Ластик

Если даже сами времена года

идут друг другу на уступки

и меняются местами,

то почему что-то невозможное

не может случиться для нас?

Стану ли твоим символом скорби, с которой придётся смириться в гнетущей тишине, или долгожданной весенней радостью, что упустить так же просто, как пух одуванчика на ветру — мой сезон обязательно придёт в твою жизнь.

***

Сигареты не помогут. Рука сильнее сжимает металлическую перегородку под лавочкой, голой кожей обжигаясь об непривычную прохладу. На улице на удивление тепло, но того же не скажешь о том, что происходит под рёбрами. Лучше бы там развернулся бурлящий вулкан, что плещет лавой через край и очевидно готов с минуты на минуты рвануть — ему-то не долго осталось мучить себя и тех, кто от него пострадает. Нишимура не уверен, что полноценно верит в существование жизни после смерти, но может себе её представить. Подземное царство принято ассоциировать с жаром, синим пламенем, кислотным дождём. Те, кого прополоскали если не по небесным, то по крайней мере по подземным этажам, те, кто заходил дальше первого круга хоть раз, знают: самый страшный — это покрытый льдом. Ледяное озеро, в которое вмерзаешь по самую шею, заставляет мучиться в вечных льдах. И на душе у Ники сейчас селится что-то подобное ему — настолько пугающее изморозью, настолько холодное, что почти телом чувствуешь, как в ткани и органы вколачиваются ледяные кристаллы, неминуемо повреждая, травмируя. Он готов гореть в адском пламени, готов на всё, что угодно — лишь бы не идти ко дну морозного озера Коцит, находящегося на последнем кругу. Только вот на Земле, на которой он задержался вместе с остальными восьми миллиардами, холода не существует, как такового — есть только отсутствие тепла, и эта расстановка подходит в случае Нишимуры. Особенная боль с билетом в один конец приходит не от равнодушия, а от опустошения — нечему успокоить тоску, бьющуюся в сердце, нечему растопить зиму. Придётся как-то с ней жить, понимая, что не осталось, за кого переживать, о ком думать. Когда вслушиваешься в свист пуль, когда стремишься от них увернуться, но не с понятным любому человеку желанием выжить, а имея одну только мотивацию «не хочу расстраивать важного человека своей смертью» — теперь не осталось и её. Это день, что единственным из последних дождливых выдался ясным, даже заставил, такой нахальный, поверить в то, что погода отправляет знаки, весточки с расслабляющим «скоро всё наладится». Что это не затишье перед бурей, а вполне ожидаемое безветрие после неё. Привычный маршрут до севера столицы был проделан с желанием навестить и подбодрить, извиниться за то, что наговорил в последнюю встречу: ничего особенного, просто Ники признаёт, что перегнул палку, когда так сильно пытался убедить. Нишимура был не из тех, кто переживал утраты, ломая руки в ударах об асфальт, ныряя в похожую на предсмертную агонию или сгорая в истерике. Он сохранял в себе себя, был спокоен внешне, и выглядело это даже несколько нездорово — любой бы обозвал бесчувственным психопатом, если бы не знал, что творится внутри. Никаких слёз, только сухое «понятно». Вот и тогда… Стоило услышать эти самые слова собственными ушами, а не в представлениях, когда ему не позволили зайти за порог, остановив — и из изменений на лице были лишь загулявшие в злости желваки. Это не равнодушие — онемение. — Мне очень жаль… — опускает голову медсестра, боясь продолжить, но всё уже и так становится слишком очевидным. — Понятно, — звучит профессионально, так, будто он видит подобное каждый день, и оно Ники совсем не трогает, но это только потому, что осознание случившегося до сих пор не пустило корни в голове. В тот день, когда японец в первый и в последний раз повысил голос, они почти поссорились. Хотя умные скажут, что непонимание и непринятие, что подрывали прежде нерушимое внутреннее спокойствие — исходили только от Нишимуры. «— Я не собираюсь этого делать» — чужое и по-абсурдному спокойное, это высказывание подлило бензина в костёр. Рики не мог видеть себя со стороны, но готов поклясться, что в секунды, когда были сказаны эти слова — он словно покинул тело и наблюдал за всем происходящим, как некто посторонний. Стоял где-то в углу, лениво рассматривая бледные стены, и иногда переводил взгляд на двух людей, загнанных в больничную палату; марионетками в руках кого-то жестокого. Это место как никогда сильно напоминало одну большую картонную коробку, внутри которой обустроили все удобства для реализации печальной пьесы. Только вот ощущения внутри неё были такие, как будто та норовила вот-вот сложиться пополам, зажав между собой двоих: одного обречённого и второго, скорее глупого, но у кого ещё вся жизнь впереди. Она, эта самая жизнь, как назло обещающая быть долгой, в свою очередь подкидывала ожидаемые, но самые бредовые на свете сценарии. Да, у Нишимуры по старой памяти, из детства своё прожила и не покинула былое место привычка «именовать бредовым всё, что не нравится, даже если это что-то не безосновательно». Мальчик вырос больше, чем на голову — но привычки остались. Жаль, что близкие люди — нет. Ники знал, что так будет, однако до последнего верил: старший не станет вести себя упёрто, как ребёнок. Он ведь мудрый, правильно? Он должен что-то придумать. Они должны что-то придумать. Рафаэль… Он ведь в последний момент передумает и пойдёт на уступок хотя бы ради японца, который почти стал ему сыном, да? Ники в этом абсолютно уверен, а потому не срывается, не позволяет малочисленной мебели взлететь, оторвавшись от надраенных в чистоте полов VIP-палаты. Он никогда не давал себе права терять самообладание в присутствии этого человека — и не позволит разойтись в расстройстве даже сейчас. — Что? Почему? — но готов атаковать вопросами, которые сами по себе не требовали ответа от того, кто уже принял решение. Нишимура смог запомнить выражение собственного лица: траекторию, по которой брови медленно плыли вниз, а зарницы летели из глаз, переполненных отчаянием. Как