***
Звук встретившего пол металла отбивается от стен, когда мелочь рассыпается по всему полу и на рёбрышках закатывается в самые дальние уголки помещения. Ползать по полу на корточках, вытирая пол белыми штанами, а потом оправдываться перед самим собой за синяки на коленках и счета, спущенные за химчистку — гарантировано. Наблюдающие за растерянным, бьющимся с невидимой преградой медбратом, глазки с лисьим разрезом смотрят наполовину с состраданием, наполовину с плохо прикрытой смешинкой. Потому что мозг подкидывает как назло меткие эпитеты, в гордой тишине самому себе комментируя все неловкие повороты Яна. — Ты как свинка копилка, Чонвон, — Сону качает ногами из стороны в сторону, прочно обхватив ладонями край койки, на которой сидит, чуть наклонившись вперёд. Он наблюдает за смазанными действиями обычно спокойного, как статуя и ловкого, как химера змеи и крысы, медбрата, — если тебя хорошо потрясти, то обязательно что-то да вывалится. С этим сложно спорить, учитывая, что Чонвону было достаточно только неправильно вывернуть куртку, перекинутую через спинку стула — как из неё полился золотой (в прямом смысле того слова, не подумайте ничего странного) дождь, обогатив место пребывания Сону как минимум на десяток копеек-пятисоток. Не зря же говорят — если упорно собирать мелочь, то рано или поздно можно накопить миллион; поэтому злиться на подобное бережное(или не очень) отношение к монеткам и их накапливание в карманах не приходится. — Твою Бога ради за ногу душу мать, — пытается не материться, но при этом хоть как-нибудь, а выразить своё нынешнее моральное состояние Ян, на секунду застыв в попытке быстро проанализировать: тратить ему время на сбор денег или всё же оставить это удовольствие себе же, но на потом. Чонвон сейчас очень напоминает главного героя какого-то мема из соцсетей. Вокруг него хаос: горит дом, обваливается крыша, всё вокруг летает над головой и выпадает у него из рук, но при этом он чуть сбитым, но по-прежнему по-абсурдному уверенно звучащим голосом вторит «всё…да всё нормально!», при этом взмахивает ладошкой и нервно заправляет отросшую прядь волос за ухо. — Я потом соберу, ладно? Сейчас нет времени, — непонятно зачем пытается оправдаться Ян, хоть и привык, что они с младшим «новым шагом в науке» общаются на короткой ноге. — Я сам соберу. Сону глядит так, словно ему в будущем открыта одна дорога — в монастырь. Реально святой, раз решил войти в положение вместо того, чтобы без дела подкалывать красноволосого. — Чтоб вернул всё до последней копейки, — предупреждающе скалится Чонвон, потеряв бдительность лишь на время, и всё-таки соглашается с предложением младшего (просто потому что ему ничего больше не остаётся), — я-то точно знаю, сколько там. Чонвон-и… Приходится бросать этих ушлёпков на неизвестный срок с камнем на душе, и как они вообще справятся здесь сами? Как собрались без него выживать и сталкиваться с неадекватными пациентами? Сону сдерживается, чтобы не закатить глаза, читая всё сказанное выше по выражению лица версии Яна 2.0 с кодовым названием «страдалец-чонвон», потому что в данную минуту парень действительно напоминает человека, чьё время посредством любимых им же споров лучше не отнимать. С этими мыслями младший терпеливо кивает, про себя подмечая, что мелочь красноволосый всегда спускает на сигареты. Тысячью вон больше, тысячью меньше — завелась в их больнице ворующая всё подряд сорока или цыган по имени Ким Сону, не суть важно — а здоровье Чонвона скажет спасибо за отсутствие свободной мелочи у того на руках. Есть же люди, которым порой ничего не нужно, кроме ощущения, что они что-то купили. Так вот и Чонвон без сигарет перебьётся. К тому же, он сам сюда пришёл, потому что приобрёл привычку разбрасывать свои же вещи(а в особенности верхнюю одежду) в комнате-палате Сону. — А куда ты и зачем? — всё-таки между делом интересуется Ким с синдромом «почемучки», но на чонвоновское: — На экскурсию в ментовку, — у Сону появляется лишь больше вопросов, зря спрашивал, получается. — Не забудь, что тебя через час у себя в кабинете ждёт Хисын! — последний раз напоминает медбрат и наконец-то скрывается за дверью, хлопнув ей чуть сильнее, чем планировалось. Сону ёжится от громкого звука, но мысленно соглашается с тем, что ему ещё выпадет возможность порасспрашивать медбрата о его новом специфическом хобби — срываться в ебеня посреди рабочего дня. Но кто знает, может, ему хочется так отдохнуть? Или он просто хочет кого-то увидеть? А раз ситуация располагает, то будь Сону на месте Чонвона — поступил бы точно так же. Сону всё дольше и дольше глядит на дверь — его взгляд, словно закреплённый супер клеем, в конечном счёте заставляет спрыгнуть с койки и, после тщательного сбора мелочи на корточках, приводит за пределы палаты. Сначала из-за приоткрытой двери просовывается голова, переклоняясь через порог. Зрачки на три часа, зрачки на девять часов, как будто высматривает добычу или потенциальную опасность в лице вечно запрещающих всё хёнов — и наконец за порогом оказывается всё остальное тело. Сону готов сорваться на поиски приключений. Потому что, как и Чонвон: хочет одно из двух — просто отдохнуть или же кого-то увидеть.***
