Я не хочу идти больше, у меня не осталось сил. Как донести мне камень, который невыносим? Я опускаю вожжи, я — выжженная земля, и мне кажется, что крепче всех обнимает только петля.
Но господи, Боже-Боже, Небо — ты же все можешь…
Можешь меня простить? Прислать свыше в мою жизнь хоть что-то, что сможет меня спасти.
***
Отмытый дочиста умывальник надоедливо блестит, и Сону нагибается пониже, чтобы умыться. Холодная вода приятно ложится на лицо, освежая, а ворот светлой футболки мокнет под разлетающимися каплями, в итоге отдавая приятной прохладой ещё и в районе выпирающих ключиц. Киму нравится вода — может потому, что это его стихия, а может и по той причине, что она способна смыть грязь не только с тела, но и отчасти с души. Жаль, что сделать того же со смыслом, который уже давно перестал быть здравым — она не в силах. Тридцать по паспорту превращаются в ничто, когда на самом деле, в плане биологическом — тебе по-прежнему столько же, сколько обыкновенному подростку. Уязвимый возраст, местами склоняющий к наивности и острой реакции на каждое слово и мысль, но. Может, Сону и сам по себе такой: в глубине души, если отбросить все навыки подстраиваться — ранимый, впечатлительный и мягкий. А в эти годы лезет ещё и то, что было хорошо спрятано, а со временем окажется запихнуто подальше вновь, но в данный момент — вагон и маленькая тележка комплексов с приправой в виде загонов тут как тут. Сону стоит в больничном туалете (он не для всех пациентов, а только для персонала, и у младшего есть ключи) уже примерно полчаса и не может прекратить себя рассматривать. Не на радость, потому что изучающе — как будто в первый раз увидел — себя он разглядывает вовсе не с восхищением. Какой-то жучок будто сидит где-то глубоко внутри, вынуждая искать в объективно завидной внешности не множественные достатки, а пусть и крохотные, но до коликов расстраивающие шероховатости. Сону к себе, как оказалось, невероятно строг, и относится к тому числу людей, от которых по-хорошему надо бы спрятать все зеркала мира; ибо они обязательно найдут, к чему в своём образе придраться. Сам себя Ким может ранить мастерски, расстроившись на пустом месте, а при таком раскладе лишние обидчики или даже конструктивные критики не нужны — Сону сам прекрасно справится с самоуничтожением. Вот и сейчас он долго смотрит на своё отражение, оперевшись вытянутыми руками об умывальник, а секундой позже, решив сравнить удачность лица ещё и со строением тела, и всё это оценить — отстраняется и рывком дёргает (в попытке стянуть с себя) футболку. Голова по-смешному застревает в воротнике, но мальчик, слегка попсиховав и побрыкавшись на ровном месте, словно борется с невидимым врагом, в итоге откидывает вещь в сторону, оставаясь без верха. А в итоге Ким почему-то неосознанно закрывает грудь руками и, скрестив их на ней же, оставляет ладони широко раскрытыми с желанием прикрыть все лишние участки кожи. Но зачем? В помещении ведь никого кроме него нет, и младший хотел на себя взглянуть, рассмотреть ближе и поподробнее, а теперь же сам от себя прячется. Так не нравится смотреть на собственные недостатки? Или же страшно представить себя, не лишённого минусов — раздетым перед тем, кого считает идеальным? Сону медленно, но верно заставляет себя оторвать прохладные ладони от тёплой кожи, оголив грудь. Полноценный вид наконец открывается на тонкую талию, худощавый впалый живот без пресса и торчащие рёбра. И почему-то отдирать руки даётся с таким трудом… Неужели он всегда был таким хлюпиком? А ведь мальчику казалось, что он ест достаточно много. Токпокки, столовские хот-доги, тысяча видов китайского печенья-пирога — отнюдь не друзья в похудении, и с такими успехами могли бы помочь заплыть жиром или набрать хоть какую-то массу даже самому худому, но почему-то махнули на Кима рукой, обойдя стороной. Сону недовольно вздыхает, после чего решает повернуться боком, и в тот же момент ощущает, что к горлу подкрадывается что-то неприятное — неужели это та самая… Небезызвестная неудовлетворённость собой? Собственным телом? В такие моменты начинает казаться, что быть даже «приближённым к идеальному» — недостаточно. Паренёк заискивающе проходится глазами по каждому участку, отмечая, что на коже нет ни шрамов, ни ожогов — одним словом ничего, что могло бы оттолкнуть. Сону, как бы сам того ни отрицал, наделён естественной красотой и обаянием, он хорош собой достаточно, чтобы цеплять взгляды без особого труда. Много кто мог бы возжелать такое тело и полюбить лицо, как у младшего — и это объективно, признаётся автоматически и в дальнейшем не опровергается. Но то самое личное неприятие внутри, уже начавшее жать руки всем внутренним органам, (и тем самым заставляя те крутить сальто прямо внутри Сону) — заставляет испытывать тошноту. Хочется стать лучше просто прекрасного, а мысль о том, что недостаточно хорош — въедается в вены, становясь частью кровотока. Наверное, если бы Сону не оценивал своё тело, представляя себя рядом с ним — он был бы менее критичным. Однако этот «кое-кто» одним своим существованием задирает планку до самых Небес. Сонхун же выглядит непревзойденным в глазах Сону. Мальчик принаклоняет голову вбок, пытаясь понять, каким его взгляд выглядит со стороны, когда на глаза падает чёлка. Достаточно ли он… Привлекателен для него? Эти мысли не дают покоя, заставляют подкидываться посреди ночи или прокаженным замирать посреди коридора, когда видит старшего, разговаривающего с коллегами; в основном, с девушками. Последние имеют к старшему особо «сильную» слабость, и пусть к Паку так легко не пробьёшься — ему не нужно прилагать никаких усилий, чтобы завладеть чьим-то вниманием. Достаточно пройтись по коридору, чтобы словить в невидимый сачок своего природного обаяния всех самых красивых бабочек. Сону же, наблюдающему за этим, сколько себя помнит (ну и что, что помнит недолго?), так и хочется подбежать к своему хёну и выкрикнуть: — Так и продолжишь ловить своих бабочек, или, может, наконец-то поймаешь меня? Сонхуну и здесь не пришлось бы особо стараться — Сону прилетел бы к нему даже с отваливающимися крыльями — но как и во всех остальных случаях, он ничего по этому поводу не предпринимает. Неужели Сону для него недостаточно… В какой-то момент в голове подростка всё сводится к внешности, в своей нелогичности перекрывая все иные возможные причины, по которым Пак бездействует. Глупо, но что поделать, если нет опыта, который мог бы вразумить? Сону ведь даже не у