он был готов захлебнуться, но перед тем — барахтаться до победного. Для такой пусть и бессмысленной борьбы с чем-то столь мощным и неумолимым, как судьба — Ники имел как силы вперемешку с несвойственной его возрасту наивностью, так и право продолжать; никто не мог его остановить. Но он не сумел бы грести сам и при этом раздвигать руками волны вместо другого человека. Того, кто уже принял решение ничего не менять. Спасение утопающих — это дело только самих утопающих, так? А те, кто плывут рядом, должны заботиться о том, чтобы не утопиться самим. Оставить всё, как есть, не делая выбор ни в чью пользу — это тоже выбор. Опустить руки и медленно ждать собственной кончины, отказавшись от лечения, как бы жестоко это ни звучало — в этом числе. — Мне бы хотелось… Чтобы вы уважали моё решение, как своё собственное. Рафаэль отказался от операции, от всевозможных препаратов, сказал, что дело не в деньгах, просто время для «возвращения» уже настало, и он не хочет получать от жизни никаких авансов, запрашивать продление или что-то подобное — а всего лишь желает, чтобы она наконец пришла и забрала своё. Забрала его с собой на обратную сторону. Туда, где небо более нежного голубого оттенка, где трава зеленее, туда, куда не долетают птицы и не дотягиваются ничьи руки. В место, где рано или поздно окажется каждый из нас. Что ж, возвращаясь в «здесь» и «сейчас», в 23 ноября 2030 года — можно смело поздравить старого итальянца с большим тёплым сердцем с тем, что его долгожданная и столь сокровенная мечта наконец сбылась. Рафаэль умер. Нет. Скорее, вернулся туда, куда очень хотел, готовый встретиться со всеми, кто уже давно там его ждал. Как же, всё-таки, повезло, что свою жизнь он прожил предельно справедливо и красиво — достаточно для того, чтобы ему всегда были рады по обе стороны; и среди живых, и среди мёртвых. Ники тоже мечтает о таком: чтобы о нём помнили и непременно тосковали хотя бы на одной из существующих двух сторон. Если в загробном мире всё действительно устроено так, как в это верил Рафаэль — за усопшего можно только порадоваться. Но стоит оставаться реалистами. Желание, чтобы по тебе скучал хотя бы кто-то — обусловлено простым человеческим эгоизмом. Выбирая между теми, кто скучает, и теми, по кому скучают, принято думать о вторых. Но между ждущими и теми, кого ждут — существуют большая, не только временная, но и эмоциональная пропасть. Они чувствуют совершенно разное и опираются на другие репера. А потому будет абсурдом хотя бы попытаться поставить радость и Нишимуру в одну строчку; пусть сам Рафаэль по-любому счастлив такому финалу. Не зря Ники никогда не разделял эти взгляды итальянца — какое возвращение и куда? Почему нельзя просто находиться здесь и сейчас? К тому же, есть (не) живые примеры в лице тех людей, которым Ники — пусть его назовут бездушным злодеем — не хотел бы позволить «вернуться на Небо», оставив его на этой бренной земле в одиночестве. Последние дни старший выглядел так, будто ему стало лучше — врачи даже сняли повязку с головы и продолжали изумляться хорошим показателям. Погода прояснилась вместе с ним и даже поприветствовала лучами, что пробрались прямо в комнату: Рафаэль наконец-то мог читать при естественном дневном освещении, но… В свой последний день на Земле только бесконечно долго глядел в окно с загадочной улыбкой на лице. А затем Ангел-Хранитель и правда вернулся туда, где ему место — воспарил на Небеса, избавившись от тяжелого, старого, сковавшего его безграничную душу тела. Только вот что теперь Ники делать без его мудрости? Нишимура верил, что в случае улучшения показателей у него есть ещё немного времени, чтобы попытаться переубедить. Сегодня хотел просто навестить, поговорить, как привык, даже нёс с собой какой-то чай, который старик давно хотел попробовать и даже сам у него заказал (что точно было впервые, потому что прежде он ничего и никогда не просил у Нишимуры первым) — а пришёл с промахом в две минуты. Рафаэля к тому времени здесь уже не было. Персонал суетился, что-то записывая, разбирал аппаратуру, что раньше была необходима, как воздух, но ныне же от неё не было никакого прока. Все куда-то бежали, носились, сотрясая воздух. Вокруг было так много движения, что все люди — их силуэты, фигуры — превращались в какой-то тайм-лапс, из неподвижных точек растягиваясь в закрученные светящиеся спирали. И только японец стоял в центре всего этого хаоса неподвижно — один единственный хорошо заметный в нём издалека, всё ещё не сбитый горем с ног. Чувство невосполнимой потери не ново для Ники, и он верил в то, что больно от него, как в первый раз, скорее всего, уже не будет — но обидно вдвойне. Повторение, как злая шутка или просто метод, с помощью которого высшие силы будто бы показывают: …Ничего со временем не изменится, легче не станет, потому что быть легко не должно. Жизнь — это, в конце концов, не какой-то курорт или отдых, на который путёвки из других миров вырывают зубами. А если Рай и Ад действительно существуют, то Земля — это по-любому чистилище, находящееся между ними. Чистит так, что выбивает из тебя даже то, что не должно, а потому уж изволь работать в поте лица, пока здесь находишься: терпеть боль физическую (ведь человеческое тело само по себе совершенно неважно для Вселенной) и душевную (потому что только так сможешь расти), но. Способному терпеть издевательства над собственным телом Ники, ко второму пункту, в отличие от прежних убеждений — невозможно привыкнуть. Разница с первым опытом переживания потери только в том, что до стадии принятия путь приходится пройти чуть короче, но само осознание приходит с задержкой. Ты уже на подходе знаешь, что тебя ждёт, но всё время возникает это режущее по венам на яремных впадинах, звучащее с неким сомнением — «неужели снова?». Неужели снова придётся кого-то потерять? Вот и сейчас всё прямо как во сне. Рики помнит, как проморгался, не веря в реальность происходящего. Верить отказывался не только разум, но и само тело — сухожилия