Ластик

И крыши сорвёт у людей, и люди сорвутся с крыш. И будут падать чаще дождей, и однажды ты к ним улетишь.

Бездомный так хочет домой — бездумно рвусь на тот свет. Ты так же, как прежде, живой. Я так же, как прежде — нет.

***

Сону чувствует себя так, будто его обожжённые лёгкие ещё и полны воды. Слёзы застывают искорками в глазах, застревают где-то между ресницами, и норовят наконец-то прорвать сдерживающую их оболочку, но не получается; она лишь натягивается, как плёнка. Собственное тело, что весит целую тонну, с трудом удаётся поднять с земли, но не вернуть в равновесие. Кажется, что в столь огромном пространстве не осталось места свету — спереди, сзади, по бокам — всюду вокруг Сону одна темнота. Сначала она наполнена только леденящей морозом, пустотой и... Тенями. Ким, медленно поднимая голову, сталкивается с чем-то, чего обычно не видит глаз простого человека. Они окружают расплывчатый силуэт подростка, который совсем не сочетается со всей этой обстановкой. Серые, покрытые ни то сажей вперемешку с застывшей смолой, ни то настолько толстым слоем пыли, что не удаётся разобрать пол — они пугают. Если бы не присущие живому цвета, всё ещё оставшиеся на Сону, то его и эти нечеловеческие образы было бы не отличить. Сону просто крохотный, маленький, как песчинка в самом центре этого океана — пустыни из сломанных кем-то жизней. Силуэты, вряд ли принадлежащие людям (но вполне возможно, что бывшие ими раньше) не пытаются причинить очевидного вреда. Вместо этого все до единого вытягивают указательные пальцы вперёд. Фаланги, будучи полусогнутыми, медленно опускаются вниз, будто пытаются на что-то указать. Сону, провожая направление, которое ему подсказали, смотрит под ноги и делает ровно один шаг назад; вскоре понимает, что стоит на битом стекле. Пол полностью усыпан осколками, как будто даже глубоко под ним нет ничего другого. Если приглядеться, устремив взгляд в отражение каждого ошмётка стекла по-отдельности, то увидишь не себя — кого-то другого. Какие-то отрывки из реальности, никак, казалось бы, не связанные с жизнью Сону. Но как он может об этом знать? Ким чуть нагибается, пытаясь рассмотреть лица героев, что виднеются вместо его отражения. Но ни в одном из фрагментов не может уцепиться ни за что знакомое. Больно почти успевает стать, но Ким вовремя валится с ног, когда из пустоты прямо в него прилетает стекло. Словно заранее почуял, что сюда окажется направлен обстрел. Зеркальная пластина рассыпается на ещё более мелкие кусочки и навсегда теряется в других. Сону же поднимает руки, поднося их ближе к лицу, и наблюдает за тем, как на ладонях проступают маленькие белые блёстки, медленно преображающиеся в красный цвет. Стеклянная крошка пускает кровь, слегка повредив кожу. Но Ким по-прежнему не боится. Он скитается по этим пустынным лабиринтам будто целую вечность, за радар принимая только звуки и моменты, когда рядом с ним появляются новые тени. Они преследуют Сону до самого конца, приземляя стопы носками чуть ли не вплотную к его пяткам, и шепчут что-то неразборчивое, но. В Киме просыпается какое-то внутреннее стремление к тому, чтобы это игнорировать. Что-то внутри подсказывает: ты должен идти вперёд и только сейчас имеешь шанс взять всё в свои руки. В этой реальности до сих пор существует только один поддающийся определению звук. Звук воды и… Чьего-то голоса. Непонятно, нечётко, неразборчиво — но он отзывается. Где-то за пределами костей, сжатых мышцами — то, что кричит в ответ, ему отвечая, просится наружу, тянется магнитом к источнику шума. Только вот отпустившего этот зов не видно нигде в округе. Сону не может отличить, говорят с ним эти жуткие тени с расплывчатыми линиями вместо тел, и совершенно не имеющие лиц — или же это тот, кто его зовёт. Один ли он из них? Сону хочется верить в то, что нет. «Остановись»

«Стой»

«Замри»

«Не двигайся дальше»

Сону, игнорируя, продолжает идти в кромешном мраке и подспудно разбирает сквозь гул, стоящий в ушах, принесённые вместе со стонущим сквозняком предупреждения. Проходит мимо деревьев без листвы, мимо сравнявшихся с плоскостью домов, от которых остались лишь щепки и крошки кирпичей, мимо раскрученных заборов, которым больше нечего ограждать, по иссушенной чёрной земле — по миру без рек и дождей. Это место… Находится где-то в его подсознании, раз от него почти ничего не осталось? Кроме серого неба, которые не отличает безоблачность от облачности, никогда нескончаемых ветров. Без чего-либо, что может сохраниться, если к нему прикоснуться; всё превращается в пепел и любой неосторожный шаг может обернуться гибелью. Без каких-либо жидкостей и света. Без чувства тепла и любви. Без воспоминаний. У Кима съёживается не только тело, но и кости — пытаются сложиться в одну полоску, врезавшись в хребет; все до одной. Скрипят, выгибаясь дугами, и мечтают во чтоб это ни стало сохранить ностальгическое тепло, ласкающее тоской по прошлому, пока тело куда-то тянет. Куда-то, где, как считает оно — ещё живо и скрывается то самое, ему нужное… Что с ним будет в конце этой извилистой дороги по полумертвой земле, Сону как будто всё равно. Хуже может быть всегда — но бояться сильнее он уже не станет. Здесь как будто… Обескровленная планета без людей и живости, так какая разница, что с ним станет, тому, кто остался на ней совершенно один? «Меняй направление» — шепчет вся его суть и что-то извне, но подножек эти тени и голоса не ставят, оставляя Кима стоять перед выбором. Всё бросить и идти непонятно куда — обратно, или туда, куда почему-то следовал с самого начала. Сону отчего-то ощущает себя правильно, когда поступает вопреки их советам — так, как будто ему как можно скорее нужно добраться до самой вершины этой пугающей обречённости. Искать что-то там, где всё давно уже потеряно. И, закидывая голову, мальчик видит непроходимые препятствия. Огромный холм, выстроенный из валунов, вырастает перед ним зигзагами, и идти составляется возможным, только наступая на камни по одному. Эта тропа ведёт к единственному стоять целым строению. Сону чувствует, что не может следовать в другом направлении, хотя чем дальше становится, тем отчётливее ему кричат в спину «не смей». Но он уже не может прекратить. Какая-то странная предопределённость одолевает все доступные стоп-краны и мешает им на что-либо повлиять. И вот, когда Сону оказывается на месте — сумеречная темнота являет ему силуэт, что больше всех остальных напоминает человеческий. Не потерявший цвета, не заплывший всеми забытым налётом пыли и пепла. Рядом с ним всё видится не таким опустошенным. Менее беспросветной, эта мгла кажется истинным светом. Остаётся лишь подойти поближе, приглядеться, и понять, что… — Не подходи! — впервые с Сону говорит человеческий голос. Его обладатель резко выставляет руку вперёд, продолжая стоять в самом центре этой бесконечной ночи. Как будто запечатан в невидимых кандалах, похороненный заживо. И глаза его полны испуга. Глаза?.. Сону может увидеть его глаза. А ещё густые тёмные брови, выглядывающие из-под отросшей чёлки. Это поражает, учитывая всех сущностей, которых он встречал в этом видении — не было ничего, что хоть как-то могло напомнить живое существо. Но стоящий перед ним выглядел таким же, как сам Сону. Последний смело опускает взгляд ниже, шагая по чужим чертам, как по ступенькам. И замечает остальные признаки живости. Линии плавными поворотами спускаются ниже, из переносицы — в крылья носа, из последних же перетекают в губы, и