***
много лет назад. В помещении с плотно задёрнутыми шторами стоит полутьма, и её разбавляет лишь маленькая полоска света, что появилась из-за приоткрытой двери. Это позволяет разглядеть, насколько много в воздухе витает пыли, и предаться какому-то ощущению разбитости — непривычно видеть комнату такой. Однако занять главное место в атмосфере этого островка неспокойствия приходится отнюдь не растерянности. Для того, что сделал он, требовалась решительность. Вот только что именно заставило старшего пойти на подобный шаг? Освещённая полоса медленно увеличивается, смещаясь вместе с медленно открывающейся дверью, и позволяет подробнее разглядеть настоящий хаос и его последствия. Она никогда не видела подобного погрома. Главным последствием, что оставил после себя хаос, становится маленькое тело, пронизанное крупной дрожью, которая почти сходит на нет, когда мальчик замечает вошедшую в комнату секунду назад младшую сестру. Он сидит, забившись в угол, и его голова, что прежде была уронена на острые колени, наконец поднимается. — Джэюн?.. — всё, что ей остаётся произнести в подобной растерянности — это имя старшего брата. Они молчат, просто глядя друг на друга, пока девочка обнимает сама себя за плечи, подтягивая на них сползший плед. Он не выступает обогревом в слегка прохладном доме, не подходит для роли брони от опасностей их реальности, не является настоящим бронежилетом, который защитит от пуль (хотя в своё время не защитил отца). Просто ей с ним становится немного спокойнее. Где-то в глубине души живёт та глупая и слегка инфантильная вера — словно спрячься ты под одеялом, и монстрам ничего не останется, кроме того, как расстроенно цокнуть языком и уйти, уповая на другой, более удачный шанс однажды оттяпать тебе ногу. Хаюн и Джэюн — до сих пор слишком маленькие, чтобы взваливать на себя ответственность и кого-то спасать, но они пытаются сделать это друг для друга, хоть немного облегчив ношу окруживших их испытаний. Разбросанные, маслом размазанные по письменному столу краски, раскрошенные листки бумаги, свеже вырванные из блокнота для рисования. Слетевшая явно не по своему желанию с петель полка, на которой раньше хранились альбомы с фотографиями. Не верилось, что подобное могло быть сотворено руками Джэюна. Сколько Хаюн помнит, он был самым миролюбивым братом на всём белом свете, руки которого могли только строить — и никогда не ломать. Разрушение как понятие было ему совершенно чуждо; для него правда не было места меж рёбрами Джейка. Однако ничего не поделаешь — пусть и не живущая внутри тебя — эта всепоглощающая безысходность погребёт под собой любого. Прежде ему было трудно уничтожить даже то, что требовало такой жестокой (с его точки зрения) меры: например, Шиму было жалко стирать какие-то штрихи и, в конце концов, на его рисунках было многовато лишних линий, пусть это их никак не портило. Он ненавидел ластик и почти никогда его не использовал, веря, что искусство — это и есть та самая череда ошибок, (сохранённая на бумаге, фотографии, в песне), и только видя, какой путь привёл к завершению, можно было понять истинную ценность сотворённого. Через тернии к звёздам, как говорится? Однако главное — не звёзды, а те самые закорючки, об которые пришлось споткнуться и пораниться, прежде чем к чему-то прийти. И царапины, оставшиеся на память. Разумеется, что результат был важен, но он был ничем без процесса — это то, во что верил Шим и его мать, заложившая подобное знание бетоном в неокрепший ум. Но на кой вообще говорить об этом теперь? Сейчас всё, о чём так много думал Джэюн, всё, к чему его вело сердце — резко стало неважным в одночасье. «Самое главное, чтобы ты был счастливым» — отрадно было то, что позиция родителей не ограничивала тягу к тем увлечениям, которые нравились по-настоящему. Очень жаль, что с каждым годом даже такое маленькое и с первого взгляда легко выполнимое желание мамы с папой — реализовывать становилось всё сложнее. Особенно в сложившихся ныне обстоятельствах. Хаюн подходит ближе, садясь рядом со старшим братом на пол, и без лишних слов крепко его обнимает. Шим чувствует, как она дышит, и лишь по этой маленькой детали может понять — ритм вдоха и выдоха был сбит раньше, чем она сюда пришла. Младшая явно бежала через весь дом, сломя голову. Она наверняка преодолела все ступеньки, что вели до второго этажа в комнату брата, за считанные секунды. — Ты опять сломал… Все кисточки? Джэюн, не отталкивающий младшую, впервые продирает заплывшие помутнением разума глаза, чтобы через плечо Хаюн разглядеть свою комнату и то, что он с ней сотворил сам, получше. Девочка права, учитывая, что первой в глаза Шима бросается целая труппа (или будет правильнее сказать трупы?) из разломанных пополам инструментов для рисования, валяющихся на полу. Он жмурится так, словно к его носу поднесли нашатырный спирт (так бьёт по голове реальность) и старается не смотреть на всё это долго. Ибо чем дольше будешь вглядываться в пустоту, тем скорее она начнёт отвечать тебе тем же — Шим просто боится, что таким образом запомнит вид своей комнаты и всё своё состояние достаточно хорошо для того, чтобы никогда не суметь его забыть; или просто от него отвлечься. А потому он решает абстрагироваться сильнее и поскорее вычленить это всё из своей памяти, прежде, чем травмирующая картинка пустит корни в мозгах. Так выглядит не человек, который сломлен. Так выглядит выброшенная в окно мечта. Может ли подобрать её кто-нибудь другой, вместо Джэюна, чтобы в будущем он не оглядывался назад в этот день и не думал, что поступил жестоко по отношению к себе и навсегда отказался использовать по назначению свои таланты? — Почему?.. За что ты так с собой? — Хаюн могла бы сказать, что старший просто не ценит то, что у него есть, но на деле прекрасно знает: таким поведением он наступает в первую очередь на горло самому себе. Он знает, что, несмотря на возраст, девочка понимает уже слишком много тех вещей, которые ему (как старшему, а значит взявшему на себя ответственность брату) не хотелось бы, чтобы она понимала. А желательно, чтобы она не просто забыла, а вовсе не знала, что такое… «Нельзя спать, потому что они могут прийти и забрать кого-то из нас» Скажете, что это всё просто глупые детские страхи, которые есть абсолютно у каждого? Мол, ребёнок просто насмотрелся ужастиков перед сном или у него разыгралась фантазия, что является абсолютной нормой в этом возрасте? Однако зачем смотреть ужастики тому, у кого их достаточно в жизни? По сравнению с подобной реальностью то, что показывают в фильмах — вызовет разве что смех. Настоящий ответ окажется неутешительным. В её годы дети должны бояться подкроватных монстров или максимум призраков, на которых порой бывает похож стул, заваленный не сложенной вовремя одеждой, жаль только, что… Хаюн опасается реальных людей. — И порвал все рисунки, — если бы у неё не были сейчас заняты руки, одна обвившая шею, а другая мерно похлопывающая плачущего старшего по плечу, девчонка точно попыталась бы склеить хотя бы один, — мне они нравились, ты же знаешь. — Ты пришла, потому что слышала шаги?..