трясло, как будто мозг посылал импульсы, похожие на те, которые запускает, когда пытается разбудить глубоко заснувшего хозяина. А когда это не помогло, картинка перед глазами никуда не делась — Ники положил по два пальца на свои же глаза, прижав их вплотную к сомкнутым векам, и задержал дыхание из последних сил; уже в тот момент в носу предательски защипало. Это не было чем-то неожиданным, но лавиной свалившейся на голову (такой финал для Рафаэля был логичным, и вопрос заключался только в сроках) — гибель бывшего родным человека принять оказалось сложнее, чем Нишимура надеялся. Всё-таки зацепило. Ники, сбитый амплитудой ноющей боли в груди, в полной растерянности последовал на улицу. Сам не знает, почему — ноги на полной скорости несли его в парк за больницей, будто следуя внутренним инструкциям; желание оказаться подальше от людских глаз превалировало. А прямо сейчас японец сидит в этом самом парке и совершенно не знает, что ему делать. Что бы ни попытался сотворить, чем ни захотел бы себя отвлечь, всё будет напрасно. Горе не любит, когда от него отмахиваются — при любой попытке от себя избавиться становится ещё более цепким и бьёт сильнее прежнего; его надо чувствовать, проживать до последнего, пока оно само себя не изживёт и тебя не отпустит. Не на что здесь смотреть, нечего курить — хоть упади на колени и начни рвать ещё почему-то зелёную траву, периодически ударяясь головой о то, что вскоре поглотит прежде бывшее таким же, как собственное, тело. Говорят, что все мы в итоге возвращаемся к своим корням, к Земле. Так ли это на самом деле, или мы просто в ней пропадаем? Приходим из ниоткуда и уходим в никуда. Сложно ненавидеть это осознание откровенно — Ники не в восторге и любви к таким мыслям не питает, но его чувства всё же где-то граничат с принятием. Неполноценным, но на уровне понимания. Все когда-нибудь умрут, и что теперь? Стоит подумать о главном: бесчисленные миллиарды уже ушли, не оставив после себя даже пыли, потому что и она оказалась поглощена землёй — на свете не живёт столько людей, скольких уже «забрали назад». Никому, ни единому человеку, ни одному существу на свете прежде не удалось избежать смерти. Она никогда не обходила и не обойдёт тебя — так зачем же плакать? Все люди равны перед этим явлением: все одинаково сгниют или будут развеяны прахом, чтобы потом всё равно впитаться в грунт. Будто слезами поможешь горю… Всматриваясь в землю, Ники как будто умудряется проигнорировать полотно из зелени. Не отдельные участки — всё покрывало усыпано жёлтыми одуванчиками, дышит свежестью и живостью, и при этом выглядит так, как будто только собралось цвести, а не поверженное приближающейся зимой отступать, увядая. Как будто в палате, чьё окно выходит куда-то сюда, на задний двор — никто не умирал, иначе как посмели эти растения насмехаться над чужим горем и быть настолько ожившими? Однако Ники даже не успевает им, цветущим в самом конце осени, удивиться — просто откидывает голову назад, чтобы сдержать непрошеную влагу, которая возвращается и бьёт по воротам наводнением каждый новый раз, когда разум перекручивает случившееся заново, не в силах отсеять за ненадобностью. Память и грусть по кому-то почему-то кажется ему нужной. Полотно из слёз натягивается, но пока ещё не рвётся, не пропуская влагу за пределы глазниц. А сам японец остаётся внешне спокоен, пусть и сломлен почти целиком — самообладание держится на каких-то ниточках, сила которых кажется больше мистической, чем оправданной мощным характером. Никто не обязан оставаться непоколебимым, когда теряет близких: даже в мире мафии наёмникам отведены специальные дни для траура, на случай, если есть необходимость остаться со своей болью наедине. Да и раз всем нам суждено рано или поздно заплакать, то когда, как не в такой момент? Только вот Ники хочется посмотреть прямо в глаза Небу и увидеть их не размыто из-за собственных слёз — и пусть не знает, где именно их, голубые, в нескончаемой синеве нужно искать. Может, глаза Неба находятся в соприкосновении с началом и концом горизонта? Или, где-то спрятанные в извилистых линиях облаков, потихоньку подглядывают за людьми? А может, нам не суждено увидеть глаза Неба вообще никогда — потому что в ясности они у него, должно быть, всегда закрыты. И лишь когда оно на мгновение их открывает — не может сдержать слёз, глядя на то, что происходит на этой испепелённой людскими страданиями Земле. От того и столько дождей. Небо плачет без остановки. Но если по тебе и на тебя похожим, сваленным на колени под весом собственных несчастий, рыдают сами Небеса, разве можно так просто сдаться, подвести их надежды? Небо ведь что-то знало, что-то имело в виду, когда позволяло сюда спуститься. Верило в то, что каждый человек способен справиться с трудностями, с которыми сталкивается — а ничего свыше этого ему не пошлют. Может, в системе просто появились какие-то прорехи, через которые сюда, вниз, спустилось многим больше горя, чем было запланировано? Вот бы их затереть — исправить и сделать вид, что ничего плохого никогда не случалось. Ники вглядывается ввысь очень долго, пытаясь что-то там отыскать. В движущихся тоннах воздуха, в ветре, что их толкает, в мыслях о том, сколько тысячелетий у человечества прошло под одним и теми же небосводом — сменялись поколения, пока неизменным оставалось только оно. И ему-то лучше всех остальных известно о том, что в этом мире очевидно есть неизменные вещи, невозможные вещи, и то, что нельзя исправить. И все они идут из одной, а сходятся в другой точке — свете жизни и темноте смерти; как лампочка, что зажигается, постепенно набирая яркость, и всё собой освещает, а затем медленно её теряет, позволяя комнате вновь закономерно нырнуть в темноту. И так по кругу. В человеческом же разуме есть только что-то между — эта самая дорога горения и медленного погасания света. Если по внимательности Ники всё же успеет поймать столь неуловимый взгляд Неба, что снова собирается молчаливо заплакать при