вот… Сону наконец узнает его — первым. И делает ещё один шаг, чтобы оказаться ближе. — Не надо… — шепчет незнакомец, будто уже и не надеется, что сможет переубедить Сону. А он и не сможет. Потому что Сону уже отсюда знает, кто перед ним стоит. Раньше не только у сущностей с тенями, но и у всех людей в его снах были размытые черты, он мог видеть их тело, волосы, слышать голос и даже ощущать прикосновения, но знать в лицо — никогда. А прямо сейчас уверенно продолжает идти, веря, что ничего в целой вселенной не способно его остановить. Ким тянется вперёд, становясь ближе в попытке протянуть руки ко второму живому телу. И именно так, в мире без лиц, чувств, света, жидкостей и тепла — Сону встречает такого же потерянного, как и он сам, но живого. И хочет со всей силы, с разбегу к нему прижаться в поисках спасения. Но когда их разделяет всего шаг, то из всех переполняющих чувств, в глазах, глядящих в самые недра души — от вымысла Сону может отчетливо отделить лишь пожирающую всё тоску. Потому что реальнее неё ничего нет. — Я же говорил, что не надо… Это последнее, что Сону слышит перед тем, как наконец-то остановиться и поднять руку. Движение последние секунды и правда становилось всё сложнее, но Киму искренне верилось — это ноги тяжелели из-за радости от того, что нашёл человека, а не пустую оболочку тех сущностей. Жаль, что дело-то было вовсе не в этом. Сону приходится собственными пальцами прочувствовать странную влагу на губах. — Я… — мальчик приоткрывает рот, и тем самым позволяет этому случиться. Кап-кап. Кап. Кап. Это не слёзы — жидкость вытекает прямо изо рта, капая вниз в до странного больших количествах. Пачкает губы, сменяя их нежно-розовый оттенок на насыщенный, тёмный. Совсем скоро он понимает, что по устам и подбородку обильно стекает кровь. И остаётся только опустить голову, и увидеть, что всё это время было не так с загадочным брюнетом и самим Кимом. Продолговатое лезвие, похожее на копье, протыкая, точно погружается внутрь… Уже не только второго тела, но и самого Сону. Темноволосый мужчина всё это время стоял здесь, в центре тёмной башни, один — проткнутый насквозь и истекающий кровью. Но теперь вместе с ним оказывается стоять ещё и Сону. Младший почему-то ощущает себя счастливым — смаргивает слёзы, старательно втягивает спертый, пыльный воздух в нос, и делает ещё один шаг вперёд. Насаживаясь животом на лезвие только сильнее. — Прекрати, — умоляет мужчина, и его голос срывается, но Ким совсем того не слушает. Он продолжает приближаться, сокращая расстояние. И лезвие наконец выходит с обратной стороны, забирая себе вторую жертву. — Остановись… — переходит в совсем обречённый шёпот знакомый голос, и Ким наконец замирает, но только заключив другого человека в объятиях. …проткнутый копьем насквозь уже вместе с ним. — Так значит, всё это время я слышал твой голос, хён, — шепчет Сону, почему-то улыбаясь, и чувствует, как щёки обжигает солёная дорожка слёз.

***

Умиротворённое дыхание, звук не заканчивающегося дождя снаружи и мягкое скольжение раздвижной форточки — она закрывается, чтобы спрятать квартиру от сквозняка. Звук капель, бьющихся об карниз, тоже становится приглушённее. Босые пятки не мёрзнут на холодном полу, они привыкли к прохладце и она даже кажется приятной. С отзвуком шлёпают по паркету, оставляя за собой быстро исчезающие следы, пока на улице гремит. Сонхун начинает ворочаться во сне почти под самое утро. У Пака в квартире нет кровати — он спит на одеяле, сложённом поверх пола, и укрывается ещё одним сверху; деньги на нормальную мебель есть, просто он считает, что для спины лучше пол. Или же просто не счёл нужным позаботиться хотя бы о матрасе, чтобы было не так жёстко. Глядя на таких людей, может стать не по себе даже на них смотрящим — подобные Сонхуну никогда себя не жалеют и не задумываются об удобстве. Здесь всё заставлено не до конца разобранными коробками, которые периодически вскрываются, лишь когда появляется потребность в какой-то глубоко закопанной вещи. Но полностью разгребать их никто не спешит — а зачем, если всё равно придётся снова переезжать? Пепельница, парочка стульев, две тарелки, две вилки, столько же ложек, раскладной стол, кухонная столешница и стиральная машина — а разве ещё что-то нужно? Сонхуну вполне этого хватает, тем более он, насколько знает Сону, редко ночует дома. От станции Гуро до Канбука на метро почти два часа, и это только в одну сторону; нет смысла ежедневно мотаться туда-сюда. А для кого-то засыпать в больнице всегда спокойнее, когда знаешь, что где-то там, на этажах снизу, свои скромные три часа отсыпает хён. Зрачки двигаются под сомкнутыми веками, а ресницы дрожат — капельки пота склеивают их друг с другом, из-за чего глаза разлепить позже станет ещё сложнее. Но всё это Сонхун ощутит на себе потом, а сейчас же его тело просто подрагивает, когда чужие пальцы с трепетом касаются головы, остановив ставший дневным кошмар. — Хён, — слышится такое родное над головой. И совсем скоро Сонхун понимает, что его гладят по волосам. Прикосновение будто гипнотизирует, снимая весь груз с напряжённых плечей, избавляя от всего плохого, в том числе мыслей. Это позволяет Паку ненадолго выпасть из счёта времени — забыться и, отпустив переживания, снова провалиться в дрёму. А затем заставить себя же резко продрать глаза, потому что ни самой тёплой ладони, ни её прикосновения, путающегося в чёрных прядях густых волос — здесь быть не должно. Утро впервые встретило Сонхуна в добром настроении. Оно великодушно подарило ему… Ким Сону. Сам мальчик тоже бесспорно видит нечто красивое — впервые ему показался обезоруженный Сонхун, ставший заложником плохого сна; у Кима достаточно силы, чтобы спасти старшего, отвлечь своим присутствием. Он точно не спал хорошо — подушка мокрая от холодного пота. И от мягкого поглаживания, сквозь сон разлепивший глаза, брюнет наконец оборачивается. На первых парах нечёткая, эта картинка постепенно проясняется: пара с интересом рассматривающих его карих, спутанные, но блестящие каштановые волосы, покусанные влажные губы, розоватые, словно чуть потерявшие в объёме, щёки. И футболка самого Сонхуна, которую он, судя по всему, отдал младшему вчера после душа. Висит на худощавом тельце, сползая по плечам. Вся его одежда была мокрой, ведь поэтому? Сонхун хочет резко отвернуться, когда глаза скользят по торчащим из-под ткани ключицам младшего (надо было подыскать для Сону вещь поменьше). Острые, цвета топлёного молока, они будто норовят пробить кожу. Спрятаться бы от этого, но Пак не может найти в себе сил, да и делать это поздно — эта картинка уже забилась в уголок сознания и отказывается оттуда выходить; просит сохранить её на месте, не стирать. Наверное, утром когнитивные функции, как и сила воли, работают хуже. Или Сонхун всё ещё спит? Видя Сону таким, Пак ловит странное ощущение — оно заставляет зрачки расшириться и вспышкой скользит вниз живота, наверняка мерясь там поселиться и затмить здравый рассудок. Но мысленно, словно невидимой рукой, Сонхун крепко за него хватается и не даёт опуститься ниже. С силой закусывая губу, пытается себя отвлечь. Чёртово утро и оверсайз футболка, которую он зачем-то отдал младшему: Пак заслуженно ненавидит это время суток наравне с собственной физиологией. Сону выглядит так чисто, невинно, ангельски, так… Пора это прекратить. Правильный ответ — игнорировать, потому что инстинкты могут говорить вразнобой с разумом. Нельзя позволять им стать громче, пинать