— ничуть не медлит старший, задавая вопрос напрямую. И Джэюн не слышит, но чувствует, как подбородок сестры на секунду касается и снова отдаляется от его плеча. Хаюн, к сожалению, положительно кивает. Шим знает, что ей и маме нравится, как он рисует — он бы сам с удовольствием продолжал этим заниматься. Но он прекрасно понимает, что в ситуации, в которой они оказались — совсем не до этого. А чтобы не было соблазна, заставляющего тратить драгоценное время не на то, на что обязан Джэюн — он сделал всё, чтобы рука больше не потянулась к кисточке. Пусть ради этого пришлось сломать саму кисточку и разорвать все рисунки; только так боль и разочарование, что появлялись бы при каждой новой попытке провести линию по бумаге — перечеркивали весь запал что-либо сделать. Ни взглянуть, ни притронуться. Шим порвал всё своё прошлое, и сожжет вместе с рваной бумагой ещё и мосты, навсегда отделив себя от «до», и за шкиру перекинув в совершенно новое «после». Какое рисование, когда нужно учиться самозащите? Отныне он должен следовать к своей цели и ни на что больше не поворачивать головы. — Когда вернётся мама?.. — шепчет Джейк, покрепче сжимая кулаки, потому что сам размыто слышит скрип на первом этаже, уверенный в том, что сестре сейчас не стоит отстраняться и видеть его опустевший взгляд. Но что такое маленький мальчик против людей, которые с вероятностью в 9 из 10 до зубов вооружены? — Она сказала ни при каких обстоятельствах не выходить из дома, — пока ещё спокойно отвечает Хаюн, хоть и её голос заметно проседает с каждой новой гласной, — она обещала, что вернётся до конца дня, но уже почти полночь и она не берёт трубку. Что, если с ней что-то случилось, Джэюн-а? Мне… Мне очень страшно одной в комнате, можно я, пожалуйста, немного побуду с тобой?.. Переживание сквозит в дрожащем тембре природно писклявого голоса, и Шиму кажется, что он пытается успокоить замёрзшего в снегу котёнка — чтобы ни делал, не получается добиться необходимого результата, а зверёк от каждого твоего и другого шороха пугается пуще прежнего. Но и у Хаюн есть причина для такой реакции. Она не трусиха, поэтому, если говорит, что напугана, то можно быть уверенным: столкнулась с чем-то действительно серьёзным. Шаги, что она услышала в коридоре, спустившись за водой на первый этаж в их небольшом коттедже, и то, что сейчас отбивается от стенок черепной коробки у самого Джэюна продолжительным эхом — явно не причуда уставшего после школы организма. Детство, в котором дети должны строить домики из одеял, а не приваливать дверь всей имеющейся в узком помещении мебелью. Время, когда они должны быть счастливы и беззаботно играть на улице, а не закрываться от неё в комнате на чердаке, завешивая окна тяжёлыми шторами; не дай Бог кто-то извне увидит признаки жизни в доме. Маленький десяток лет, когда они могут чувствовать себя под защитой взрослых, а не трястись от страха за этих самых не вернувшихся вовремя мамы с папой, один из которых не вернётся никогда. Впадая в сон поочереди, пока кто-то остаётся на так называемом «дежурстве», чтобы в случае чего разбудить второго и сбежать вместе. Они, в конце концов, должны быть в доме, как в своей крепости — а не в месте, которые опасно для них почти так же, как промозглая улица за окном. Когда воспитываешь ребёнка, никогда не знаешь, кем он вырастет в будущем. Повлиять на то, будет ли он стальным солдатом или нежным художником — почти невозможно; каждый человек словно приходит в этот мир с определённой задачей, а родители могут только помочь или помешать на пути к её исполнению. Такова реальность — не такая уж и плохая расстановка ролей, что ж, но. К сожалению, помешать могут не только люди, называющие себя «мама» и папа». Это ещё может сделать воля случая. И Джэюн, рождённый для бумаги и акварели, но прогибающийся под такие расклады своих реалий — ломает каждую кисточку сам. В мире, в котором ему следовало оставаться сердобольным художником, Шим оказывается обязан стать вооружённым до зубов воином. Иначе просто не останется того, кто сможет защитить маму и Хаюн.***
сейчас. Джэюн уверен, что будь папа жив сейчас — он бы сделал это вместо него. Он бы сгрёб в охапку всех своих близких людей и разорвал бы каждого, кто посмел бы к ним приблизиться. Отец присутствовал какое-то время жизни, пусть и не очень долгое, но то, что успел узнать, запомнить и выучить о нём парень — это неоспоримую истину в искренности и доброте Шим Намгуна. Жаль, что этого оказалось мало, чтобы поверить в то, что он правда был, всецело. Каждый раз, представляя его лицо, Джэюн ловил себя на мысли о том, что все минуты присутствия отца в его жизни — мираж; черты оказываются размыты и с каждым годом его воспоминания о самом главном человеке в его жизни становятся всё менее знакомыми. Во снах, в памяти, просто когда соскучится — у Шима от него остаётся всё меньше, чем прежде. Сцен, прокручивающихся в голове, как запись на кассете, нет — парень не перескажет многое из того, при чём присутствовал сам. Не подберёт точного определения слову «папа» и не приведёт достаточно аргументов в пользу того, почему же он без него ощущает себя неполноценным. Но остаются чувства, этого у человека не отнять никак, и их достаточно для того, чтобы Джейк мог сказать: «Папа — это важный человек, я люблю своего отца и скучаю по нему до сих пор, пусть и не помню, по чему конкретно. Место, что должно принадлежать ему — пусто и останется таким навечно, потому что оно только его; никто не заменит, не встанет туда вместо него» Детям, сколько бы лет ни было, свойственно видеть в своих родителях героев и приписывать им те качества, которых, возможно, быть не может даже у самого крутого человека. Намгун был именно таким отцом для Джэюна и единственное, в чём он может его винить — это в том, что он не рядом сейчас, когда так нужен. Но, пожалуй, глупо предъявлять какие-то претензии к мёртвым. Отец, опять же, будь он жив, защитил бы свою семью. И он наверняка справился бы с этим лучше и намного экологичнее сына. Потому что сам Джэюн прокололся как минимум по трём пунктам. Раннее утро, на улице только-только начинает светать. Маленькая, но уютная квартира с видом на внутренний двор, кажется умиротворённой. Джэюн потягивается, выходя из спальни, где постель уже давно застелена. В воздухе стоит приятный запах геля для душа, кажется, с ароматом фисташек. Не успевший включить свет — да и не понадобится, когда до рассвета всего ничего — Шим разминает шею после напряжённой утренней тренировки, поправляя полотенце, что покоится на плечах; чтобы вода с влажных после помывки волос не намочила футболку. Он старательно чистит зубы с таким звуком, будто работает миксер. И в этом процессе ловко наклоняется, чтобы поднять фото, на которое чуть не наступил, шатаясь по деревянному полу в коридоре босым призраком. Первый прокол Шим Джэюна — это часть плана, которая пока что выбивается из графика и, как выяснилось, требует куда больше времени для исполнения. Джэюн