кого спросить анализа да совета: сообщи он хотя бы одной живой душе о том, что представляет, когда хотя бы в его разуме остаётся наедине с Сонхуном… И хёны запрут его где-нибудь в лечебнице, а чего хуже — и то отменят весь проект по воскрешению, вернув бракованного ребёнка обратно в могилку. А проблема, которую бесстрашно силится начать решать самоходом Сону, остаётся на своём месте. И растёт в одинаковой прогрессии с последствиями ранящего молчания Пака. По его мнению, для начала нужно действовать примитивно — стать привлекательнее. Всем нравятся красивые и здоровые. Младшему почти ничего неизвестно о вкусах Сонхуна, и от того правильно объяснить самому себе, каким нужно стать, чтобы подойти под эти эфемерные стандарты — конечно же не получается. Киму откровенно плевать на то, что сейчас модно в стране: какого цвета волосы в тренде, какая одежда, что первее в списке предпочтений из двух — худоба или жилистость. Ему важно лишь то, что думает по этому поводу один единственный человек. Мысленно Ким отмечает, что ему не мешало бы подкачаться, чтобы на месте тощего живота и костей виднелся хотя бы напоминающий цифру одиннадцать пресс; так он, возможно, будет выглядеть здоровее и другому человеку захочется его потрогать. Интересно, у Сону в своей жизни до смерти когда-нибудь было?.. Любил ли его кто-то и любил ли он кого-нибудь настолько сильно, чтобы доверить не только душу, но и своё не лишённое изъянов тело, чтобы не побояться осуждения или недовольства? Почему-то кажется, что хоть одно плохое слово, услышанное в свой адрес, имело бы достаточную силу для того, чтобы заставить Сону навсегда принять обет безбрачия. Поэтому готовиться к чужой оценке получается заранее, и некому подсказать Киму, что такие его размышления в итоге сводятся к ошибочным выводам. От Сонхуна он мог бы услышать что угодно и всё равно не восхищался бы им меньше, но вот насчёт себя… Простить себя за неидеальность не получилось бы. Да, ему не так много лет, чтобы говорить о каком-то там невероятном багаже опыта в сфере постели, но ведь подростки во все времена достаточно активны — они подобны затычкам в каждой дыре, и порой суются даже туда, куда им не следует. Не исключено, что Сону был не из робкого десятка, и пошёл во все тяжкие по тому же принципу, но… Кто вообще может знать ответ на этот вопрос? Нельзя исключать ни один из вариантов: может, было, может быть и такое, что нет. Жаль, что проверить это нельзя, как это было бы возможно, будь он женского пола. Во всяком случае, был у Сону когда-нибудь секс или нет — это неважно, потому что он всё равно его не помнит и не сможет использовать пережитый опыт в случае его наличия. Да, безусловно, Сону говорил и до сих пор уверен в том, что хочет вернуть воспоминания, но именно эта страница его жизни кажется не такой важной, потому что… Откровенно говоря, Сону мечтает о том, чтобы его первым был Пак Сонхун. А если действительно существовал кто-то до него — об этом Сону и правда предпочтёт не вспоминать, потому что не видит никакого смысла; одно из немногих возможных воспоминаний, от которых готов сознательно отказаться. Сам Пак, разумеется, даже при одном намёке о такой близости, сто пудов — потеряет сознание, но. Это не отменяет следующего факта: Ким уповает на то, что ледники однажды двинутся под влиянием глобального потепления, а Сонхун сойдёт с ума достаточно для того, чтобы на такое пойти. Из всех людей, которых знал, знает или узнает в будущем — всецело свой мир Сону доверит лишь ему одному. Сонхун совершенно не похож на человека, для которого физическая близость стоит во главе угла, а потому мал шанс того, что он пойдёт на неискренность или просто в тупую воспользуется подвернувшейся возможностью. В конце концов, без чувств «то самое» — это всего механические движения. Так же, как и занятие любовью без любви — просто занятие. Однако. Сону почему-то верит в то, что если Сонхун к нему ничего не чувствует, его собственных эмоций хватит на них двоих — парадоксально. Если всё будет так печально, то пускай он зацепит хёна хотя бы внешне; по крайней мере, останется меньше поводов себя осуждать. Мальчик вновь поднимает голову и встречается глазами сам с собой, подмечая до безумия сильно расширившиеся зрачки. Вот же… Только подумал о старшем — а уже как наркоман, получивший дозу. Рука тянется ниже, цепляя молнию на джинсах, и Ким осторожно тянет её вниз, собираясь спустить штаны вместе с боксёрами и оценить себя уже полноценно, а не только выше пояса, как вдруг… Дверь со скрипом открывается, прокрученная ещё одним ключом, и в помещении нарисовывается… — О, мелочь пузатая, — реагирует Хисын на наполовину голого Сону, стоящего перед зеркалом, и тот в мгновение ока прикрывается руками, — тебе что, жарко? Чего разделся? — Я-я… — теряется Ким, не зная, как внятно объяснить причину, по которой он стоит голым в центре кафельной комнаты, и при этом не сознаться в позорной правде. Не скажет же он, что рассматривал себя, представляя, достаточно ли подходит параметрами другому человеку. — Просто реально жарко было, решил умыться и не хотел, чтобы вода попала на футболку. Ассистент протянутой рукой просит младшего отойти и, подойдя к умывальнику, опустошает несколько чашек с, кажется… Жидкой плесенью? Боже мой, это был кофе? Если и правда он, то сегодня он отпраздновал свой сотый день рождения и в качестве подарка, прирученного к юбилею — наконец покинул чашку, в которой надолго задержался. Хисын неловко улыбается, проделывая все эти махинации, пока смотрит прямо на Сону, и при этом пытается не вдыхать смрад, который исходит от заплесневевших напитков. — Сонхун давно не убирал кабинет, но он как всегда занят, поэтому я решил ему помочь. — Аааа, — с пониманием часто-часто кивая, тянет Сону, и как можно незаметнее отступает к стене, чтобы растопыренными ладонями нащупать ледяную плитку. И, медленно двигаясь в правильном направлении, поскорее натянуть на себя футболку; использовать её, как щит. По тому, как вместо старшего всегда чистит чашки кто-то другой, можно сделать вывод — перед бытовухой и рутиной Сонхун совершенно бессилен. Можете говорить, что это у Сону бельмо на глазах, и он в упор не видит недостатки старшего, но на полном серьезе он будет отстаивать своё до конца: таким гениям, как Пак, необязательно быть такими же талантливыми в уборке. Каждый хорош в своём, а если что-то и не умеет — пусть оставит это на тех, кто может лучше. — Ты не думай, что он какой-то неряха, хотя