на себя тоже — это просто случайность и любой на месте Пака, увидев что-то такое, отреагировал бы так же. — У тебя волосы поседели, — почему-то говорит Сону, удачно отвлекая старшего, и проводит рукой по рассыпанным по подушке чёрным прядям Сонхуна, среди которых уже давно не одна и не две побелевшие. Сонхун глядит на Сону и старается вспомнить: как и почему он оказался у него дома? «— Я буду спать один, никого не потерплю в своём доме. Ты знаешь, что человек во время сна становится уязвимым? Я вообще не представляю, как можно спать рядом с кем-то. Ну, в плане… Просто спать!» Это фраза Сонхуна настолько рассмешила Хисына в своё время, что он хотел распечатать её и приклеить ему на лоб. Чтобы все те девушки(и не только), которые пытаются подобраться ближе к Паку, знали — это всё более провально, чем просто тщетно. Но этого, увы, на Сонхуне, который выглядел, как идеал красоты — написано не было, и все почему-то считали, что при умелом подкате с него действительно можно что-то поиметь. В принципе, при большой удаче и правильно ставшим звёздам, одноразово и правда можно было — у него ведь тоже есть какие-то желания, даже если подобное Пак не жалует, не признаёт. Секс на одну ночь имел место быть, но то, что следовало за ним — это целое ничего, никаких перспектив. Мужчины после такого обычно уходят утром, не попрощавшись, Сонхун же, походу, из тех, кто уходит почти сразу же — без лишних формальностей, зато успев сказать «ну, спасибо, пока», «ну, бывай», «ну, и тебе не хворать»; легендарные три всадника апокалипсиса, Пак всегда обязательно выбирает одного из них. На самом деле, Пак Сонхун никогда не был совсем эмоционально замороженным. Смело так говорить, но вполне соответствует реальности — Сонхун влюбчивый. Иногда он проживает в придуманных собой облаках намного больше времени, чем в реальности; не считая тех отрезков, что посвящает учёбе и науке. Придумать что-то о ком-то красивом или добром из твоего окружения — просто, но подпустить к самому сердцу… Можно ли сказать, что ещё никому этого не удавалось, если речь идёт о сердце Сонхуна? Если ты осторожен и серьёзен в любви, такие лёгкие влюблённости для тебя — просто окно, стоящее на проветривании, но никак не истинная свобода души, распахнутая настежь. По своей сути Пак приемлет существование только подлинных и глубоких отношений, пусть и отбрасывает их от самого себя. Эти установки ещё в детстве привили ему родители, которые были друг у друга единственными супругами от самого начала и до самого конца. Сонхун — это от рождения пламенные стихии в ледяном ритме. Он совмещает в себе несовместимое: огненная страсть скрывается в глубинах за безупречным внешним обликом, любезностью в общении и отменными манерами. И пробиться к огню сквозь дюны льда — мало кому под силу. Да, в повседневной жизни неуверенность в собственной привлекательности и комплексы играют роль, но Пак и не чувствует необходимости кого-то близко к себе подпускать. Любовь — не задача первой важности для Сонхуна. Её может не быть, ничего страшного, ведь чувства, когда появляются — имеют тенденцию превращаться в неконтролируемое оружие и всё вокруг разрушать. А он такой человек, у которого амбиции направлены на то, чтобы делать что-то масштабное; семейные ценности подождут. Раз даже родители давно погибли, то Паку точно не за что цепляться сердцем. Дверь, ведущая к нему, закрыта. Да и зачем это надо? Ибо когда кто-то залазит к тебе в душу, он вряд ли разувается или хотя бы стучит перед приходом. Сонхун определённо из тех, у кого дверь автоматическая и подходящих к ней ключей нет. С ней либо совпадает отпечаток твоего пальца, либо ты идёшь на… Далёкое расстояние. Даже от Вонён, с которой был вместе так долго, и которая была ему ближе, чем кто-либо ещё, Сонхун держался на расстоянии. Блять, Вонён… Почти каждый день приходится вспоминать внезапно и пытаться принять эту правду заново; будто навык смирения способен обнуляться с приходом утра. «— Дом — это не место». Эту фразу Сону, сказанную вчера в автобусе, Пак хорошо запомнил. Потому что она сломала ему мозг. «— А что? Что он имел в виду, что он имел в виду?! Он хочет сказать, что чувствует себя так, будто у него нет дома? Я чего-то ему недодаю в больнице? Ему чего-то не хватает?». А потом всплывают и слова водителя автобуса: «— Впереди сообщают об обвалах, так что через ещё один тоннель не поеду, здесь будет конечная. Простите, но мне ещё обратно в ДЕПО ехать, а когда его затопит в течении часа, я сам не смогу вернуться домой. Надеюсь, вы поймёте..» Они и ещё несколько пассажиров таким образом оказались буквально выброшенными, в случае этих двоих — слишком далеко от конечной, где находилась больница, но. Пришлось садиться на единственный автобус, который появился на посадках спустя целый час, и принять тот факт, что он идёт вообще в противоположную от северной часть города. — Ах, точно, — жмурится Пак, потягиваясь и прикрывая глаза крупными ладонями, пока отворачивается к стене. Сону, сидящий рядом на согнутых коленках, внимательно за ним наблюдает. «— Дождь идёт слишком сильный и по прогнозу закончится ещё не скоро» Лоб Сонхуна упирается в мокрую стену — дождевая вода просачивается сквозь окно и портит обои уже не в первый раз; делает их влажными и вздутыми, пуская разводы. Зато сейчас действует как марлевая повязка, охлаждая брызнувшую венку напряжения на сонхуновском лбу. Сонхун по-честному пытался вызвонить такси, но последняя уехала вместе с какой-то девушкой, которую высадили там же, где их. Дяденька таксист любезно подсказал, что его машина — выезжала с базы последней, что он тоже скоро закончит смену, и они в такую погоду могут даже не пытаться что-либо поймать. Говорят, что такой ливень спустился на землю впервые за восемь лет. Но по ощущениям Сонхун, который застал сход такого количества небесной воды ещё в 2022 году, может с уверенностью сказать: в этот раз льёт однозначно сильнее. — Дождь идёт до сих пор? — Сонхун бросает взгляд в сторону закрытого окна. — Да, — кивает Сону. Значит, они приняли верное решение. Что бы ни происходило, первыми в такую погоду всегда перекрывают тоннели и мосты, идущие через реку Хан: уровень воды поднимается и ехать по ним становится не просто опасно, а нереально. Последним закрывают метро, потому что некоторые станции уходят слишком глубоко под землю, и точно так же могут оказаться затоплены. Сонхун на всякий случай проверяет телефон, чтобы убедиться в том, что предупредил коллег о том, что нашёл младшего. sunghoonpark: я нашёл Сону, всё в порядке. (отправлено в 17:00) sunghoonpark: нас высадили из автобуса. возле тоннеля произошёл какой-то обвал, а синюю ветку метро перекрыли раньше времени. дальше нет проезда, а пешком идти далеко. не думаю, что сможем вернуться сегодня. (отправлено в 17:43) Но Чонвон, судя по всему, довольно долго не отвечал. catswon: я переименую тебя в русалку, раз ты так хорошо плаваешь, хён (отправлено в 21:09) catswon: а если серьезно, то я понял тебя catswon: я рад catswon: что с малолеткой всё в порядке catswon: но вам есть, где ночевать?! Дальше Пак ответил что-то вроде того, что есть, и завтра они вернутся в больницу, но уже сегодня утром от младшего Яна пришло довольно обескураживающее: catswon: пиздец, хён (отправлено в 8:39) catswon: во всей больнице свет вырубило catswon: можете сегодня не приезжать… Удивительно, как Чонвон, со своей дурацкой привычкой отправлять сообщения чуть ли не по слову, умудрился