Ластик

Ты действительно считаешь, что единственный способ познать Бога — это попасть на тот свет, попрощавшись с жизнью? Глупый, наивный, неокрепший душой ребёнок. В мире всё намного проще.

Известен ли тебе путь, который приведёт точно к Небесам?

***

Глаза с трудом открываются, когда о веки скребутся редкие вспышки света. Чонвон хмурит брови, ощущая что-то мягкое затылком, и ему сейчас намного удобнее, чем могло бы быть, засни он на заднем сидении. Перед собой парень видит крышу автомобиля изнутри, а вместе с тем и края стекла, за которым мелькают верхушки деревьев. Те самые вспышки оказываются всего лишь фонарями, мимо которых он проезжает. Скорость немного выше той, что разрешена и привычна в городе — машина не выехала за его пределы, но в столь ранее время на дорогах никого нет. Из-за шумахерских замашек водителя Чонвон периодически кряхтит что-то себе под нос сквозь полудрём, не способный окончательно покинуть паутину мира Морфея, а затылком ловит каждую кочку, на которой подпрыгивает внедорожник. Очень хочется спать, особенно крепким и приятным сон, несмотря на внешние раздражители, становится, когда крыльями носа Ян улавливает запах предрассветного воздуха. Небо ещё тёмное, тучное — ночь с нежеланием отступать проживает свои последние минуты, не давая места ни крупице света раньше срока. Примерно на пару сантиметров приоткрытое окно иногда воет, впуская в салон ветер и свежесть, свойственную этому времени. Если бы не мерцающий свет фонарей по бокам, то Чонвон бы не мычал так жалобно, вырываясь из расслабленности каждые пять секунд. Однако как никогда вовремя, чьи-то ладони — будто знают, в чём он сейчас так нуждается — прикрывают глаза, создавая нерушимую тень. — Так и знал, что он вывалится из дома ещё будучи спящим, — негромко жалуется сидящему рядом Сонхуну Хисын, не поворачивая головы, ибо сосредоточен на дороге, — на нём лица же не было, да и двигался как зомби. Глаза открыты, а что ему говорят — не ферштейн. — И то правда, Чонвону-щи легче не ложиться до пяти утра, чем встать в это же время, — между делом подтверждает Джейк, ютясь за сидением Сонхуна. Он вжимается в дверь боком, потому что на заднем ряду, включая Шима, оказались целых три человека. И ладно, просто усядься сзади трое — для такой немаленькой машины это ещё было бы нормально. Проблема заключалась в том, что один из них решил не сесть, а размазать свою тушу по сидению в позе лёжа подстреленной утки, чем лишил оставшихся двоих места, фактически заставив превратиться в сардины из банки-жестянки. Ну, учитывая, что от нытья уникума-Чонвона в случае его праведного гнева можно пострадать морально сильнее, чем просто от неудобной позы — парни это как-то переживут; в тесноте, да не в обиде, как говорится. Сону вообще зажат где-то посередине и сидит прямо напротив лобового стекла(на этом месте должно было быть детское кресло, но вот те на — у Хисына нет детей, хотя он вот-вот начнёт в этом сомневаться), при этом не выглядя слишком расстроенным своим расположением. — Интересно, как Сону удалось заткнуть… — подбирает слова ассистент, чтобы не разбудить младшего, который обязательно отреагирует на звучание своего имени, — этого. Хисыну стоит говорить как можно больше, чтобы самому не задремать, поэтому все относятся к его бубнежу с пониманием; а всё равно не проявляют ответного энтузиазма. — Он так мирно дрыхнет у лисёнка на коленях, — абсолютно точно обозначает Сону ассистент, — даже не жалуется, что его укачивает. И так весь час, что мы едем, а подобное, по-моему, впервые… Разумеется, что молчать для Чонвона, который с дуру или от скуки может заговорить даже с незнакомцем — как минимум странно; как максимум — заставляет закрасться в голову не самые лучшие подозрения. Что, если молчание ака «затишье» красноволосого аккуратно намекает ни о чём ином, как о приближении бури? Или же парни просто не в курсе о том, каким горьким опытом жизнь научила Чонвона вовремя затыкаться и просто держать язык за зубами… Больше никаких незнакомцев. А что? Что странного? А? Люди могут менять своё мнение, да, представьте себе. — Может, он заболел? — щурится в подозрении Ли, сильнее сжимая руль в обеих руках. Может даже показаться, что он немного переживает. Это как когда привычно не щедрый на ласку кот внезапно прекращает заявлять свои права на твой дом, называя его своим, и затихает — у тебя вроде бы и стало меньше хлопот, но на душе муторно и не по себе от мысли о том, по какой такой причине он стал сидеть ниже травы, тише воды. Здоровая забота, да и только. В их случае она проявляется как та, что есть в симбиозе людей и кошачьих: кожаные заботятся о здоровье и сохранности мохнатых, вторые о том, чтобы первые не сканали от одиночества. Сонхун же прекрасно знает об особенностях Чонвона и его натянутых отношениях с ранним подъёмом, однако не отрицает сказанное плохо слышным: — М-м, — и просто смотрит на дорогу перед собой, не позволяя глазам подняться достаточно высоко, чтобы уткнуться в отражение чужих в стёклышке. Сону, занятый созданием тени для Чонвона, не пялится на своего хёна в открытую совершенно. И по его виду не скажешь, что зеркало заднего вида, аккурат напротив которого он сидит, приходится очень кстати для беспалевной слежки; оно позволяет понаблюдать за Паком жалкой украдкой, но всё-таки успешно оставаться незамеченным. Может, Сону и Сонхун тоже друг для друга просто симбиоз, такой же, как у варящихся в отношениях «сонбэ-хубэ» Чонвона с Хисыном. Можно сделать правильный вывод лишь раз, и за ним никогда не последует необходимости задать вопрос «кто мы друг другу?»; уже отвечено, нет нужды в лишних головоломках. Банальная форма взаимоотношений, при которой оба организма обычно приобретают для себя пользу — это вполне себе сносный вариант, но соглашаясь на подобное обьяснение (может быть самую капельку жадный по отношению ко всему, что связано с Паком) Ким хочет сделать их симбиоз приближённым к идеальному. Он сам узнал подобное определение не так давно, но его мозг сходу активно отказывается признавать правдивость очередной сноски в биологичеком определении. »…симбиоз — это форма взаимоотношений, при которой оба организма обычно приобретают для себя пользу. Или только один из них». Хорошо, если бы первый вариант — польза велика для них обоих. Однако надежду на желаемое отнимает реальное положение вещей: это старший воскресил Кима