На город словно накинули серое покрывало, состоящее из никогда не пробиваемых лучами солнца облаков. Натянувшись, как (в сезон дождей) струнами до пределов растягиваются нерезиновые нервы каждого жителя мегаполиса, оно обещает с минуты на минуту обрушить силу стихии, затопив весь Сеул. Но до сих пор на асфальт не свалилось ни единой капли. Затишье перед бурей. Вот бы небо перестало сгущать тучи, нагнетая переживания, а просто поскорее выпустило весь свой гнев. Позволило его пережить и забыть. Но нет, всё не может быть настолько легко и безобидно. В похожем тихом ожидании того, чему не хотелось давать названий, пребывает и брюнет. Его длинные пальцы — торчащие, словно давящие на кожу своим остриём изнутри, костяшки — холодны почти по-мертвецки. Конечности всегда отдают морозом, когда на душе неспокойно; такова привычная реакция его тела. Мужчина переживает состояние дорогих ему людей, чувствует их эмоции и даже физическую боль собственным телом, принимая всё, что испытывают его любимые, как своё. Это и есть причина. Эмпатия подобного уровня — и дар, и проклятье одновременно. С этим можно мириться, учитывая, что к незнакомцам, а уж тем более соперникам, он не испытывает даже элементарного сочувствия, извечно сохраняет ум холодным и расчётливым. По такому человеку никогда не скажешь, каким разным и параллельным к своим же состояниям он может стать. Нервная система, склонная к фаворитизму и разгоняющаяся от полного нуля до сотни градусов по Цельсию за секунду, просто при смене главного действующего лица — лишь только назовите имя того, кто перед ним стоит. И всё, может, изменится. Это и есть самая настоящая слабость — единственная опасная точка в прежде нерушимой и безупречной структуре, ударив по которой окажется возможным сравнять все возведённые за долгую жизнь (не воздушные, а сложённые потом, кровью и слезами) замки с землёй. Повезло, что любимых в живых не так много — особо некого использовать для того, чтобы сделать брюнету по-настоящему больно. Вот только пока люди вокруг действительно могут не знать о твоих болевых зонах — о них всегда знает Вселенная; ведь именно она была той, кто их даровал. Где тонко, там всегда рвётся, правильно же? Наверное, жизнь любой ценой пытается сделать нас сильнее, чем мы есть или можем быть, однако зачем ей это — наверняка не понятно. Ладони сжимаются чуть сильнее, не успев превратиться в кулаки; ещё повода нет, но он как будто вот-вот появится. Нишимура надеется на лучшее, а вот всем своим нутром ощущает, что отвратительный сценарий становится к нему всё ближе, чтобы превратиться в реальность. А пока остаётся неясным, что уготовлено Небесами, его по-сверхъестественному изящные руки покоятся на чистых простынях, от которых исходит аромат, чем-то напоминающий колокольчики. Вспоминая весь ассортимент порошков, которые видел на полках в гипермаркете, Ники может точно описать, как выглядел именно тот, что пах колокольчиками. Значит, Рафаэлю гарантировано понравится здесь хоть что-то: он говорил, что может вытерпеть всё, что угодно, кроме запаха лаванды, который часто витал в подобных местах — порошок с таким запахом был самым дешёвым и часто постельные принадлежности стирали именно им. Мол, надоевшие обонянию препараты он, и то — переносит лучше. Сейчас же свежий воздух пробирается в помещение сквозь приоткрытое окно, заставляя вздыматься и лёгкие занавески, и уголки губ в умиротворённой улыбке вместе с ними. На лице Рафаэля, но не на лице самого Нишимуры — он слишком напряжен и на чём-то сосредоточен. — Ощущаю себя заново родившимся. Ники подобной радости не разделяет. Он замечает спокойствие своего, (уж простите, почти взаправду ставшего ангелом хранителем) водителя. И эта отсутствующая реакция на стресс со стороны пострадавшего ему кажется абсурдной, потому что сам Нишимура прикладывает определённые усилия, чтобы не выглядеть выбитым из колеи; из которой он всё-таки не так выбит, как абсурдно вышвырнут. Смотрит куда-то вдаль — на вид города, что слегка перекрывает половина горы. Много зелени, но и вместе с ней джунглей, созданных из камней, тянущихся ввысь многоэтажек. А сама палата, к счастью, по-свежему прохладная и чистая; речь не так об уборке, как о состоянии, которое накрывает тебя с головой, когда здесь находишься. Какое-то ощущение покоя, возможно, исходит вовсе не от надписи «VIP», которую сам выбирал Ники, как самую дорогую и лучшую из возможных. А от того, кто в ней лежит. — И у вас действительно ничего не болит? — Ну, совсем немного болит голова, но по-моему это очевидная плата за такой свободный полёт, не находите? Со мной всё в порядке, правда, господин Нишимура. Ники замирает взглядом на мужчине, но не прожигая дыру, а пытаясь понять, насколько объективно может быть оценено его заявление о том, что «всё в порядке». Мало на это похоже, учитывая полностью замотанную бинтами голову. Пару дней назад с Рафаэлем случилось кое-что нехорошее. Ладно, плевать Ники хотел на разбитый сервант с дорогой посудой, пусть он и был важен своему владельцу. Убедить его забить на битую посуду японец смог бы. Куда важнее было то, что в тот момент, когда Нишимура обнаружил кровь и одного из самых близких себе живых людей с ней на одном квадратном метре, его сердце замерло и остановилось — как он в тот момент думал — навсегда. Мозг проанализировал всё так, как увидел, заставил поверить в самый страшный исход и на пару минут, прежде чем Нишимура прощупал пульс, представить себя в мире без Рафаэля. Но благо, он пришёл в себя недавно. Здорово, что чудо случилось именно сейчас — когда ты его не ждал. Да, Рафаэль приложился головой, здесь ничего не скажешь, однако он выжил, отделавшись госпитализацией и повязкой. Не самое меньшее, что можно было заплатить; однако спасибо, что живой, как говорится. Всё познаётся в сравнении, а потому легко догадаться, что именно этот исход — не самый плохой из