не разбудить Сонхуна ещё пару часов назад, в те самые восемь утра. Иногда он полезнее и эффективнее будильника. Хотя в этот раз ему тоже, судя по всему, всё же удалось разбудить Сону: мальчик явно не спит намного дольше самого старшего и при этом выглядит гораздо бодрее. Пак с тяжёлым вздохом отбрасывает телефон на край своей недокровати и возвращается к уже более осязаемой проблеме, чем просто отключившееся от дождя энергоснабжение. — Ты голоден? — интересуется Сонхун, чуть лучше осознав всё произошедшее; а не случилось ничего такого. Самое главное, что Сону в безопасности и под его присмотром. Пак бы даже больше переживал, будь он отрезанным от больницы в одиночку и оставь Сону на других трёх; отчего-то в такие моменты доверие к ним падало, особенно после того, как младший улизнул из больницы в их смену. — Я… Пытался приготовить что-нибудь, но… Сонхун понимает, насколько много смысла было в этом протяжном «но», когда видит гору развороченных, вывернутых в плане содержимого, кухонных шкафов, и какую-то смесь, сделанную Кимом. — Что это должно было быть? — Оладьи, — сказано так, будто они действительно получились. — Если покажешь, как включить плиту — я всё сделаю. Сону учился готовить по рассказам Чонвона, но порой проблема скрывается не в ученике, а в учителе. Или не скрывается, а очень даже красноречиво себя выпячивает. Подождите, Сонхун… Что у него с лицом? Сонхун сдерживается, чтобы не засмеяться, но у него это плохо получается — воздух покидает ноздри слишком сильно, а уголки губ тянутся вверх так стремительно, как будто им кто-то в этом помогает; младший мог бы заслуженно обидеться на такую реакцию. Однако прямо сейчас перед ним предстало уникальное зрелище — смеющийся Пак Сонхун. Нет, ну как впервые? Раньше он мог хихикать, смущённый похвалой коллег, слегка дежурно хмыкать или гудеть под аккомпанемент истерического хохота Чонвона. На его фоне, конечно, он выглядел вообще не оценившим шутку, но не суть. Пак всегда был, как паровоз, в своих попытках не проронить излишне ярких эмоций — уж точно. По наблюдениям Сону, его хён имел хорошее чувство юмора и мог реагировать на шутки и даже шутить сам время от времени; Пак Сонхун был совершенно обычным человеком, просто до невероятного хорошо держал себя в руках и не распылялся, но. Так, чтобы показались белоснежные зубы, глаза сложились в два новолунных месяца, а на вечно впалых щеках показалась припухлость и ямочки — абсолютно, сто из ста процентов, без сомнений — впервые. Пак Сонхун не привык открыто выражать даже позитивные эмоции. Но Сону такой смешной — любая его даже самая маленькая реакция вызывает бурю в стакане. Даже этот озадаченный взгляд, а потому терпеть больше нет сил. Плечи Пака предательски дёргаются, вверх-вниз, вверх-вниз, а за ними до самых ушей уплывают и губы, превращаясь в улыбку, а затем и в сам смех. Сону лицезрит восьмой цвет радуги, новое чудо света, открытый новый континент — и не может обижаться полноценно. Хотя по крайней мере намекнуть, что это «ну ни в какие ворота!» — стоит: — Чего такое, хён? — скулит младший, поняв, насколько жалким сейчас кажется самому себе. — Не радуйся тому, что я глупый, так откровенно. Хотя бы сделай вид, что так не считаешь, — дует и без того румяные щёки Сону. Какой же он милый… — Ничего-ничего, — машет одной ладошкой старший, пока второй прикрывает рот. — Давай, — Пак минует Сону и подходит к плите, чуть успокоившись. Он оборачивается, глядя на младшего через левое плечо, и немногим тише заверяет, — я сам приготовлю. А тебе поручу другое задание. Хорошо, что Сону поднимает старшему настроение своей неловкостью. А ещё Сону рад, что Сонхун, похоже, на него ни зла, ни обиды не держит. И хоть об этом ещё предстоит узнать, попытаться спросить, поговорив, или просто прочитать по глазам — Ким умиротворён по тому поводу, что ему выпали вот такие вот часы наедине со своим хёном. Разве может быть что-то лучше? Кухня со светлой плиткой, все шкафы деревянные и худощавый, высокий брюнет с бледной кожей у плиты — это какой-то новый вид фетиша. Сону как-то подслушал разговор Джейка и Чонвона, они у них(диалоги, или же правильнее будет сказать монологи Чонвона) были самыми информативными; Ким буквально познавал мир через трепню Яна, этакую ходячую энциклопедию-спорщика. Они говорили о том, что: — Кухня намного лучше спальни. Я бы приходил в гости исключительно для того, чтобы посидеть за столом и попялиться в окно, пообжевывать какие-нибудь сплетни… Сону сходу не понял, о чём шла речь, но теперь в полной мере может с этим согласиться. Хотя ему и не важно, кухня это или спальня, если в ней есть Пак Сонхун, но про отдельный вид кухонного уюта спорить просто не сможет; да и захотелось обсудить эту сплетню с кем-то ещё, чтобы горло так не драло невысказанное. — Какое задание? — загораются глазки Сону. Уюта, который создают его растрёпанные волосы, чуть опухшее после сна лицо, которое Пак ещё не успел умыть привычно — ледяной водой; изящная худоба, что точь-в-точь в меру, оверсайз футболка, которую он переодел вчера после душа — Сону не впервые видит старшего в чём-то помимо больничного халата, но абсолютно точно впервые в окружении такого обыкновенного человеческого тепла. Словно сегодня не будний день или старший вовсе уволился, забрав Сону жить к себе. Мечты… Первые месяца жизни после смерти были тяжелее её самой; Сону уверен. Потому что им с Сонхуном-хёном приходилось быть порознь, либо не так далеко, но разделёнными толстым слоем стекла и предрассудками. И сейчас Сонхун впервые предстал перед ним таким домашним. Ким прошёл тысячу процедур по поводу здоровья физического и психологического, успев почувствовать себя лабораторной крысой(пусть её и любили все подряд), поэтому его новое «сейчас», которое создали побег вместе с проливным дождём… Стало таким счастливым. И если так выглядит мечта, то Сону по собственному желанию сдаётся в её плен. Сонхун склоняет голову вниз, опуская взгляд, ибо его высокий рост не выступает помощником в готовке, когда столешница расположена так низко. Широкие плечи и выпирающий седьмой позвонок цепляют взгляд; Сону бы так хотел провести по обратной стороне шеи пальцами, дотронуться, позволив мурашкам разойтись по чувствительной коже. Сонхун отзывчее, чем он думает: он может запирать эмоции и контролировать себя изо всех сил, но первичные, тяжело поддающиеся контролю, реакции его тела — не врут. Сону может на что-то рассчитывать? Он очень хочет попробовать. Но не знает, чем ударит наверняка: Невзаимностью или током? Оба варианта, во всяком случае — насмерть. — Покрасишь мне волосы как-нибудь?.. — с доверием молвит Сонхун, не оборачиваясь. — Это потому, что я нашёл белые пряди? — интересуется Сону, усаживаясь на стул так, чтобы ему продолжал открываться хороший обзор на это загляденье. — Прости… — зачем-то извиняется мальчик, вдруг распереживавшись о том, что мог не нарочно обидеть старшего таким замечанием. Не все седеют к тридцати, а у Сонхуна, возможно — это особенность генетики. Кто знает, может, он сомневается в себе по этому поводу? Хотя эти выцветшие пряди его ничем не портят, для Кима в принципе любой объективный недостаток во внешности Сонхуна никогда не будет называться «минусом», а станет изюминкой. И неважно, сколько ему стукнет лет, и насколько сильно его голова покроется белизной. Сону по-прежнему будет мечтать зарыться в его волосы своими тонкими пальчиками, уткнуться курносым носом, неловко заклевать