и сейчас делает всё, чтобы Сону вернулся в социум с комфортом, а вот что делает… Младший взамен? С другой стороны, отнятую мгновением назад надежду возвращает то, что вторая часть фразы написана сзади и автор учебника, должно быть, не считает её слишком важной, соответственно, выгода только для одного организма — это редкость. Да? Или… Нет? Во всяком случае… Сону пугает себя напоминающим их положение словом «паразитизм» и изнутри сам себя ест тем, что должен быть полезным хёну хотя бы вполовину так же, как хён ему. Нет, в принципе — с таким подходом очень сложно называться паразитом. Но в слепой тревожности меньшее, что Сону может и продолжает делать интуитивно — это проверять. Он тоже не может прекратить сканировать Сонхуна — на месте ли он, цел ли он, ничего ли у него не болит — будто боится, что тот ни с того ни с сего растворится в воздухе или пострадает по какой-то глупой причине. И забывает о том, что старший, как ответственный взрослый — делает всё то же самое в его отношении. Всё это между ними происходит необговоренно, естественно и так, чтобы никто ничего не понял. Правда, в какой-то момент, время от времени незаметно проверявшие друг друга на сохранность — пары глаз встречаются. И так же быстро расходятся, потому что Пак Сонхун выдаёт ожидаемое: — Может, мы всё-таки притормозим и я поменяюсь с Сону местами? — Почему? — недоумевает ассистент Ли. На самом деле, Сону чувствует себя странно после вчерашнего. Он почти не слышит, о чём дальше спорят его хёны — отныне Ким погружается в свои мысли как профессиональный дайвер. По серьёзному покидает своё тело, оставляя от него только фильтрующую кислород оболочку — душа же отходит в параллельный мир в поисках смысла. Сону не слушает или просто не слышит, хоть и знает, что сам стал темой для разговора между старшими. После этой короткой вспышки, что проскочила перед ними только коротким замыканием буквально секунду назад, он чувствует свои конечности закономерно обугленными. Как когда электрики нарушают одно из правил безопасности и получают рваный, резкий, молниеносно быстрый, но смертельный разряд — а для них самих этот удар током, быть может, по длительности кажется вовсе бесконечным. Если Сону с кем-то этими чувствами и поделится, то мало кто наверняка поймёт, что речь не об электриках. Их работа не признана самой опасной в мире, пусть они контактируют с током — достаточно просто соблюдать все правила и быть осторожным. Сону решает действовать по тому же принципу, будто он сам работает с мало предсказуемым движением в проводнике, а не пытается взаимодействовать с живым человеком. Не пялиться на Сонхуна прямо сейчас — первое и самое главное предостережение. — Это опасное место. Правило безопасности, которое нельзя нарушать. — Я вас умоляю, пассажирское сидение не безопаснее. А в этой машине посередине есть ремень… Поэтому Сону смотрит сквозь. Хотя бы потому, что сам не понял, какую глупость сделал пару дней назад; флёр и подозрение в неправильности своего поведения всё равно остались на дне рассудка. Конечно, притянуть к себе Сонхуна за плечи и наплести ему какую-то ересь про мяту вместе с искренней любовью Сону к ней — не преступление и ни в чём уличить Кима не получится, ведь он оставил себе такой изворотливостью тысяча и один путь к отступлению, но. Нарушенное личное пространство, неловкость при прощупывании чужих границ, неумение понять, в какой момент всё прекращает походить на простую детскую шалость — всё это не могло не остаться незамеченным, однако Сонхун-хён не оттолкнул младшего с грубостью, на которую имел полное право. И на том спасибо. Мудрый человек бы сказал, что Паку стоит отстаивать свои границы лучше, наводить их более толстым мелом или вовсе текущим маркером — чтоб получилось жирно и уж наверняка, чтобы никто даже не попытался за эти линии заступиться. Но сам Ким, как бы ни понимал, что Сонхуну стоило бы отталкивать его более конкретно — не захочет это признать, а уж тем более захотеть. Глупо или нет, Ким боится получить что угодно, хоть немного напоминающее ему холод. Сонхун же пока не проявлял ничего, что могло бы обидеть, а в тот раз просто достаточно терпеливо сделал вид, словно ничего не произошло и отстранился первым. Сону не хотел обидеть его, не дай Боже. Просто в какой-то момент возжелал получить несколько больше внимания, чем то, что имел, пусть его уже тогда было много. А сейчас стало как-то стыдно. Сону периодически посматривает на Сонхуна и, вновь проигрывая в голове картинки о событиях того дня, почти измывается над собой, сгорая от неловкости и невозможности найти место своему мельтешащему в поисках оправдания эго. Хотя, какое это к чёрту самолюбие или эго, если подобная фигня, каким бы литературным словом её ни назвали — включается и прёт напролом на автопилоте только рядом с Сонхуном-хёном? Да и гнать на себя глупо: всё прошло (на самом деле ничего не, картина же ещё жива перед глазами) и уже ничего не исправишь, а извиняться перед Паком надо было раньше; в самобичевании Ким займёт первые места, обойдёт даже старших, которые в этом хороши. Мазохизм, ты ли это? Сону не может понять, что это было, но главное, что ему бесспорно известно — в тот момент в голове не было места мыслям, он действовал будто на рефлексах. Руки сами потянулись к Пак Сонхуну. И Ким не знает, насколько это нормально. Сону надеется, что старший об этом случае забыл, что ему не неловко, и что он не испытывает дискомфорта, когда глядит на младшего. А разбегающиеся в разные стороны глаза можно списать на усталость, а не на попытку избегания. Да. Всё, объяснение успешно обнаружено. Мальчик пытается закопаться сильнее, спрятаться и по возможности раствориться в бесформенном синем худи, которое ему подогнал Чонвон. У них почти одинаковый рост и похожее телосложение, поэтому его одежда хорошо сидит на Сону, только штаны самую малость коротковаты, но это можно пережить. Сейчас, к слову, это прелестное красноволосое создание, вдоволь поворчав о том, что его заставили ехать куда-то в горы в такую рань — просто разлеглось как жердь по заднему сидению Сону и Джейку. Ноги разбросаны где-то на Джэюне, который так же мгновенно после начала спора Сонхуна и Хисына провалился в сон. Верхняя половина тела на месте, что было предназначено Чонвону по закону и, наконец, голова — успешно уронена на бёдра Ким Сону. Удобно устроился, ничего не скажешь.