возможных. — И я мог поговорить с врачом сам, вы зря приехали. Ещё от графика отвлекаетесь из-за какого-то старика… Ники хочется возразить и впервые за долгое время наконец высказать всё, что он думает об этой ситуации. Из серии «да я готов хоть уволиться и сидеть с вами сколько нужно…», но врач словно знал, когда именно ему нужно отвлечь двоих (с перпендикулярно противоположным отношением к случившемуся) от спора. — Как себя чувствуете? — лучезарно улыбается мужчина, словно способен внести сюда чуть позитива на фоне погоды, что со дня на день обещает стать совсем уж паршивой, но вряд ли у него это получится — просто попытка, а ливень всё-таки рано или поздно отыграется по полной программе. Как и Вселенная. Чего же они все медлят, издеваясь над и без того уставшими от жизни душами? Нишимура отдаёт ему всё своё внимание, делая короткий поклон головой; подобным жестом показывает своё уважение. — Вы, я так понимаю, опекун господина Рафаэля? — Да, — лишний раз не церемонится японец, а просто поднимается с места и подходит чуть ближе. Ники боится упустить малейшую информацию — врачи любят говорить между строк, стараясь не расстраивать раньше времени, но когда всё становится совсем плохо, рубят правду-матку, не задумываясь. Нишимура предполагает, что удар Рафаэля был сильным, а раз он пришёлся на голову, особо оптимистичных прогнозов можно не ждать. Серьезность травмы может быть любой, а то, что пациент ни на что не жалуется… Знаете, Рафаэль и смерти не боится, и что теперь? — У меня есть две новости. Плохая и хорошая. Что я могу вам посоветовать выбрать первым? — врач поправляет очки округлой формы, подтягивая те выше по переносице. Мужчина явно не ожидал, что кто-то не просто выпрямится, приосанившись — а буквально вырастет скалой, чья высота могла бы посоревноваться с дверным проёмом или той самой северной горой, кусок которой виднеется из палаты для особых пациентов. На фоне кого-то типажа Нишимуры даже столь серьёзный специалист скорее похож на детсадовца. — …Тогда начну с хорошей, — мужчина почти сразу понимает, что волей тишины инициатива отдана именно в его руки, — вам, можно сказать, крупно повезло, — он чуть улыбается, укладывая ладонь на койку возле Рафаэля, словно отдаёт часть своей целебной энергии, — не здорово, конечно, что посредством падения, но благодаря этому несчастному случаю у вас появилась возможность предотвратить кое-что похуже. Ники ожидал услышать всё, что угодно: о том, что придётся провести в больнице ещё несколько месяцев, поменять повязки, наложить ещё несколько швов и обязательно остаться на сохранение, сделать кучу прочих дорогостоящих обследований и принимать таблетки. Возраст, всё-таки. Всё бы это принял к сведению, подписал и оплатил при надобности за Рафаэля Нишимура; без раздумий — в конце концов, этот пожилой, безумно мудрый человек ему как единственная живая часть семьи. Но он точно не ожидал подобного. — Что вы имеете в виду? Взгляд врача заметно тускнеет, и он от растерянности снова тянется поправить оправу, но довольно быстро понимает, что уже делал это секунду назад. — Давайте на секунду выйдем. Ники прикрывает за собой дверь, не поворачиваясь к врачу спиной. Наверное, сам специалист толком не знает, как правильно вести себя в быстро меняющемся течении диалога. Ещё и тогда, когда перед тобой стоит кто-то столь статный, в официальном костюме и туфлях, чья цена явно превышает твою годовую зарплату. Глупо, наверное, но почему-то кажется, что мужчина впервые за всю свою карьеру искренне нервничает и боится расстроить выглядящего ни то опасно, ни то столь уважаемо гостя. Не любой, на кого наденешь дорогую одежду, будет выглядеть настолько отдалённо от человеческого. Назвать это харизмой или просто природной красотой, реакция людей всё равно будет проявляться в первую очередь в испуге, потому что… Красота эта — словно потустороняя. Демоническая. Сам же Рафаэль, который выглядит, как полная противоположность Нишимуры Рики (над его головой хоть нимб рисуй, а при взгляде просто прислушайся, и услышишь церковный хор) — по ту сторону двери без особой серьёзности в глазах закатывает рукава, совершенно не выглядя слабым или заболевшим. У врача полный диссонанс, но на его руках лежат самые убедительные доказательства — слепки, фотографии отсканированного во время обследования мозга. И так уж получилось, что такая у него работа — говорить о неприятном тоже придётся, и никто вместо него этого не сделает. Пусть и не хочется о плохом… — А вот… Настало время и для плохой новости. Вы же знаете, что существуют заболевания, которые изначально не проявляются слишком ярко? Пациенты могут ни на что не жаловаться и не посещать больницу, пока… Их имена не пополнят список внезапных смертей в морге. Нишимура сохраняет лицо, и можно поклясться — на нём не дрожит ни одна мускула, даже желваки не поддаются нервному подрагиванию. Заметно только изменение, едва уловимое в глубине угольных зрачков — они тлеют, становясь темнее тёмного, постепенно лишаясь своего природного блеска. — И этот случай почти такой же. Сначала у нас были подозрения на сотрясение мозга. Мы решили сделать полное обследование, чтобы убедиться в размере повреждений, полученных при падении, но… Нашли ещё много чего интересного. Сотрясение, конечно, тоже присутствует. Неприятно, да, но это не настолько серьёзная, а потому и не смертельная травма. И если что-то подобное может пройти при относительно лёгком лечении, то обнаруженная нами следом, мм… Иная, — напряжённо подбирает слова мужчина, — проблема может