поднимает фото, на котором изображён темноволосый мужчина. Методы самозащиты у Шима были своеобразными — всем известные, но оттого не становящиеся более выгодными — выжидание и нападение. Мужчина делал всё возможное, чтобы ударить первым; а как иначе, когда ты точно знаешь, что твой враг силён и не будет сидеть, сложа руки? В инертном ожидании атаки можно провести много лет, и всё равно вовремя не среагировать, тогда-то ад начнётся по-настоящему. Потому его возвращение на историческую родину — в Корею — входит в эту стопку складного расчета, и он здесь не просто так прохлаждается. Необходимо следовать изначально заданной цели, не зря же Джэюн просчитал её, как и любые возможные исходы, от начала и до конца. Отучиться в медицинской сфере, не став при этом полноценным врачом (потому что в таком случае у него просто не осталось бы времени на важные для него вещи), выучить корейский, приехать в Сеул издалека, устроиться работать в больнице и жить под обыкновенным именем, пользуясь редкими льготами для иностранцев — всё это выполнено в срок. Сбиваться стройный план начал на моменте сбора компромата. Джэюн прикрепляет снимок обратно на своё место, возле подписи «Нишимура Рики». «дата рождения: 9 декабря 2002 года. рост: 187 см; вес: неизвестен, спортивное телосложение. цвет волос: чёрный/натуральный цвет волос: русый. национальность: японец. официальная сфера: бизнес, торговля. расположение: Каннам, Сочогу» К этому имени ведут несколько красных полос, переплетаясь и после пересечения уходя к другим фотографиям и данным. Шим продолжает чистить зубы, с шипением подтягивая периодически выскальзывающую изо рта, пенящуюся пасту. Он разглядывая то, что и без того изучает каждый день, освежая в памяти — огромный навесной стенд с тысячью заметок во всю стену, фото разных людей и соединяющими их линиями с подписями. — Твоё везение — значит моя неудача, и наоборот. Тебе посчастливилось миновать в тот раз, — тихо молвит Джейк, глядя прямо в глаза японца, которого в один из удачных дней своей охоты снял исподтишка, — но это не значит, что повезёт в следующий.***
— Больше не приводите к пациентам иностранцев! — голосит мужчина в центре холла, привлекая слишком много внимания. — Почему вот это, которое не знает, как помочь самому себе, должно пытаться направить меня на лечение?! Жить в другой стране, даже зная язык — нелёгкая задача. Джейк пусть и кореец, вырос он в Австралии, а потому его корейский звучит недостаточно естественно, что уж говорить про его понимание местной культуры — всё, грубо говоря, всегда в дефиците. И всё равно он выполнял ровно то, что ему поручали, не привлекая лишнего нежелательного внимания, словно неживой робот. И знаете что? Всё было хорошо, он всех устраивал. Ровно до сегодняшнего дня. — Я просто в шоке с того, какое беззаконие творится в нашей стране. Понаехали тут и отбирают рабочие места у местных специалистов… — мужчина явно наслаждается прирастающему количеству зевак, что просто не смогли пройти мимо такой драмы, пока его тон заметно идёт вверх. Какая сенсация, подумать только. Аджосси орёт на медбрата, плюясь слюной, потому что делать больше ему ничего не остаётся — мужчина успел разбросать все листы, что покоились у Шима на стойке регистрации. А вариант заткнуться и не мешать людям работать, наверное, не входит в список возможностей? Спустя несколько часов после начала рабочего дня Джэюн уже не чувствует себя настолько позитивно заряженным. Наверное, стоило разглядеть нехороший знак ещё в шесть утра — в лице упавшей на обратную сторону фотографии. Шим не придал этому значения, а зря: день, должно быть, ещё тогда предупреждал, что в его планы не входит «задаться». К сожалению, в случае Джэюна — если он пошёл по числу пи с самого утра, то по наступлению вечера всё скатится в ещё более глубокую яму. Джейк мечтал, чтобы папа, если действительно слышит его обращения время от времени, когда Шим вспоминает о нем в особенно сложные моменты — послал ему кого-то, кто сможет помочь хотя бы добром словом. Жаль, что в жизнь приходили только вот такие люди, будто напрасно испытывая и без того сломанную (без надежды на починку) нервную систему. Крикун чертовски зол, это сможет понять даже максимально нечуткий — вот так орать на полбольницы тоже не все готовы. Джэюн растерянно бегает глазами по помещению, ощущая, как перед глазами что-то мигает, словно он рыба, обитающая на огромной глубине, куда не доходит свет, и у него перед лицом висит огромная лампочка (в ходе эволюции над лбом образовалась); которая, почему-то, именно в этот самый момент стала работать с перебоями. Или же просто отказалась освещать ему вопиюще агрессивного мужика, со словами «не на что здесь смотреть, дорогой мой хозяин». — Позовите сюда нормального сотрудника! Вау, да такой мог бы потягаться разве что с Чонвоном. Ян по своей сути, правда, куда более гибкий и подстраивается под ситуации так, будто его характер сделан из никогда не затвердевающего пластилина. А потому в особо хорошие дни есть возможность наткнуться на эксклюзивную — порядочную, нежную и покладистую — версию Ян Чонвона; но это бывает настолько редко, что об этом известно только приближённым. Быть агрессивным скандалистом тоже нужно уметь вовремя. С одной стороны, он мастерски умеет лавировать, избегать острые углы и ненужную ответственность. С другой — Вон-и страдает внутренней, редко когда засыпающей бурей эмоций(она взбалтывается и пачкает его прозрачную душу, как песок в бурю), и не защищён от открытых конфликтов, когда отдаётся своим чувствам. Склочность, циничность, мелочность — помним, да? Чонвон уникален в том, что умеет использовать и такое как орудие в достижении цели, и в то же время может довольно вовремя замолкнуть, сделав вид, что ничего не случилось. Джейк уверен, что Ян отличный человек, просто многое он перенимает из атмосферы — действует как отражатель того, что его окружает. Есть люди, которые подвержены этому меньше(те, кто умеет абстрагироваться) и те, кому недостаточно заткнуть себе уши и ноздри, попутно прикрыв глаза; они всё равно чувствуют чужие эмоции и принимают их, как свои. А потому неоспоримое правило гласит: никогда не нападай на этого котяру первым, иначе мало не покажется. Так что мужчине, который на фоне такого (лавирующего меж волн противоположных частот) специалиста скорее напоминает обезьяну с гранатой — до медбрата Яна ещё далеко. Итак, всё вокруг погружается в полутьму, хотя у организма Шима в планах нет пункта «потерять сознание». Именно этот мрак позволяет в своей кромешности глазами отыскать маяк. Светящий красный цветом, маяк собственной персоны надменно хмыкает, уже издалека поняв, что развернувшейся драме не хватает только появления своей истинной королевы. — У этого мужчины явно нет боязни сцены, — скрестив руки на груди, цыкает Чонвон, что только успел завернуть в сторону центрального холла, но уже заранее знал, куда идти, потому что даже на приличном расстоянии расслышал этот пронзительный крик. Чонвона сюда позвали младшие