***

— Дай сюда! — Гвозди детям не игрушка. — Ну ты и душнила. — Жаль, что открытие окон не поможет, ведь мы уже на свежем воздухе. Но ты говоришь, что даже так тебе нечем дышать, — закатывает глаза Ян, — бедное создание. Может быть, проблема здесь в тебе? Сону на это ничего не отвечает, а просто предпочитает сделать короткие вдох и выдох. А когда понимает, что Чонвон стал совсем рассеянным, ощутив себя победителем в этом мимолётном споре и отвлёкся, Ким ловко маниврирует меж двумя пеньками, что их разделяли. Чудом не споткнувшись(спасибо, уж хватило тех боевых ран после падения в больнице), он с триумфом в трясущихся конечностях вырывает у медбрата маленькую прозрачную коробку, сделанную из пластика. А затем, под соответствующий грохот её содержимого — огромных гвоздей размером почти с одну кимовскую ладонь — пулей летит в противоположную от Чонвона сторону. — Ах ты, мелкий… — не успевает подобрать цензурных слов последний и, поняв, что на мозговой штурм для поиска адекватных эпитетов у него нет ни времени, ни желания, ломится вслед за беглецом. — Подожди, говорю! Сону, мы можем отнести их вместе! — неужели это у Чонвона такая попытка заставить свою жертву думать, что он гонится за ней вовсе не для того, чтобы прибить? И он считает, что малявка в это поверит? Ага, а для этого самого недоросля главное — правильно расставить приоритеты. Помните, что он хочет быть полезным? Сону проворачивает подобный финт ушами не из-за внезапно свалившегося на голову желания заняться спортом, вся причина кроется в двух мужчинах, что стоят у ещё не разложенной палатки и почти синхронно потирают затылки; не могли найти гвозди, да? А Сону тут как тут. Что, не ожидали, да? Очень важно быть полезным в ситуации, когда всё, чем ты можешь называться — это неблагозвучным «нахлебник». Сонхун качает головой, изредка поглядывая на Хисына, который битый час рассматривает инструкцию от палатки. Ассистент Ли вертит её как ни попадя, будто искренне верит в то, что рано или поздно там появится что-то новое; или по крайней мере понятное. Но будь одна и та же бумажка дублирована на китайский, медицинский латинский, древний язык индейцев, написана символами давно вымерших племён или останься на родном корейском — легче ничего не станет. Что б его мать, этот долбанный кемпинг! Хисыну срочно нужны картинки. Да, срочно — и подавайте как те, что были у доисторических людей, выцарапанные на пещерных стенах. Может быть тогда шанс что-то установить увеличится хотя бы на пару процентов. Зачем было придумывать палатки, которые вызывают в людях самые яркие эмоции и вывод: «могу и на улице поспать»? Будь Хисын сейчас один, давно бы так и сделал, да и Сонхун вряд ли отказался бы от того же — он, как и старший, не видит в ночёвке на ещё не иссохшей траве у костра ничего катастрафического и готов почти на всё, лишь бы избежать мучений с установкой этой шайтан-арбы. Но никто кроме них этого не сделает, ибо оставшиеся члены их скромной команды — неумелые тонсэны: одногодки Джейквоны и несовершеннолентий Сону. Чувство вины перед ними гложет душу, как минимум по причине того, что ассистент на то и нужен, чтобы заботиться о младших. Ответственнось всеобщих хёнов не победит никакая передряга, даже эта дебильная, мать её, палатка. — А где гвозди? — впервые за долгое время отвлекается от пособия по применению штуковины Хисын, переводя упорный взгляд на Сонхуна. Сонхун — волшебник, не иначе. Ибо ему даже не нужно искать, чтобы найти: не успевает он даже открыть рот в долгом «ммм, не знаю», как в его прежде пустых ладонях буквально из воздуха наклеивается коробка с гвоздями. Оказывается вложена в прохладные пальцы. — Хён, гвозди на месте! — точно так же, подняв за собой торнадо из пыли и оторвавшейся из-за топота копыт ног травы, со скоростью молнии перед ним является и отчитывается Сону. Мальчик еле дышит — это слышно не только по рваным вдохам, которые намного длиннее выдохов, но и видно по неприродно сильно вздымающейся груди. Сону, запустив в себя немного кислорода, слабо улыбается старшему и, не дождавшись благодарности, срывается с места вновь. Сонхун не сразу понимает, почему. Как говорит великая китайская мудрость, если ты в море и видишь, как забавно по воде бежит тюлень, то не спеши забавляться над ним. Будь уверен, что следующей ты увидишь косатку. Так происходит и в их случае, потому что вслед за просверкавшими пятками Ким Сону Сонхун замечает, как с похожей скоростью пыль поднимается за Чонвоном, который летит торпедой в том же направлении, что и младший. — Детки резвятся, какая милота, — балванчиком хихикает Хисын и, поставив бутылку с ещё прохладной водой на землю, задаёт Сонхуну невероятно важный для развития науки вопрос: — Как вы думаете, бегают быстрее те, у кого короткие ноги, потому что могут ими быстрее перебирать? Или всё-таки те, у кого они длинные — просто из-за того, что сам шаг у них больше чем у первых и в сумме их можно сделать меньше? Казалось бы, что один шаг Сонхуна — это десять обычных у Сону, поэтому ринься за ним он, погоня не заняла бы и минуты. — А вы что, собираетесь гоняться за кем-то из них? — вопрошает Сонхун, но неожиданно для них обоих охотно подхватывает эту бессмысленную тему. — И у Чонвона, и Сону ноги одной длины. — Одинаково короткие? — Тш, — не будьте таким громким, ассистент Ли, — сохраняет остатки совести Сонхун, потому что знает, что Чонвон всегда мечтал вырасти высоким, а в случае Сону у него ещё хотя бы есть на это шанс, — они во всяком случае бегут примерно с одинаковой скоростью и весь вопрос только в том, у кого больше