«И если мой рот будет полон крови, я буду смеяться. Мне так хочется сдаться, но я не умею. Знаешь, по своей природе из всех ситуаций я почему-то выбираюсь живым; главное в них не сломаться. Жаль только, что мои кости после стольких раз… Так и не приучились нормально срастаться».
***
семь лет назад. Чонвон привык считать, что люди бывают злыми. Что злой ещё бывает случайность, но. Он совсем не привык к тому, что злыми могут быть как люди, так и случайность одновременно. В этот раз эти два понятия появились перед подростком одновременно. Судьба вылила ушат отменных помоев на густую чёрную макушку так, будто Чонвон стал героем какой-то манги в жанре трагикомедия, где на главном герое Вселенная отыгрывается из последних сил; выбрасывает все плохие карты колоды, но отчего-то никогда не смерть. Почему не фильма? Потому что в фильмах жести обычно меньше, чем в артхаусных японских рисунках. В его жизни всего всегда было достаточно, но это если говорить о количестве лишений и неудач, которые преследовали Чонвона не в виде воздаяния за свершённые прегрешения, а были рядом с самого начала — его появления на свет. Просто так. Без причины. Но разве что-то может быть без причины? Тёмная карма Яна будто родилась если не раньше, то вместе с ним. Согласно рассказам матери, мальчик заорал только появившись на свет и этой громкостью поставил новый рекорд по децибелам в местной больнице, от чего почти треснули окна — тогда он уже как будто знал о том, что его ждёт. И был, мягко говоря, этим расстроен. Кто знает, может все дети кричат не потому, что попавший в лёгкие впервые воздух доставляет дискомфорт, а потому, что до последнего надеялись — окажутся где-то в лучшем месте. А в итоге оказались в месте, которое принято называть «здесь». Они лениво покидают утробу, видят этот мир и такие: — Да сука, опять! Только вот младенцы ещё и разговаривать не умеют, чтобы выразить весь спектр своего недовольства по поводу рождения или хотя бы поспорить на тему гуманности позиции «я не просил, чтобы меня рожали». Может это и звучит как бред, но Чонвон, по крайней мере, уверен, что так было в его случае — он, возможно, знал, что проживёт эту жизнь не в удовольствие, но по ходу взросления был так погружён в каждую свою неудачу, что просто неловко об этом забыл. По его мнению, вовсе не появляться на этот свет тоже было бы неплохим вариантом. Но ведь зачем-то он здесь находится, как и остальные восемь миллиардов человек, да? Страшно подумать о том, что как и смерть, нечто под названием «рождение» тоже может произойти с нами без причины. А что хуже? Лезть через тернии к звёздам или просто послушно идти — но в никуда? Плохая линия судьбы, кривая, слишком длинная или слишком короткая на правой руке — Ян точно не помнит, что именно в узоре на ладони было не так, но отлично знает, что именно эта линия своей несуразностью перечеркнула всё его будущее. Люди, желавшие заплакать в центре борьбы против трудностей, всегда поднимали головы к небу и взывали к нему с просьбой о помощи, пытаясь сдержать слёзы в уголках блестящих глаз. Чонвон же всегда свою голову опускал к земле, с упёртостью барана, что всё надеялся увидеть там что-то новое, растопыривал ладони, а затем крепко сжимал их обратно в кулаки, когда солёные капли обжигали молочную кожу. Потому что ничего нового на месте неудачных полос не было. Выцарапанное на них волей случая — не перепишешь и не сотрёшь, не перекроешь татуировками. Но кто так сказал? Так сказал шаман, у которого Ян в средней школе сделал расклад за пять тысяч вон; смеяться над тем, что он в это поверил — запрещено. Забавно, что в тот день они с одноклассниками просто сходили в район Чонгечона на фестиваль еды, чтобы отъесться по скидке, но по пути их каким-то образом занесло в самую настоящую шаманскую будку. И разумеется, что никто из подростков не воспринимал это серьёзно, всем троим хотелось погадать чисто развлечения ради, но в какой-то момент что-то пошло