медсёстры, которые дико испугались и, не зная что делать, как всегда обратились к беспроигрышному варианту. Это как когда слепые щенята по любому поводу ищут мать. Медсестры, похоже, просто ни на что не способны в одиночку и всё, что им остаётся — использовать Чонвона как палочку выручалочку на все случаи жизни. Впрочем, как и всегда. И тем не менее, Янвона выбрали не зря. Главный враг, против которого до смерти будет сражаться Чонвон — это всё общество, в том числе власть имущие и коллеги; он (их усилиями) с самого начала принял решение стоять на низком старте перед атакой. Не зря же ему дарован такой талант — люди могут говорить всё, что угодно, но когда его рот открывается — рот оппонента автоматически закрывается, причём навсегда. Ну, это первое. А второе и не менее важное: что бы ни происходило, Чонвона не боятся использовать для решения проблем. Его репутация уже испорчена, правильно? Так что если на него пожалуются или даже повяжет полиция — хуже, чем есть, его резюме уже не станет. Поэтому те, кто боятся портить личное дело себе самим (читайте как все сотрудники этой больницы), используют Яна, как живой щит. Обидно? Обычному человеку — да, Чонвону тоже поначалу было, но он привык. Сейчас это воспринимается скорее как опция полезности и «смотри, как я могу, заюш, а ты не можешь». Медбратья и медсёстры — это же очередные люди, которые могут попасть под раздачу феномена «текучка кадров». Существует туева куча студентов-интернов, которым нужна практика в больнице: и все они одинаковые. Незаменим только Чонвон — ему всё нипочём хотя бы потому, что он изначально не имел репутации, которую нужно защищать. Такого сотрудника не упустят даже во время самого лютого сокращения. — Простите, но вы уже зарегистрированы и… — пытается успокоить мужчину Джейк, но всё напрасно. — Что? — начинает злорадствовать аджосси, кажется, намереваясь дать медбрату унизительную пощёчину при всех посетителях в огромном холле, но почему-то поначалу спешит лишь проверить его реакцию (точнее её отсутствие). — Издеваешься? Да работники в этой больнице… Вы все — просто кучка пропащих душ, как же я ненавижу это, блять! Выглядит он, кстати, как помятый жизнью алкоголик, и мудрые люди попросили бы понять и простить его. Но, на секундочку, кому какое дело должно быть до чужого горя, когда у всех свои проблемы? Зачем создавать их незнакомым людям дополнительно? — Аджосси, послушайте, «как обзываешься, так сам и называешься», — обращается к нему вовремя подоспевший Чонвон, став буфером между австралийцем и очевидным расистом, — если вы готовы повторить ещё раз, то мне лучше называть вас пропащей душой? Чонвон, как машущий хвостиком-моторчиком в раздражении кролик, топает правой ногой. И мысленно загибает пальцы, увлечённый арифметикой: старательно считает, достаточно ли на данный момент причин для того, чтобы разогнаться и устроить скандал. Но пока что он решает не впадать в крайности и не спешить. — Не мудрено, что граждане кричат не от хорошей жизни — но чем же это другие заслужили? Всем нам приходится нелегко. Давайте вы успокоитесь и мы вместе пройдём в приёмный покой. — Отстань от меня! — дёргается мужчина, но при этом не отступает, а подходит почти вплотную к Джейку. — Ты! Какого чёрта ты приперся сюда? — и продолжает свою шарманку, чем только вызывает у скрестившего руки на груди Чонвона вдох, который может привести к перенасыщению кислородом. — Вали из моей страны, ублюдок! Нет уж, Чонвон, помимо корейского языка — ещё и носитель справедливости, а потому просто так это не оставит. Он видит, распознаёт любую дисгармонию издалека, и самостоятельная активизация — какой-то необузданный прилив сил за восстановление порядка — его переполняют от головы до пят. — Перестаньте, пожалуйста, — пытается начать с малого и спокойно разобраться Вон, легонько касаясь плеча мужчины, но тому хоть бы что. — У нас работают только лучшие врачи, а человек, которому вы грубите — этнический кореец, поэтому прийдите уже наконец в себя и прекратите страдать расизмом. Ноль реакции. Кончиком указательного пальца мужчина тыкает прямо в грудь растерянному Джейку, пытаясь того оттолкнуть подальше от подоспевшей помощи. Похоже, что точной причины негодования и правда нет — такие люди просто хотят с кем-нибудь поссориться и высасывают псевдоповод из пальца. Здесь бы даже святого нашли бы, в чём обвинить. Повезло, что Чонвон таким не является. Можете смело обвинять во всём, в чём заблагорассудится — всё равно ваш тычок пальцем в небо не окажется страшнее реальности этого парня. — То, что твои предки свалили из страны во время кризиса — ещё раз доказывает, что тебе здесь делать нечего. Что, захотел ввалиться обратно на всё готовое, когда экономику спасли мои предки?! Ну, это уже слишком. Чонвон видит, что Джэюн крепко сжимает кулаки, видит, как шевелятся желваки на его лице: он на ниточке, в шаге от того, как размажет чужую физиономию по полу — но дело в том, что ударить ему никак нельзя. Джейк всегда мог защитить себя, находясь в Австралии, и дрался с детьми, которые могли что-то сказать ему или, упаси Боже, его сестре. А вот в Корее присутствует оглашающее «но» и отсутствует младшенькая Шим Хаюн. В этой стране тот, кто первый ударил, уже считается виноватым: его незамедлительно заберут в полицию. Испортится как минимум одна графа в личном деле — это последствие для владельца корейского гражданства, а вот для кого-то с временной рабочей визой, вроде Джейка, это может закончиться депортацией. Поэтому нужно выращивать способность отвалить свою порцию дерьма с помощью речи; а Джейк не может в силу языкового барьера. Пожалуй, именно для таких ситуаций и существует Ян Чонвон с подвешенным, длинным, как у змеи, языком. — Подождите, — разворачивает к себе горепациента Вон, пытаясь заставить того отойти от австралийца; Они сейчас с ним что, играют в перетягивание каната? И почему этим канатом стал Шим Джэюн? Учитывая, что ни Чонвон, ни дядька сдаваться не намерены, то участи каната не позавидуешь — нужно срочно принимать иные, более эффективные меры, пока эти двое ненормальных не разорвали свой живой повод для спора. — Господи, сколько лет Корея является открытой страной, а правила до сих пор не изменились. Вы не считаете, что это должно вселять в вас по меньшей мере печаль, по большей — сострадание и желание сходить, проголосовать за реформы для бедных иностранцев?.. Если вы сейчас же не прекратите то, что устроили… — То что? Что он мне сделает? Ударит меня? — явно нарывается мужчина, вскидывая голову вверх, как бойцовый петух, и указывает на Джейка, который так, напомним между делом — выглядит гораздо крепче Чонвона, пусть и одного с ним роста. В ком-то с телом Шима вполне возможно разглядеть достойного себе противника, чего не скажешь о хлюпеньком на вид пареньке, который не от ветра, а от жалкого сквозняка шатается. — Что ты палишь? Не можешь меня ударить, да? Судя по тебе, с радостью примешь каждый мой пинок и даже не отойдёшь. Мерзкий предатель родины, знай своё место… — и почти что утробно