желания добежать первым, нет? Или в том, кто первее стартует. — Зло всегда побеждает зло, — задумчиво выдаёт Хисын, — а если быстрее и сильнее тот, кто злее, то методом несложных математических вычислений в этой гонке выигрывает… — Аааа! — орёт на другой стороне поля, судя по высоте децибелов, Сону. —… Чонвон, — натянуто улыбается Ли, делая неутишительный для пытавшегося спастись Кима вывод. — Но если за ними побежит кто-то из нас с вами, — кажется, Сонхун погрузился в эту тему несколько глубже, чем от него ожидали; наверное, неожиданный отдых так сказывается и берёт своё, — то всё обернётся по-другому. Они с ассистентом сдержанно, почти невидно посмеиваются с гордостью, слышимой в низком басе; оба примерно одинакового роста, который почти на голову превозмогает три коротышки в лице Чонвона, Джейка и Сону. Сейчас никто из хёнов не собирается догонять непоседливых детей, но здорово хотя бы просто знать, что в случае чего зацепиться за их шиворот и спустить обратно на землю будет проще простого. — Подождите, Сонхун-щи… Я что-то давно не видел Джейка, где он? Сону оказывается весьма симпатичной персоной, хотя бы потому, что выглядит как человек, ощущающий чужую боль сильнее собственной. Он на автомате вскрикивает, видя, как Чонвон спотыкается о выступающий, но всё ещё плохо заметный корень дерева и катится вниз по склону до победного, не в силах побороться с инерцией. Младший как будто чувствует всё это вместо него. Ким всего лишь вовремя увернулся, когда Чонвон, вместо того, чтобы продолжить бежать как нормальные люди, выпрыгнул на него из кустов, как кот — очень подло, по-моему. Однако у Сону была просто отлично развитая интуиция, посему ему хоть хны — лани тоже чувствуют приближение пантер и уворачиваются в последний момент. Чонвон от такого уворота младшего здорово приложился черепушкой и набрал обороты подобно мячику с такой фантастической силой, что карикатурные мультики могли позавидовать, нервно куря в сторонке. А видивший всё это сама-невинностсь-Сону — схватить инфаркт и свести все старания в купе с бессонными ночами Сонхуна на нет. — Чонвон! — кричит Ким и, прикрывая рот рукой в ужасе, бежит за медбратом, который после такого полёта скорее всего переквалифицируется в пациента. Громадное бескрайнее поле с одуванчиками, которые вроде и отцвели своё ещё в мае–июне, но решили порадовать глаза путешественников снова уже в середине осени — всё это перед глазами Сону. Он чувствует, что почти поскальзывается, пока бежит вниз по холму, каждый выступ и горбик которого своим позвоночником лично прощупал Чонвон, и жёлтого цвета в какой-то момент становится так же много, как и зелёного. Трава вместе со всеми яркими цветами напоминает море, волны на котором поднимает шквальный ветер. Удивительно, но в октябре, который сейчас стоит на улице, да ещё и в горах — нет свойственного подступающей зиме холода. Этот воздух, сквозняк на опушке и удивительное несезонное цветение растений, которые должны были давно умереть — опаляют лицо Сону дневной свежестью, пока сам ветер отбрасывает каждую прядь волос назад, открывая глаза на красоту здешней природы. Стоит только обернуться, чтобы увидеть, как целый лес из оранжево-красных деревьев остаётся позади. Пейзаж можно было бы назвать произведением искусства и в голове ребёнка он бы сохранился как кадр, увиденный в музее; хоть в них он на своей памяти ни разу не был. Вот только это искусство так не вовремя дополняет пятно в виде валяющегося в центре поля Чонвона. Он распластался здесь как дохлая морская звезда на дне марианской впадины и подниматься, похоже, не собирается. Может быть такое, что… Он случайно умер? Сону мог бы подойти и тыкнуть в него палкой издалека, чтобы проверить, но переживание за медбрата и долбанная эмпатия играют с подростком злую шутку. Точнее, злую шутку с ним играет сам Чонвон. — Ай! — по-девчачьи вопит Сону громче прежнего, когда ему делают подсечку и он падает в траву, рядом с тем, кто прикидывался дохлым ещё секунду назад. — Чёрт, Чонвон! — кричит Сону, когда понимает, что не может выпутаться из мощной хватки, а вся недавно полученная им новая одежда испачкана в желтоватой пыльце. — Можно просто Чонвон, — победно хмыкает Ян, отпуская брыкающегося Сону. Затем же он прикрывает глаза и складывает руки на груди, как будто лежит в гробу, а не в потрясающей красоты цветочном поле. — Какой же ты хитрый… Так нечестно! — На поле боя все средства хороши. — А когда будет перемирие? — Предлагаю сейчас. Поскольку валяемся уже мы оба, можно немного передохнуть. — Да, — соглашается Сону, хмурясь, пока смиряется со своей печальной судьбой (не проигрышем конечно, но ничья тоже мало кого обрадует) и продолжает валяться в траве рядом с Чонвоном, разглядывать медленно плывущие по небу облака. Они лежат так какое-то время, то каждый думая о своём, то не думая вообще ни о чём. Каждому, наверное, нужны такие моменты западания в самих себя и очень здорово, когда рядом есть люди, которые могут просто побыть рядом и не приставать лишний раз в такие моменты. Однако Сону после недолгой паузы пристаёт. — Чонвон-а, — вдруг начинает он, повернув голову в сторону Яна и глядит прямо в ему душу, — скажи, чего ты боишься больше всего? — Так внезапно? — Чонвон и бровью не ведёт, всё ещё валяется с плотно сомкнутыми веками, но голос подаёт. Медбрат до сих пор не привык к тому, что тот, кто ещё месяц назад был какими-то высохшими костями — сейчас живой человек и даже может задавать вопросы. Странное чувство, но и размышления, вызванные его вопросами, пугают не меньше. — Угу, — коротко кивает