не так. Двое друзей Чонвона тогда получили что-то применимое к любому, банально расплывчатое из серии «тебя ждёт стабильная работа», «тебе важно сдать экзамены», «будешь стараться, получишь», в то время как сам Вон стал неожиданностью в первую очередь для самого себя: «— Эта линия показывает, что твой жизненный путь обрывается на половине. Но к твоей печали, это не значит смерть. Смерть освобождает от страданий, а линия на твой ладони говорит об их продолжении». «— Можешь стараться, но в одиночку твой максимум — остаться не голодным». А ещё это почему-то показавшееся неуместным: «— Если же хочешь от жизни большего, тебе понадобится помощь со стороны, спонсорство. Нужно найти человека, у которого полнота и глубина жизненных линий на руке будет перекрывать разорванность на твоих. У тебя появится шанс на такую встречу многим позже, но есть и возможность, что он узнает тебя раньше, в возрасте твоих шестнадцати-семнадцати лет. Ещё важно работать в группе и побороть синдром волка-одиночки, потому что самому тебе нечего здесь ловить». Что ж, а оказывается, что это самое «здесь», где мы все дружно вынужденно пребываем — весьма некомфортное место для существования. И по идее всё можно пережить на пути к лучшему будущему — можно ведь идти, думая о нём — но есть одна маленькая проблема. Куда бы ты не пошёл, любое пусть даже самое обнадёживающее «там» в конце концов станет давно известным «здесь», хотя бы потому, что всюду с собой ты возьмёшь себя. Да, Чонвон? «— Душа внутри твоего юного тела очень старая, и в прошлом она успела натворить делов, о которых ты не вспомнишь. В этой жизни тебе стоит приблизиться к Богу и попросить его поверить в то, что ты способен не только на плохие поступки». И Чонвон, можно сказать, поверил во всё, кроме последнего. Натворил делов? Душа старая? Приблизиться к Богу? Каким образом, интересно? Описание мало напоминает реальное положение вещей, да. Хотя как по-другому можно объяснить количество невзгод, которые свалились на плечи человека, что просто физически в его-то юном возрасте не мог успеть сделать ничего настолько плохого? А жить, надеясь на кого-то сказочного, кто своей врождённой удачливостью(которой не хватает Чонвону) спасёт его дебильную линию непрухи — ну не дурость ли? Всю жизнь уповать непонятно на кого, растоптать свою самостоятельность и независимость просто чтобы стало лучше, легче? Говорить такое Чонвону всё равно, что приказать железной карьеристке стать домохозяйкой и молча в тряпочку растить детей. «Человек приходит в эту жизнь и уходит из неё сам, чёрт вас дери!» — жизненная позиция Ян Чонвона такова. Если появится кто-то, способный бросить этому лозунгу ответ, вызов, то пусть попытается. Не получится? Чонвон и так ожидал примерно такого результата. Получится? О, спасибо огромное, конечно, но какова вообще вероятность, что этой встрече суждено состояться? А жить как-то без или хотя бы до этого судьбоносного момента с позитивными переменами нужно. Натворил делов в прошлой жизни, говорите. И что теперь? Извольте, как говорится, удавиться или расплатиться? Пусть люди молвят, что хотят, но если прошлые жизни правда существуют, то мы появляемся на свет только для того, чтобы рассчитаться за свои прошлые ошибки? Ответить за них слезами, потом и кровью? Но сколько бы ни исправляли, в этом процессе только и делаем, что совершаем новые. Почему же за всё зло, которое ты однажды совершил на этой земле, нельзя расплатиться добром? Чонвон ведь не ответственен за то, что когда-то, к примеру, какая-то француженка изменяла мужу и тем самым его обидела. Или за то, что какой-то англичанин отказался от престола и благ своей богатой семьи, лишив тем самым своих последователей и продолжение рода возможности жить в достатке. Нет, конечно — это плохо. Чонвон умеет соображать и на подобные действия в одобрении палец вверх никогда бы не поставил, но. Мало ли, кто что сделал тысячу лет назад, когда от всех этих людей (и то