принести… Определённые трудности. — Какие же? — Ники не нравится, что мужчина ходит вокруг да около. Просто скажи уже диагноз, назначь лечение и возьми любую сумму, которой для него будет достаточно. — Я готов оплатить самое дорогостоящее лечение. — У господина Рафаэля миксома, — всё-таки сдаётся врач, переходя напрямую к делу. — Может, вы когда-нибудь слышали о таком? Простыми словами, это опухоль сердца. Обычно это заболевание обнаруживают уже после смерти, — он вдыхает воздух сквозь плотно стиснутые зубы, — потому что в начальных стадиях оно не подаёт очевидных признаков о своём наличии, и о его существовании узнают, как правило, после гибели, но я же сказал, что хорошая новость тоже есть. Это в первую очередь то, что мы вовремя обнаружили эту проблему. Поскольку мы сделали полное обследование и нашли заболевание в начальной фазе — у вас есть шанс получить лечение и прожить ещё какое-то время. Операция сложная, но… Ники, кажется, больше ничего не слышит. — Вы хотите сказать, что это смертельно? — Если не лечить, то разумеется. Болезнь непростая и редкая, но поскольку мы обнаружили её не на последней стадии, а сейчас, то можно попытаться. Шанс есть, господин. Операция довольно дорогая, но, как я понимаю, вы готовы взять на себя все расходы? Опухоль может перекрыть кровоток, приведя к внезапной гибели, а потому медлить нельзя.***
Чонвон гулко айкает, когда в центре коридора в него врезается девушка, но вместо того, чтобы извиниться: — Извините, — а нет, она всё-таки извинилась, — вы не знаете, где находится кабинет номер… — пытается отыскать в взвинченном красноволосом путеводитель по запутанным коридорам гигантской больницы. Чонвон чуть трясёт головой после лёгкого почти сотрясения, и пытается разглядеть подробнее лик той, что так внезапно на него налетела. Огромные, но всё ещё напоминающие миндаль, глаза: такой же формы и оттенка. Слегка крупный для её худощавого лица нос с родинкой близь кончика и тонкие брови — перед Чонвоном изящная и несколько отличающаяся от типичной, кореянка, выкрашенная в цыплячьий блонд. Веет от неё некой… Отнюдь не сеульской дерзостью. Но разве это вообще сейчас важно? Чонвон не по девочкам, так что пусть отстанет. Её пальцы с длинными (как коса у смерти) и острыми (как у росомахи, хотя это вроде до сих пор модно?) ногтями намертво впиваются в плечи Яна по обе стороны и кажется, что ещё чуть-чуть — и эта особа с сожженными волосами-соломой начнёт трясти медбрата, как грушу. Что, неужели все внезапно приняли к сведению и начали разделять версию Сону о том, что Яна можно потрясти, и тогда из него обязательно вывалятся мелкие деньги? Ну уж нет! Тоже мне, нашла здесь себе бизнес-план. — Последний этаж, прямо по коридору, предпоследняя дверь. — А покажете? — оставаясь вежливой, она оказывается наглее, чем ожидалось. — Прошу прощения, но у меня нет времени, спросите у кого-то другого, — хмурится Чонвон, почти дуя губы от обиды на подобных воров времени — его ведь под больницей уже ждёт целая карета с разноцветной красно-синей мигалкой, которая, увы, не превратится в тыкву после двенадцати. А вот в обезьянник с ржавой решёткой — пожалуйста. Во всяком случае, подобное удовольствие лучше не растягивать и поторопиться. Пока Чонвон отбивается с помощью слов, периферией он замечает, как мимо проходит Сонхун с пачкой сигарет, торчащей из кармана халата; мгновение через лисицей-тенью пробегает Сону, но почему-то не в направлении кабинета Хисына, а куда-то вниз по ступенькам; и буквально через секунды после этого проходит мимо какой-то по-пасморному хмурый темноволосый мужчина невероятно высокого роста. Голова от подобного круговорота отчего-то ярких для восприятия мозга лиц выбивает из-под ног прежде стрессоустойчивого Ян Чонвона даже самый твёрдый асфальт — и ему хочется наконец-то возыметь кнопку полного отключения или хотя бы перезагрузки на виске, чтобы выпасть из этого мира. — Я пойду, — в растерянности пытается откланяться Чонвон и исчезнуть из поля зрения надоедливой пациентки без непредвиденных боевых потерь. — Подождите, но… Вас, случайно, зовут не Ян Чон… — молвит она вслед, вытягивая палец в направлении сбежавшего, но медбрат уже абсолютно ничего не слышит, или же просто не желает слышать, —…вон.***
Чирк металлической крутилки режет по слуху, и огонёк, что мгновенно появляется из зажигалки, осторожно подносят к сигарете. Глубокий вдох — брюнет медленно прикуривает, прикрывая источник тепла одной ладонью, чтобы тот не оказался затушен сквозняком; в этом же жесте он принаклоняет голову вбок, из-за чего его и без того впалые от худобы скулы кажутся острее, чем были прежде. Приготовились. На старт, внимание… — Хён, а ты… Ощущение примерно такое, словно тебе захотели выстрелить в висок и спустили курок, но пистолет в последний момент дал осечку. Иначе как ещё можно пережить сочетание впервые за долгий рабочий день ударившего по носоглотке никотина с (не меньшей силой) захватившим слух мягким голосом?.. Сонхун, что только-только разошёлся на выдавшуюся спокойной — ой, оказывается, что нет — минутку отдохнуть и выкурить себе весь стресс… Приобрёл новый. Поперхнулся воздухом, раскашлялся и каким-то невероятным способом почти проглотил зажжённую сигарету. Курение медленно сокращает жизнь, а вот такие внезапные появления людей на пустом месте — нет? Сонхун скоро полностью поседеет, и случится это, увы, быстрее, чем его седьмой позвонок вместе с затылком коснутся дна гроба. Вспомни луч, а вот и он, говорите? Луч, хоть о нём лишний раз старались не думать, появился на