Ким. — Ну, а из чего можно выбирать? — пытается хоть как-то сузить возможный поиск Чонвон. Он как-то особо об этом не задумывался прежде. Красноволосый поднимает запястье правой руки, устремляя сжатый кулак к небу, и по ходу перечисления существующих на Земле страхов разгибает по одному пальцу. Чего же может бояться человек? Сколько людей — столько страхов, но в вариантах, которые предлагает ему Сону, Ян натыкается на основные и самые распространённые. Некоторые типы страха можно проработать, побороть, заглянуть им в лицо, но есть те, с которыми такая тактика не сработает. Существует страх, которому недостаточно просто заглянуть в глаза, и. Единственный путь его преодолеть — это пройти сквозь. — Страх смерти, старости, одиночества, разбитых надежд, бедности и предательства? — озвучивает Янвон вслух, — это всё? — Я просто не знаю, что ещё может быть и сам до конца не понял, чего боюсь. Ассистент Ли сказал, что я обязательно должен ответить на этот вопрос, потому что он один из фундаментальных в строении любой человеческой личности, — оправдывается Сону, прося Чонвона всё-таки выбрать что-то одно, — помоги мне хотя бы задать направление, пожалуйста. — Не может же быть такого, чтобы человек не боялся ничего? Раз страх — основа личности, то получается, что не существует людей без страхов. Те, у кого их нет, по сути, просто не имеют своего уникального характера и созданы по подобию человеческой шелухи, которая исчезает во время каждого естественного отбора?.. Ветер покачивает одуванчики, стоящие на длинных ножках, и некоторые побелевшие отпускают свои семена по велению ветра. Сону и Чонвон чихают от них одновременно. Только вот Чонвон, долго всматриваясь в список, составленный из тех слов, что озвучил Ким и нарисованный в собственной голове, никак не может понять. Чего он боится? Чего же? После работы в хосписе умирать не страшно — не присутствует мыслей о самоубийстве по причине осознания его бессмысленности, а ещё в какой-то момент просто приходит осознание о том, что это всё равно рано или поздно случится со всеми; с кем-то раньше, с кем-то позже. И к чему в таком случае спешка? Старость — из той же серии, зачем бояться неизбежного, когда ничего не можешь изменить? Одиночество, хм… А кто в наше время не одинок? Чонвон вот, один всю жизнь — даже среди людей, и всё равно по-прежнему жив, существует как-то; и сложно бояться того, что уже с тобой случилось. Разбитые надежды тоже мимо — у Яна надежд ни целых, ни разбитых, просто ноль на массу и никаких планов на будущее, только на ближайшие пару часов. Чонвон мог бы сказать, что страшно потерять мечту, но… Свою он всё равно уже безбожно и безвозвратно проиграл однажды. Чонвон всё стёр своими же жестокими руками, грубостью ничем не отличающейся о той, что свойственна судьбе. И ловить ему больше здесь нечего — он никогда не найдёт что-то такое, способное привлечь его так же сильно и заставить желать так же сокровенно, как то… Но разве это уже важно? Всё равно упущено без шанса на исполнение. Ну и, как говорится… Плевать. Что здесь ещё сделаешь? Страх перед будущим? Умоляю, следующая неделя для Чонвона — это то ещё далёкое будущее, он никогда ничего не планирует даже на день. Бедность? Всё детство Чонвона как на ладони. А предательство… Внимание задерживается на этой строчке в своей голове и на указательном пальце уже левой руки (для перечисления человеческих фобий их и на ногах может не хватить), но в какой-то момент приходит запоздалое осознание — Чонвона некому предавать. — Сону, я… Не знаю. Они продолжают лежать молча, хотя подобную тишину сложно назвать хоть немного приближенной к неловкой. Может быть потому, что оба они понимают друг друга без слов. Чонвон не знает, как и почему умер Сону, что случилось в его жизни. Сону сам о себе не в курсе и недостаточно чувствует собственный характер как для того, чтобы объяснять и выдавать специальную инструкцию с подробным описанием о том, как с ним можно обращаться, а как нельзя. В связи с этим незнанием они оба ведут себя как дети, которые просто чешут колени о битое стекло вместо того, чтоб собрать его веником. И бьются головой об стену, прощупывая границы друг друга, когда по идее можно просто взять, и… Открыть дверь. Два парня сосуществуют друг с другом, будучи полностью противоположными, но в то же время во многом похожими. Чонвон, как тот, кто почти умер (а почти не считается), чувствует интерес к тому, кто побывал по ту сторону, но невероятным способом вернулся обратно. Потому что ему кажется, что Сону, сам того не поняв, познал суть этой жизни. Какой же тогда смысл ему спрашивать у Чонвона, который, возможно, так ничего и не понял и может так и не понять этого никогда? — Я уверен, что однажды ты осознаешь, чего именно боишься. Но не следует слишком торопиться в своих поисках. Мне бы не хотелось, чтобы тебя что-то напугало в их процессе — мир это вовсе не милое место с радугой и лепреконами в её конце. — А как ты думаешь, — часто моргает Сону, переводя тему, потому что и так всё понял, — что мы можем найти в конце радуги на самом деле? — Золото, — без толики сомнения с серьёзнейшим в мире лицом кивает Чонвон, закинув руки себе под голову. Они молчат ещё пару минут, наслаждаясь теплом пожухшего лета. А затем… — Сону, — вдруг переводит тему Чонвон, будто впервые за всё время понял, что они с Сону, вообще-то, прямо сейчас лежат среди целого поля жёлтых и в некоторых местах уже побелевших растений. Он вырывает один из земли после очередного чиха, крутит в руках и говорит как-то невесомо: — А ты знаешь, что символизируют одуванчики?