это отчасти правда, — зачем-то оправдывает коллегу Хисын, как иногда перед детьми оправдывают друг друга добросовестные родители, — просто времени, как понимаешь, отвлекаться от работы нет. Если выдаётся свободная минутка и чашки продолжают стоять, никем не помытые, руки Сонхуна рано или поздно обязательно до них доберутся. Правда, всё-таки скорее поздно, чем рано. Сону не может сдержать улыбки, представив загруженного Сонхуна с тоннами макулатуры на столе и грязными чашками — ему это кажется милым. Даже такие великие люди не идеальны в мелочах, но какой смысл использовать диамантовый огранитель вместо веника, а потом называть его же тупым и не справляющимся с чужой задачей? Сону думает об этом и радуется тому, что знает больше других о Сонхуне, однако… Всё ещё недостаточно. Чёрт за язык дёргает спросить, но со рта всё же срывается такое сокровенное и долгожданное: — Ассистент Ли, а вы можете… Рассказать мне немного больше о Сонхуне-хёне? Хисын, продолжая сгорблено стоять над раковиной, как бы понимает вопрос сходу, но цель, с которой ему его задали — навряд ли. Как ответить на это тоже не совсем известно, а потому он, не сдерживая выражения лица, пропускает момент, когда брови сгущаются в недоумении сильнее привычного. — А что ты хочешь услышать? — Всё, — глупо палит собственный нездоровый интерес Ким, и вовремя это понимая, вместо того, чтобы пораженным стыдливо прикусить губу, выпаливает спасательное продолжение предложения: — что могло бы быть интересно. — Ты, кажется, сильно заблуждаешься, — всё-таки расслабляется ассистент Ли, потеряв бдительность, и снова возвращает всё своё внимание на чашки, которые замачивает в специальном растворе; гадость, всё же, — жизнь Сонхуна не так интересна, как тебе кажется. Насколько мне известно, она довольно скучная и серая, наполнена только рутиной и непомерно тяжким трудом над проектами. Тебе вряд ли будут интересны подробности про формулы и количество отказов, которое он получил прежде, чем сумел тебя воскресить. — Он ведь заставил меня вернуться на землю из-под неё же, — чуть расширяет глаза Сону в неверии и непонимании, — разве это можно назвать рутиной? Тогда какая жизнь должна считаться интересной? Ассистент вздыхает, откидывает тряпку с отвращением, потому что за неё зацепились кусочки «зелёного цветника»; Сонхун способен воссоздать жизнь даже в стакане из-под кофе, что ж, неоспоримый талант в борьбе против смерти признать придётся, хочет этого Хисын или нет. — Если тебя интересует его прошлое — там тоже мало что интересного. Он не ходил в армию, потому что ученые, добившиеся хороших результатов, получают законное освобождение. Когда был младше, посещал со мной один университет, это было в Берлине, но я к тому времени уже получал второе образование и был на пару курсов старше. Сону прикидывает и вспоминает, что Хисын упоминал о наличии диплома психолога. — Потом мы уже встретились в той же Германии, но в работе над крупными государственными проектами. Он уже тогда был очень талантлив. В общежитии жил с наркоманом и алкоголиком, но сам за всё время не выпил ни капли и ничего запрещённого не принимал: как-то рассказывал правда, что подавился кексами с травой, но он об их содержании не знал, и, мол, это был первый и последний раз. Так и запишем… Если говорить о его качествах, мм… То я ещё тогда, в ранние годы нашего знакомства заметил, что он имеет очень сильное нравственное сознание. И сам Пак-щи рассказывал мне, что в школьные годы у него было довольно много проблем: он был умным, но отставал на фоне других детей. Знаешь, почему? Причина довольно смешная. — Почему? — искренне интересуется Сону. Ах, как бы ему хотелось услышать все эти рассказы о жизни Сонхуна из первых уст — из его же собственных; но Сону не спросит, а старший не расскажет. — Сонхун настолько нравственный, что все проблемы у него были из-за излишней честности. Ты, может, и не знаешь, — Хисын не успокоится и не перестанет натирать чашки, пока они не начнут истошно скрипеть, — но в корейских школах ведь оценки получают в сравнении со средним показателем. В то время, как все другие дети делились друг с другом слитыми ответами к контрольным и в итоге дружно всё списывали, зарабатывая сотню, которая увеличивала минимальный проходной балл — Сонхун единственный зарабатывал себе оценки исключительно знаниями. А насколько я понял, его мать была против того, чтобы он учился, поэтому их не доставало не из-за глупости, а из-за отсутствия учебного материала. И хоть он набирал невероятные на фоне тех трудностей честные девяносто баллов — ему всё равно было нелегко, учитывая, что минимальный балл сильно вырос из-за нечестных сверстников. Он множество раз оставался позади, а всё равно не оставлял своих принципов. — Но его мама… Как она мешала Сонхуну-хёну? — почти роняет челюсть Сону: неужели на этом свете существуют родители, которые могут запрещать… Учиться? Но почему?! — Сжигала, рвала, выбрасывала учебники, — нервно улыбается Хисын от одного только представления всей этой картины. Что ж, существуют, конечно, родители и с приветом, но сейчас Сону стало искренне интересно — что это за женщина такая, его мать, и что такого странного было в её голове? Для собственной безопасности Киму, конечно, не хотелось бы остаться с ней наедине, но вот прячась за старшим, говоря из-за спины самого Сонхуна, он бы поинтересовался: с какой это стати она вела себя максимально нетипично, будто решила бросить вызов привычному укладу, принятому среди среднестатистических родителей. Но, похоже, неординарные родители порождают таких же необыкновенных детей — Сонхун-хён же в своей непохожести на других потрясающий и уникальный. — Он получает удовлетворение от рискованных начинаний, и я думаю, что это одна из главных причин, которая всё же позволила тебе прийти в этот мир обратно. Любой бы другой на его месте побоялся бы такой ответственности; но плечи Сонхуна, похоже, способны выдержать не только чью-то жизнь, но и вес целого мира. Сону сам себе кивает, лишний раз убеждаясь в том, что многим обязан Сонхуну. И как же, на самом деле, злит то, что старший к себе не подпускает даже ни на шаг, и этим самым не позволяет никак его отблагодарить. Но Сону так просто не сдастся — дело не так в чувстве долга, как просто в… Просто чувстве. — А у него… Есть девушка? О, а вот здесь уже интересно. Сону нервно сглатывает, заполняя этим настолько громким глотком тишину от начала и до краёв, как водой заполняют огранённый