Сону покачивает в воздухе приподнятыми ногами, мацает подушечками пальцев кожаные сидения, мечтает прикоснуться к Сонхуну, и сколько бы ни был уставшим, остаётся вдохновлённо-обречённым в своей любви без ответа. Он считает, что нет ничего лучше, чем быть живым. Совершенно не помнит, каково существовать безликим призраком, который проходит сквозь стены и сердца людей, не задерживаясь там, потому что болезненные воспоминания — песок сквозь пальцы. Все и каждый желают их забыть, пропустив до конца. Но точно знает, что нет ничего лучше, чем наполнять лёгкие чистым воздухом и выдыхать его вновь. Ничего лучше, чем чихать, надышавшись пыльцы среди поля цветов. Ничего лучше, чем мочить ноги в диком ручейке и блуждать по лесу, переливающемуся разносезонным блеском. Ничего лучше, чем прикасаться и любоваться тем, кого любишь. Существование всех четырёх сезонов, всего спектра чувств, начиная от разочарования и продолжая крайней степенью счастья (ведь оно не существует без трагедии) — Ким Сону обожает чувствовать себя человеком. Но у Сонхуна, которому столько же лет, было больше времени разочароваться в таких же простых радостях — он прожил, но, судя по всему, не пережил — другой жизненный опыт. Для него всё то же самое имеет другое определение, противоположное значение. — Подумай сам. Наше тело переоценено. На деле оно — это всего лишь тяжелый, дышащий кусок мяса, который вечно чего-то требует и постоянно болит. Услышавший это, Сону замолкает, пытаясь осязать слова, прикоснуться к ним, как к покрытым шрамами щекам (и сердцу) Сонхуна, понять, почему он так думает. Что заставило человека, красивее которого в мире не сыщешь, считать не только своё, а само людское «тело» уродливым, как понятие? Повисает успевшая стать привычной, но говорящая громче тысячи слов тишина. Сону же достаточно только на него посмотреть, чтобы понять — почувствовать невидимыми рецепторами и распробовать на вкус чужое отчаяние. Но как Сонхун может видеть недостойными восхищения свои тонкие кисти, похожие на нарисованные, длинные ноги, изящные пальцы-спицы? Как может пытаться скрыть свой потрясающе высокий рост за редкой ленивой сутулостью? Как он может видеть грязь в своих родинках, когда это — просто слепок россыпи звёзд, отпечатавшийся на лице, как благословение, которое сам Сонхун прочитал неправильно? Сону бы ощупал каждое и дал бы ему название, как если бы смотрел на настоящее ночное полотно, выискивая знаменитые скопления звёзд. Как хён может ненавидеть седину, которая напоминает след от поцелуя зимы, которой он был рождён? У Сону получается хвататься за детали внешности Пака просто вразброс. Пальцем в небо, но куда бы ни ткнул — везде окажется небесное светило первой величины, и ни одного наименее яркой, шестой. Всё, что есть, ослепляет. Как может называть тело, каждому сантиметру которого Ким готов посвятить всего себя — просто дышащим куском мяса? Отчего его сердце болит настолько сильно, что Сонхун готов спасти кого-угодно, но не самого себя? — Мы ведь не можем быть ограничены только этим? Однажды, оторвавшись от земли, заточенным в теле — людям удастся воспарить, но всё это потом, — продолжает размышлять уже вслух Хун. Наверное, не стоило пугать столь обесцвеченными и полными уныния объяснениями только-только начинающего свой жизненный путь тонсэна, но ночь иногда влияет на людей странно. То, чего не скажешь при свете дня — переполненный кувшин, и он выливается вместе с чувствами с первым исчезновением огненного шара; опасениями и желаниями плещет через край. — Ты считаешь, что жизнь — это наказание, но, — пытается уточнить Сону, кутаясь в свитер старшего, чувствуя его запах и представляя, что так и не обнявший пару часов