***

— Говорят, что на следующей неделе на Сеул свалится целая тонна ливней. Маленькое радио, стоящее на самом краю деревянного подоконника по соседству с растениями в горшках, подтверждает сказанное предыдущим оратором и начинает шипеть для пущей убедительности. — Возможно, приближающаяся грозовая туча сбивает сигнал. Пожилой мужчина приподнимается, чтобы похлопать рухлядь ни то в знак поддержки, ни то чтобы выразить раздражение — но в обоих случаях с целью привести её в чувства. Скромная квартирка, из приоткрытого окна в которой доносится звук не самого оживлённого в Сеуле шоссе. Здесь веет уютом, множеством сортов чая с самым разным эффектом, практически переваливающим за родное теплом. Не назвать место жительства водителя домом в стиле минимализма, здесь всё напротив — заставлено снизу доверху, демонстрируя количество нажитого: всех вещей, дорогих его сердцу. В такой квартире чувствуешь, что у её владельца за плечами была какая-то жизнь. В доме же Нишимуры всё по-другому — шик, блеск, лоск и ничего лишнего. Хотя нет, лишней там всё-таки оказывается прожирающая дыру в груди, подобно обнаглевшему червю, пустота. Вот так гложет, ест заживо. И наверное именно из-за этого Ники так часто сбегает от своей реальности туда, где ему всегда рады. Желание оказаться в месте, которое принято называть домом — не преступление. Рафаэль, всё-таки… Удивительный человек, ведь менял квартиры множество раз — а всё ещё дома. — Помню, последний раз такой ливень обрушился на город где-то восемь лет назад. Тогда нам было очень несладко, — мужчина заглядывается в окно и потирает подбородок большим и указательным пальцем, пытаясь вспомнить события минувших лет и передать в максимальной ясности, — тогда я подрабатывал на кладбище. Всего три дня непрерывных осадков, и свежие могилы размыло в таком количестве, что пришлось проводить перезахоронение. Будет ли так же в этот раз? Он тяжело вздыхает, хоть и прекрасно понимает, что с его нынешним положением не придётся снова идти на кладбище даже в случае, если водитель останется без своей работы. Потому что в первую и самую главную очередь — у него есть Нишимура Рики, который оправдывает на нём весь нерастраченный потенциал заботы, на которую он способен. Будучи не просто другой расы, а склада ума, японец не может найти ни одной причины, по которой ему стоит отдалиться. Ни рабочая дистанция, ни почва разницы в статусе или том же возрасте не влияют — Ники остаётся ему сыном, которого у Рафаэля никогда не было. Посему будучи хорошим ребёнком, который давно не поддерживал связи с настоящими родителями, Нишимура обязательно сделает всё, что в его силах — пусть даже начнёт помогать пожилому мужчине финансами или новыми рабочими местами; если не найдёт, то создаст. Или просто банально переведёт огромную сумму — хотя Рафаэль, скорее всего, разозлится и не примет подобного. — Прогнозу погоды не стоит так слепо доверять, — отговаривает от переживаний итальянца Нишимура, медленно раскладывая какие-то баночки, которые одну за другой достаёт из сумки, притащенной с собой, — не переживайте, он ещё успеет измениться тысячу раз перед тем, как начнёт капать. Мало что повторит ливень две тысячи двадцать второго года, так что можно ни к чему особо не готовиться. Хотя в тот год Нишимуры не было в Корее, он помнил все громкие новости, связанные с самым крупным наводнением столетия. — Может, попросить поднять вам зарплату? — очень ко времени интересуется японец. — К чему это вы? — Вы до сих пор пользуетесь старым радио, и у меня болит сердце при виде этого, — полным серьёзности голосом отвечает брюнет, поднимая уверенный взгляд на мужчину. Рафаэль посмеивается, и его глаза, кажется, по-уникальному естественно складываться в форму месяцев — все его эмоции прорисовываются на лице намного естественнее, чем у любого другого человека из тех, кого знал и рассматривал в подробностях до сих пор Нишимура. И эта реакция водителя не идёт ни в какие ворота в сравнение с настойчивостью, с которой было сказано предложение Ники. Рафаэлю бы стоило относиться ко всему этому серьёзно — о нём же искренне беспокоятся и хотят помочь, а он только и делает, что смеётся, да отнекивается. — Бросьте, — как и ожидалось, сходу отказывается мужчина, — денег у меня и так больше, чем понадобится до конца жизни. Нишимура, что терпеливо сортировал баночки с чаем, такой лёгкий отказ не примет: пожилые люди ведь отличаются от современной молодёжи чувствами границ и проводят эту черту даже раньше, чем следовало бы. Японская чайная церемония в своё время вошла в привычку к Рафаэлю вместе со всеми остальными, что при жизни привила ему жена. Удивительно, с какой старательностью по прошествии стольких лет он продолжал пить горы различного чая, к которому поначалу был несколько холоден. Он пил его и покупал на пробу новый каждый раз, даже зная, что никто его не увидит и не похвалит за это. Интересно, если Ники сможет чувствовать к кому-то то же, что испытывал Рафаэль к своей женщине, то он превратится в кого-то похожего на него? Кого-то, кому для счастья достаточно таких мелочей, как маленькая чашка нового сорта чая? Что ж, стать человеком с таким же ясным умом в старости — это отличная участь. Но хоронить себя раньше времени — глупейшая затея. — Не стоит так говорить, — спокойно отвечает Нишимура, что специально накупил для водителя новых настоек на рынке, — вы будете жить ещё долго и успеете сделать множество уникальных вещей, которые наверняка потребуют лишних расходов. «Зря люди говорят, что возраст имеет какое-то значение», — Нишимура верит, что никогда не бывает поздно что-то начинать и такая его убежденность, пожалуй, несколько граничит с абсурдом. Многие заезженные фразы, выпаленные романтизации ради, порой не имеют ничего общего с реальностью — рассказы про возраст в их числе, потому что да, под какими-то углами он и правда имеет значение; а таких углов много. — Что ж, если вы считаете уникальными наши разговоры — то мне и правда есть, ради чего жить. Но для того, чтобы поговорить с вами в любой момент, деньги мне не понадобятся. Поймите, господин Нишимура, мне, как и вам, было двадцать с лишним лишь однажды — жаль, что с того момента прошло очень много лет. Я старый человек. Старый человек, что желает прожить отведенные Богом дни в комфорте, который выражается, как выяснилось, вовсе не в крупных купюрах или цифрах с множеством нулей на банковском счёте. — Все вещи роскоши, конечно, хороши. Но мне нравится окружать себя тем, что напоминает о прошлом. Для меня именно это остаётся настоящей роскошью. Не зря