макушку смазанными поцелуями. — Всё нормально, — успокаивает Пак, зажигая медленный огонь на плите под сковородкой, чтобы та постепенно нагрелась, — я знал об этом и раньше. Они давно начали седеть, поэтому я закупился чёрной краской, но ещё ни разу не осмелился попробовать. Сону выучил, что Сонхун, который ни разу не попытался даже притронуться к нему — чист. В нём нет ничего от порока, при этом он остаётся обычным человеком со своими желаниями и потребностями. Ему можно доверять, рядом с ним можно лечь и не бояться, но. Получить обещание быть единственным в его жизни — Ким не уверен. Между ними ничего, кроме чувства ответственности у Сонхуна и чувств Сону. Готов отдать всё, но. Сможет ли младший стать для него… Достаточно хорошим? Будет ли Сону, его горьких до слёз, но искренних эмоций, его души, его хрупкого тела, его безустанно глядящего только на старшего взгляда — хватать для Сонхуна?.. Да и младший сам отдаёт себе отчёт в том, что страдает от очевидной неопытности: что он сможет дать своему хёну? Он не умеет и не пробовал ничего; по крайней мере, не помнит о наличии у себя такого уж богатого опыта. Ах, как бы Сону хотел, чтобы старший смотрел только на него. Ким готов научиться, чему угодно. Он, к тому же, желает выучить все его привычки: с какой ноги переступает порог ванной, смотрится ли в зеркало или просто проходит мимо, выдавливает пасту с конца, как перфекционист, или же как попало — в творческом беспорядке. Как выбирает фрукты: интуитивно или щупает/постукивает, и всё равно наугад? Кто те люди, в которых он был или может быть влюблён до сих пор(и как их убить)? Сону мечтает знать любые мелочи, только бы они были о Сонхуне. Но сейчас он уже знает больше всех других — и это льстит. Например то, что Пак спокойно относится к холоду, причём не только эмоциональному: в его доме он всегда царствует вместе с кучей картонных коробок. Старший часто переезжает и ни за что, кроме собственных проектов, в жизни не цепляется. От него пахнет чистым утренним морем и сигаретами, как если бы их курили на пляже. Его голос, когда говорит, исходит откуда-то из груди и бывает низким вечером, но хриплым спросонья. Он скуп на прикосновения, только вот его тело очень явно на них реагирует — сильным сердцебиением, когда Сонхуна касается именно Сону. А ещё он всегда, даже если это скрывает, смотрит особенно только на Кима — младший единственный из всех отражается в его глазах блеском. Расстраивает другое: всё ещё известно не больше, чем позволяет узнать сам Пак. Сону знает только то, как он хмурит брови во сне и как выглядит, когда ему снятся кошмары. Знает, что Сонхун спит тихо и в одной позе может пролежать всю ночь, не крутясь(и от этого не сразу скажешь, жив ли он вообще), а на утро по пути на кухню разминать затёкшие во сне конечности, скрипя костями, как старый дед. И поседел он в тридцать, пусть не до конца. А где вы ещё найдёте невинного юного мужчину… С сединой? И пусть Сону знает: эта мечта с медленно выцветающими белизной, растрёпанными волосами и самым красивым в мире именем — однажды уведёт его за карниз... Главное, что сначала он упадёт в небо, и только потом, чуть позже — с лёгкостью вниз.

***

Чонсон закрывает лишние вкладки и, пока коллеги ушли на обеденный перерыв, воровато оглядывается. Убедившись в том, что поблизости не осталось никого, кроме вечно кружащей в участке мошкары — открывает ту, что решил найти без спроса; последнее время многовато насекомых, хотя в ноябре все должны были исчезнуть. У Пака нет разрешения проворачивать то, что он проворачивает. За это, вообще-то, можно полететь по статье — и никто не посмотрит на то, что ты сам полицейский. Но спасибо: по статистике, в год похожих «преступлений» с влезанием в чужие данные — до десятка штук, и полицейских, промышляющих подобным, обычно не судят строго; значит и Чонсона поймут. Как правило, закон нарушают влюблённые служителя закона — ищут информацию о своих бывших/настоящих/потенциальных девушках. И порой это действительно пованивает чем-то маниакальным, но Чонсон-то не такой. Он себе доверяет и знает, что не станет делать не подлежащих описанию глупостей. Один клик по мышке в правильном месте, и на весь экран вылезает фотография из тюрьмы. О предки, как же Пак долго это искал! На самом деле, всего лишь десять минут: он же умный, вообще-то. А людей с подобным именем и столь юным возрастом осуждения не так много по стране — ровно один, единственный в своём роде. — Надо же, без своих красных волос ты выглядишь совсем иначе, — Чонсон грызёт край ручки, мысленно покинув планету Земля. На фото изображён Чонвон помладше, который держит листок с именем и порядковым номером на фоне таблицы роста. Оказывается, в подростковые годы его скулы были не так заметно очерчены, овал лица был чуть круглее (детская припухлость?), а разрез глаз казался немного шире; это сейчас Чонвон сто процентов походил на кота со своими раскосыми омутами. На фото же — олень в свете фар. Принадлежащие арестованному в семнадцать, его очаровательные, широко раскрытые глаза, к удивлению, не передают ни испуга, ни растерянности. Напротив, глядят на всех так, будто передают один единственный, причём с первого раза понятный посыл: «я вас всех вертел на указательном пальце. И то, мечтайте, что на нём». — Недоросль, — с умилением посмеивается Пак, потому что Чонвон, судя по фото, едва ли перешагивает порог в сто семьдесят: не только тогда, в детстве, но и сейчас дышит довольно высокому Чонсону в шею, но разве это может быть минусом в их случае? Вряд ли он вырос хоть на сантиметр с того времени — а прежде конкретно вырисованные границы идеального типа довольно легко растягиваются при виде младшего. Любишь ты высоких или вообще другого пола и склада — неважно. Чонвон не выглядит, как тот, кто будет подстраиваться под стандарты — он создаст свои собственные. И это чертовски цепляет, потому что создавать их заоблачными у него получается просто потрясающе. Сам факт того, что Джей залипает на ещё тогда преступника, похоже, его ничуть не смущает. Чонсон может сохнуть как по медицинскому халату, так и по синей форме, если в ней Чонвон; очень важное замечание, потому что фетиша на всех подряд докторов или заключённых Джей и близко не имеет. За собой, по крайней мере, прежде подобного не замечал. Обычно нарушителей порядка рука тянется разве что придушить или хорошенько стукнуть — по отношению к Чонвону же инстинкты играют похожими красками, но с несколько другим посылом. А ещё Пак знает — Чонвон захочет ударить себя по лицу, когда картинки, всплывающие в чонсоновской голове, всплывут и в его. Потому что вчерашние воспоминания у них общие. Чонсон разминает шею, щёлкая ей, пока касается пальцами плечей; через них по спине спускаются невооруженным глазом заметные линии багрового цвета. Вчера, когда Чонвон разнервничался (он этого не говорил, но Пак заметил) по непонятной причине и уже собирался уйти, Джей, ссылаясь на скотскую погоду, предложил младшему ненадолго продлить смену; под предлогом доплатить, потому что сначала Ян отказался. В вопросе «не останешься на чай?» на языке Пака держался всего одни смысл: угостить кого-то печеньем, которое так старательно пёк. И к всеобщему удивлению, бережно держа заветные сто тысяч вон, Чонвон всё-таки согласился. Невинность и непродажность Чонвона били по слабым местам — где ещё можно сыскать столь чистого душой? А потом уже неравнодушным не оставили и набитые сладким щёки, довольно быстро