виде того, что сотворила жизнь с одним из его детей — то перед этим Нишимура мечтает задать ему лишь один вопрос. Им из всех, на которые так сильно желал услышать ответ тянущийся к любым знаниями японец, станет… Стоит лишь немного выдохнуть, как по коже проносится табун мурашек, а зрачки немного расширяются от неожиданности — чьё-то присутствие рядом почти выбивает почву из-под ног и заставляет поверить в то, что под ними сейчас нет даже той жесткой деревянной лавочки с металлическими перегородками. Как будто Нишимура находится в свободном полёте, причём без всякого парашюта. «Почему ты отбираешь у меня всё, что я люблю?» Но кто-то сказал, что Вселенная не бывает несправедливой. Забирая, она отдаёт. Отдавая — забирает вновь. Поэтому даже однажды без вести потерянное обязательное к нам возвращается. Пусть не в привычном виде, пусть в чём-то новом — мы никогда не остаёмся с пустыми руками. Рики, широко раскрывая полностью опустошенные, свои потёртые ладони в мозолях, никогда не верил в это. Но так было ровно до нынешнего момента. Нишимура, что сидел в больничном парке в полном одиночестве, отныне оказывается не один. С другой стороны, почти на самом краешке, сокращая холодное расстояние, но не пугаясь возможного грубого, способного ранить отторжения… Маленькая ручка тянется прямо к нему, держащая небольшую связку одуванчиков. Солнечные лучи становятся проводниками света, подсвечивая лишь очертания вокруг лавочки и её середину, где находятся двое, проходят сквозь чужие пряди и бледную кожу, будто освещают изнутри, делая их обладателя полупрозрачным, словно он какое-то божество — от детского лица вплоть до не трясущихся, смело вытянутых к другому человеку пальцев. Приходится даже усомниться в его существовании: этот мальчик реальность или выдумка обезумевшего от горя разума? От его присутствия рассеивается ставший по-больному родным мрак. — Господин… — тихо молвит размеренный голос, и ноты, стопами которых он шёл прямо к груди Ники — селятся прямо там, проламывая рёбра и в тот же миг заставляют их снова срастись, став крепче. Такой путь сопровождается неимоверной силы спазмами в грудной клетке, но стоит лишь один раз их стоически перетерпеть — и тут же становится легче. Снова начинает хотеться дышать полной грудью, длинно и жадно втягивать в нос, покрасневший от слёз, свежий ноябрьский воздух; поверить в раскрывшуюся посреди осени весну. Тёплой волной, в которой плавают лепестки цветов, ласковым днём одного из тёплых времён года, по которому, казалось бы, был обречён скучать целую жизнь — смывает всю боль, исцеляет саднящие нарывы, вымывая всю соль из ран, и оставляет только блестящую на поверхности морской пеной, скорбь, потому что она — это отныне часть чужой кожи. От неё уже никогда не избавишься, не отмоешься полностью, но ничего страшного. Порой шрамы делают нас красивее и сильнее. Раны совершенствуют человеческую душу, оставаясь после срезов, которые пришлись по неровностям. А всю копившуюся годами соль вымывают лишь солью. Этот мальчик приглушает одну боль другой болью — чужую смерть напоминанием о своей собственной. И Ники приходится поверить в то, что Вселенная впервые начинает следовать собственным правилам — и забрав что-то, мгновенно отдаёт другое взамен. Будто вся любовь и правда возвращается, сделав лишь мучительно долгий, причинивший столько страданий, но идеальный в своей форме круг через всю зелёную планету. Будто столь невыносимое ожидание впервые себя оправдало, закончившись чем-то, кроме пустоты. В это верится просто потому, что он существует, просто потому, что имеет то же лицо, что и Сону. Нишимура чуть приоткрывает рот в попытке сказать хоть слово, но любых связных слогов лишает ощущение влаги на собственной щеке. Похожая слабость обезоруживает того, кто и так выбросил всё лишнее и поднял руки в капитуляции; а Ники сделал это, признав своё поражение, ещё в те секунды, когда впервые увидел человека с лицом своей первой… Привязанности. После смерти Сону мало что казалось страшным — все чувства, включая инстинкт самосохранения, притупились. После того, как его потерял, прекратил бояться терять вообще. Однако по сей день в глубине оставалось всего две вещи: Ники всегда очень боялся забыть Сону и то, что… Сону забудет его. Задумываться о втором особо не приходилось, ведь у мёртвых другие законы; не ему искать Сону по ту сторону, пока сам причисляется к живым. Первый же пункт был создан не на пустом месте — чем старше Ники становился, как бы близко он ни держался к знакомым с детства местам, столь родное лицо и образ с годами становились всё более размытыми, где-то там, на задворках сознания, они медленно таяли, исчезая. Оставляли после себя лишь табличку с подписью «было важно», и объяснением «но не помню, почему». Он хорошо помнил о последствиях и о том плохом, что к ним привело, но вот хорошее медленно стиралось, словно запустилась функция самоликвидации. Поначалу это вызывало приступы паники, позже — только смирение, потому что больше ничего не оставалось. Затем пришло осознание: правильнее всё-таки будет поддаться воле психики, вот только осознание — не значит беспрекословное следование новым правилам. Людей можно забыть: как они пахнут, как себя держат, как ведут, их голос и иногда даже лицо — но не свои чувства к ним. Ники не мог забыть ещё и некоторые мелочи. Ни цвета глаз, ни обхвата запястий, ни длины ладоней — такие глупые и, казалось бы, никому ненужные детали помогали успокоиться и заставляли верить в то, что даже когда японец попадёт на тот свет и там не будет электричества — он найдет, нащупает руку и узнает Сону даже в темноте. Жаль, что в реальности, на деле эти не выбиваемые из головы знания и выученные эмоции привычно сжирают бесполезной ностальгией — воспроизводит память о том, что уже вряд ли когда-нибудь принесёт такой же силы счастье и трепет. Ники осознаёт — всё это время он пытался стереть воспоминания, боясь, что забудет хоть что-то; глупо было пытаться обмануть самого