стакан. Лишь бы Хисын этого жеста, выражения слабости перед интересом к чужой личной жизни, не заметил… Иначе быть позору. Но Хисын отвечает на удивление быстро и без лишних вопросов. — Учёный Пак, на самом деле, каким бы умным и возвышенным ни выглядел, имеет множество довольно неприятных проблем. Его жизнь скучная в первую очередь по причине того, что он замкнут и в большинстве случаев предпочитает тишину. А подобная застенчивость в обществе часто может привести и в итоге таки приводит к одиночеству. Он не то, чтобы отталкивает людей — особо упорные индивидуумы подходят к нему почти вплотную, потому что Сонхуну-щи тоже бывает скучно, но… Он никому не позволяет подойти слишком близко, всегда есть какая-то грань, которую ещё никому не удавалось пересечь, даже его бывшим девушкам, — Хисын явно не замечает, как само по себе кривится лицо Сону, когда он слышит слово «девушки», почему-то пропуская мимо ушей уточнения про то, что они, всё-таки, бывшие, а значит уже безвозвратно в прошлом. — Сонхун, к тому же, может здорово недооценивать вечную правду о том, что человеку нужен человек, и полностью упускает из виду значение личного фактора, игнорирует внутренние сферы жизни. Поэтому он никогда не был женат и до сих пор один. Я тоже таким когда-то был, но в итоге женился. И думаю, что однажды твой хён тоже это перерастёт, — с надеждой на светлое будущее улыбается Ли, снова включая напор воды, чтобы вымыть отодранные остатки «зелени» из стаканов, — однажды он женится и заведёт семью, но это всего лишь моё мнение. Может сложиться и по-другому. Сону бы не хотелось, чтобы… Сонхун женился. Может это и эгоистично, но никто не в праве стать ему судьей, пока расстроенный Ким держит свои истинные эмоции за зубами. — Понятно, — тихо молвит Сону, а Хисын наконец-то спускается обратно на землю, задаваясь вопросом, который незаметно поднывал у него где-то под коленкой, скребясь в порыве быть озвученным вслух, как гиперактивная собака в закрытую дверь. Хисын же наконец заканчивает с посудой и, размахивая руками с закатанными рукавами в надежде смахнуть капли, вдруг задаёт тот самый вопрос, который не хотелось бы услышать Сону: — А почему спрашиваешь? А если Сонхун и правда когда-нибудь женится — Сону сам для себя решил, что повесится в тот же миг.***
Спустя почти неделю ежедневных визитов в обитель Чонсона, красноволосый просыпается посреди ночи от десятого по счёту звонка. А нет, похоже, что пропущенных уже больше; за секунду накапало ещё несколько.13 пропущенных от абонента «Чонсэн 🤷♀️»
— Посмотрите-ка, чёртова дюжина, — сам с собой разговаривает Чонвон, — ещё и полночь. Сбрасывает и звонит, сам сбрасывает и снова звонит. Сломайте уже ему пальцы кто-нибудь, пожалуйста. Или свяжите хотя бы, господи. Чонвон каждый вечер посещает Пака и, если быть честными, его рана за весь этот период пусть и не прошла полностью, но точно перестала относиться к серьёзным. Сегодня, например, он сказал, что у него есть какие-то важные дела и можно не приходить; значит, что уже не так уж и сильно болит, да? Потому можно было остановиться на этом и прекратить постоянные визиты в дом Пака. Правда, сам Чонсон до сих пор не заплатил ни копейки, хотя было бы неплохо, если бы он отдавал деньги после каждого такого «приёма». Он же не собирается просто использовать чужой труд и время, а в итоге за него не заплатить? Чонвон надеется, что нет, но если всё и правда сложится так, как будто его обвели вокруг пальца и надули, как жабу через задницу (а так в детстве во дворе не делал только отщепенец или изгой) — спасибо, что по крайне мере всё это время кормили домашней едой. Чонсон обалденно готовил, настолько вкусно, что несколько раз Ян, облизываясь, почти откусил собственные пальцы. За еду спасибо, да, но если Чонсон и правда не заплатит — Ян достанет его из-под земли и собственноручно порежет на колбасу, чтобы сожрать и не подавиться. В сегодняшний вечер же, когда повезло никуда не переться после работы в больнице и отдохнуть в своё удовольствие, чуть выпить и слегка пьяным лечь спать — Чонвон никак не ожидал, что о нём так внезапно вспомнят снова. Да ещё и в такое позднее время. С чего бы это, если он был настолько занят, что даже отказался от обработки (смешно, но по сути зажившей) раны? Чонвон с презрительным сомнением залипает в экран телефона, рассматривая эмодзи, которую прикрепил возле имени прежде неизвестного номера.Чонсэн 🤷♀️
Примерно такое же выражение лица и поза тела у самого Чонвона, когда он слышит всё, что так или иначе связано с Паком. — А он шутник, — мысленно проклинает капитана полиции Чонвон и уже было собирается продолжить спать(а у него это плохо получается, если уже разбудили), как приходит ещё один звонок, сбивающий идеальную дьявольскую цифру — 13 в количестве звонков. Чонвон не любит сюрпризы, потому что сюрпризы от слова сюр — а Чонсон — это один большой surprise, если говорить на его же американском акценте; с произношением всё не настолько запущено, конечно, но Чонвон давно приметил неестественные нотки в его корейском. — Схера я должен поднимать трубку в это время суток? — слышится заспанное и чуть хриплое после лёгкой пьянки, вместо «здравствуйте» или хотя бы «привет». Не стоит считать Чонвона полноценно пьяным — за те жалкие пару часов сна он успел протрезветь и по прозрачности приблизиться к самому стёклышку. — Я по поводу денег, медбратик, — так же пропускает все приличия или хотя бы попытки начать с приветствия Чонсон, переходя сразу к делу. Но дело и правда важное, а потому, услышав слово «деньги», Чонвон заранее сбавляет обороты в Ионе и прекращает в открытую серчать. Но. Его голос какой-то странный… — Можешь больше не приходить, но заработанное забрать завтра в почтовом ящике. Всего охуительного в жизни. Чонвон замирает, почему-то не в состоянии заставить работать даже мелкую моторику — ни пошевелить губами, ни хотя бы пальцами, чтобы поставить на громкую связь или хотя бы сбросить. Лишь эти самые губы, верхняя и нижняя — открытыми подрагивают в немой попытке ответить на это хоть что-то. Подобное простое заявление и правда выбивает весь воздух из лёгких — неужели Чонсон первым готов так легко попрощаться после всей той атмосферы, что между ними царила? пару дней назад. Чонвон приходит на следующий день в то же место, в то время — в чонсоновскую квартиру. И теперь ему немного легче морально, потому что, вот это поворот: Пак Чонсон не мудак. Эта новость настолько хороша. Есть же такое: ты