фоне грузного пасмурного неба и подсел к Паку сам; так сказать, освещать хмурые и печальные будни своей заинтересованной улыбкой. Он просто взял и вопреки всему приклеился любопытным взглядом к исчезающим во время курения и без того впалым щекам Сонхуна. Да… Здесь даже звать никого не пришлось. Но Сонхун, вообще-то, звать Сону в место вроде курилки не планировал от слова совсем. Может, наткнуться на него не так далеко, где-то в больничном парке — ладно, ведь видеть младшего и правда… Как бы странно это ни звучало — иногда хотелось. Для проверки его целости и сохранности, разумеется. А вы что подумали? Сону, пытаясь обратиться к Сонхуну и приблизиться к тому, чтобы быть услышанным, представляет что-то своё. Как и всегда давит в себе желание протянуть руку и прикоснуться к хёну — на этот раз провести большим пальцем по щеке, мягко огладив шрамы, оставить остальную часть ладони греть острую линию подбородка. Заглянуть в глаза, чтобы узнать погоду внутри старшего, и что скрывается за пределами его вечно по-стеклянному безупречных зрачков. Ураганы ли там, цунами или бураны — абсолютно неважно — Сону, верующий в то, что у природы не бывает плохой погоды, примет любую, подстроится. Он может очень чётко представить, как всё это делает и даже прорисовать в своей голове любой из тропов развития событий — как хён отреагирует: смутится или оледенеет ещё сильнее. В главной холле больницы на большом экране иногда крутят дорамы, и мимо проходящий Сону то и дело устраивает охоту глазами, выхватывая моменты, которые ему хотелость бы повторить с Сонхуном; испытать на себе лично, какими бы сопливыми или розовыми они ни были. Будем честными и признаем, что и Сону, и Сонхун — разделённые годами одногодки — оба они неприземлённые, хоть время от времени кажется, что кто-то из них пытается вернуться к реальности и помочь сделать то же самое своему товарищу. Два воздушных шарика, набитых гелием, вряд ли будут в этом деле друг другу полезны. А вот что с ними произойдёт, если выпустить в свободное плавание по небу — остаётся лишь догадываться. — Ты слышишь меня, хён? — Ким довольно вовремя подмечает моменты, в которых старший прекращает сосуществовать с ним в одной реальности. И, методично из неё выпадающий, да ещё и не успевший покурить как следует, напряжённый Пак Сонхун мигом избавляется от источника дыма. Можно быть неприземлёнными и парить над землёй, но Сону важно, чтобы оторванными от неё они оставались в одном небе. — Что ты говорил? — приходит в себя Пак, выбросив сигарету на пол, а затем сразу же пройдясь по нему своим ботинком. Наступает, но не спешит убирать ногу, чтобы вновь взмывшийся в воздух смород не долетел до младшего. Пока Сону продолжает говорить что-то своё, Сонхун внимательно осматривает всё вокруг, пытаясь проверить, нет ли сейчас, в не обеденное время, других курильщиков на заднем дворе больницы. Если обнаружен будет хотя бы один — Пак мигом загребёт младшего в охапку и заберёт отсюда. Зачем он вообще пришёл в это место?.. Здесь же ничего хорошего, да и надышится же ещё всякой фигнёй, а этого никому не надо. — Ты скучаешь по своим родителям? — совсем не замечая этого действия, повторяет свой вопрос Сону. Похоже, что он уже надышался, потому что от былой осторожности не осталось ни грамма. Получается какое-то «испытываю любопытство — не вижу препятствий» и впридачу «на пути к знаниям снесу все преграды — даже тебя вместе с твоей тонкой натурой и иррациональными попытками защитить меня от невидимой опасности». И всё равно, с какой стороны ни посмотри — задавать такие вопросы, мягко говоря — смело. А говоря погрубее: Киму лучше замолчать, причём сделать это прямо сейчас, не медля. Ибо… У Сону в распоряжении целые пуды соли, ими пропитана кожа. У Сонхуна же вся душа в ранах. И перед Кимом, вопреки всему своему старшинству, статусу и власти, Пак оказывается не так беззащитен, как именно без сопротивления реальности обезоружен. При каждом их диалоге запускается какая-то запудренная в своей заумности химическая реакция, которую невозможно предсказать — к чему она приведёт, чем обернётся, насколько опасна; кто угодно готов поклясться, что по-другому быть просто не может. Потому что Сону — это Сону, а Сонхун — это Сонхун. Реактивы друг для друга, как они есть. Нет формулы проще, а не хочешь последствий в виде шипящих растворов, которые только увеличиваются в своих границах при столкновении — не позволяй этим веществам встречать друг друга вовсе. Однако… Разве это возможно при нынешних обстоятельствах? «И всё же, моя ладонь на щеке хёна смотрелась бы гармонично, как листва на деревьях», — позволяет этой мысли локомотивом пронестись в голове Сону, словно сам лежит связанным на рельсах и никуда не спешит. Ага, просто судьба так сложилась, что развязываться или хотя бы отползти он не планирует. Сону глупо и нервно прикусывает нижнюю губу от одного выпада мозга о том, что к тридцатилетнему мужчине, скорее всего, уже не единожды подобным образом касались чьи-то другие подушечки пальцев. Ну, сравнение всё равно правильное, с какой стороны ни посмотри. На деревьях же много листьев. Вот же блять, ну. В глубине души Ким прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что положение у него, скажем так, плачевное. Вокруг Сонхуна ведь людей так же много, как бабочек вокруг цветка, пусть он никого не подпускает сейчас, кто знает, насколько это долго продлится?.. Да, а ещё и руки самого Сонхуна со стопроцентной вероятностью касались кого-то ещё; кого-то, кто не Сону. Отчего-то становится жутко