опустошающийся противень следом. Пак испытал какой-то новый уровень удовольствия, когда увидел, как кто-то с неприкрытым аппетитом до конца схомячил его стряпню и при этом не повёл глазом. Оказывается, Чонсону такое в принципе нравится — просто довольно сложно осуществить столь маленькую радость, когда живёшь один и тебе некого угостить. А крошки в уголках губ Чонвона, которые так и тянешься сковырнуть (не рукой…), долгие разговоры под светом приглушённой лампы — стали приятным дополнением вечера. Чонсон уже очень давно не замечал за собой подобного залипания. Жаль, что оставшиеся на теле алые отметки — это аллергия на долбанный шоколад в печенье. Да чтобы Чонсон ещё хотя бы раз в жизни добавил его куда-то… Ничего не было. Кроме, разумеется, того, что Чонвон наелся до отвала и Джей вызвал ему такси, потому что младший отказался садиться к нему в машину; а себе достал аптечку с противоаллергенным. Странно, что вообще решился зайти к нему же домой, но ладно, логика кошек — это только их логика. Он вчера ушёл так же быстро, как появился — обидно, но Паку было бы проблематично свалить из собственной квартиры вместо него. Да и зачем сбегать? Чонсон уверен — это повторится. Не зря ведь говорят про правило обязательного счёта 1-2-3-4-5: подходить душой — 1, подходить юмором — 2, подходить интеллектом — 3, ценностями — 4, и, что не менее важно, подходить телом — 5. Притяжение есть, и об этом не соврешь. Нет, это даже притяжением не назовешь — при виде Чонвона хочется пойти на преступление; и останавливает лишь боязнь его этим обидеть. Ни одна цифра не должна быть упущена, и насчёт Яна пока что мало что понятно кроме того, что пять в эту колонку к нему влетает мгновенно. К Вону тянет магнитом и будет глупо полагать, что он не ощущает того же: такое просто не может быть не взаимно. Опытом Чонсон этому научен. Пак хмыкает, радуясь своей маленькой победе. Точнее, положенному началу, ведущему к ней. Только вот он достаточно взрослый, чтобы понимать: одной пятёрки будет мало, чтобы завоевать медбратика. У Чонвона полно секретов, но у Чонсона тоже есть свои — как минимум причина, по которой швы разошлись; на вопрос красноволосого полицейский так и не ответил. ранее. Несколько людей потупляют взгляды в свои телефоны, получив автоматическую рассылку — национальное объявление. Это такие сообщения, иногда приходящее от имени государства на абсолютно все в стране номера, и обычно они не содержат ничего особенного. Зато звучат достаточно громко, даже когда телефоны стоят на беззвучном режиме. «Приближается аномальная жара, будьте осторожны», «ожидается количество осадков, что привысит норму», «пропала женщина, 75 лет, рост около…», «не оставляйте детей без присмотра» и тому подобное. Однако сегодняшнее объявление выбивается из списка привычных и уже наизусть выученных. — Мост Мапо заблокирован с обеих сторон в связи с… — хмурится женщина, стоящая на остановке, пока вчитывается по десятому кругу, — ограблением банка?.. Совет не соваться в район Хоник до конца спасательной операции становится само собой разумеющимся завершением для гражданских — не для полиции. Несколько до зубов вооружённых нарядов выезжают к месту событий, а переговорщики подключаются к необходимым волнам. Один из них находится в фургоне, почти у самого моста над рекой, на котором замерли десятки полицейских вместе с их же пульсом. — Да? Меня слышно? — наспех фиксирует наушник парень по имени Харуто, получив его из рук женщины сорока лет. Секунду назад голос по ту сторону провода сказал, что согласится только на японского переговорщика. Харуто не так давно работает в полиции, но вышел из заведения, название которого в личном деле даёт шанс попасть, куда угодно — с факультета международных отношений, находящемся в закрытом токийском университете. По слухам, туда могут поступить только избранные — с айкью выше определённого уровня, хитрые аналитики со свободным владением более, чем двумя языками и врождёнными физическими данными; да там по-любому втихую готовят спец-работников. Харуто почти полиглот, самый высокий и гибкий в отделе, причём речь не только о теле — о психике в том числе. Любые двери в его жизни открыты благодаря связям, которые получил во время обучения, но и талантами сам по себе парень не обделён. Самый главный — умение не паниковать. У передавшей же трубку кореянки до сих пор трясутся руки — она навряд ли справилась бы с поставленной задачей в одиночку. — Просто замечательно, — слышится чистый японский язык, и с того самого мгновения, как ноль на счётчике запускается, превращаясь в секунду — Харуто начинает анализировать. Скорость речи, тембр голоса, диалект, с которым он разговаривает, то, на чем строится логическая цепочка диалога — нужно профильтровать мельчайшие детали. Только так, даже тот голос, который полностью изменили с помощью компьютерной программы — что-то, да сможет выдать о своём хозяине. Ответственные за преступления люди очень харизматичны — и в этом скрывается их слабость. Они имеют узнаваемые особенности, и по ним их можно узнать, если хорошо выучить и начать заискивать. Раньше в полиции было не так много чистокровных японцев, но с тех пор, как Якудза начала тесно сотрудничать с местными корейскими кланами, переговорщики, говорящие по-японски без малейшего акцента — стали на вес золота. Нужны были люди, которые могут заметить малейшие колебания в родной речи. Потому в сеульскую полицию начали принимать специалистов отделов из Токио, Киото, Нагасаки и других больших городов. Харуто был в их числе, и многое повидал за время практики, но впервые он берет вынужденное участие в настолько крупной операции. — Будем играть в кошки-мышки или сразу к делу? — лица с той стороны не увидеть, но кто-угодно поклянётся в том, что на нём сейчас расцветает самодовольная улыбка. — Токиец? Я не слышу диалекта. Харуто учили, что вопросы не по теме начинают задавать, когда боятся рассредоточиться и выдать лишнего. Навешивают лапшу на уши выбивающейся за рамки ожидания информацией, чтобы отвлечь. Значит — этому есть, где проколоться. Осталось только обнаружить, от какой именно области он чертит защитный круг лжи. — Да, я родился в Токио. А вы, мне кажется, откуда-то с островов? — Пожалуй откуда-то оттуда, — даёт максимально мало информативный ответ вражеский переговорщик. — Вы же понимаете, что мы не разъедемся без потерь? Сегодня умрёт много ваших людей, если будете стоять на своём, — парень присматривает за экранами камер наблюдения из автобуса, стоящего при выезде. Прямо сейчас на мосту кольцом замкнуты несколько машин, что были угнаны прямо из банка. И есть довольно большой шанс того, что тот, с кем Харуто имеет честь вести переговоры — находится где-то там. Это нужно разузнать, пусть никто и не признаётся напрямую, по реакции может стать понятно. Здесь же, где находится Харуто и другие сотрудники полиции — относительно безопасно, но может быть и такое, что ненадолго. — Да, только вот это правило работает в обе стороны, — ничуть не меняется тон голоса, — вам не напугать мафию словом «убийство». Ах, если бы только это было обычное ограбление — Харуто был бы менее напряжён. С аматорами проще общаться: навести мосты и запудрить мозги представляется реальным, но вот кто-то вроде такого же хорошо обученного, как он, на скрытые провокации и уж тем более угрозы не поведётся. — Чего вы хотите? — ещё одна попытка прощупать почву с вида очевидным вопросом. — Забрать деньги, чего же