выполняешь обязанности, которые просто не можешь «не», а тебя за них ещё и поощряют шоколадкой и интересными разговорами. Этакий пряник вместо кнута, хотя из-за тех странных сообщений Чонсона, его квартира мало напоминала пряничный домик. Чонвон любит сладкое и когда о нём мало-мальски заботятся. В его случае важно, чтобы это было ненавязчиво и почти не замечено им самим — кошки ведь привыкли ходить сами по себе. Чтобы как обухом по голове, только вышел из чужой квартиры, и уже постфактумом принял: вау. Короткое из трёх букв и больше никаких слов. — Скоро двери силой мысли открывать будешь, солнце, — хохочет Чонсон, который сам дёрнулся от того, что Чонвон зашёл без стука; но слова недовольного ему не сказал. — Думал, вы опять дрыхнете, поэтому не хотел будить. — Удивительно, как ты умудряешься грубить, используя официальную речь. Может, всё-таки на «ты»? — поджимает пухлые губы Пак, мило прося сделать исключение для своей персоны. — Медбратик, ты меня даже голым видел… — Прекращай… Те, — вовремя добавляет Чонвон. Расстояние между людьми не может сократиться, пока они говорят уважительно: это своеобразный вид защиты, и Чонсон всячески пытается на него повлиять, даже если этого не осознаёт. — Как ваша рана? — Не сдохну, — осторожно садится на диван Пак, потому что жизнь научила — со швами на мебель не плюхаются. Чонвон проделывает всё то же самое, что и вчера — обрабатывает ранение, приподняв края рубашки Пака. — Но я так и не спросил… Что с тобой такого приключилось? — Вы про тот случай, когда я ударился головой в автобусе достаточно сильно для того, чтобы рассказывать первому встречному о своей жизни? — Ян настолько увлечён раной, что даже не успевает возмутиться сразу. Чонсон хмыкает: рассмеяться до боли в животе не получится, потому что он и в спокойном состоянии болит достаточно; рисковать не стоит. — Тот диалог — это было нечто, и с этим тоже поспорить никто не сможет, — Чонсон даже на секунду деланно задумывается, пытаясь откопать в уголках памяти какие-то подробности, которые, скотина такая, запомнил хорошо и наотрез отказывался выбрасывать из головы. А ведь мог бы и подтереть такие глупости для приличия, о них более никогда не думая… — Говоришь, что любишь снизу? Так почему ты ещё надо мной, а не под? Но не стоит надеяться на то, что Чонсон забудет хотя бы один факт о Чонвоне; ещё и из тех, что Вон сам ему рассказал. «Мне нравятся мужчины выше меня» «Сильнее меня, которые могут взять на руки и вести, потому что несмотря на свою фигуру, широкие плечи и так далее — я очень чуткий человек, который не может брать на себя активную роль в сек…» Блять. Ну блять! Чонвон готов разбить кулак об свою же голову, потому что последняя, к сожалению, слишком прочная и, судя по всему, ещё и неповоротливая, раз так плохо фильтрует базар. Сраный инчонский автобус. Это всё он. Он вытянул правду из Чонвона сам, Ян не виноват, не виноват и всё на том! Чонвон по сути той исповедью выдал старшему подробную методичку про то, как обращаться с ним в постели. И для полноты картины не хватает лишь послужного списка впридачу и подводки про то, как его в эту самую постель затащить — но Чонвон и этого не сообщил, походу, только потому, что и сам о методах не в курсе. Сам же его послужной список, включающий тех счастливцев, которым это однажды удалось… Он, вопреки ожиданиям, у Чонвона не такой уж и длинный. Сами подумайте — будь поиск полового партнёра настолько простым занятием, сидел ли бы Чонвон без удовольствия уже более полутора лет? Чонвон крепко сжимает губы, пряча все матерные слова за зубами и сдерживаясь, чтобы не расковырять пинцетом все болячки Чонсона. Последний же сдержанно хихикает, явно будучи доволен собой. Ну вот кто, кто просил Чонвона в своём монологе с первым встречным заводить речь ещё и о предпочтениях в сексе? Жутко тупо теперь сидеть здесь и напряжённо моргать, учитывая, что все в этой комнате — двое из двоих — знают, что Чонсон подходит под все идеальные параметры Чонвона. Он значительно выше, а в отсутствии раны с лёгкостью поднимет на руки и донесёт куда душа младшего пожелает. Да и по нему не скажешь, что согласится на что-то, кроме места ведущего; и никогда ведомого. — Я бы на вашем месте, — говорит Вон сквозь сквозящее через зубы раздражение, хотя к таким закидонам и открытости Пака стоило привыкнуть за время вчерашнего разговора, — был осторожнее в подборе выражений рядом с тем, кто в миллиметре от вашей раны. Вы же не хотите себе шрам? Чонсон закатывает глаза: — Да ладно тебе. Я же знаю, что ни за что не причинишь мне боль. Чонвон хочет спросить: а почему ты так думаешь? Но вовремя вспоминает, что Чонсон знает, как сильно ему нужны деньги, поэтому сдерживает себя в очередной раз. Только этого не делает сам Чонсон. — Так почему? — Почему ты, — Чонвон быстро исправляется, стараясь атаковать в ответ, но вовремя подменяет стили речи, — вы не заткнули меня тогда? — Ну, ты меня не спрашивал, — по-детски невинно как для того, что говорил секунду назад, моргает Чонсон, — но у меня тогда жутко болело горло. Хватило буквально на два-три односложных предложения, и я всё. Почувствовал, что вот-вот охрипну и решил просто слушать. Но и слушатель из меня вышел неплохой, правда? Чонвон молчит, думая о том, что это можно воспринять как знак согласия. А затем, когда уже кажется, что поводов сцепляться в борьбе за собственную гордость, как за кость — не осталось, Чонсон рушит все его планы, почти что сбивая с ног вопросом: — Что с тобой случилось, Чонвон? — и продолжает тему про диалог, который у них состоялся в том самом судьбоносном, мать его, автобусе. — Мне сначала закончить, или прямо тут начать рассказ о хуёвости своей судьбы? — Вон сдаётся и наконец выпускает слова наружу, подобно струшке штукатурки, которая посыпалась от трещины, прошедшейся по его бетонному терпению. — Прямо тут, — по Чонсону не скажешь, что шутит. Походу, в его понимании настоящий мужчина должен быть со шрамом на полживота. — Разве ты не проверил этого в своих профайлах? — Чонвон плюётся сам на себя, — вы. Пак хмыкает. Забавный всё-таки этот Ян. — Проверил, — не стоило сомневаться в том, что он будет искать Чонвона и его личное дело в базе данных, — но я хочу услышать это от тебя, а не от лживых бумажек. Но он абсолютно первый… Кто сказал ему такое, первый, кто поинтересовался, что произошло по версии Чонвона. Руки сильнее сжимают повязки, и Ян на секунду замирает, не зная, как ему быть. Дождь тарабанит с