неприятно об этом думать, но младший умудряется с той же силой до крови впиваться в свою же кожу ногтями, пока намертво сжимает ладошки в кулаки; пытается не позволить себе таки дотронуться к столь близко сидящему Сонхуну. И это сводит с ума. Сонхун заглядывает в его перекошенное лицо с вопросительным видом, заметив изменения; ни то на лице младшего всё так открыто написано, ни то Сонхун умеет читать каким-то своим уникальным способом. — Скучаешь?.. — настойчиво повторяет младший свой вопрос ещё раз. — Ты правда хочешь услышать ответ на этот вопрос? Ким мягко кивает, настаивая на том, что хочет услышать ответ, — если ты захочешь ответить. Сону, не задумываясь о том, что произойдёт при наложении одного на другое — а именно царапин и сверху на них отнюдь не лечебной соли, а впоследствие, химии — похоже, уверен в своих способностях огибать острые углы: это же надо уметь, исследовать душу другого человека и в итоге не наследить там, не дорвать уже разорванное, не добить битое. Хотя такое, по идее, нереально — просто Пак против оставленных Кимом следов пока ещё не возражает. И, скорее всего, что возражать так и не начнёт. Когда тебе никто не препятствует в том, чтобы доломать сломанное — сначала прощупываешь эту почву с осторожностью слона в посудной лавке, круша всё вокруг не по собственному желанию; с неловкостью. А затем появляется что-то под названием «совесть», — и вот тогда уже каждый последующий шаг даётся ценой глубоких размышлений, обдумываний «вправо под пятое или, всё-таки, влево под четвёртое?». Сону пока ещё между этими двумя вариантами мечется, потому что не знает, как ему правильно вести себя со старшим. Хочется спросить про всё на свете, чтобы узнать Сонхуна получше: про всех его бывших (упаси Боже Сону на такое решится, не имея в принципе сего права), про его семью, про цели и ориентиры в жизни, чтобы, возможно, поторопиться отыскать и свои. И что можно спрашивать, а что не стоит вовсе? Но Сону, находящемуся в поисках своей истины, пока ещё этого не понять всецело. — Если бы был какой-то смысл в том, чтобы по кому-то скучать, — абсолютно спокойно находит, что ответить на это Сонхун, — люди бы не сделали ничего стоящего, тратя всё время на мысли о тех, кого нет в их жизни, — Пак напоминает говорящего робота, настолько ловко минуя все щепетильные темы, словно ему чужда вполне естественная для этого диалога ранимость и всё людское. Он ведёт себя как взрослый человек, а так и должно быть, разве нет? Пак так-то держит сами «человеческие отношения» и расстройства по их поводу на расстоянии другой орбиты, а не просто вытянутой руки. Сонхун вообще выглядит как создание, чьи амбиции направлены на то, чтобы делать что-то масштабное — а семейные ценности подождут оттеснёнными. Может, таким он был ещё до аварии, а вместе с ней и смерти родителей. Немного холодным, отчуждённым и сдержанным ребёнком. Но. Таким всё равно точно не был и никогда не будет Сону — младший готов поспорить и поставить на кон всё, что у него есть в споре о том, что семья — это важно и нужно знать о своих корнях, помнить о них и хотя бы изредка отдавать дань уважения; и мы не будем уточнять, что из материального кроме тела у Кима на случай отдачи в проигранном споре нет ничего. Ведь если верить в то, что наши любимые живы, пока мы о них помним — нет ничего страшнее, чем забыть. Но глупо злиться на Сонхуна. Он сам, пусть и не подаёт виду, но вряд ли забыл маму с папой. — Мне просто хочется знать, как правильнее ко всему этому относиться, — признаётся младший. — И… Интересно, какой была моя мама… Сону сидит рядом, пряча свои вечно мёрзнущие ладони в глубоких карманах спортивных штанов, что отдал ему кто-то из старших. Вокруг двух парней деревянные столбы и крыша, никаких стен и стоящая в самом центре общая пепельница. А сзади множество окон больницы. Сонхун сломает руки любому, кто подскажет Сону, что курить можно, если хочется; Пак в то же время подозревает, что если позволит себе курить при нём снова, то скорее всего руки придётся ломать, глядя на отражение в зеркале, уже самому себе. Глупо полагать, что Ким не скучает по родителям. Он наверняка страдает не так по ним самим (ведь нельзя страдать по тому, чего не знаешь), как по самой концепции — мама и папа, как фундамент для каждого, пришедшего в этот мир. Разве не любой почувствует себя опустошённым или как минимум обделённым на месте Сону? Они молчат: младший, поворачивая голову на Сонхуна, в ожидании хоть какой-то реакции, способной утолить его разгоревшийся синдром «почемучки». А Пак на секунду вспоминая о том, что Хисын говорил не топтать сигареты, ведь можно рано или поздно прожечь подошву(что за?..). А ещё о том, что он говорил о Сону, когда вызвал коллегу на разговор во время их поездки в лес… н-нное количество дней назад. Ли довольно вовремя ловит ответный взгляд Пака и без лишних слов кивает в сторону кустов, пальцами указывая на пачку сигарет, спрятанную в правом кармане его тёмных джинс Lewis. Сонхун не брал с собой в лес сигареты, чтобы не подавать плохой пример Сону, но когда Хисын вот так предлагает — тело, находящееся в неплохом таком стрессе с самого утра, не в состоянии отказаться, реагируя идущими по пятам ассистента ногами. Не зря говорят, что, согласно статистике — сила воли и стремление к сопротивлению у человека стремительно снижается после восьми часов вечера. Уже целые десять, ещё и значительно похолодало, вынудив Сонхуна лениво натянуть на разноцветную футболку, из-под которой опасной остротой торчали его лопатки, теплый и мягкий