говорят, что человек после шестидесяти пяти — не выгоден эволюции. Он прекращает развиваться, больше не тянется вверх к солнцу, а ложится на спину, чтобы стать ближе к земле и ощутить свои корни. Зрелый человек мечтает, может, о будущем, сколько бы ему ни было лет, но подсознательно стремится вернуться ко временам, в которых уже однажды был счастлив. Не познавшие же о счастье вечно куда-то бегут в надежде его найти. И до тех пор, пока эта погоня продолжается, сопровождаемая множеством падений и попыток подняться и ринуться в бег вновь — человек живёт и развивается. Дело не в возрасте, просто опыт, что приходит с этими цифрами, ставшими совсем большими, лишает чувства необходимости двигаться куда-то дальше, когда твой финиш уже случился; остался где-то позади, как пропущенная в полудрёме остановка. Автобус несёт куда-то вперёд и он проезжает сквозь множество пунктов — но ни один из них не будет твоим местом назначения; в таком случае лишь останется доехать до конечной. Когда тебе больше не за чем гнаться или просто не хочется больше… Это и есть то, что зовут старостью. Можно было бы не доезжать до депо, а выйти где-то на другой остановке, но к чему это? Если ни одна из них не стоит там для тебя. Так страшно осознавать, что иногда подобное случается с теми, кто не познал старость и все её прелести. Порой молодые тоже могут испытать вкус счастья слишком рано. И как прикажете жить после этого дальше? Попав на свою остановку однажды будучи юнцом, в будущем тебе некуда двигаться; разве что к гробу. И все эти разговоры про поход за новой мечтой — глупости. Как мечта может быть в количестве больше одной? Разве что у тех, кто не относится к ней серьезно… Получается, что быть несчастливым в молодости — не просто простительно, а даже немного правильно. По крайней мере, так считает сам Рики. Поэтому о себе он не задумывается и особо не волнуется: у него в будущем будет ещё множество шансов себя порадовать. — И зачем вы так много всего накупили? Не стоило… — по привычке скромничает Рафаэль, протягивая ладонь, кожа на которой не единожды была утомлена силой времени. А ещё прожившие много лет люди — не всегда однозначно умны. Возраст не равняется глубине. Однако в случае Рафаэля — каждая его морщинка сквозит самобытной философией, каждое его слово резонирует с чем-то светлым, что живёт в недрах разума Нишимуры. Что-то в его груди отзывается, когда он получает эти странные чувства, взрощенные их диалогами. Сначала они, порой, ранят, а затем залечивают с такой силой, что остаётся только радоваться, что пережил подобный болезненный опыт. Каждая мудрость этого человека делает уродливые раны Ники священными и не даёт ему шанса провалиться в забвение. Жаль, что Нишимура находится не в самом лучшем месте с социальной точки зрения и с той же позиции совести. Но ведь то, что вокруг него царствует равновесие — уже хорошо, правда? Ники, во всяком случае, не представляет, что будет делать, когда этого человека не станет рядом; некому будет стабилизировать японца. Представить только… Солнце, которому миллиарды световых лет, прекращает своё существование на твоих глазах, а Луна, пусть и остаётся на своём месте, больше не светит — нечьему свету от неё отражаться; разве это не одно и то же? Но ведь так не бывает. Какая-то глупость и небылица. Ники подобное, похоже, уже однажды проходил. И не хотел бы повторять снова. Проживать чью-то смерть — это одна из самых леденящих душу участей, данных человеку. И единственная мысль, которая напрашивается в голову выводом с каменным наконечником и обещает остаться нерушимой, это: «Как же хорошо, что люди смертны» Потому что смерть стирает не только счастье, но и боль. Потому что она позволяет если и увидеть, как умирают твои любимые — в итоге всё равно дарит шанс однажды пойти вслед за ними. Живя дольше времени, которое нам отведено, мы станем свидетелями множества из того, чего видеть и знать не должны. Если после смерти всё останется таким же — запахом мытой клубники на блюдце летним вечером; виноградом, кем-то заботливо разрезанным пополам, с выбранными изнутри косточками; теплом и памятью о невесомости чьих-то поцелуев на висках; комфортом в домах; в красоте любви и одиночества, продолжающими сменять друг друга — то всё в порядке, если мы этого не застанем. Ведь оно продолжится и без нас. Всё, что мы делали, любили и ненавидили — придёт к нам на замену кто-то другой и точно так же будет делать, любить и ненавидеть. Принять такое с одной стороны сложно: в душе обязательно взыграет какая-то ревность к естественному ходу событий. Это ли не людская жадность? Посему Нишимура не хочет слышать ничего о том, что Рафаэлю уже много лет и срок его близок. Он не хочет становиться свидетелем того, как мир продолжает существовать без людей, без которых не должен; и это касается не только водителя. Почему мир продолжает… Быть прежним, потеряв столько драгоценностей? — Какой заварить вам первым? — интересуется японец, возвращаясь мыслями к чаю. — Соседи приехали из отпуска и привезли мне с собой варенье из роз, так что думаю, чай, сочетающийся с его вкусом, идеально подойдёт. — Хорошо, — приподнимает уголки губ в осторожной улыбке Нишимура и направляется к кухонному островку, заранее выбрав какой-то из тёмных сортов, чтобы поспешить поставить чайник. Рафаэль опускается на стул с тяжёлым выдохом и почему-то задаёт то, что не осмелился сразу: — Мне кажется, что ваше лицо стало ещё более озадаченным в последнее время. Человек, которого вы хотели отпустить… Вы никогда не задумывались, что сможете переключить внимание на кого-нибудь другого? Нишимура не оборачивается, а просто внимательно слушает, надеясь на уточнение, потому что на первых парах эти слова почти что в прямом смысле сбивают его с ног. Рафаэль понимает такое замешательство и решается уточнить: — Я думал, что могу знать это точно, но я слишком стар для подобного и не могу мыслить достаточно объективно. Возможно ли такое, что молодой организм работает иначе и приспособлен к такого рода переменам? Я могу только заставлять себя забывать, а вы, возможно, способны на что-то большее? Способны ли отпустить? Нишимура заливает воду в чайник, что совсем скоро начнёт свистеть, будучи старой грудой металла из прошлого века. И какое-то время молчит, обдумывая этот вопрос. Рафаэль для него — множество определений — отец, наставник, ангел-хранитель, что-то высшее, к чему всегда можно обратиться и Ники к этому привык; очень привычно было задавать вопросы ему, но… Чтобы услышать вопрос из его уст в свою сторону — такое, похоже, впервые. Неужели он