безумной силой. — Тебя подставили? — и как ему вообще такая мысль в голову пришла? — Не нужно считать, что я белое, пушистое и невинное божье облако, — смотрит исподлобья Чонвон. — Я правда убил человека, Чонсон-щи. Я убил его сам, меня никто не заставлял. И если ты, — глоток слюны, кадык дёргается вверх и вниз, — вы не перестанете, то я сделаю то же самое и с вами. Чонвон изо всех сил скрывает тот факт, что слишком уж настойчивые и возмутительные методы Чонсона… Могли бы разблокировать все тысячу и один замок в его душе за раз. Он благодарен за то, что впервые услышал такой вопрос, в котором его не делают виновным преждевременно. Искренне, но на этом всё — адьес, дальше начнётся очень личная история, которая никому не нужна. Ибо все оставшиеся, кто о ней знает и при этом его винит — правы, и делают это почти что справедливо. Чонвон заканчивает, но на этот раз Чонсон и правда засыпает. Младший водит ладонью у него над лицом — реакции ноль. Яну кажется, что он действовал достаточно осторожно и не причинил боли, судя по тому, что Чонсон под его шаманящими ладонями настолько легко провалился в дрёму. И в таком состоянии «себя в себе», который никому и ничему не откроет, Чонвон собирается вернуться домой, закончив с раной, но на полпути к двери его разворачивает хриплое и сонное: — Мм? Уже уходишь? — Пак трёт заспанные глаза, глядя в спину медбрату из-за мягкого подлокотника дивана кофейного цвета. — А чаю не хочешь? Но если в прошлый раз Чонвон хотел побыстрее уйти, то простое и лёгкое «чай на старом месте, курица в холодильнике, а печенья в верхнем правом шкафу» заставляют задуматься, чтобы остаться подольше. Чонсон отдаёт дань уважения в виде еды и окончательно проваливается в сон, будто спокойно верит в то, что младший и правда останется. А если всё равно захочет уйти — не станет его держать. Но Чонвон не так предсказуем. Когда Чонсон проснётся, Чонвон найден оправдание в дожде. В один момент слишком много людей захотело, чтобы он не заканчивался. сейчас. Признаться, из-за Чонсона Ян каким-то образом снова и снова умудрялся протирать своё небо от пыли — задумываться о том, о чём пообещал себе забыть прежде. Может быть, даже немного смеяться с шуток, с которых прежде не стал бы. С ним было как минимум интересно, и вряд ли это было чем-то односторонним. Так почему же он так резко решил оборвать все связи? Чонвон готов поклясться — что-то здесь абсолютно точно не так. У Чонсона заплетается язык, а где-то рядом с ним слышится звук сильного напора воды. Его, что, держат в заложниках, или он правда пытается сделать с собой что-то плохое?.. И ещё: обычно после таких коротких и ясных заявлений в адрес «уволенных» сотрудников принято класть трубку, ибо что ему ответит сам Чонвон? Нет, я не буду прекращать к тебе приходить, потому что мне нравятся печенья, которыми ты меня каждый раз кормишь? Пф, увольте поскорее. Но Чонсон, почему-то, не сбрасывает первым, как должен был. — Подожди… Чем это ты там занимаешься? — Самовыпилом. Ага. Так вот оно что — значит дело всё же не в Чонвоне? Информативно и кратко — для младшего достаточно. Он отбрасывает одеяло почти в другую сторону комнаты, ещё бы чуть-чуть — и до окна бы долетело. — Что случилось? — и ставит на громкую связь, кидая телефон к подушке, пока наспех натягивает штаны. Не трудно догадаться, по какому адресу собрался в ночное путешествие сердобольный медбрат. — С тобой всё в порядке? Почему я слышу воду на заднем плане? — Просто пы… Это последнее и мало проясняющее ситуацию вводит Чонвона в состояние полного ступора, потому что как минимум следующий его звонок после сброса встречается только холодным и мерзким роботическим голосом: — Абонент в данный момент не может принять ваш звонок… …Потому что абонент умер, — додумывает больное воображение Чонвона, он надевает футболку задом наперёд и даже успевает это заметить — но не исправить; только набрасывает сверху легкую рубашку, чтобы скрыть это недоразумение со швами навыверт. Самое главное сейчас — это поскорее добраться к квартире Чонсона. Чонвон не боится смерти. Чонвон не боится умереть сам — не боится даже наложить на себя руки, но. Работа в хосписе в своё время сделала ему не хилую перепрошивку мозгов и, насмотревшись на тех, кто хочет жить, но не может — Чонвон принял тот факт, что ему ради равновесия во вселенной придётся стать тем, кто жить не хочет, но должен. А потому станет. И наблюдать за кем-то, кто собирается наложить на себя руки, толком не поняв, что так делать не нужно (просто потому, что так сказал Вон) — вызывает в нём синдром спасателя. Катилось бы оно всё пропадом: и этот тупой Чонсон, и его вкусные домашние сладости — но позже, не сейчас, когда ему нужна помощь. Синдром спасателя внезапно перещёлкнул, потянув одеяло на себя и отбросив все принципы куда подальше? А что здесь такого? Чонвону, как ни крути, такой диагноз простителен — он медбрат, как никак. Он пусть и не из святых: живёт по принципу «чем хуже другим, тем лучше мне» и «если я не счастлив, то никто не имеет права быть счастливым». Однако, работая в больнице — на какое-то время выступает в роли доброго ангела, и это у него прекрасно получается. Персонал может иметь другое мнение, но многие пациенты любят Чонвона, а потому он не может их подвести. Воля Чонвона всегда управляет его чувственностью — и прямо сейчас диктует свои правила и убеждение про то, что он должен помочь Паку, как одному из своих пациентов. На такси получилось быстрее всего — где-то полчаса, в отличие от полутора с пересадками по зелёной и синей линии метро или автобуса, бессильного перед пробками. Ключи, ожидаемо — никуда из-под коврика не делись, словно ждали его здесь с самого начала. Чонвон открывает намного быстрее, чем привык; не копошится в скважине, не стучит и не топает несколько раз на пороге, струшивая с ботинок слякотную грязь. Ну, так-то, Чонвон и разуться не успевает. Он несётся на звук, пробегая в обуви по пустой квартире, и за эти короткие секунды ни то дышит слишком часто, ни то не делает этого вообще. А затем наконец влетает в ванну, где уже не первый час плещется из-под крана горячая вода. — Что случилось?! — орёт Чонвон, пытаясь увидеть, есть ли вместе с телом в помещении ещё и цвет его волос, или нет — но красного, к счастью, нигде не видать. В центре ванной всего лишь сидит полностью одетый и, соответственно, насквозь промокший Пак Чонсон — прижавшись к кафельной стене и подставив лицо под капли мощного напора душа. Ему