вязаный свитер. Пак прекрасно знает, что для человеческого организма нет ничего хуже жары — на охлаждение необходимо гораздо больше усилий, чем на поддержание себя же в тепле. Да и при слишком высокой температуре соображается с большим трудом: мол, падают когнитивные функции мозга, а потому Сонхун почти никогда не пользуется обогревателями и ненавидит носить свитера и другую тёплую одежду. Он наверняка мечтает устроить бойкот ношению шарфов во всём мире. И пусть, что на той же Антарктике рискует превратиться в очередной ледник; во время глобального потепления они всё равно вместе с ним оттают. А если кто-то против, то Сонхун готов пойти жить в племена к пингвинам. Первая затяжка дарит расслабление куда более сильное, чем мясо, которое наворачивают остальные вот уже второй час, никак не наевшись. У Сонхуна просто нет столько аппетита, сколько у младшего поколения. Но учитывая, что им сегодня пришлось вытерпеть — развлечение было похуже разгрузки вагонов — это очень даже понятно и простительно. — Здорово, что все нашлись, правда? — Замечательно, — порой что-то положительное достаточно сказать подобным сонхуновскуму тоном, чтобы превратить в саркастичное. Но он, наверное, не имел ничего такого в виду. А вот Хисын имел. Он втягивает сигаретный дым с силой, как та, которая приходит по душу курильщика, когда он делает затяжку в последний раз в жизни: либо перед тем, как умереть, либо перед тем, как бросить курить. Третьего не дано. Но в случае Ли и первый, и второй вариант — абсолютно одинаковы. А молчать он больше не намерен, никотин только подначивает приложить усилие и с осознанным желанием развязать себе же самому язык. — Я хотел поговорить с вами о Сону. Ой, да ладно, какая неожиданность. Сначала о Вонён — это вроде как личное, теперь вот, о Сону — резко перепрыгивает в деловое. А не наоборот? Сонхуну непонятно, откуда в Хисыне взялось столько несвойственной его прагматичной натуре активности и болтливости, что постепенно начинает пересекать порог «советов от того, кто старше» и перетекать в «сплетни». И не из-за того ли всё, что на ассистента повлиял горный воздух… Пак готов для начала выслушать то, что ему скажут. Хисын, как и полагается людям его склада, начинает издалека. — Мне, как и вам, не понаслышке знакома сила человеческой памяти, как и осознание того, что она для нас значит. Хисын, проводивший миллионы экспериментов заграницей, помнил все до мельчайших подробностей и именно эта деятельность оставила на нем неизгладимое впечатление. Работа сформировала Хисына как личность, к примеру. Что он вообще без неё? — Мы проводили эксперимент над важностью воспоминаний, я уже говорил вам об этом, пусть и не рассказывал подробно. Это было огромное исследование, основанное на людях, что очнулись после комы без памяти. Таких больше, чем кажется. Несколько кинематографично, конечно, но все знают, что у большинства потерявших память часто остаются живые члены семьи, которые как раз таки помнят их. Жены, мужья, родители, дети. Столько вообще похороненных отношений можно спасти, только один раз удачно лишив человека болезненных воспоминаний? А сколько можно загубить счастливых семей, если сделать то же самое? Память о людях и событиях, сформировавших нашу личность, имеет слишком большое значение. Понимаете, к чему я клоню? — Я помню, что вы упоминали что-то подобное, но… — Сонхун так же выпускает пар, пока они стоят за кустами, поодаль от их небольшого лагеря. — Причём здесь он? А при том. — Проект, в главных ролях которого стоит Сону, включает в себя несколько этапов: возвращение к жизни физически; проверка работы мозга, психологического и физического здоровья. Помните? — Разумеется. — И при таком раскладе львиную долю внимания на себя забирает не так процесс восстановления тела, как возврат психики в само общество. Хисын многое знает о своём коллеге. Во-первых, Сонхун целеустремлённый. Он умеет видеть перспективу там, где все другие давно по-сто-триста раз перехоронили надежду. Его стремление довести любую работу до своего завершения, способность к широкому охвату и обобщению по своей сути невозможных вещей — мёртвого из могилы поднимут; это прозвучит в буквальном смысле. Мальчик, которого в своё время чуть не отчислили из университета Берлина, потому что он был слишком честным и отказался списывать, когда это нужно было сделать, сейчас стоит перед Ли. Его честолюбивые помыслы и сильная воля к победе, делающие его готовым много для этого трудиться и получать необходимые знания — всё это про Сонхуна. И он делает это тихо, без лишней показухи и феерии. Это первое, и пусть на этот раз будет последнее. Ибо, пожалуй, самое главное из всего, что не даёт Хисыну покоя. Понять его мотив. Но понять мотив в достижении цели — это одно, ведь у всех свои тараканы. Что непонятно Хисыну по-настоящему, так это причина, по которой Пак поступает по отношению к Ким Сону так, как поступает. Неужели остался хоть кто-то, кто до сих пор верит в то, что человек, способный свернуть горы при одном желании — не способен победить жалкий по его меркам синдром фуга? Если бы Пак задался целью вернуть Сону память, он бы уже давно что-нибудь придумал. Сонхун не «не может». Он, скорее всего — просто не хочет. — Мы стали в тупике на этапе с воспоминаниями. Я тестировал второй этап, проверяя, насколько Сону сообразителен и приспособлен к самым простым задачам. И всё было нормально, пока мы не перешли к психологии. Знаете, что он мне сказал? «— Хорошо бы было, будь наши воспоминания пластиковыми. Тогда бы их можно было