назад, Сонхун о нём заботится каким-то известным ему одному способом. По-своему, — о чём ты думал, воскрешая меня? Защита, время, подарки — ничего не пролетает мимо. У Сону в рукаве, подобно козырям, как минимум три пункта, и именно они удерживают от окончательного падения. А ещё вызывают слабую, ни для кого не заметную улыбку, которую Ким прячет в тёплой вещи вместе с порозовевшими щеками при каждой мысли о том, что хён — ему. Всё равно, что висеть над пропастью, держась на одной руке, но не пятью пальцами, а на том, что от них осталось — на трёх. Сонхун не растерян, потому что снова и снова повторяя всем, что «Сону — это другое», ответ оставлял прицепленным к коре головного мозга: — Потому что в моих глазах ты единственный, — поворачивается к нему старший, и без того тусклый свет в машине не справляется, начинает мигать, а два магнитых поля будто соединяются в одно, разрастаяясь, — кто может прожить то, что изначально было дано человеку в виде наказания, как лучшую награду. А я не знаю других таких людей. Сердце Сону ещё немного, и сойдёт с ума, приземлившись прямо в руки Пака. Впервые он смотрит так долго, впервые не прячется от говорящего блеска в карих глазах Кима. Ярче не бывает. Мощнее притяжения быть не может: невидимая сила прибивает младшего к Сонхуну и удерживает, как на гвоздях. Но такое всегда работает в обе стороны.Тудум-тудум; слышно оба, а чьё бьётся сильнее — знать не дано.
***
сейчас.
Кто мы есть? Сону перекручивает этот вопрос снова и снова. Всего лишь часть огромного механизма, от исчезновения которой ни-че-го в целом мире не изменится. Моря по-издевательски останутся синими, небо голубым (ведь даже затянутое облаками, оно прежнее), сезоны, даже поменявшись, всё ещё будут бросать планету из крайности в крайность. Названные людьми рожать новых и умирать, чтобы этот цикл никогда не заканчивался, но при этом ни разу никто так и не ответит на вопрос «зачем нам это?». И вместе со всем этим неменяющимся, что существует, точно так же не будет меняться ещё кое-что. Взгляд человека на того, кто выбивает почву из-под ног и заставляет забыть о существовании того самого голубого неба. Тот, кто заставляет верить в то, что оно бывает ещё других цветов или вообще способно на падение. Сону понимает это, когда смотрит на Сонхуна, когда в этот момент его Вселенная схлопывается, не оставляя места ни для чего другого. А видит даже не отражение глаз — только затылок, широкие плечи, скрытые за белым халатом, и крепко сжатые в кулаки руки. Больничный коридор кажется бесконечным, но Сону в мыслях теряется не в его лабиринтах; следует за Сонхуном. И знает: куда бы старший его ни привёл, везде горечь покажется сладкой. Для Пака ответ на тот же вопрос будет звучать иначе, подход совершён с другой стороны: Что мы есть? Не достойны даже начинаться с «кто». Сорняки или паразиты? А может даже меньше. Кто-то сказал, что жить надо ради жизни, но Сонхун не считает, что она того стоит. По крайней мере, его. Пак правда видел в Сону смысл и что-то большее, но пытаться обмануть систему… —… Было моей ошибкой, — приходится признаться самому себе перед толпой рассматривающих Сону через слой толстого стёкла членами комиссии. Длинные коридоры, наполненные взглядами, оставшимися без ответа — позади. Но в памяти каждый взмах ресниц, каждое открытие губ, с которых так не слетело ни слова. Может, Сону хотелось, чтобы Сонхун сказал что-то первым? Но и сегодня он молчал. Ким же ему настолько всецело доверял, что не спрашивал, куда они так долго идут; причём, в направлении, в которое ни разу не наведывались после воскрешения. От скрытого, но всё ещё внимательного взгляда не ускользает и это. Кончиками пальцев Сону с самого начала «пути в конец» схватился за длинный рукав, тактично не пересекая выстроенных Сонхуном границ, и по этой причине не касался его кожи. А всё равно держался за ткань его одежды намертво. Хотя младшему, наверное, хотелось бы ощутить его тепло. Почти пять минут в полной тишине (напоминающей кромешную тьму) — ещё тысяча безуспешных попыток заглушить стук сердца. И это ранящее уже Сонхуна — осознание того, что Сону без лишних вопросов пойдёт за ним даже на край света. Даже на край темноты — навстречу самой смерти. — Можно мечтать о космосе, сколько влезет, но все мы в итоге останемся гнить на Земле; он не спасёт. Придётся… Играть по её правилам, в ожидании конца, — говорил Хун на последней закрытой конференции, где каждый учёный должен был отчитаться и показать, что понимает и принимает новый закон. Пришлось заставить Сону улечься на то же место, которое встретило его первым по пробуждению, и провожает последним. Вместе с комнатой за широкими стёклами (за которыми из-за резкого освещения ничего не видно) люди, а прямо рядом, рукой подать — вечный проводник. Сонхун. Сону произносит его имя ласково, никак иначе. — Поскольку человеческая жизнь — это не то, во что должны вмешиваться такие же смертные, я признаю каждую из своих ошибок. И подобно тому, как в нашей стране запрещено убийство, — он не сглатывает никаких комов в горле, а продолжает говорить уверенно и поднимает руку, задерживая в воздухе, как когда дают клятву, и произносит: — я отказываюсь от попытки кого-либо возвращать к жизни и официально заявляю о прекращении проекта «Квигук». — Подними руку, — говорит Пак, помогая Сону лечь, но уже не для того, чтобы закрепить провода, поддерживающие здоровое биение сердца, а чтобы вставить катетер, по которому разойдётся сначала барбитурат, который усыпит, а затем и смертельная доза другого препарата — отныне не в помощь, а против того самого насоса. Рука, державшая иглу, не дрогнет, даже когда голова подкинет картинки прошлого: как прижимаясь к точно такому же, бешено бьющемуся после бега сердцу (ритм был сбит именно из-за него), Ким Сону обнимал Сонхуна посреди дождевого шоссе. — Сама воскрешающая машина отправится на передержку к ответственным лицам, к ней не будут иметь доступа ученые, а воскрешенный с её помощью человек будет устранён. Об этом я решил позаботиться лично, не привлекая посторонних лиц, кроме наблюдателей, которые станут свидетелями для доказательства моей честности. Растворится одна цель, появится другая. Сону умирал однажды — умрёт ещё раз. Но как он себя чувствует? Растерянность ли, страх ли, или рядом с Сонхуном каждая из этих эмоций испаряется, уступая место другим? Говорят, что человеку проще пережить боль от утраты, самые невероятные и неподвижные жизненные перипетия, если только у него есть тот, ради кого можно это сделать. Кто-то, кроме самого себя. Когда Сонхун ещё был студентом, а Хисын — его сонбэ на пару курсов старше, он рассказывал об интересном эксперименте над крысами. Многих из них бросили в воду, чтобы посмотреть, как долго грызуны смогут бороться за своё выживание: в среднем крыса может побарахтаться около тридцати секунд, однако. Если вытащить её из воды на тридцать первой, дать отдохнуть и покормить, а затем снова опустить в воду — она протерпит гораздо дольше минуты. В надежде, что её спасут. Сону уже спасали однажды, а потому липкости с приходом страха не наблюдается — он доверяет своему спасителю и ни за что не видит в нём врага. Единственное, что хотелось бы знать, это ответ на вопрос «останется ли он рядом с хёном в итоге?». Потому что даже смерть меркнет и кажется мелочью на фоне возможной разлуки. Вдали от Сонхуна Сону просто погибнет, как не прижившийся в