смеётся, потому что ему, похоже, известно, насколько нечестен может быть закон по отношению к тем, у кого в этой стране нет полноценной возможности себя защитить. Потому что так устроено уже много лет. Прав не тот, кто поступает по справедливости, а тот, у кого есть корейский паспорт. Джэюн в этой игре проигрывает, даже не успев начать что-то делать — закон всегда будет на стороне граждан. Полная безысходность. Шим, и без того сетующий на этот день, проваливается в раздумья о чём-то, что кажется ему гораздо хуже любой возможной пощёчины. Самое главное, что не даёт покоя — это второй пункт собственных промахов. Спокойным и терпеливым быть просто не получится — похоже на то, что это вовсе становится безумием в ситуации Шима. Джэюн старается даже не проговаривать этот свой прокол в голове. Последствия могут быть непредсказуемы и от того, как столкнуться с самым пугающим сценарием, медбрата, возможно, отделяет какая-то пара дней. — Он, наверное, и правда не может, — с сочувствием произносит Ян, стоя у этого психованного за спиной, а затем поднимает хитрый взгляд уже сам: — зато могу я. Чонвон смеётся искренне, у него даже слёзы на глаза с прищуром набегают. Поправляет свою чёлку, словно красуется перед соперником. Физиономия мужчины оказывается непередаваемой после последнего. Не зря же Чонвон опустил любое уважение — он к людям так, как они к нему. Этакий вершитель правосудия здесь заделался. — Да ну, — с сомнением усмехается мужчина, оглядев Чонвона с голову до ног, — такого даже бить будет жалко — сразу улетишь. Не страшно? А дальше всё происходит как в ускоренном темпе. Чонвон переходит в какую-то реальность 2х, в которой не остаётся времени для промедлений. И растягивает уголки губ в улыбке при отличнейшем настроении, прежде чем со всей силы дёрнуть головой вперёд… И прямо лбом об чужой нос. Не зря в учебниках говорят: лоб — это самая крепкая кость в человеческом теле. Чонвон может и не учился, но любознательностью к новому всегда обладал, а потому знал такую простую истину. Мужчина же узнал её на практике и подтвердил лично хотя бы тем, что не умер мгновенно. Он всего лишь валится без лишних звуков, кажется, потеряв сознание от болевого шока. А Чонвон под охи и ахи шокированной публики достаёт из кармана халата телефон. Набирает знакомый номер и прикладывает трубку к уху, действуя не по больничной, а по какой-то своей личной инструкции. Джэюн бегает глазами от загоревшегося экрана чужого телефона к обветренным губам, что проговаривают: — Алло, полиция? Я хочу сообщить о нанесении телесных повреждений, — недолгая пауза, видимо по ту сторону провода просят подождать прежде, чем записать подробности. Чонвон деловито ставит руки в боки, как будто это его время сейчас воруют, а не чьё-то ещё, будто то, что происходит в сию минуту — это так, дело для него простое, будничное. — Да-да, записывайте. Имя пострадавшего, — Чонвон хмурится и, наклонившись вниз, рукой пытается перевернуть (почти отъехавшее в мир иной) тело так, будто трогает кусок чего-то жутко неприятного, плохо пахнущего, а затем присматривается к бейджику на одежде пациента, лежащего в нокауте: — Хон Ёнчон. Имя нападавшего — Ян Чонвон. Ага-ага, спасибо, ждём наряд. И снова вспоминая свой второй прокол о том, как же глупо и опасно было потерять пистолет прямо в лесу, Джейк смаргивает наваждение несколько раз, не веря собственным ушам и до конца не поняв: это Чонвон только что вызвал полицию… На самого себя? Захотел себе бесплатную экскурсию в ментовку, что ли?..***
Дождь тарабанит по металлическому карнизу, и звук каждой капли становится мелодией, что не способно заглушить даже окно, ставшее стеной меж миром, ушедшим под воду, и реальным, немного более сухим. Настольная лампа отпускает свет на пару тетрадей, почерк на которых различается, но в каждой из них мелькают (ещё не успевшие стать зазубренными) формулы. М-а-т-е-м-а-т-и-к-а. При одном взгляде на неё волосы становятся дыбом и от волнения подскакивает пульс, потому что непонятно то, что вроде как должно быть прозрачно — никаких шансов решить задачу, которая по сложности вроде как подходит по возрасту. Мальчик скрещивает ноги, одной стопой наступает на другую, отбивая пяткой какой-то свой ритм на языке нервозности, и царапает отросшим ногтем тот грубоватый островок на пальце, где от долгого письма постепенно начала образовываться мозоль. В тринадцать, по идее, дроби не должны вводить в подобное состояние ступора. Страх «просто попробовать» привычно выходит на первый план и мешает сделать успехи: а математика, в отличие от других наук, плоха тем, что не даёт права на совершение ошибки. Ты оказался не прав всего раз? Что ж, начинай сначала; как же здорово, что в жизни всё иначе. Всё в порядке, мало кто хорош в этом виде «спорта», Сону в том числе испытывает по отношению к одной из матерей науки не самые светлые чувства. Но с недавних пор она начала ему нравиться: медленно, потихоньку, по мере увеличения примеров, которые удалось решить самостоятельно. И по мере того, как чужие слова начали зажигать в нём какой-то новый огонёк интереса к учёбе. Тот, чьё короткое «молодец» кажется лучшим из возможных трофеев, не выглядит невероятно любопытным, однако в нём тоже происходят какие-то изменения рядом с Сону. — И как вы познакомились? — всё-таки, когда тебе столько ведают о своей жизни, оставаться от неё в стороне и не протягивать руки становится всё сложнее. Сону не отрывается от тетради взглядом, но стоит лишь услышать этот чуть приглушённый, перебиваемый звуком дождя голос над ухом, как мальчика одолевает лёгкая дрожь. Её он довольно быстро списывает на озноб: всё-таки осень уже поздняя, и подхваченная на улице простуда, пусть даже без соплей, вполне предсказума. Переохлаждение виной всему, ничего особенного. — Он был просто невыносимым, — жалуется Сону, прикусывая колпачок в перерыве, пока переворачивает страницу и добирается переписывать часть с выводом, где достаточно только оставить правильный набор слов: пожалуй, буквенная секция в математике остаётся лучшей из всех, — я никогда не думал, что смогу подружиться с человеком, по чьей вине не попал в место своей мечты. — Но ты смог?.. Мужчина наблюдает за слегка растерянным Сону, что увлечённо рассказывает о своих относительно свежих воспоминаниях. Судя по спокойствию блондина — расправленным плечам, не дёргающимся (в отличие от младшего) конечностям и чуть принаклонённой голове — очевидно то, что он совершенно расслаблен и не прилагает особых усилий, чтобы замечать детали. А при том всё равно их замечает. Подобная непринуждённая внимательность порой приходит с возрастом и опытом, когда прознаёшь как хорошо скрытое, так и то, что даже не пытаются утаить. Но в его случае, вполне возможно — всё несколько по-другому. Этот человек выглядит как тот, кто изначально рассматривает людей под другим углом. И видит их открытыми, как на ладони. Особенность его характера, невероятная внимательность и понимание ближнего — главное, что помогло заслужить расположение такого тихого