себя. В список этих беспокойств с сегодняшнего дня добавится ещё и имя Рафаэля. Только вот… В сумме невосполнимых потерь всё равно останется только один итальянец. Потому что, судя по лицу того, кто прямо сейчас сидит напротив — Ники удастся сохранить память о Сону свежей. Снова и снова глядя на лицо другого человека — а легко думать, что это именно Ким, ибо они совершенно одинаковы — он сможет к этому приблизиться. Коснись к этому мальчику рукой — и считай, что коснулся к самому Небу; а этого не удавалось сделать ещё никому прежде. Сону, сидящий напротив, сначала приветливо, легонько улыбается, но завидев неладное на лице напротив — озадачивается. Нишимура же мог наспех протереть веки краешком рукава своего пиджака, но так и не смог сдвинуться с места, глядя прямо в глаза напротив, как будто попал под непреодолимый гипноз. Оказывается, что для разных людей «возвращение домой» порой значит противоположные вещи. Для кого-то — в объятия к земной жизни, от которой однажды не вовремя оторвался, а для кого-то — сброс кандалов и якорей с ног, долгожданную путевку на небо, то самое, которому изначально принадлежал. Для каждого свои пункты назначения. Пункт назначения Сону в данную минуту — прямо здесь. Рядом с японцем, чьи глаза краснеют, прямо как в детстве, но, в отличие от тех времён, не роняют ни слезинки; по крайней мере больше той одной, что так и осталась засыхать на впалых щеках. Воздух не сотрясается громкими рыданиями или хотя бы всхлипами по смерти Рафаэля — всего лишь карий приближается к янтарному, загораясь на фоне краснеющих белков. Его вид по-прежнему безупречен и даже так он выглядит невероятно сильным — Ники остаётся маяком, вокруг которого разыгрывается страшная непогода. И пусть его положение кажется шатким, волны его никогда и ни при каких обстоятельствах не сломают. Сону им без конца восхищается, но всё же чувствует, мол, что-то здесь не так. Ему очень хочется спросить, что произошло и утешить, но совсем скоро мозг талдычит довольно обоснованное: вы не дети и уж тем более не одногодки, чтобы общаться на одном уровне. Действительно, как Сону вообще перед ним оказался? Мозг отключился и тело само потянуло к чему-то знакомому: он сразу узнал в одиноком незнакомце на лавочке роскошного мужчину из бизнес-района. А теперь же понимает и сокрушается по поводу того, что его появление здесь, должно быть, было слегка некстати: представить себе не может, что на деле всё с точностью до наоборот. Из воспитанности Сону придётся держаться на расстоянии, но и проигнорировать человека, которому явно нужна помощь — не сможет. Он не может стерпеть того, что на его глазах страдают люди или животные, чувствует себя обязанным, когда видит подобное: Ким хочет обнять и утешить весь мир, подарив ему своё тело, погладив по волосам; даже если целая Вселенная будет заключаться во всего одном человеке. Если Сону удастся помочь хотя бы одному страдающему — на душе станет легче и ему самому. В его голове всё довольно примитивно: хорошим людям не должно быть плохо, а если такая несправедливость вдруг всё же приключалась, то нужно во чтоб это ни стало восстановить равновесие. Они сидят молча, неподвижно, и рука, держащая цветы, постепенно начинает затекать, а потому Сону нервно сглатывает и начинает соображать активнее прежнего. Всё же предпринять необходимо хоть что-то, так что Ким никому незаметно сглатывает ком неуверенности и протягивает букет ещё ближе, проговаривая: — Я пришёл сюда, потому что здесь больше всего одуванчиков, — глядит прямо перед собой Сону, и, завидев, что его голос имеет хорошее влияние на знакомого, продолжает, — уже давно пытаюсь собрать венок и всё никак не мог найти, из чего. Но сегодня столько расцвело… Что я решил попробовать снова, хотя совсем не умею и все мои предыдущие попытки были провальными. С каждым его словом пульс начинает стучать набатом сильнее, отзеркаливаясь ещё и в голове, и Ники может измерить собственное биение сердца, нарисовать свою кардиограмму вслепую, не используя никаких подручных средств. Не поддаваться и не расчувствоваться в край сложно, но он держится, смаргивая с глаз назойливую пелену, которая искривляет чужие черты, но при этом делает их только сильнее похожими… На лицо Сону. Его, как и глаза Неба, он хочет видеть ясно, а потому поспешно избавляется от лишней расплывчатости зрачков. «— А ты знаешь, что символизируют одуванчики?» — почему-то Сону вспомнился вопрос Чонвона, который тот задал, когда они вместе лежали в поле возле горы. Ким тогда не нашёл, что на это ответить, зато вопрос медбрата стал идеальной подпоркой-основанием для начала поисков. Мальчику всё равно было нечего делать в больнице, даже когда свет не вырубался во время дождя — чтение и поиск какой-то информации, о которой не хотелось спрашивать старших — стали обыденными. «Цветение одуванчика отмечается в мае-июне, однако порадовать повторно цветами они могут и осенью. За сезон один куст этого растения может дать более 10 тысяч семянок, которые благодаря особенностям своего строения способны пролетать сотни километров» — говорились не так о символике, которую усердно искал Сону, как о самих свойствах растения. Но было довольно приятно невольно себя с ним ассоциировать: Сону ведь впервые родился в конце июня, а потом, когда никто и не надеялся — «повторно порадовал» цветением в его последний день, фактически уже осенью. Здорово чувствовать, что можешь кого-то именно «порадовать», а слово «сорняк» как-то автоматически идёт мимо слуха и внимательных глаз. «В Англии считалось, что этот цветок исполняет желания, если задуть его семена. Это был символ счастья и тепла, ведь одуванчики появляются с наступлением настоящей весны. Им приписывали магические свойства, использовали в обрядах, в гадании, в составе приворотных зелий и лекарственных снадобий». Сону много искал про это, чтобы достойно ответить Чонвону, чьи результаты поиска несколько отличались: но это нормально, что даже читая в одинаковых