чужеродной почве цветок. Поднимая глаза, мальчик будто спрашивает у хёна, будут ли они — пришедшие по его душу перемены — болезненными. Всё ещё верит, но нервничает по простой и известной причине. И к своему сожалению, наблюдающей за всем этим, Сонхун лишний раз вспоминает, что знает о младшем непозволительно много личного: Ким не любит иголки, и, соответсвенно, уколы. Несколько человек внутри помещения, и всё смотрят на это недолгое недопрощание. Сонхун просто трус, раз напоследок не сказал ему ни слова. Не предупредил, что этот контакт у них последний, а пугающая по своей сути безликая коробка встретит ребёнка снова. Сону уйдёт, забрав туда, в пункт, из которого не возвращаются, всё, что они прожили на протяжении этих нескольких месяцев — с собой возьмёт и бессонные ночи Сонхуна, и сотни выкуренных сигарет, и споры с ответственными, подпортившие имидж, и воспоминания из закатного леса, когда оставались только вдвоём. И их первый поцелуй тоже заберёт себе, сделав последним. Сонхуна целовали раньше, но так — никогда. Запомнится, конечно запомнится. Никаким порошком потом из головы Ким Сону не вытравишь, и легче не станет, но. Никто и не обещал, что жизнь будет счастливой. Нужно научиться принимать условия игры, прекратить искать моды и просто признаться себе наконец-то в том, что плохое случается. Почему-то. Человек должен принять своё наказание так, как принимает своё благо, но не все в состоянии прожить ровно столько, сколько им дано. «Квигук» не о бессмертии, а о том, чтобы исправить ошибку системы и оживить того, кто умер раньше своего времени. Она не лечит больных и не дарит вечную жизнь — всего лишь помогает тому, кто наложил на себя руки или чья жизнь была отнята любым другим способом. Но всё в этом мире как будто намекает, что возвращать выбывших даже по случайности игроков не стоит — на их пропажу были причины. Может, самому Небу показалось, что Сону не заслуживает что-то из двух: быть живым, как награду, или же, наконец — быть живым, как наказание. Потому что для чего-то столь чистого в мире существует и впрямь слишком много неприглядных вещей. Некоторые ошибки — спасение, а потому не все они должны быть исправлены. Не на каждую из них существует затирачка, потому что не все надо стирать. Мир не готов к чему-то настолько хорошему, как Сону, как и он не готов к чему-то столь испорченному. Воскрешая его, Сонхун наивно думал лишь о том, как красива природа — как бывает мягка и окрыляет весна, как щекочет, таская за щёки, лето, и как, заворачивая душу в шерстяной свитер осени, возвращает к раздумьям долгими вечерами зима. Он хотел подарить ему возможность снова разбить коленки, чтобы младший сумел их залечить, но совсем забыл о том, что в реальном мире коленки не просто разбиваются — переломы (не только костей) реальны, а всё вокруг доламывает, делая их ещё и открытыми. А потому перед всеми Сонхун решает исправить ошибку, которая была совершена в такой же попытке — перекрыть собой другую. Но. Плохие вещи случаются, чтобы не случилось ужасных. — Будет немного больно, — признается Сонхун, прекратив прятаться за густой чёлкой, и смотрит на младшего сверху-вниз лишёнными какого-либо блеска и жизни глазами. Когда с иголкой в руках подходит вплотную, совсем стирает границы реальности и вымысла, — но только поначалу. Потерпи немного, ладно? А младший видит только его невероятно красивые родинки. Сону молча кивает, всё ещё ничего не зная. Слепо верит в каждое слово и действие Пака, не задаёт лишних вопросов — ни почему его руки и ноги плотно зафиксированы под одеялом, ни почему здесь столько посторонних. А всё, что говорил Сонхун до (перед присутствующими людьми из комиссии) — он слышал не до