и застенчивого ребёнка, как Сону. В его глазах «хён замечательный и точка». Хотя бы потому, что он довольно быстро замечает, как младший замёрз. — Всему причиной то, что он до сих пор за это извиняется, хотя два года с того момента прошло. И во время каждой повторной исповеди он выглядит, как идиот. Мужчина смеётся, и в это мгновение его и без того низкий голос кажется ещё ниже. Сону с интересом вслушивается в эту тональность, и подобная оживлённая реакция окрыляет его сильнее, подначивая продолжить сеанс жалоб на своего забавного японского друга. Лишь краем глаза, периферией Ким замечает, как естественно и чуть забавно у старшего дёргаются плечи, когда он хохочет. Взрослый и серьёзный мужчина правда может выглядеть так непринуждённо рядом с подростком? Заставляет испытывать некоторую гордость за то, что Сону стал причиной именно такой его улыбки. — Представляешь, хён, в первую нашу встречу Ники проголосовал против меня в кружке по танцам, и сейчас до сих пор оправдывается, говоря, что сделал это, чтобы мотивировать меня практиковаться больше и начать танцевать лучше. А теперь постоянно повторяет «я надеялся, что тебя просто поставят сзади и таким образом мотивируют выбраться на передний план! ну я же не знал, что они возьмут и вообще уберут тебя из группы!». Не знал он, тоже мне. Такой раздражающий, серьёзно, хочу его покусать, и то осадок останется. Я простил его только потому, что он сам в итоге почувствовал себя виноватым и отказался от заслуженного места под солнцем… Рядом с ним Сону, пожалуй, становится слишком разговорчивым. Хотя местами это кажется неприемлемым и даже на первый взгляд лишним — складывается впечатление, что мужчина и без всех этих слов и других разъяснений видит Кима насквозь; чувствует саму его суть. И от природы молчаливому Сону, отчего-то, именно в его компании не хочется затыкаться вообще — а говорить, говорить, говорить — словно только с ним он имеет гарантию обязательно оказаться понятым и ноль шансов на массу в вопросах «получить осуждение». Даже с Ники он начинал общение через «не хочу», более вынужденно, пусть и привык со временем; и то, случилось это привыкание только из-за местами доходящей до абсурда преданности японца. Так ведь заведено и работает со всеми: нужно прощупывать почву, оставлять ссадины, пока сталкиваешься лбами с кем-то, в полной социальной темноте и неопределенности пытаясь понять, где начинается и заканчивается сам этот человек, а где — приклеившиеся к нему предрассудки и навеянные обществом обычаи. С этим же мужчиной удушающие правила социума, почему-то, не работают. И Сону не нужно бояться сказать то, что он думает, и сражаться за то, чтобы его мысли были приняты: он знает, что его здесь поддержат и направят, если понадобится. Потому что сюда он пришёл сам, чтобы научиться у него всему и поговорить свободно обо всём, о чём пожелает душа. Они смеются ещё какое-то время, и находящийся вместе с ним Сону чувствует себя так, словно прыгает по облакам; без страховки. С одной стороны — это присутствие неоспоримого риска промахнуться в прыжке и оказаться в свободном полёте прежде, чем разбиться о жёсткую землю; азарт с толикой лёгкой нервозности также присутствует и заставляет что-то в солнечном сплетении оживляться, тягучим напряжением перетекая в низ живота. Так и молвит: тебе есть, что терять, будь внимателен. С другой — мягкость и невесомость, ощутимая от макушки до самых стоп, касающихся этих облаков — при каждом приземлении дарует такое спокойствие, что где-то внутри Сону отзывается нечто далёкое от человеческого… Он просто не может остановиться и оградить себя от подобного, казалось бы, просто развлечения. Так здорово общаться с мудрыми и непредвзятым, что отплываешь в этом море любопытства слишком далеко и в какой-то момент начинаешь терять из виду все возможные берега. Ким, должно быть, уже давно его утомил своими расспросами и такой вот детской безбрежностью. Но младший пользуется положением, пока может: у Сону в семье только сёстры и мать, а поговорить с кем-то старше и умнее по-мужски просто не представляется возможным. Ким рад, что такой шанс появился в последнее время и теперь, кажется, у него будет всё меньше необходимости терпеть обзывания старших детей, которые обвиняют его в женственности. Надо только хорошо послушать всё, что говорит хён — и Сону обязательно наловчится быть таким же потрясающим и умелым. А что ещё прикажете, если ты всю жизнь растёшь себе, проводя всё время среди женщин? Может, не родной ему хён был послан с небес, с тех самых облаков (на которые так внезапно для самого себя забрался Ким), чтобы помочь младшему наверстать упущенное и наконец почувствовать себя настоящим мужчиной, научиться им быть? — А как с одноклассниками? Задав вопрос, он поднимается с места и следует в конец комнаты. К краю уха доносится писк датчика, а на левую сторону щеки младшего приземляется синий отблеск заработавшего сенсорного экрана, прикреплённого к стене — хён включил подогрев пола. Здесь, в комнате, из источников тепла прежде присутствовали только два тела и передвижная батарея, которая работает довольно плохо. Хён говорил, что он не чувствителен к холоду (а вот жару не переносит), на Сону же любые погодные условия влияют легко; а сдаёт позиции он сильнее всего от тряски при минусовой температуре. — Отвратительно, — честно признаётся Сону, ощущая, как старший жестом указывает ему не отвлекаться от конспектов, пока сам оказывается ближе, отодвигая стул, на котором прежде сидел сам, — ничего не изменилось. Мне иногда кажется, что весь свой гнев небеса направляют на меня, и я его без возможности отказаться принимаю, как включённая в розетку техника принимает разряд молнии в грозу. Это достаточно… Обидно… Я даже не могу нормально поговорить об этом с матерью, потому что на каждый мой вопрос у неё будет одинаковый ответ. Я могу предсказать всё, что она мне скажет… Сону совсем не сразу отдаёт себе отчёт в том, что старший оказывается рядом с ним. На коленях. — Про то, что всему виной любовь Бога к тебе? — с некоторым сомнением в собственных словах произносит мужчина, с великой внимательностью и сочувствием наблюдая за реакцией Сону. А сам осторожно касается к стопам младшего, тратя какое-то мгновение на запрос невербального разрешения, прикоснувшись сначала кончиком указательного к оголённой полосе кожи на ноге, а затем уже приближая к ней вплотную всю ладонь. Ким не сопротивляется и лишний раз не смотрит вниз, чересчур упорно продолжая переписывать — ранее решённые им же на черновике — задачи, и ничего вокруг не замечать, хотя его наверняка выворачивает от подобного жеста наизнанку; так, что будь он подушкой, уже давно бы показались все внутренние швы. Ему достаточно того, насколько сложно справиться с ощущениями. Прохладные пальцы кажутся такими до невозможности правильными, сцепленные в нежном жесте на тонкой щиколотке. Сону ощущает, как током отдаёт в его костяшках и как начинают дымиться где-то там внутри слабого тела все нервные окончания, на которые