не точно, что они когда-то были до Яна) остался только несчастный семнадцатилетний подросток, который понятия не имеет, за что ему каждый из томаков, прилетевших в затылок? Это его-то заставляют отвечать за что-то, что было задолго до? «— Всё, что ты можешь сделать — это с гордостью принять удары судьбы, и рано или поздно она засчитает тебе что-то вроде бонусов». Сначала доведёт до инвалидизации души, и уж потом посыплются льготные баллы, так что ли? Чонвон разочаровался, но вместо того, чтобы назвать всё это чушью и неправдой — в какой-то мере прислушался к шаману. Он не пенял на отсутствие удачи в своей жизни, а просто ждал, пока наконец-то начнётся та самая мифическая белая полоса, разбавив собой полностью чёрное полотно — его жизнь. И даже в какой-то момент поверил в то, что действительно имеет шанс зажить лучше чем прежде. Надежда заселилась в сердце в момент, когда мать поставила перед фактом о том, что им придётся переехать из района Добон — окраины Сеула, где они ютились в небольшой однушке — в самый настоящий Каннам. А Каннам это что? Центр всей столичной реальности. Только вот никто не уточнял, куда именно им придётся попасть: Каннам-гу не на каждом углу отличается блеском и роскошью. Как оказалось, буквально в пяти минутах от богатого центра находится пару действительно старых деревень; понятно, что именно в случае Чонвона переезд не сулил повышения качества условий жизни. Они переезжали жить с и без того узкой квартирки в подвальное помещение. Надежда Чонвона испарилась так же быстро, как появилась, потому что всё стало ещё беспросветнее. Чонвон всё понимал и принимал, чаша терпения не расходилась трещинами, даже когда во время сезона ливней их скромное жильё затопило. Летом 2022 года на Сеул свалился настоящий библейский потоп; не хватало только Ноева ковчега. Хотя сам Чонвон — к слову совсем не в шутку — был готов сплавляться в школу на маленькой байдарке, на которой летят вниз по горному течению, имея под боком только два негнущихся весла. С таким течением, как на Каннаме, конечно, было бы просто шикарно тренироваться для какой-нибудь олимпиады: лавировать, чтобы не врезаться в высокие бордюры или одну из плавающих машин. И превратиться в такое же естественное явление, как плавающие крысы и тараканы, которые повылезали из затопленной канализации — тоже. А Чонвон и правда мало чем от них отличался: он вылезал из своей канализации в центр улицы, где можно было уйти под воду не с головой, а где-то по пояс. Забавно, как иногда разворачивается жизнь, что тебе приходится сравнивать себя с подобными грызунами и паразитами. Но Чонвон их понимает. И причины у них одинаковые — подросток тоже покидает своё укрытие, сбегая наружу не потому, что туда стремится, а потому, что в своём собственном убежище ему становится нечем дышать. Чонвон помнит, как в тот год на соседней улице, в подвале подобном тому, в котором они жили с матерью — погибла целая семья, что просто не смогла выбраться во время наводнения. Вода сначала затопила всю подземную стоянку, а вместе с ней и минусовые цокольные этажи, которые находились полностью или наполовину под землёй. Многие жильцы того же дома находились на первом, втором и третьем этаже, из-за чего на момент стихийного бедствия не пострадали во всём этом ужасе, однако кому-то повезло меньше. В случае погибших — дверь была заблокирована из-за давления воды, которая продолжала прибывать через окна. Это случилось ночью, поэтому жители подземного этажа очнулись не сразу, а в момент оказания сопротивления было уже слишком поздно: дождевая вода наполняла помещение, пока окно оставалось единственной возможностью выбраться — но этого им не позволили сделать решётки. Чонвону и его матери повезло только в том, что кто-то из местной шпаны однажды разворотил такие же металлические ограды у них на окнах. Трудно, конечно, представить, в каком состоянии, а главное — с какой настойчивостью — надо было надраться, чтобы