конца. Может, додумывать уже и вовсе не хотелось. Пак, на самом деле, ещё задолго до Сону задумывался о смысле человеческого существования. И если не брать в расчёт ситуацию мальчика, который не должен был терять всё так рано, если иметь в виду самого обыкновенного человека, которому отмеряна жалкая по сравнению с Богами сотня лет (а то и меньше), если отбросить всю романтику и амбиции сделать что-то невероятное хотя бы для одного человека в мире… Стоит признаться в очень болезненной, жестокой и порой видящейся глупой истине. Пусть спутывает все карты, она никуда не девается от того, что её кто-то не признаёт. От начала и до самого конца она гласит: В жизни нет смысла. Вот и вся правда. А как можно найти то, чего нет? Сону стоит лишь позавидовать в том, что ему не придётся слишком долго ждать, тратя время на бессмысленное. Сонхун не трус, потому что принять такое решение боязливый не смог бы: измучивающе давящая на горло ответственность за чужие «вдох-выдох» и за их полную остановку делают своё. — Я досчитаю до трёх, — спокойно молвит Пак, продолжая махинации, когда вену Сону и препарат, что окажется в неё запущен, разделяют жалкие секунды и точно такие же миллиметры. Было больно, но любая боль смывается. Как зло побеждает зло, так одно страдание наслаивается и перекрывает собой другое. Сильнее муки может быть несчастье — новое испытание. — Один. Этот день — не первый и не последний несчастливый, пусть без Сону и кажется ещё пасмурнее. Сонхун смог усмирить истерику, что душила его несколько дней, и вот — так поступает с людьми принятие неизбежного. Чему быть, того не избежать — отпечатывается татуировкой на сознании. Реальность постоянно вынуждает бороться, но всё это только для того, чтобы в самом конце, высоко задрав голову — от души посмеяться, сказав: на самом деле, всё, чему я тебя учила — было то, о чём ты даже не подозревал. Смирению. — Два. Сонхун, бережно поправляющий одеяло и завидевший, что пальцы правой руки у Сону выжидающе растопырены, а глаза напуганы — согласится на убийство. Но даже его совершит с нежностью. Лёд тоже приносит боль поначалу, ошпаривая посильнее кипятка, но потом становишься благодарным за то, что укрытый им, прекращаешь чувствовать нарыв. А сама рана забывает, как кровоточить. Замораживает ссадины, не позволяя трещинам на душе расползтись сильнее. Смириться не так больно, как продолжать разбивать кости о несдвигаемые стены, зная, что хуже ран может быть только осознание о собственном бессилии. — Три. Так и вдребезги разбитый Сонхун — если опустит голову и на секунду взглянет на свои руки, поймёт, что после бесчисленных ударов в с самого начала бывшие закрытыми двери — у него остались ошмётки. Ему придётся, и он согласен. Пора прекратить быть эгоистом. Пак позволяет Сону стать свободным и уйти туда, где ему будет спокойнее. Не Сону такой — мир такой. — Прости. Это началось не с тебя, — многозначительно говорит ему Пак, оставляя за собой путь в ещё больше недосказанности. И ничего другого. Сону медленно прикрывает и открывает глаза вновь в знак согласия. Старшему он простит даже самое страшное, но своё возьмет. Если присутствующий в его (не) жизни Сонхун своей ношей смывает любое горе — от его даже ледяной ласки Ким не откажется ни за что. Рука тянется к его морозному свету, как подсолнух поворачивается за солнцем — и пусть говорят, что хотят. Сону последует за ним, даже если оно остыло. Зимнее Солнце так же чудесно, даже если не греет. В первый и последний раз Сонхун принимает это, не прячется за облаками и не отдёргивает ладонь, позволив Киму крепко сжать, переплетая свои маленькие пальчики с длинными, чуть холодными спицами Сонхуна. Кожа врезается в кожу, а счастье гаснет