источниках, каждый подцепляет своё, иногда разное. Из всех строчек младшему сильнее всего запомнилась та, которая говорила: «одуванчик — это дикий сорняк, но встреча с ним у дороги или на полянке всегда вызывает радость». Сону считает, что по такому поводу ему может подарить описание куда гораздо более милозвучное, чем просто пустое и даже чуть оскорбительное «сорняк». Хотя, даже если ничего не менять и оставить, как есть, с реальностью это будет совпадать всё равно. Если подумать, кто такой этот Ким Сону и чем он может помочь обеспеченному красавцу из Каннама? На его фоне он и правда не больше, чем соринка или тот самый сорняк — но, всё же, его появлению порадуются. Киму достаточно, чтобы всё было так, поэтому он и протягивает руку самоотверженно, (не боясь, что её могут откусить), пусть при этом немного неумело и неловко, и может кто-то даже подумает, что глупо — но в знак, символ хоть какого-то солнца в сезон дождей. В символ маленькой радости, что может стать отрадой для чужой грусти. Для Ники же это не просто маленькая отрада — целая жизнь, которая внезапно прекращает считаться проигранной. Он опускает голову, рассматривая ни то цветы, ни то пальчики, что их держат. Аккуратные, нежные ладони с ухоженными ногтями, розовеющей кожей на кончиках пальцев — они очень сильно отличаются от рук Ники, что не один раз собирали собой целые литры чужой крови. Как всё же хотелось бы, чтобы этот мальчик никогда этого не видел и не слышал: Нишимура не будет врать или пытаться скрыть такие факты своей биографии, но и первым до поры до времени никогда не признается в происхождении такого количества царапин и потёртостей. — Мой знакомый говорит, — почему-то вспоминает про версию Чонвона Сону, решив её озвучить, чтобы немого разбавить атмосферу, — что одуванчик в геральдике — это истинность бытия. Зрелость и мудрость. Так что и этот венок будет обозначать то же самое. Жаль, что Сону не знает, насколько метко попал с одуванчиками. Несмотря на свою жизнерадостность и солнечность, позитивное впечатление, образ одуванчика может ассоциироваться с очень разными явлениями. Он не знает, что одуванчики — это ещё и символ скорби. Горя — видимо, из-за горечи его листьев. много лет назад. Ветер настолько тёплый, что как бы сильно ни выдувал всё на своём пути — хочется только подставить лицо, прикрыв глаза, и забыть про то, что волосы после такого аттракциона превращаются в Бог знает что. Но беззаботно дышать полной грудью, наблюдая за целым полотном, состоящим из низких разноцветных домов и за многоэтажками, растущими вдалеке — равносильное весу золота успокоение. Сону покачивает ногами, свисающими над склоном, сидя на широкой деревянной доске за автобусной остановкой. Он не на пике горы, а на возвышении, с которого отлично видно маленький городок, разбившийся у подножья Намсана. Чуть подними голову — и у тебя перед глазами столица со всеми существующими ликами, и сама гора позади. — А ты знал, что самка богомола делает со своим визави после спаривания? Ну вот, началось. Ники наконец нагнал программу за третьей класс средней школы. — С каких пор тебя интересует биология? — С недавних, — вздыхает младший, сидя сбоку от Сону и выглядя самым ленивым созданием во Вселенной, но горы домашки, пожалуй, подождут дома. Смысл сопротивляться приближающимся двойкам в дневнике, если всё равно ничего не знаешь? — И не сложно? — Сону жалеет о том, что задал этот вопрос, потому что всё неизвестное на корейском Ники обычно спрашивает у него. В защиту японца можно сказать только то, что он хорош во всех вещах, которые ему интересны. Поэтому даже биология, если встретит интересной темой — получит свою долю внимания от непоседливого ребёнка. Для других же, более нудных занятый, тратить время, которое мог бы спокойно выделить для очередной тренировки — Рики не намерен. — Что? Говори уже давай, — наконец-то сдаётся Сону и позволяет младшему блеснуть своими немногочисленными знаниями. Оба знают ответ на вопрос, поэтому японец только театрально закатывает глаза и подсаживается ближе. Младший шепчет Киму на ухо, держа возле него ладонь, чтобы сквозняк не унёс слова. — Они их едят. Какая жесть, хён. Я не хочу встречаться с девчонками после такого. И пусть Рики выглядит как глуповатый ребёнок, когда теряется над подобными мелочами, доля правды в его словах есть. Наблюдая за своими сёстрами и их поведением, Сону уже успел что-то узнать о женщинах в своей жизни. И если ему скажут, что самки способны расправиться с самцами, даже будучи существам прямоходящими — он поверит. Потому что его сёстры, Мину, Джиу и Ину, смогли бы. — Считаешь, что девочка съест тебя после спаривания? — Мм… — мнётся мальчик. —… Мне не хотелось бы проверять. Они разражаются хихиканием, как истинные гиены: детский смех заполняет весь широкий склон и даже докатывается до стадиона вдалеке, перебиваемый лишь редким звуком колышущихся на ветру деревьев. Та самая зеленеющая листва над головой мерно покачивается, не отдавая тени, потому что солнце светит точно в лицо, заставляя почти всё время жмуриться. А когда ветер крепчает, разносит по округе музыку природы, просачивавшуюся через каждый листок — мир подстраивается в такт дыхания, убаюкивая; это задевает струны души. Зато уши напрягаются, потому что ветер вот-вот выдует из них все глупости. — В такие моменты чувствую себя бессмертным. С одной стороны этот момент кажется Сону тем, что может длиться вечно. Летний день, когда на улице по-приятному свежо, напоминает саму проживаемую ныне молодость, но… — Вот так находясь в самом эпицентре жизни, кажется, что я всесилен, будто это состояние никогда не закончится и не пройдёт, — заметно грустнеет Ким, это можно заметить мгновенно, потому что его лицо как будто говорит на своём отдельном языке, но он прекрасно выучен Нишимурой, — но судя по рассказам мамы, этому ощущению не стоит поддаваться, потому что оно обманчиво и проходит очень быстро. Она говорит, что всё, что я должен — это не маяться ерундой и