что… Недели дождя стеной было мало? Судя по пару, вода не просто горячая, а почти кипящая — в помещении очень душно и отдышаться Чонвону от этого становится ещё сложнее. Чего уже говорить про видимость — из-за тугого слоя не выветривающегося из помещения горячего пара, он даже не сразу может увидеть, открыты ли глаза Чонсона. Обычно, когда люди проводят под кипятком столько времени, они по идее должны стать похожими на разваренных раков — почему тогда Чонсон стал похож на сам… Кипяток? Что за мысли такие атаковывают голову Чонвона, который ещё какой-то час назад всего лишь мечтал о сне, а ныне же его голову заполнили совсем другие желания?.. Прочь-прочь-прочь. Горячая влага тем временем переполняет лёгкие и заставляет те дёрнуться от неожиданности, потому что прежде они оставались привыкшими принимать в себя лишь сигаретный дым. А сейчас же Чонвон как будто попал на горячие источники, только расположенные в чужой квартире. — Ты что делаешь… — звереет Чонвон, округляя глаза, хотя упасть на колени перед старшим и намокнуть сам он уже успел. Фальшстарт его гордости в минусик, никто умирать не собирался, хотя Чонсон вторит обратное: — Сдыхаю и пытаюсь протрезветь, не видишь, что ли? — он смотрит в какую-то точку, хотя кажется, что на Чонвона — получается как-то сквозь. Чонвон видел слишком плохо из-за пара, вот и подбежал вплотную почти мгновенно. Глупо получилось, конечно, учитывая, что никто в его помощи по-настоящему не нуждался, но… — Так бы сразу и сказал, дебил, — скалится Чонвон так, что вот-вот зарычит. Рядом не лежит, а плавает в натёкшей из душа воде… О, новенький айфон — до чего же печальна его судьба, он наверняка и нескольких недель не прослужил. Теперь понятно, почему звонок сбросился; Чонвон выдыхает с облегчением. Это был не Чонсон в приступе панической атаки или тоски — он даже не сбрасывал первым после всего, что наговорил про деньги в почтовом ящике и «адьёс». Вмазать бы ему за последнее слово по лицу. Но вместо этого Чонвон лишь интересуется происходящим. — Что случилось? — должно слететь с губ в который раз, а ответа так и не получить. Глаза тем временем нервно опускаются вниз, завидев расстегнутую белую рубашку старшего, под которой ничего нет и — о боги, из-за воды она просвечивается. Чонвон тяжело сглатывает вяжущий, подобно неспелой хурме, ком в горле. Спасибо, Чонсон, что хоть в чёрных штанах. — Да, что случилось, — отвечает вопросом на вопрос Чонсон, резко хватая младшего за шиворот, и чуть грубым рывком притягивает к себе. Чонвон не может контролировать с каждой секундой всё больше выпучивающиеся глаза, но и отпрянуть найти сил так же не сумеет, — с твоей рубашкой, приятель? — Чонсон выглядит так серьезно, неся полнейший бред; впрочем, как и всегда. Он лезет к пуговицам, криво застёгнутым на груди Чонвона, и руками нагло, бесцеремонно залезает внутрь, касаясь своей разгоряченной кожей чуть прохладной, потому что младший только зашёл к нему с улицы и не успел так же сильно нагреться. Ян молча вздрагивает и будто ждёт следующего действия, наблюдает за каждым мелким движением, не сопротивляясь — непонятно только, почему он всё ещё не сломал Паку ни одну кость и на деле просто… Будто позволяет непоправимому оказаться всё ближе к пометке «случилось». Только зачем? И почему? Чонсон смешно выглядит, когда трясущимися от текилы пальцами заботливо застёгивает маленькие белые пуговицы на чёрной рубашке Чонвона (как у младшего от нервов, только от алкоголя у Пака явно страдает мелкая моторика), стремясь вернуть ей пригодный вид, и с довольным лицом, хозяйственно стучит тому по груди, сообщая, что закончил. — Так-то лучше — только вот те на, снова получается криво; опять пуговицы сдвинуты по ряду. — Мм?! Чонсон приглядывается к неровному результату, мультяшно хмуря брови, и его лицо уж слишком очевидно искрится неудовлетворенностью; физиономия говорит сама за себя. Старший понимает, насколько криво застегнул рубашку младшего, сделав всё в итоге ещё хуже, запоздало, но. Это лишает покоя. — Блять… Ну, нахуй, — матерится Пак, и Чонвон не понимает, что это за подготовка к следующему действию пролетает в глазах блондина и что именно это за…— Я перфекционист, если что. Предупреждение. Перед чем, собственно? — К чему это ты гово… — не успевает переспросить Чонвон. Скрежет бьёт по швам, заодно и по чонвоновским ушам, а падающие в воду пуговицы, слетевшие с разорванной Чонсоном чонвоновской кофты — по ощущению реальности. И ни то распаренная кожа напротив, ни то расстёгнутые на ней пуговицы промокшей белой рубашки… Создают антураж, который заставляет Чонвона несколько потеряться в реальности и вовремя осознать, кто есть кто и что они забыли вдвоём под горячим душем, в квартире Чонсона. — Ой… — часто-часто моргает Чонсон, поняв: пуговицы на полу, у него же в руках — целый кусок ткани. — Чонсон?..— Чонвон не знает, что должен сказать, поэтому этим своим полным сомнений и вопросов взглядом как будто интересуется мнением старшего: пусть посмотрит на эту ситуацию со стороны и хорошенько подумает, что они собираются с ней делать. — Когда я пожелал тебе всего охуительного в жизни, — отчего-то решает уточнить Пак, а его глаза при моргании залипают так же смешно, как у старой куклы, как будто влажные ресницы прилипают друг к другу, — я имел в виду не только деньги, Чонвон, — он наконец сдаётся, прекращая пытаться нормально разлепить слипшиеся от алкоголя и воды веки, а на его лице расцветает улыбка, которую младший ни с чем и никогда не перепутает: она говорит, что уже стало поздно давать заднюю, пытаясь убежать, да и на улицу насквозь промокшим Ян не пойдёт, — но и себя. — Что? — Чонвон услышал, но и сам не успел понять, как переспросил — будто дал полицейскому шанс передумать портить себе жизнь «подобной» связью с бывшим преступником. Подумать ещё раз и сказать что-нибудь другое, и оба они дружно сделали бы вид, что прежде никто не говорил ничего отбивающего вопросы. Их же обычно отбивает лишь то, что провоцирует на стремительное действие. Слова или ставка на риск — всегда нужно выбирать что-то одно, а времени на размышления нет. — Работа должна нравиться. Зря принял это за намёк? Или за мотивацию к действию? Во всяком случае, Чонсон первым начал то, что не удастся остановить, когда он в состоянии, перед которым даже Чонвон бессилен. Но «бессилен» — понятие растяжимое. Сила появляется в разных количествах и на разные запросы. А у пьяного, не способного ровно стоять на ногах, не