на фоне осознания — никогда не соприкоснётся по-настоящему. Лучше бы Хисын совсем не рассказывал младшему этот «интересный факт», и в сладком неведении Ким бы дожил последние дни, искренне веря, что чтобы стать одним целым — достаточно прикоснуться. Получается, что единственный язык, который знает и использует Сону — язык тактильности — оказывается самым ничтожным и невостребованным на фоне остальных. Виной тому двое: физика, диктующая правила о минимальном для любых предметов расстоянии, и Сонхун, всегда придерживающийся максимального. Но он сдаётся и держит Сону за руку сейчас, пока стоявшие за ним аргументами в пользу младшего «время, защита, забота» — окончательно канут в небытие. Исчезают окончательно, после чего исчезает и Сону, до конца отказывающийся признаться в том, что хён его не любит. Дайте хоть одну причину, хоть одну соломинку, почему «да» — и младший, схватившись, её приумножит, сплетёт на шаткой почве новое царство. Уже в месте, предназначенном не для живых. А ощущая свою ладонь в его, почти такой же прохладной, большой и немного шершавой, младшему ничего в мире не страшно. Мозоли на его руках как знамя: много трудился, и всё ради кого? Очевидно же. Больно будет не только Сону. Но всё в порядке. Все раны Сонхуна жизнь обмоет в первой весенней луже, но залечить до конца их никогда не удастся. Раз уж она пришла вместо заморозков, пусть же забирает своё. Сонхун больше не хочет гнаться за проектом или другими, похожими на него целями; всё равно это не закончится ничем, кроме выгорания и усталости. Он больше не хочет быть нужным этому миру, а всего-навсего желает, чтобы его оставили в покое. Если не придёт кто-то другой, чтобы забрать, Пак сам всё сведёт на нет. Сону ведь, судя по всему, настрадался эти пару месяцев по его вине. Одиночество, отверженность, отторжение — ежедневный душ в ледяном Аду. Со всем этим мальчик столкнулся лично. Осуждение и одобрение? Что полетит в сторону Сонхуна? А они прекращают быть, (хотя и прежде никогда не были) важными в одночасье. Сонхуну ничего не нужно. Ни амбиций, ни удовлетворения при их реализации. Игла входит под кожу, и Сонхун, глядящий холодно, почему-то, не прекращает следить за реакцией Сону. Его густые волосы рассыпаны по койке, губы разбухают и краснеют, когда младший постоянно их покусывает, пытаясь стерпеть, а вода отчего-то переполняет границы зрачков. Хён предаёт его? Разочаровывает? Ранит? Или просто всё из-за недосказанности на родном диалекте? Из-за того, что не говорит на языке Сону и не обнимает, успокаивая? Сону шипит сквозь стиснутые зубы и жмурится от боли, но только для того, чтобы в самом конце, когда секундный наплыв от вошедшей в вену иглы проходит — ощутить, как свободной рукой, никому незаметно, Сонхун ласково гладит по голове. Молчаливо подтверждает, что Ким молодец, раз сдержался. Вторую же ладонь хёна, занятую собственной, приходится сжать лишь сильнее, когда тело пробивает ощущение появляющейся извне жидкости — препарат заходит в вену и тут же устремляется вверх, по кровотоку. Приходится действовать наперекор даже сейчас — бороться с законами физики, мечтая сократить то самое мизерное расстояние между кожей. Глупые атомы выстроились неправильно: вот бы все они подвинулись, расступились, как море перед святым — и пустили Сону к Сонхуну вплотную. Но даже физика против этой связи. И это действительно больно — Сонхун ни секунды не соврал. Доверие, оно ведь как затирачка: с каждой новой ошибкой становится всё меньше. Но жизненный ластик у Сону по отношению к самому близкому из всех человеку никогда не истончался — он доверял Сонхуну безусловно и безоглядно. И это тоже было зря? — Хён… — тихо молвит Ким, молебно глядя на