ещё? — было странно полагать, что он расколется так легко. — Неужели вы сами не хотите покинуть мост живым? — О чём вы говорите? — продолжает смеяться мужчина, но уже чуть тише. Где такое видано, чтобы мафия устраивала подобные махинации в центре столицы? Сама загоняла себя в угол? Скорее всего, многие из тех, кто находится в машине с их стороны — новички, которых не жаль потерять в перестрелке. Но ведь они «неважны» не настолько, чтобы использовать их как пушечное мясо и позволить полиции ликвидацию всех до последнего?.. Харуто с самого начала клонит в сторону одной и той же мысли. Они, возможно, сделали это для того, чтобы отвлечь. Остаётся выяснить только одно — от чего же пытаются увести внимание. — А в машинах вообще есть ваши люди? Или они на автопилоте? — Одно из двух, — находит золотую середину японец. Брюнет жмурится, прикусывая губу с обратной стороны, и осторожно интересуется: — Я могу спросить, чего вы хотите на самом деле? — специально полощет металл с вежливостью в голосе переговорщик. — А вы умнее, чем мне казалось. Гордость осознать, что единственный, кто способен до чего-то додуматься в корейской полиции, всё же существует — и то, наш земляк, — смех бьёт по ушам. — Мы взрослые люди. Не нужно считать, что я вот так просто выложу вам все карты. Но ваша способность мыслить мне импонирует. Харуто оглядывает людей возле него, начиная печатать важное: 010124й: вышлите дополнительные наряды на адреса, которые мы проверяли в начале осени. они наверняка хотят отвлечь внимание. осталось выяснить, зачем. мне кажется, что они собираются поменять местоположение склада с наркотиками, пока все наши силы направлены на мост. пожалуйста, отправьте минимум два на тондэ-гу, к заводу. передайте капитану Чонсону, что его командование будет нужно там больше всего. Чутьё подсказывает Харуто, и подкрепить это больше не хватит аргументов. Важно, чтобы все силы не концентрировались у моста, а с остальным как-то разберутся. Всё ещё не начавшаяся перестрелка — это тоже подсказка, потому что будь ситуация реальной, а не подстроенной, преступники бы начали огонь первыми, стремясь покинуть центр поскорее, обязательно вместе с деньгами. — Жаль, что вы работаете на полицию, — молвит мужчина, и Харуто отвечает: — Мне тоже жаль, что вы оказались по ту от меня сторону. Осуждающий вздох мафиози говорит об обратном. 010124й: все гражданские предупреждены, а потому можете снимать оружие с предохранителя… — Где вы находитесь? — задаёт ещё один вопрос Харуто, получив подтверждение от Чонсона и отправив всем направлением разрешение на открытие огня. — Разумеется, что у себя дома, в тёплой кровати. А вы думали, что я созвонюсь с вами из автомобиля с тысячью зелёных, стоящего под прицелом ваших линз на мосту Мапо? — Кто тогда находится в автобусах? Инкассаторские, ворованные машины с тонированными стёклами. Это самые крепкие перед пулями автомобили, и Харуто знает — обстрел не даст много результата, если не считать простреленных шин в нескольких из них. Стрелять по шинам — это самый правильный метод. Однако причина разрешения на огонь несколько отличается. Это сделано, чтобы проверить, есть ли внутри люди, которые начнут отстреливаться, если они действительно там. — Ты мне очень, очень нравишься, — после этого, брошенного ехидно, слышатся только гудки. — Огонь… — даёт добро на нападение Харуто, становясь перед осознанием, пока трубка сползает от уха вниз: уже слишком поздно, противники выиграли достаточно времени. Бронированный металл трещит, сгибаясь, но не пропускает в себя достаточно пуль. Обстрел продолжается лишь с одной стороны, и стоящие ближе к той части моста машины проседают в спускающихся шинах; по нескольким попали удачно. Сплошной ход, ни секунды передышки — почему же никто не выпускает ответный удар? — Там что, все сдохли, что ли? — хмурится ответственный, пытаясь разглядеть издалека. — Попытка приблизиться! Даю добро! — Отряд два, вы тоже можете езжать к заводу, — просит разделиться Харуто, — с мостом, похоже, справится меньшее количество, — повторно обращается он к Чонсону, слыша мгновенное «понял». — На заводе же нужно как можно больше наших людей и вы, капитан. — Будьте осторожны, — говорит в наушник Харуто уже оставшимся полицейским, наблюдая за действиями капитана Ли, — подъезжайте ближе, но не выходите из машин. Таким образом, наряд полиции остаётся только с одной стороны моста. А в его центре — почти хоровод из инкассаторских машин, остановившихся так, похоже, специально. — Ближе не получится, они затормозили полукругом. Придётся выходить. Подождите… Остались только по одну сторону моста? — Нет… — осознание приходит окончательно, но поздно, — …будьте готовы к повторному огню. Это не полиция зажала между двумя отрядами мафиози, перекрыв мост. Это мафиози перекрыли его своей хитростью, отрезав большему количеству полицейских групп путь к настоящей цели преступной группировки. Подобравшись к автомобилям вплотную, вооруженные агенты резко отпирают тот, что стоит в центре, окружённый остальными — всё выглядело так, будто вокруг него затормозили специально, чтобы защитить. Казалось, что это единственная машина, в которой есть люди, но в итоге… Харуто не удивляется, когда слышит: — Внутри никого. — Это всё-таки был автопилот…И денег здесь тоже… Нету… Пальцы стираются об клавиатуру, пока Харуто отматывает запись с камер назад, ища момент, записанный на банковские носители ранее. Надо перепроверить. — Там было шесть машин, когда их угоняли из банка. Сколько вы осмотрели сейчас? — продолжает он говорить в постоянно спадающий наушник. — Пять, — последнее, что успевает сказать капитан Лим, когда в ушах преждевременно свистит. — Открыть ответный огонь! — глохнут крики по другую сторону трубки, и Харуто успевает только схватить воздух губами — но не выдохнуть. — Чонсон, Чонсон! — судорожно переключается на другую линию переговорщик, — возвращайся с командой к Мапо, по ту сторону реки опять нужно прикрытие! Чонсон не успевает даже сбросить, он в ту же секунду разворачивает машину на все сто восемьдесят; хорошо, что не успел отъехать далеко. Руль визжит под руками, когда его выворачивают так, будто пытаются оторвать. Но как бы быстро ни ехал, как бы сильно ни зажимал педаль — Пак находится не настолько рядом, чтобы добраться обратно по щелчку пальца. На дорогу всё равно потребуется около двух минут, которые кажутся слишком долгим временем сейчас — они могут стать решающими, если он опоздает. Вот, почему мафиози воспользовались именно инкассаторскими авто — в них был автопилот. Они заставили гадать, есть люди в машинах или нет. Из-за автопилота показалось, что во всех, кроме той, что в центре — пусто. Харуто догадывался, что люди, скорее всего есть как минимум в одной — тот, с кем он говорил, не давал сигналов отрицания. Вопрос оставался лишь в одном — в какой из шести машин с непрозрачными окнами скрываются наёмники с деньгами. Задний ряд автомобилей действительно был лишён водителей и взял на себя весь удар, пока шины самой первой машины не пострадали под огнём. Точно… Первая. Стоящая спереди. — Чонсон, самая первая машина, — почти что кричит Харуто, будучи готов в напряжении рвать волосы на голове. — Они запутали нас специально, привлекая внимание к пустой! Нам нужна первая, первая! Не дай им уйти! Колёса буквально скулят от сильного торможения, когда Пак Чонсон останавливается перед заблокированным выездом. Торможение не планировалось настолько резким, потому