много молиться. Но я не думаю, что это правда поможет… В мире не существует главных героев. Если жизнь — это один сплошной экран, то всем в нём отведен разве что второй план и обман на закуску. Но Сону не хочется страдать впариванием лжи самому себе. Когда не можешь ни на что повлиять, когда ты просто не в праве перегнать время — на тебя накатывает какая-то безумная грусть. Пусть и осознаешь, что не только ты не в состоянии победить старение, но и все другие люди — отчего-то хочется переписать историю, обхитрить систему и стать первым в своём роде человеком, победившим время и… Саму смерть. Но Сону отдаёт себе отчёт в том, что это, как минимум, невозможно; сколько бы он ни молился и ни стирал колени в кровавые мозоли. За светлым солнечным днём обязательно хмурится и горбит спину вечер, а затем обнимает за плечи так сильно, что начинает душить — и как себя успокоить? Когда Сону придёт домой, эти мысли ему будет не с кем разделить, а вместе с ним заплачут разве что свечи, что мама обычно приносит из церкви. Надеяться, что появится хоть кто-то, кто его от этих страхов и тоски излечит — занятие, заранее обречённое на провал. И пусть дети не должны думать о таком, Сону мучает сам себя рефлексией с малых лет, в то время, как другие дети гоняют футбольный мяч и живут на всю катушку. Любой, кто его услышит, скажет, что у него не всё нормально и пора обратиться к психологу. Но Ники — не все. Он, конечно, посмеивается, но вряд ли осуждает или отстраняется: странности задумчивого Сону его не пугают. — То же мне, — вздыхает японец, — будто на свете вообще есть кто-то, кто не постареет и не умрёт. Глупо грустить по тому, что настигнет всех и каждого, — а затем, недолго подумав, вдруг добавляет согласное: — хотя меня это тоже пугает временами, и я себя нормально чувствую только тогда, когда танцую. Успокаиваюсь и верю в собственное бессмертие, что ли. Может в этом и есть смысл? Заниматься теми делами, которые ты любишь настолько сильно, что они заставляют тебя чувствовать себя в пространстве, где не существует ни рамок, ни времени, ни других ограничений?.. — Наверное, ты прав. — А у тебя есть такое… Ну, увлечение? — Не знаю… Может сами люди и не способны победить время, но бороться друг с другом необходимо тем, чьи силы равны. Противостоять времени может только любовь: к людям или делам — неважно. Иногда с её силой мы можем впасть в такое состояние, в котором время, пусть его ход и не изменится наяву — прекратит существовать в рамках нашего сознания. Для Ники — этой спасательной любовью стали танцы, а вот Сону свою ещё не нашёл. Может, однажды он до слёз влюбится в какое-то хобби, а может и в человека. И это что-то, чем бы или кем бы ни было, отвлечёт его настолько, что наконец заставит забыть о всех страхах и природной, свойственной ему с рождения тревожности. Что-то обязательно однажды поселит нерушимое спокойствие в его сердце, как бы плохо вокруг всё ни было, как бы мир ни рушился, но. Пока что, на глубинном уровне, ему до дрожи жутко и одиноко продолжать жить с осознанием, что взросление не миновать. Отсюда Сеул кажется таким умиротворённым, не застывшим во времени, но и не несущимся вперёд с невероятной скоростью. Вся суета остаётся где-то там, за горой — по ту сторону реки. Там располагается фактически другой мир — Каннам, напоминающий район из будущего, до которого обоим подросткам из застывшего во времени Хэбангчона, как до Луны раком пешком. Не сказать, что прям влюблённость, но Ники был для Сону первой серьёзной привязанностью. Некому, да и незачем было занимать эту роль. Знаете, как когда бывает такое, что ты не можешь представить на чьём-то месте кого-то другого, а на фразу «незаменимых не существует» уже начинаешь копить слюни в щеках, чтобы как плюнуть со всей силы в опровержение и… — Интересно, что с нами будет через много лет, — почему-то снова начинает залаживать со старой (не)доброй темой Ники, хотя всему виной Сону, который начал этот разговор первым: говорят, что саморефлексия заразна и передаётся по воздуху, — если сейчас всё кажется таким простым, а я сам себе непобедимым, пусть и только когда танцую, будет ли так всегда? Или однажды меня схватит артрит, и я сам захочу завязать со своим любимым делом?.. — Что будешь делать, если всё и правда сложится так? — Совершу Харакири, — слишком весело звучит японец как для того, кто пошутил на запретную тему. Раньше Ники считал, что однажды вернётся в Японию, потому что очень скучал по своей свободе речи и воле там, но последнее время все больше ловит себя на мысли о том, что хочет остаться в Корее до тех пор, пока в ней есть Ким Сону. Ким почти ни с кем, за исключением девчонок, не общался кроме Нишимуры — единственного друга мужского пола. Причину подобному мальчик может отыскать только в том, что Сону всегда варится среди (тех самых пугающих самого Рики) девочек и, прозвучит странно (но Нишимура не желает обидеть), почти из них не выделяется. Маленький, худенький, уточнённый, с высоким тембром голоса и аккуратными, плавными движениями. Увы для самого Сону, это, скорее всего, не изменится с возрастом. Таких в мужских коллективах не жалуют смалу: подобные Киму слишком ранимы, хоть и не манифестные плаксы совершенно, их легко задеть или ранить, а потому нужно защищать и лелеять, как вечных детей или что-то драгоценное, что можно легко разбить по неосторожности. Что Нишимура готов делать до гроба. Мог ли он подумать о том, что всё сложится именно так, когда только приехал в Корею? Будь они в Японии, он бы никогда не начал разговор с Сону первым: они просто из разных миров. На родине Ники никогда не рефлексировал и не грустил прежде, привыкший к активным действиям и неустанному общению. Но невозможность говорить и понимать других в Сеуле привела его к самому терпеливому мальчику в мире — и оказалась не проклятьем, а счастьем найти столь верного и надежного друга. Сам же Рики стал единственным, кто мог его выслушать. Поначалу — потому что не было выбора, и он