усомнился в том, в чём прежде был убеждён? Что истинная любовь, как и настоящая мечта, могут быть даны человеку лишь раз? — Мне хочется верить в то, что в жизни нет ничего невозможного. А как… — всё-таки набирается смелости взглянуть на старца японец, — думаете вы? Рафаэль не скажет этого вслух, но за эту жизнь он успел понять, что невозможные вещи существуют. Он поджимает губы, а на лице всё написано, несмотря на упёртое молчание. Нишимура может прочитать. — Надеюсь, что это так. — Но до какого-то времени я считал, что для человека есть много чего невозможного. Например, — чуть медлит, прежде чем сказать Нишимура, хозяйничая за плитой так, будто находится у себя дома, а не в гостях, — смерть. Мы не способны её победить. Но в последнее время и на этот счёт у меня есть сомнения… Нишимура вспоминает больничные коридоры и никак не сочетающийся с их болезненной белизной свет самой жизни, которой сияла улыбкой на знакомом ему лице. Каждую прядь волос и ресницы, количество которых при необходимости Ники мог пересчитать хоть на расстоянии — зрение у него было хорошее и он был уверен в том, что для настоящих провалов в памяти слишком молод — ему точно не могло привидеться. Как бы отчаянно разум не кричал об обратном… — Какая глупость, — хмыкает Рафаэль, — вы порою ищете ответы совсем не в тех местах. Зря пытаетесь исправить уже случившееся. Какой в этом толк, если всё в этом мире неотвратимо? — кажется, он не хотел говорить это до самого конца, чтобы не расстраивать Ники, однако что-то щёлкнуло и потянуло на откровение: — как бы с течением времени и прогресса не уменьшалось количество невозможных вещей, смерть до самого конца останется одной из них. …Но тем не менее хотя бы немного себе объяснить, что это было и как такое может быть возможно, не получалось. Ники был в замешательстве, оттого и задумчивым, потому что понятия не имел, что ему делать. А Рафаэль вот так схватил за ноги и вернул на землю. Он, наверное, прав — так теперь думает Ники. Возможно, парень сам не заметил, насколько его бренное тело способно сильно по кому-то скучать, что начинает рисовать желаемое в воздухе галлюцинациями. Со стороны мозга это очень жестоко по отношению к его обладателю. Правильно. Это никак… Не мог быть он… — Понимаете, смерть — это не то, с чем нужно бороться. Вы, судя реакции при каждом упоминании, достаточно агрессивно к ней настроены, но не стоит воспринимать её как наказание, данное всему человеческому роду. Это подарок. И я верю, что он дарован нам, чтобы предстать перед Богом. И я уже говорил, но скажу ещё раз, что с нетерпением жду, когда наконец смогу встретить жену снова. — Неужели не существует способа приблизиться к Богу при жизни? — никак не унимается Рики, но всё-таки пытается немного оттянуть тему о невозможном, потому что его мозг рискует взорваться от тяжести размышлений. — Вы кого-нибудь любите, господин Нишимура? — вдруг переводит тему Рафаэль. И Рики понимает, что если не взорвётся его голова — это обязательно сделает сердце; насос, казалось бы, качающий кровь. — К чему… Этот вопрос? Я ведь спрашиваю про то, чтобы приблизиться к Богу, а не про земные радости и… — С каких пор любовь была земной радостью? — так же спокойно продолжает мужчина, повторяя вопрос: — есть ли тот, кого вы любите прямо сейчас? Приблизимся к реальному, а не воображаемому. Нишимура опускает глаза, потому что не знает, что на это ответить. К реальному?.. Осталось ли у него что-нибудь в реальности? Что-то, что существует дальше, чем в пределах его разума? — Я может и говорил, что один из способов встретить высшую силу — перейти точку невозврата, но я никогда не уверял вас в том, что он единственный. Знаете ли вы, какие есть ещё варианты? — Нет, — пожимает плечами Нишимура и садится рядом, обнимая руками спинку стула и терпеливо ждёт ни то свиста чайника, ни то ответа как всегда заинтриговавшего его Рафаэля. — Полюбите кого-нибудь настоящего. Осмельтесь на это после всего того, что пережили. И приходите ко мне с этим вопросом ещё раз. Думаю, что разговор про пути познания Небес перейдёт в новое русло. Всё же, невозможное существует. Невозможно перестать любить того, с кем в твоём сердце не покончено. Нишимура не уверен, что у него хоть что-то получится — органы чувств были слишком долго атрофированы — и что-то давно отмершее внутри него вдруг беспрецедентно зашевелилось вновь, будто подало признаки давно забытой всеми жизни. Это было после похода в больницу. Можно ли считать ту встречу не придуманной? Из-за подобных разговоров Нишимура всё сильнее приближался к странному рвению осуществить… Повторный поход в ту же больницу и попытку отыскать своё видение в реальном человеке, чтобы убедиться раз и навсегда. Но разве мог он сунуться туда просто так, без повода? Причин для размышлений, как и было заведено после таких споров, становилось только больше. — Я схожу за варением, — просит подождать Рафаэль и скрывается за углом кухни, — а вы пока хорошенько подумайте о том, что жизнь слишком коротка для того, чтобы отказываться от тех прелестей, что можно осуществить в её течении. Ники понимает. Но до сих пор остаётся способен лишь на одно. Он вспоминает о том голосе. Что он будет делать, если окажется, что все необходимые черты и даже звучание чужого имени на самом-то деле дорисовало больное воображение, потому что нуждалось в эмоциональной встряске? Может быть, Рафаэль действительно прав и всё, что нужно Нишимуре — это обратиться к самому себе и попытаться понять, в какой момент что-то пошло не так и он перестал влюбляться в других людей?.. Может нужно попробовать снова или по крайней мере убедиться в том, что он стал эмоционально обездоленным? Ники чувствует себя до ничтожного бессильным перед этим жирным знаком вопроса, и неосознанно взывает к Вселенной, моля лишь об одном: «— Дай мне знак. Скажи, покажи, позволь услышать, что я не сошёл с ума» Нишимура планировал отвлечься и встать только при сопровождении свиста чайника, но… Он подкидывается с места, услышав грохот в соседней комнате. «— Способны ли отпустить?» «На самом деле, существует всего один способ прикоснуться к запредельному при жизни. И возможность стать частью высокого имеет абсолютно каждый из нас. Известен ли тебе способ сделать это?» А когда добегает туда — видит Рафаэля, что без сознания лежит на полу в луже крови, а рядом с ним — перевернувшийся сервант с вдребезги разбитым стеклом. — Нет... — вырывается из подсознания, но во всей панике становится невозможным понять, на что из всех вопросов был дан этот ответ. Чайник наконец разрывается в свисте.