перекинула весь имевшийся в запасе бензин нервная система. Однако мозг как будто разводит руками, оповещая, что допер до состояния «ничего не могу поделать». Осталась одна единственная вспышка, и чтобы рвануть хватить только жалкой спички. Забросят ли её в эту взрывоопасную смесь прямо сейчас?.. Мальчик держит себя в руках до последнего, терпя какие-то внутренние сдвиги, но теряет контроль над собственным телом, когда спина напрягается, а одна ключица оказывается выше другой из-за того, как непропорционально вздрогнули плечи. Перебои с электричеством внутри головы какие-то, не обращай внимания, дорогой хён. — Она говорит: кого Бог поцелует, того и колотит по темени, — дословности цитирует слова матери Сону и прикусывает щёку с обратной стороны, ощущая, как чужие руки подворачивают длинные белые носки, постепенно спуская их вниз; и этот жест для Сону кажется затянувшимся на целую вечность. Слишком долгим для того, чтобы можно было его проигнорировать или удобно забыть. Сону вряд ли сможет выкинуть такое из головы ближайшие недели три. — А как же мысль о том, что каждому человеку отмеряно определённое количество страданий, прежде чем он станет счастливым? Я что, должен верить в призрачное «ты везунчик» после каждого раза, как получу от жизни пощёчину? Я всего лишь мечтаю о покое… Старший, осторожно оголив ступни Сону, касается к ним последний раз, помогая им расслабиться и опуститься на постепенно подогревающийся пол. Он поднимает голову, глядя на подростка снизу вверх, и произносит: — Как по мне, мысль про определённый минимум страданий, который нужно пройти — правильная. — Но что… — Сону перетекает в полуооборот, но всё ещё смотрит в неизвестном направлении, почему-то со стеснением пряча глаза, направляя их куда-то в переплетения своего пушистого свитера. Но почему? Ведь в том, чтобы согреть своего тонсэна и при этом не отвлекать его от учёбы — нет ничего такого. Ему не стоит понимать старшего неправильно и видеть его в столь странном свете. — Что, если мои никогда не закончатся?.. Я смогу быть счастлив и спокоен только в следующей жизни? После смерти? — А мне нравится то, что я могу страдать здесь и сейчас, как и все люди, — словно пропускает часть с жизнью и смертью мужчина, наконец пододвигая стул и на него усаживаясь; их лица с Сону наконец будут на одном уровне. — Это, знаешь ли, хороший знак. — Что? — не с первого раза улавливает суть младший, хотя на его месте люди, возможно, могли бы прожить очень долго и до самого конца всё равно не вникнуть в суть сказанного. А у Сону есть шанс понять, потому что он не считает, что человек напротив него может сказать что-то пустое или лишенное смысла — нужно лишь навострить уши и взглянуть на то, что отвергал ранее, с иной стороны. — Мы не можем быть счастливыми всегда по своей природе. А те, кто немного счастливее других без причины — редко добиваются чего-то поистине великого. Тебе так не кажется? Если есть амбиции, значит в их реализацией заложена награда. Назовём эту награду «короной». Так вот, корону получить нелегко, но вынести её на своей голове тоже нужно уметь так, чтобы шея не сломалась. Ибо материал, из которого она сделана, сам по себе тяжёлый. А теперь представь человека, который ничего не сделал для того, чтобы её заслужить, не старался достаточно, не был готов к сложностям и внезапно почувствовал её на своей голове?.. Его тело будут не подготовлено к такому, а потому вес короны скорее всего его раздавит. Они оба замолкают, задумываясь. Сону к этому моменту уже давно написал в тетради всё, что должен был, но почему-то эти двое не могут взять себя в руки и находятся в состоянии далёком от того, что позволит им вернуться к математике прикладной, а не жизненной. Мужчина, почувствовав замешательство Кима, решает уточнить, поставив на этой теме точку лишь после того, как она будет воспринята. — Поэтому те, кто способен на большее, всегда страдают сильнее, прежде чем получить что-то хорошее — так они развиваются. Когда ты растёшь, кости вытягиваются, а за ними не поспевают мышцы и сухожилия — это ведь чертовски больно, да? Но стоит только перетерпеть, как всё приходит в норму. При этом нет ничего хуже, чем остановиться в росте насовсем, оказаться в состоянии застоя. Так и в жизни. Рост даётся через боль, но эта боль нам необходима. — Ты говоришь, что боль необходима в ходе роста, и что она помогает нам добиться чего-то, но хён… — вдруг начинает анализировать настойчивее Сону, сильнее сжимая уже ненужную ручку в руках так, что пластик почти скрипит, норовя треснуть. — …По направлению к чему я должен расти? Что, если у меня нет мечты? И единственное моё желание — это обрести покой? Что, если я не хочу ничего добиваться, а просто спокойно жить своей жизнью? Разве так совсем-совсем нельзя? Неужели… Человек обязательно должен к чему-то идти, а если этого не делает, то он прекращает быть собой? — А почему мы не можем всю жизнь прожить с молочными зубами? — задаёт вопрос наотмашь старший, при этом в его голосе по-прежнему не мелькает ни процента осуждения, лишь участливый интерес и схожая с Сону задумчивость, — можно было бы просто жить с ними, зачем же мы в таком случае проходим через все эти страдания в погоне за коренными? А ведь ещё есть зубы мудро… Сону дует губы рыбой Фугу, почему-то чувствуя себя так, будто его обвели вокруг пальца. Перегрузка карты памяти или что? Будь Сону компьютером, то он бы запищал сам и воспроизвёл, пусть и не ко времени, автоматическую перезагрузку. Ну что за ребёнок? Этим жестом он даже выбивает воздух из лёгких своего хёна, ненароком заставив того замолчать и понаблюдать за чем-то столь умилительным подольше. — Наверное, чтобы мы лучше справлялись с более жесткой пищей, которая всё равно — рано или поздно, так или иначе — попадёт в наш рацион. Это жизнь, Сону, и мы не живём в безвоздушном пространстве. События и неприятности случаются, но это нормально — нужно всего лишь научиться их переживать и, если понадобится, всецело проживать. А для этого лучше иметь более крепкие зубы, чтобы было, чем ухватиться за спасательную соломинку в сложное время. И мне кажется, что даже если позже, но ты всё равно обязательно поймёшь, о чём я говорю. Всем людям бывает нелегко, просто кто-то живёт в мыльном пузыре самообмана, кто-то признаёт правду проще, а кто-то упирается до конца, пока не начинает ломаться в процессе личностного роста точно так же, как остальные, но уже с куда более громким треском. Взгляд старшего помутняется, и он будто проваливается в воспоминания, которые щупальцами хватают его за шею и утягивают его в прошлое, мешая сосредоточиться на настоящем. Но в какой-то момент он всё же восстанавливает контроль над самим собой. А затем все эти привязки из неизвестной Киму прошлой жизни старшего испаряются на месте, стоит только ему переключиться на: — …Тебя… Насчёт тебя, — обрывается он на полуслове, — мне кажется, что ты отличаешься от других тем, что как раз таки честен сам с собой. А это уже очень и очень чудесно. Если не знаешь, в каком направлении