просто тренировал навыки аудирования, а потом потому, что стало по-настоящему интересно. Это время позволило узнать Сону лучше, чего бы не получилось при поверхностном рассмотрении. Усиливающийся звук цикад кажется громче дрели — при таком акапельном пении не страшен никакой сосед с бесконечным ремонтом; а таких полно на Хэбангчоне. Легенда, к тому же, гласит, что если у тебя нет такого соседа — пора задуматься… Может, ты — и есть тот самый..? Так работает в случае Рики, у которого дома вечно ремонты, а мать гонит из комнаты прочь, чтобы «не надышался пылью» и «не начал бегать по стенам от помутнения сознания», хотя он, как танцор, максимум, что может сделать — это дёргаться в бит под «вжух-вжух» дрели с шурупами и верить, что такая беспечность его жизни никогда не подойдёт к концу. А сейчас вместо этого просто сидит на склоне вместе с Сону, держа между зубов какой-то колосок, и продолжает верить во всё то же. — Не знаю, что будет с нами потом, но, окажись мы в ссоре, просто порознь или вообще в разных странах, что бы ни случилось… Я тебя не забуду, — после долгой тишины слышится голос, и Сону заверяет: — а если забуду, то вспомню, стоит мне только тебя увидеть. Просто мгновения окажется достаточно, я уверен. Ники, что почти улёгся, откинувшись назад и опираясь только на вес не согнутых в локтях рук, переводит задумчивый взгляд на Сону. Они всё ещё малы для таких серьёзных разговоров — Нишимура ещё только на пороге пубертата и непонятно, как сильно по нему это ударит. В его-то ситуации фраза «ебанет? не должно» работает совершенно в обратную сторону — и давать обещания устами страдающего гиперактивностью при не сформированной, изменчивой, гнущейся, как пластилин, психике — опрометчиво. Сдержать их может быть нелегкой задачей, а у Ники есть правило: не обещай, если не сможешь выполнить. Поэтому для начала Нишимура просто слушает. — Правда? — но подростки со всем набором бешеных гормонов и поисками себя — тоже люди, и они чувствуют то же самое, что и взрослые, просто ярче. Ники в любом возрасте и в любой период своей жизни поклялся бы, что ни за что и никогда, ни на что не променял бы их общие воспоминания. Но того же ли мнения Сону? — А если всё-таки забудешь? — А если действительно не смогу вспомнить, тогда в мае будет идти снег, а зимой будет тепло, как в июле, — уверенно обещает Сону, (как будто может влиять на погоду), не имея при этом ни малейшего сомнения в том, что сможет сдержать своё слово, — но не волнуйся — это же невозможно, а потому тебе не о чем переживать. Такого никогда не произойдёт, Ники. сейчас. Мысленно переносясь в свои юные годы, Ники понимает — он был слишком наивным. Да, молодость прощает всё: она сладкая, как сахарная вата, и пусть даже тебе может чего-то не хватать — денег, друзей, влюбленностей — ты можешь стать богат даже в нищите хотя бы потому, что у тебя есть шанс получить всё недостающее, исправить абсолютно все недочёты, заполнить все пустоты. Но одной ватой не наешься, какой бы вкусной она ни была, а прекратить совершать ошибки однажды придётся научиться; с каждым годом цена за их совершение растёт, перетекая в непрощение. Время — непомерная ценность, и с ним может прийти как полное забвение, так и шанс изменить всё к лучшему. Это правда, однако эту наивность, даже став серьёзным взрослым и полноценной частью общества — Нишимура протащил за собой сквозь всю жизнь. Всему виной напрасная вера в то, что, несмотря ни на что, с годами он сможет наконец стать счастливым — но нужно было задуматься об этом раньше. Тогда, когда перебирал по пунктам всё то, что хотел заполучить, не осознавая... Надо было прожить своё счастье, когда был счастлив по-настоящему, не ныряя с головой в будущее, не откладывать молодость, первую любовь, всю свою жизнь, которую стоило прожить минута в минуту, на потом. Если бы Ники мог, он… Он бы непременно поехал в детство по обмену — рассказать себе о том, что счастья нет. Его нет в том самом будущем, в которое он когда-то так стремительно бежал — его счастье на протяжении многих лет спит вечным сном, похороненное в шести футах под землёй вместе с... Или, всё-таки, прямо сейчас живое, дышащее сидит перед ним? «А зимой будет тепло, как в июле» «Но не переживай, такого никогда не произойдёт, Ники» Ники в настоящем времени проводит ладонью по пустому месту по лавочке, что разделяет его и хрупкое, как фарфор, тело. Пальцами нащупывает что-то медленно двигающееся и хватает покрепче — как оказывается, жука, которого уже давно не должно было быть в это время года — в ноябре тепло, как поздней весной. А перед ним самим является Сону, который его совершенно не помнит. «Мне почти двадцать семь, а тебе навсегда останется пятнадцать» «Или, всё же, нет?» Остальной персонал и пациенты больницы тоже удивляются поразительно тёплой осени, специально выходя на улицу, чтобы прогуляться и полюбоваться подобными чудесами: изо дня в день становится только теплее. и одуванчики изначально бывают ранней осенью, но сейчас они будто перепутали расписание и начали своё цветение, когда должны были исчезнуть насовсем. Сезон одуванчиков давно закончился, а Сону умер ещё раньше. Но прямо сейчас именно этот мальчик протягивает к Нишимуре жёлтые цветки; язык ни за что в жизни не повернётся назвать их сорняками. Случилось невозможное — значит, и снега тоже не будет зимой? А Ким Сону так и не… Вспомнит Нишимуру Рики? Знал бы он, что ещё много лет назад, когда просил не волноваться — сильно ошибался. — Я умею плести, — тихо молвит Ники, принимая одуванчики, и на этот раз давая обещание, которое, в отличие от Сону много лет назад, сможет сдержать в то же мгновение: — и обязательно научу тебя, если захочешь. Остаётся лишь задаваться вопросом и подавлять в себе ростки сомнений: существует ли способ сделать природную горечь одуванчиков сладостью, а несмываемую скорбь — спасающей душу силой? Небеса сдерживают слёзы, наблюдая за этими попытками с затаившимся дыханием, но. Завтра снова пойдёт дождь.