повыворачивать прутья. Но что-то подсказывает, что это было сделано явно не в пьяном угаре и не голыми руками, а с холодным расчетом и чётко заданной целью; попытка взлома и, соответственно, кражи. Правда в их доме было нечего воровать, поэтому вор с дерьмовой интуицией (но, как позже выяснилось, фактически спаситель) просто свалил в небытиё, а времени на починку решётки ни у Яна, ни у его мамы не было, из-за чего они открутили винты и просто сняли её, чтобы не мусолила глаза. Именно вечное отсутствие времени и постоянное «подумаю об этой проблеме позже» от матери Чонвона и его собственное чуть токсичное «как будто она нас от чего-то ограждала прежде» спасло их жизни. Чонвон помнил и то время, когда все дети после уроков зависали в академиях, изучали математику или физику, которые в отличие от гуманитарных предметов было почти невозможным подтянуть самостоятельно, если начал отставать однажды. А он отстать-то как все отстал, мало чем отличаясь от среднестатистического подростка в плане знаний, но вот возможности подтянуть что-либо у него были совсем другими. Точнее их просто не было — Ян не мог так же, ибо всё это стоило денег. Помнил и то, как всем классом скидывались на учебники. И то, как единственным, галочки напротив чьего имени никогда не стояло, был он. Без того старый телефон Вона работал с перебоями, потому что был полностью завален фотографиями учебных материалов, а многие книги было невозможно найти в библиотеке. Чонвон помнил все свои невзгоды, как и помнил своё упорство, с которым удавалось выстоять каждую из них. А что ещё делать?.. Он верил, что когда жизнь подгоняет лимоны — нужно всем на зло сделать из них лимонад. А когда портятся бананы — оладьи из них получаются только слаще, поэтому на любое перепутье можно ответить уверенным «ничего страшного» или «и не из такого выбирались», потому что «что не убивает, делает тебя сильнее». Однако… То, что не убивает, порой напротив — заставляет тебя захотеть умереть. Так и Чонвон — прямо сейчас стоит на табуретке и не помнит, как именно дошёл до момента, когда эти волшебные самоуспокаивающие фразы больше не работают, и когда от судьбоносного решения его отделяет нечто меньшее, чем один шаг. Он верил, что сможет выстоять и показать судьбе, насколько она глупа и жестока, раз поступает с ним подобным образом всю его жизнь. Только вот… Из такой ситуации, как та, в которую попал он — не выбираются «чистыми». Из неё не выбираются вообще. На рубашку рваными полосами падает свет от фонарного столба, похожего на само солнце, потому что с той же упорностью пробивается в комнату сквозь нетолстый слой штор. На дворе ночь, однако при этом желтоватом освещении даже темнота приобретает коричневатый оттенок — или может это взгляд Чонвона уже совсем замылен и рассредоточен. Эти размытые формы света, видимые суженной радужкой, проходятся по идеальной чистоте, которую перебивают красные пятна. Запачканная, как будто налитая на белую школьную форму как из-под крана, кровь, не приняла попытку отмыться. Чонвон просто пришёл домой, как по велению неотвратно запущенного механизма привязал галстук к висящему шнуру, к которому по плану должна была быть — но не была — присоединена люстра. Снял обувь вместе с носками и поставил их у порога ровной линией. С машинной точностью вытянул руки вверх, пока босой кожей внял холод… Холод осознания того, что не видеть солнца, не слышать пения птиц, так ни разу и не оказаться любимым и любящим одновременно, не быть поцелованным с горящим трепетом и не иметь возможности почувствовать чужую кожу пальцами или ощутить обратное прикосновение к своей — не так страшно, как казалось прежде. Чонвон понял, что остаться в этом мире может быть намного страшнее. Жизнь пугает своей неизвестностью, и пусть про смерть можно сказать то же самое… Для Чонвона смерть всё же имеет точку, которую может достигнуть каждый — ею рано или поздно станет покой. А вот у чонвоновского существования