тебе расти… Расти к солнцу, Сону. Можно начать с малого. — Я не уверен, что это так, — парень ковыряет ногтём края свитера, шерсть на котором цепляется за надломанную пластину на мизинце и оттягивается ниткой, пока мозг, которому понравилось тепло пола, ощутимое голыми ногами, подкидывает картинки и разные предложения, не стесняясь. Например, о том, как бы было офигенно лечь на тёплый и чистый пол на этот раз уже всем своим телом, и попросить хёна полностью забить на математику только на сегодня; чтобы он лёг рядом с Сону, и они смотрели на потолок так, будто вместо трещин на полном серьёзе видят в нём звёздное небо, — я тоже часто вру себе и переживаю из-за этого. Да и с такой семьей, как моя, сложно оставаться верным себе. — Но ты так же много думаешь о жизни, не принимая все их слова за чистую монету, верно? В тебе явно живёт дух революционера, — стремится успокоить старший. — Я пытаюсь понять, в чём именно её смысл. И мне становится очень нелегко, когда родные не могут ответить на это внятно. Мне не нравится то, что говорят по этому поводу сёстры и мать, наши мнения просто не сходятся. — А что они тебе говорят? — Мама уверена, что смысл нашей жизни — искупить грех перед Богом, — парень, чьи глаза всё время были опущены и представляли всякое, наконец забывают о всех прелестях лежания на подогретом полу и несмело поднимаются вверх, выглядывая из-за смущённо дрожащих ресниц, — но как я могу расплачиваться за то, чего ещё не успел совершить? Сёстры считают так же, соглашаясь с мамой, но… Всё, что я сделал — это появился на свет. Просто родился. И уже из-за этого, получается, должен расплачиваться?.. Почему мы должны быть грешниками по своей сути?.. Что такого плохого в том, чтобы прийти в этот мир? Однако завидя ответ в карих напротив понимает — собирает в крепко сжавшиеся кулаки остатки всей силы, что есть в маленьком теле. Чувства, наполняющие почти физически, питают его уверенность. — Возможно, мы получаем это звание за те грехи, которые нам ещё предстоит совершить, — наконец-то отводит глаза мужчина, поняв, что перебарщивает с поддержанием уже ни то, что интереса, а напряжения. Воздух горит каждый раз, когда их глаза сталкиваются, и стоит признать, что это постепенно становится чем-то далёким от нормального общения между старшим и младшим, которые друг другу не приходятся родственниками. — А если я не планирую совершать ничего грешного? Он молчит недолго, но говорит вовсе не то, на что рассчитывал Сону. — Белая одежда, — ответом становится что-то совсем отвлечённое от темы, а паренёк рядом, с вопросом в доверчивых глазах, вскидывает бровь. — Рано или поздно даже та, которую ты будешь беречь, запачкается. Единственный способ уберечь белый пиджак или кроссовки, оставив их в первоначальном виде — это никогда не выходить в них на улицу. Но ведь тогда смысл их нахождения в твоём шкафу пропадёт, верно? — Да, — кивает мальчик, постепенно начиная понимать, к чему ведёт старший. — Мы живём в мире, полном грязи, Сону. Стоит лишь сделать шаг, ступив за пределы порога своего дома — она к тебе прилипнет, хочешь ты этого или нет. И дело вовсе не в тебе, она ведь не жила внутри и не вырывалась наружу. Это что-то чужое, но ты никогда не будешь от этого защищён. Может быть поэтому нас, обречённых рано или поздно испачкаться, и называют грешниками заблаговременно, подумав о чём-то неотвратимом. — Но в чём тогда смысл?.. Признаться себе в том, что тебя запачкали — и неважно, были это твои нечистоты или чьи-то извне — и в случае, если твоей душе всё-таки не повезло оказаться светлой, на которой отчётливо видно все изъяны… Отмыться от… Чужой грязи? Мужчина хмыкает, выводя формулу, уже больше напоминающую реальное положение вещей и всех людей в мире. — Знаешь, мне сложно говорить что-то про религию, потому что я в ней не так глубоко, как принято в твоей семье. Но поскольку моя сильная сторона — это образование и, как ты уже успел заметить, математика — я могу показать тебе кое-что с её помощью. Мужчина медленно выводит в тетрадке формулу. — Как раз похвастаешься перед преподавателем, — он сосредотачивается на ручке, которую выхватил из мягких рук Сону и заканчивает с цифрами и буками за пару секунд. Формула оказывается не такой уж и длинной. e i π + 1 = 0. — Эта формула считается идеальной, истинной красотой во всей математике, потому что содержит в себе всё, что вообще возможно. Она отражает этот мир. В ней одновременно есть сложение, умножение и возведение в степень. Видишь, насколько она красива? — интересуется об очевидном мужчина. — Могу представить, — согласно кивает Сону, признавая, что на его памяти действительно нет другой такой формулы, которая могла бы уместить в себе столько всего, что только существует в мире этой науки. — Она отражает всё на этом свете. А теперь посмотри, чему она равняется. Сону неуверенно произносит то самое: — 0, — и с сомнением, смешанным с некоторым опасением, заглядывает в глаза напротив, ища ответа у старшего. — Правильно. Равенство нулю говорит намного красноречивые меня и кого-либо еще. Всё в этом мире значит ноль, Сону. Настоящее ничего. А значит не стоит забивать себе голову страхами и сомнениями, — указывает он на голову мальчика, и на его лице больше не мелькает улыбки, — потому что подобная рефлексия всё равно приведёт тебя к одному и тому же результату: молочные зубы выпадут, хочешь ты того или нет, белое запачкается окружающей средой, даже если не самим тобой, ибо мы не живем в стерильном шаре, а всё всегда будет равняться нулю, сколько бы мы ни старались и что бы ни делали. — Но хён… — Да? — Создав нас светлыми в нестерильном мире, даже зная, что мы испачкаемся… И назвав всё это грехом… Неужели Бог любил нас недостаточно для того, чтобы за это простить?***
Сону размыкает слипшиеся глаза после долгого сна. Снова его встречает палата — уже несколько дней как листья календаря перекинулись на скользкий ноябрь — и никакой нежной зелени осеннего леса. Сон мало похож на самого себя, скорее больше напоминает странное, закреплённое на каких-то шатких веточках воспоминание, оставшееся конечной остановкой на задворках сознания. Трудно быть в этом уверенным, но после поездки на природу, подросток начал ощущать свой разум и сердце немного более восприимчивыми и гибкими. Во всяком случае, первое, что он делает по пробуждению — это не бежит к старшим за расспросами и чтобы отчитаться: знаете, мне такой реалистичный сон приснился! Хисын, в конце концов, просил держать его в курсе даже таких мелочей, как события в параллельном мире, в данном случае мире сновидений — но всё равно у ребёнка есть другой ориентир, на которой направлен жизненноважный интерес. Первое, что сделает Сону по пробуждению — это медленно встанет с кровати, и, осмотревшись, просунет своё тоненькое запястье под матрас. А нащупав там пистолет, с расслаблением выдохнет, поняв, что за короткий промежуток потерянной бдительности ничего плохого случиться не успело. Сону пока что не знает, кому он принадлежит, и самое главное — что с ним делать.