что Пак по-прежнему в здравом уме и способен отдавать себе отчёт в том, как водит, даже в состоянии стресса, но проблема в другом. Он чуть ли не врезается в вылетающую из-за поворота машину, сбившую поставленное полицейскими ограждение — ту самую первую по очереди из шести, которая резко дернулась с места, пока все подставные пустые машины остались для обстрела; они послужили тылом, чтобы самой первой не смогли повредить колёса. Оба автомобиля разминаются, чуть не став одной единой грудой металла, оба заносит. Чонсона по инерции отбрасывает вперёд. Он ударяется об руль лбом, благо — не об лобовое стекло, а когда в миг вскидывает голову, глядя перед собой… Запоздало слышит выстрел, однако уже не будучи в состоянии отличить, как давно он был сделан. Пуля летит, однако её свист отдаётся звоном в ушах не у стороны салона. Это шины. Пак Чонсону только что злонамеренно прострелили шины. И он, медленно поднимая раскалывающуюся после резкого удара голову, игнорируя дорожку крови, что стекает из разбитой брови, замирает. Видит, как из полуоткрытой раздвижной двери, из-за которой только что сделали серию метких выстрелов по колёсам полицейского автомобиля, виднеются бежевые кожаные сидения и силуэт. Облачённый во всё чёрное, он становится чётче. Пак ловит пару чёрных глаз, словно на расстоянии пытается к ним обратиться с криками «какого хрена?!», но преступник оказывается не разговорчив, когда речь заходит о языке обычном. Язык же жестов, похоже, приходится ему по вкусу. Чонсон это улавливает, замечая, как незнакомец чуть стягивает капюшон. Его тёмная накидка, водолазка, цепочка на шее — аксессуары было разрешено носить далеко не всем, а значит, что этот человек далеко не последняя фигура в преступном мире… Волосы цвета вороньего крыла почти полностью прикрывают островок высокого лба и острый разрез глаз. Но они, полные угрозы, смешанной с азартом, устремлены прямо на Чонсона. А у него достаточно хорошее зрение для того, чтобы понять — он смотрит в глаза монстра. Главного среди себе подобных. Похожий на хищника, играющегося с добычей, мужчина с той стороны не выдаёт больше ни одной черты: ни губ, ни носа, ни овала лица. Лишь морщинку, что расходится по лбу, когда он чуть приподнимает обе брови вверх. По одному взгляду понятно — он в триумфе, потому что со своими напарниками провёл целый наряд полиции, как маленьких детей. Наёмник поднимает руку, выставив указательный палец. И показывает им на Чонсона, словно, сравнивая с шинами, бросает молчаливый намёк: Ты — следующий. А затем даёт добро водителю, и машина срывается с места, оставив полицейских в полной растерянности. сейчас. Чонсон в тот день сразу же выскочил из машины, так как с шинами в подобном тому, плачевном виде, вряд ли можно было куда-то двинуться. Почти никогда он не чувствовал себя настолько растерянно, однако вишенкой на торте (если учитывать цвет, то почти в буквальном смысле слова) стало пятно, разошедшееся по идеально белой рубашке. Чонсон его не сразу заметил: он был готов ринуться вперёд, дождаться, пока его подберут коллеги, и доехать вместе с ними до завода. Но сначала его притормозило обеспокоенное лицо коллеги, который был рядом, его «вы выглядите бледным…», а затем и так вовремя спустившаяся на его светлую голову догадка — посмотреть чуть дальше собственного носа. Посмотреть, чтобы увидеть то самое пятно, провести по нему рукой, и понять — швы разошлись. Чонсон хотел продолжить операцию полиции, но сознание покинуло его почти сразу. Такой себе, конечно, выдался день, и по сей час Пак не может спать спокойно, думая о том, что просто обязан поймать того подонка, который прострелил колёса. Он, похоже, является очень ценным сотрудником во всей этой катавасии. Никто в самого полицейского, конечно, не стрелял — швы разошлись от излишне резкого торможения, но всё же… Чонсон запомнил его взгляд. Вот, как выглядит человек, которого не должна носить эта земля — преступник в своём истинном проявлении, которому место не за обычной решёткой, а на электрическом стуле. Это не человек, а настоящий японский — символика на одежде выдавала его принадлежность — дьявол. Пак пометил его в своей голове, как «ёкая», потому что даже эти отродья могут иметь ошеломляюще цепляющую внешность. А этот выглядел как раз, как тот, с кого сними маску или не снимай вообще — он в любом случае будет хорош собой. Настоящие чудища внутри редко имеют непривлекательную внешность снаружи. Что касается Чонвона — какое бы преступление он ни совершил — это другое. Чонсон, по крайней мере, воспринимает это иначе. Может, дело в какой-то опьянённости новым знакомым или в особой призме, под которой полицейский смотрит на Чонвона, но с самых первых минут — ещё при их первом пересечении в инчонском автобусе… Ян вёл себя не так, как другие люди, он был совершенно другим. Из того же, что не давало беспокойному разуму Пака покоя — помимо рабочих моментов, осталось несколько броских деталей. Например, то, как выглядел Чонвон, когда вглядывался своими карими красотами на его пресс. Пак никогда не видел ничего эстетичнее. Будто пережаренные кофейные зёрна, глубоко карие — из всего на свете направлены именно на Чонсона. Это льстит. Звучит, как награда за поступок — лучше медали и провиса на доске почёта в участке. Если действительно за хорошо выполненную работу копа будут награждать Чонвоном — он готов трудиться без выходных. В голове крутится его милая мордашка, и в том числе навязчивым зудом остаётся ещё один образ. Маленькие, язык не повернётся назвать их руками — лапки, что приземлялись на участок вокруг раны, пока Вон бережно перематывал бинтами. Их микроскопические по меркам Чонсона отпечатки остались нехваткой, фантомной тоской по касанию — не заняли даже половину участка кожи. Разум невольно подкинул представление, как бы эти ладошки выглядели, прижатые к груди Пака вплотную, если бы он снял футболку полностью. — Блять, — в итоге таки прокусывает шариковую ручку Чонсон, пачкаясь в чернилах и плюясь ими, потому что добрая половина умудрилась затечь в рот; гадость, испачкавшая воспоминания о прекрасном. А проверить кое-что Чонсон всё равно порывается — иначе не сидел бы здесь, следя за каждым шорохом и рискуя оказаться замеченным. На панели наконец всплывает информация, за которой сюда пришёл Пак. Имя: Ян Чонвон Дата рождения: 2006.02.09 Номер: 1391 Преступление: убийство Способ убийства: один удар в сонную артерию Орудие убийства: шариковая ручка — Шариковая ручка?.. Джей, конечно, слышал, что можно и ложкой убить при большом желании, но шариковая ручка?.. При каких же обстоятельствах Чонвона так угораздило? Чонсон крутит только что потёкший предмет в руках, представляя, что пережил человек, с которым его разделила только общая ночь. Ну… Проведённая за поеданием печенья. Сидело ли что-то плохое в с виду стерильной душе медбрата изначально? Вышло ли оно наружу подобно чернилам чёрной ручки? Чонсон хорошо понимает ещё кое-что важное: ручка редко течёт сама по себе, если её никто не прокусит или не надломит. С людьми так же, и если в каждом есть своя часть червоточины — кто надломил Чонвона так, чтобы она показалась, выйдя наружу? Отягощающие обстоятельства: тридцать два удара канцелярским ножом по уже мёртвому телу Убитый: Ким…*скрыто* Чонсон нажимает на кнопку «запросить дополнительную информацию» чисто механически, потому что ненавидит закрытые ячейки так же сильно, как закрытые двери. «Открыть» Клик по мышке. Убитый: Ким Сону.