Сонхуна и тут же находя в его глазах, глубже которых не бывает, успокоение. —…Всё будет нормально? — Спокойной ночи, — непонятно отвечает Пак, глядя будто с к в о з ь, — Сону. И пусть мечтал слышать эти слова каждый день, засыпая в его объятиях, стоит поблагодарить хотя бы за то, что мечта сбылась наполовину. Сонхун пожелал спокойной ночи перед отходом в непомерно долгий сон и остался рядом до самого конца. И пусть Сону никогда не сможет стать достаточно маленьким, чтобы хёну всюду удалось носить его с собой, у сердца — не всё должно сбываться. Оставшиеся привкусом слова недосказанности возгорят намного ярче, навеки обречённые быть заточёнными на дне зрачков. Им светит что-то гораздо большее, чем остаться гореть слабостью звёзд шестой величины или чего-то между. «Спокойной ночи» Так не вовремя приходится вспомнить: Сонхун говорит это потому, что Сону хотел засыпать под его колыбельные, или потому, что так он привык уходить от ответа? Ким выберет любимую из версий. И всё ещё не понимающий, что происходит, мальчик едва хватается за ускользающую из-под надломленных коленных чашечек почву — перед глазами темнеет. Органы по-прежнему работают излишне активно, и всё внутри ощущается так, как будто даже при размытом виде старшего они меняются местами. Слёз не видно, но всё в нём воет, разрываясь в рыданиях, о том, что не остаётся сил проговорить, когда не успевшее подойти вплотную осознание накрывает: ничем хорошим этот день не закончится. Но отныне не важно: раньше, прямо сейчас или потом — Сону достаточно, чтобы он оставался рядом всегда. Жизнь по ту сторону коробки или прямо внутри неё. Если у него есть старший, то больно будет только поначалу. Потом же всё наладится. Сонхун провожает медленно слипающиеся ресницы, и то, как медленно ослабевает нажим, с которым Сону крепко держал его широкую ладонь, своей вполовину меньшей… Параллельные. Если они и пересекаются — лишь транзитом — проходят сквозь. Как планеты, каждая движущаяся по своей полосе. Идут по своим траекториям, а затем случается это. Сонхун и Сону встречаются на редкой точке пересечения лишь для того, чтобы снова разойтись. Навсегда. И как мерзко что-то щекочет по обратную сторону рёбер Сонхуна, обещая, что следующее движение их размолотит, как блендером. Кости превратятся в жидкий кисель, сравнявшись по свойствам с кровью, и она прольётся до последней капли. Но жалеть не о чем — по-другому быть не могло. Какой смысл стараться и срывать ногти, пытаясь вцепиться в асфальт? Это ни к чему не приведёт, так что все усилия напрасны. Есть лишь начало, пахнущее надеждой, и разочарование, пахнущее её трупом, всё остальное — где-то между. Причина проста и кроется в потребностях желаний нашей Земли. Всё в порядке, в порядке, в порядке, — уговоры себя занимает целую бесконечность, но правда от недосказанности никуда не девается, не испаряется даже под давлением сожалений: — Все мы ничем не будем, — прикрыв глаза, молвит Сонхун себе же под нос. И локомотивом, сбивающим чьё-то тело на рельсах, звучит: Мы — удобрение. А потому не должно быть жаль из-за того, что ради нового цветения — Земля получила желаемое. Имя: Ким Сону. Рост: 177 сантиметров. Вес: 60 килограмм. Сону проваливается под лёд с головой и запоздалым осознанием: надеяться на то, что в смешавшейся с весной зиме, только выглядящая крепкой наледь выдержит его вес — было глупой затеей с самого начала. Проситель: Пак Сонхун. Ответственный: Пак Сонхун. Последние слова, сказанные младшему, Сонхун решает сказать на известном Киму языке. И редким теплом оставляет след пересохших губ на лбу Сону, касаясь на прощание. А живых в лоб целовать не принято. Официальная дата повторной смерти: 6 декабря 2030 года.