страдальца, похоже, нет ни начала, ни конца. И это может никогда не закончиться — вот, что страшно. Прямо сейчас ему остаётся только встать на носки и оттолкнуться от деревяшки. Оказаться в невесомости со сломанным позвоночником или пережатой шеей — разный путь, но одинаковый исход. Разве это не напоминает участь всего человеческого рода? Отличающийся процесс, одинаковая финишная прямая. Так что же из них двоих по истине важно? Ян сверлит взглядом петлю, что несёт с собой только темноту и забвение, но в то же время ловит себя на щекочущей лёгкие будто бы изнутри мысли: сквозь связанную им же самим петлю как-то по-издевательски ярко блестит свет дома напротив. Они с матерью снова переехали и, благо, это был уже не цокольный этаж — только вот сама квартира находилась в районе Ахён, который был почти в центре кипящей жизни, прямо как злосчастный Каннам, что вечно затапливало. Только в Ахёне была куча домов в аварийном состоянии, а сам их переезд был вынужденным — власти запретили сдавать квартиры на цокальных этажах после гибели целой семьи в одной из таких, посему арендодатель отдал маленькой семье Ян часть скромного залога (но не месячной платы) и послал их под три черты. Здесь было не лучше, но из окна кухни, по крайней мере, открывался вид на узкую улочку, а не бетонную или кирпичную стену, как это было раньше. Приступы клаустрофобии у Чонвона стали реже и это было одним из немногих плюсов. А ещё хорошо было видно дом напротив, в котором явно недавно был сделан ремонт; было совсем немного прикольно постоянно туда заглядывать по вечерам и представлять, что находящийся в пешей доступности коттедж принадлежит семье Ян, а не каким-то приезжим. Ахён, и на том спасибо, не был чем-то вроде района гетто, здесь не было развитой преступности, просто смешались, как в странном супе, два разных слоя населения: те, что остались за чертой бедности и те, что выкупили местную землю с домами под снос за копейки и создали что-то новое. Поэтому волноваться о том, что кто-то может побить новенькие панорамные окна, было ни к чему. По крайней мере сам Чонвон, с чердака и кухни которого эти самые окна было отлично видно — бил их только мысленно. Сейчас, как бы грустно или радостно это ни было, Чонвон имел возможность из-за петли — как портал между жизнью и смертью — увидеть свет в чужом окне, пока за его спиной оставалась кромешная тьма леденящей одиночеством комнаты. Мог ли он передумать, увидев прямо перед собой живым чьё-то счастье? Захотел ли бы он остаться таким же? Не мёртвым. Разве чужое счастье может стать надеждой тому, кто не имеет своего собственного? Что ж, ответ Чонвона — жирное нет. По его мнению, чья-то радость может угнетать только сильнее, сея в раздражённой поражениями и усталостью голове семена непонимания, как в подготовленной плодородной почве. Из этих семян ловко прорастут самые глупые вопросы, на которые мало кто в состоянии ответить. Например: по каким критериям оценивается то, какой жизнью живёт каждый из нас? Или же — почему-то кто-то не прикладывает особых усилий и продолжает своё существование если не припеваючи, то хотя бы сносно? Почему так получается, что количество положенных стараний не оказывается прямо пропорционально полученному результату? Или так в жизни только у Чонвона? Почему, как бы сильно он ни старался, как бы сильно ни пытался стать лучшей версией себя, всё проваливается сквозь этот зыбкий песок времени и становится лишь хуже изо дня в день? Почему лучшие дни его жизни, его юность, его молодость — называются таковыми, когда их почти невозможно терпеть? Почему кажется, что лучше уже не станет и надежда безвозвратно упущена, что так будет всегда? Отчего вместо того, чтобы удивляться, что кто-то плюётся сверху, Чонвон удивляется тому, что пробил дно коленями самостоятельно?.. Коленями, потому что реальность так ни разу и не позволила ему с них подняться. — Бог, ты меня слушаешь? Если ты правда существуешь, то удели мне пару