шатаясь, почему-то всегда хватит энергии на то, чтобы потянуться или в крайнем случае притянуть к себе того, к кому хочет прикоснуться губами. Вот и Чонвон крупно вздрагивает, когда чужая ладонь ложится к нему на затылок, лёгким давлением заставляя придвинуться ближе, оказавшись аккурат перед чужим лицом. С губ слетает испуганный выдох, а сам взгляд Чонвона послушно фиксируется перед собой, не позволяя никуда себя увести — губы Чонсона кажутся ещё более невероятными со столь близкого расстояния. Распухшими и порозовевшими от долгого истомного прикусывания. Ещё один нервный глоток — и в нижней части живота образуется ощутимо саднящая чёрная дыра, требующая, чтобы её поскорее чем-нибудь наполнили, иначе пойдёт выше, распространится на другие органы — и не у одного Чонвона; это невыносимо сдерживать, попытки сдержать под контролем валятся, как карточный домик от сквозняка. Оба замирают в сантиметрах друг от друга. Но поцелуя не происходит. «Никогда не иди работать в караоке. Тебе скажут, что там нет проституции, но открытой и правда нет, о закрытой же — никто ничего не говорил и не обещал». Чонвон замирает в сантиметрах от лица Чонсона, и тот смотрит прямо в глаза — послушно ждёт его ответа, потому что без зелёного света в отражении омутов Чонвона… Ему нет необходимости становиться ближе: желания одного — всегда мало для того, чтобы вышло что-то хорошее. Первой работой после выхода из тюрьмы у Чонвона была обязанность петь и выпивать вместе с клиентами — по первых парах она не казалась чем-то оскорбительным или низким. Но со временем он понял, перед чем его предостерегали. В жизни были настолько тяжёлые моменты, что можно было не выдержать и пуститься во все тяжкие — пойти по панелям, трассам, чтобы в последствие… А в заключение нырнуть в объятия к петле, если не успеть предсказуемо разойтись по грязным рукам. Но Чонвон имел принципы и какие-то ценности, важной частью которых была она — любовь к своему телу. Чонвон не хотел бы видеть в нём продукт, который можно продать какому-то грязному и вонючему старикану. Чонвон не был святым и, признаться, как и многие люди — полностью ощущал желания тела и иногда им даже не отказывал; но везде нужно было следить за мерой. Секс с незнакомцами на одну ночь, неразборчивость в половых связях и уж тем более ночи, проведенные за деньги — Боже упаси, всё мимо и как можно подальше. При наличии же сильного взаимного притяжения, той самой химии и подходящих условий… Чонвон иногда прогибался. Но людей, с которыми действительно мог запуститься процесс, при котором терпеть стало бы невозможно — по сути-то почти и не было. Любовь — это в идеале, но пока успеешь её найти, можно состариться, так что лишь на неё Ян не делал ставок. Искорок и горящего между двумя телами воздуха порой становилось достаточно при условии, если человек не был совсем незнакомым. Чувствовать же себя грязно продающимся за деньги — Ян не считал, что смог бы от этого однажды отмыться, поэтому даже не начинал. На работе Чонвон поставил себе табу и решился делать только то, что умел хорошо: петь, танцевать из-за периода в жизни, когда он ещё мог мечтать о чём-то, и бухать — в силу ещё очень юного возраста — и всё это в караоке-баре. Там тоже приставали, но было чуть больше возможностей отказать; работавших в тех местах мало-мальски защищали. Опасностью были лёгкие деньги, которые зарабатывались ещё проще, когда работник заведения позволял зайти чуть дальше песнопений и общего шота соджу — и приходящее вместе с ними искушение. Все обычно говорят: я? Что? Нет! Да у меня принципы, я на такое не пойду чисто по своим соображениям. Только вот есть одна маленькая проблемка. Всё дело в том, что не все мужчины — грязные и вонючие стариканы. И вполне возможным может быть такое, что клиент понравится работнику — тогда секс, за который в итоге будут получены деньги, покажется обоюдным, по желанию обеих сторон. И никто не задумается: принцип при таком раскладе всё равно нарушен. Чонвон никогда не нарушал своего. Даже когда ему сильно импонировал клиент, даже когда Ян чувствовал, что его хочет, он не мог позволить себе пойти на связь за деньги. Чонвон трясёт головой и заодно мокрыми волосами, вдруг вспомнив этот отрывок своей жизни. Он хорошо себя сохранил, не растратился попросту, так что же делает сейчас, услышав такие слова Чонсона? Надо любить свою работу. А? Но Чонвон быстро себя успокаивает: речь не об этом. Чонсон — разве это работа, когда он… Сам по себе нравится? Чонвон всем телом чувствует разряды тока, и это вряд ли из-за утонувшего айфона, плавающего поодаль от них. Когда Чонсон смотрит в глаза так томно, когда пар исходит не так от кипятка, как от его кожи, покрытой мелкими каплями… Да, точно. Чонвон идёт на это только потому, что сам хочет — не за деньги, не с жадным до удовольствия факбоем из клуба, не с первым встречным — так что же не так? Зарплата за забинтованную рану идёт отдельно, другое удовольствие тоже. Он не находился бы здесь, если бы действительно боялся Чонсона и не подошёл бы к нему так близко, если бы избегал его касаний, как вампир чеснока. И под влиянием таких мыслей Ян сам не понимает, что попался на тот самый крючок, когда мужчина не вонючий и не страшный старикан, а восхитительный блондин, с которым ещё и всегда есть, о чём поговорить. Целовать или наконец от себя оттолкнуть — вот, в чём вопрос. И у Чонвона не так много времени на раздумья: ровно один момент, который он тратит на то, чтобы облизнуть не успевшие пересохнуть губы, когда снова возвращается взглядом к лицу старшего. В конце концов, секс — не любовь; а именно этот обещает быть незабываемым. От него Чонвону при желании будет проще отмыться. Сейчас же одна мысль о предстоящем будоражит и заставляет трястись всё тело. Ян и сам не понимает, как оказывается прижат к нагретой плитке спиной, уложенный на лопатки. Чонсон нависает над ним, смотрит прямо в упор, мягко оглаживая ладонью скулы, спускаясь ближе к подбородку, и всё ждёт ответа. Глаза младшего, чуть прикрытые чёлкой, опасно темнеют, а мурашки расходятся по коже от места под головой, где покоится ладонь старшего, которую тот заботливо подложил, чтобы Ян не ударился об кафель, пока его опрокидывали на спину. Так близко и… Раскалённо. Прикоснись к воздуху — жжётся — и загоришься вместе с ним. Чонвон привык к тому, что в жизни крепче всех его обнимала только петля — так почему бы хотя бы раз не дать возможность обнять себя крепче не ей, а… Живому человеку?