минут. Я никогда, слышишь? Никогда не соглашусь с тем, что мир справедлив. Таким он не может называться… Справедливым, — шепчет мальчик, прикрывая глаза, и старательно игнорирует дрожь в собственных ресницах. Чонвон не может признаться — ему страшно. Он срезает все эти слова ещё на корню, стоит им только закрасться в сознание, хотя и признаться-то некому, кроме самого себя. Или же Бога, к которому, по идее, мальчик вот-вот наконец приблизится. Так уж получилось, что он не нашёл для этого другого способа. Почему же до сегодняшнего дня не совершивший ничего плохого Чонвон должен так страдать? Неужели тот, на чьей судьбе написана обречённость от рождения, не имеет никаких путей кроме единственного?.. Но какая теперь разница, если сегодня Чонвон оправдал каждую слезу, которую его вынудила пустить жизнь прежде? Если пару часов назад он показал: «да, я заслуживаю того, чтобы со мной так обходились». Какая помощь? Какое прощение? Какие просьбы к Богу поверить в то, что Чонвон не плохой человек?.. Разве всё это важно, если несколько часов назад он отодвинул всё своё будущее назад и… Убил человека? …Люди, которые вешаются, не всегда умирают от удушения. Они иногда умирают из-за сломанного позвоночника. Многие люди, что заканчивают со всем, включая себя, вот так, делают это не потому, что хотят умереть. Они делают это потому, что больше не хотят жить так, как живут сейчас. Чонвон хочет прислушаться к совету и приблизиться к Богу; уже много лет. Чонвон хочет возыметь возможность подойти к нему настолько близко, чтобы суметь спросить такое простое, но временами режущее по сердцу, словно немой крик по сосудам. Состоящее из шести букв, ёмкое и понятное, пусть и говорящее именно о непонимании:Почему?
Чонвон знает, что из ситуации, в которую он сам себя привёл — ему уже никогда не выйти: некому здесь помочь, да и нечем. Его посадят, возможно, что надолго, и несовершеннолетие вряд ли сильно смягчит преступление такого масштаба. Это не просто кража, вандализм или другой проступок, который хоть как-то можно соотнести с эпитетом «лёгкий». Здесь всё немного по-другому. Человек умер — он был, а теперь его нет, но не просто потому, что так получилось, а потому, что в его судьбу вмешались. Чонвон знает, что это всё. Для него. Для его жизни. Всё, потому что с этим уже ничего не сделаешь. Мальчик приподнимается на носочки, просовывает голову в петлю и стягивает её плотнее руками, мысленно начиная обратный отсчёт. — Пять. Он вспоминает строчки письма, которое написал — ах, как неожиданно, но даже не маме. Так уж случилось, что раз карма решила пойти по дороге «жести», то отрывков от цветочных полей на своём поприще она не предполагала. Поэтому, когда Чонвон говорил, что у него не было ничего — он имел в виду именно «н и ч е г о». Ни друзей, ни денег, ни возможностей. Но кому тогда?.. Письмо не имело шансов дойти до адресата, но ведь не могло же оно быть написано совсем в пустоту? Чонвон ещё не настолько тронулся рассудком. — Четыре. «Однажды я захочу посмотреть на то, как прячется солнце, но не смогу сделать этого. Ибо уйду вслед за ним. Тогда, надеюсь, ты будешь не против, если я попрошу тебя сделать это вместо меня?» — Три. «Я… Посмотрю на этот раскалённый огненный шар твоими глазами. Он заснёт на какое-то время, и когда его лучи окончательно потонут за горизонтом, я буду надеяться, что ты придёшь ко мне хотя бы мысленно». — Два. Чонвон прикусывает губы. «Приди и поговори со мной, когда мне станет страшно в деревянной коробке. Расскажи, как испаряется свет перед наступлением темноты, и как на него похожа одна из твоих сигарет, каждая из которых становится пеплом; знай, что нам с ней уготовлена одна доля» «Расскажи о том, как ты поднимаешь шторы, чтобы осветить опустевшую без надежды на моё появление комнату» «Расскажи о том, как тоскуешь по тому, кого ещё в твоей жизни нет и уже никогда не будет» — Один. «И никогда не признайся в том, что каждое твоё слово обо мне.