вытаскивать, как флешки с информацией, крутить в руках, ощущать, только прикоснувшись. Протирать с них пыль, как со старых виниловых пластинок и замечать те потёртости, которые, возможно, искажают саму суть нашей памяти о чём-то. К каким-то относиться более бережно, а от других избавляться…» « —…И здорово, будь они чем-то, что можно пересматривать, напоминать себе. Если бы воспоминания стали чем-то осязаемым… Я бы никому не позволил отобрать свои» Хисын грустно усмехается, вспоминая тот разговор, что поразил его до глубины души, и пытается донести до Сонхуна как можно лаконичнее и понятнее: — Он сказал, что для него нет ничего хуже утерянных воспоминаний. И что будь его воля, он бы никому и ни за что не позволил отобрать свои. Поэтому… Не обходитесь с ним так, как обходитесь сейчас. Глаза Сонхуна не выдают почти никакой реакции, а Хисын, почуяв атмосферу, что становится несколько гуще в своей темноте как раз таки из-за его непрошеного любопытства и участия там, где его не просили участвовать — решает разбавить неладное. И вместо того, что хотел в завершение своего почти монолога, произносит ни к чему не обязывающее: — Это я говорю, что вам стоит продолжить разрабатывать машину, чтобы мы смогли поскорее внести коррективы и вернули Сону все его воспоминания, а в будущем просто не повторяли таких недочётов во время иных воскрешений. Я переживаю за Сону и за мир, вот и всё, — и по-дружески хлопает учёного по плечу. Хисын заканчивает со своей сигаретой, а вот для Сонхуна, похоже, это только начало фестиваля по окончанию здоровья его лёгких. сейчас. Сонхун искренне не понимает, почему люди вокруг него начали сходить с ума. И о том диалоге Пак тоже хочет забыть поскорее: что хотел от него ассистент, чего он желал добиться всем этим разговором? — Я бы хотел поговорить с ней… — слышится фоном продолжающий рассуждать вслух Ким. — А что, если бы она тебе… — наконец обращает на него внимание Пак и начинает вопрос осторожно. —…Не понравилась?.. — Разве мама может нравиться или не нравиться? Это же данность — она просто есть и всё, плохая она или хорошая… Несмотря ни на что, Сону доверяет Сонхуну больше всех. И пусть он пока ещё не нашёл к нему правильного подхода (чего уж там говорить, Сону пока ещё не нашёл его даже к себе самому) — он готов отдать все силы на поиски маршрута, ведущего к сердцу Пак Сонхуна. Дружба или что-то большее — всё ведь начинается с одной точки. Это как главное депо, с которого можно доехать куда душа попросит. Если верить учебнику по анатомии, который давал Джэюн для разгрузки (как оказалось позже, как раз нагрузки) мозга, то, что у людей принято называть сердцем — находится в пятом межреберье. А потому осталось только не перепутать право и лево, верх и низ, не ошибиться при счёте рёбер; ведь четвёртый промежуток, в котором пустота — слишком близко. А здесь уже сыграет правило «всё или ничего». Если Сону не оступится, найдёт способ отличить пустырь от линии старта — там всё начнётся или же мгновенно закончится. Сону мысленно считает до пяти на счастье прежде, чем спросить то, что его так сильно волновало. И он не видел почти никаких других способов и путей получить помощь, кроме того, чтобы обратиться к своему сердобольному хёну. Несколько нервозно, но следуя принципу «делай, не медля, либо не делай вообще», Ким всё же решается. — Ты не мог бы мне помочь её найти? Мою… Маму. — Послушай, Сону…— Сонхун, пусть и выглядит, как тот, кто носит сборник ответов на все вопросы мира и заодно пособие по приминению к жизни у себя в голове, понятия не имеет, что должен ответить. Но что-то отвечать надо, а потому: — Это не то, что нам и тебе нужно сейчас. Сконцентрируемся на другом и однажды, если желание не пропадёт, я обязательно помогу тебе… В поисках. Наглая ложь. Это не входит в часть плана на ближайшие год и пару месяцев — Сону, по крайней мере, до такой высокой ступени ещё очень далеко. Пак уверен, что ему пока не стоит знать этой правды. Сонхун не уверен в том, что его нервная система в порядке, да и со спонсорами вопрос возвращения «потери в семью» они ещё не обсуждали. Но будет слишком грубо сказать Киму прямо: «Официально мы воскрешали тебя не для того, чтобы вернуть маме с папой. Тебя никто ни о чём не спрашивает до поры до времени, но однажды тебе обязательно вернут человеческие права; ты только потерпи. А до тех пор обязуешься соблюдать правила и понимать, что наши цели, к сожалению или к счастью, были более меркантильны и сухи, и им очень далеко до статуса -во благо меньшинства- или -ради воссоединение семьи-» Но Сонхуну проще перерезать себе горло, чем сказать подобное Сону. Не он придумывал все эти правила. Так… Получилось. Ради блага самого младшего. Что такое чья-то маленькая семья, когда вопрос встаёт костью в горле перед лицом целого человечества, жизнь которого может навсегда измениться в тот же миг, когда о существовании ожившего Сону станет известно широкой общественности? Жестоко, но честно. Узнай об этом хотя бы один непосвящённый — и всё обернётся прахом; по секрету обычно говорят всему свету. А потому даже мать Сону, если она жива, не может пока о нём знать. Пак же не хочет, чтобы подросток сломал себе ноги с ещё неокрепшими сухожилиями, пытаясь перешагнуть через четыре ступеньки, вместо хотя бы приемлемых двух. — Что, если всё было не так радужно? — Ну и что?.. Я хочу знать правду, какой бы она ни была. Незнание не лишает нас ответственности ровно так же, как проблема не проблема сама по себе, только потому что ты о ней перестаёшь думать. Всё это есть, так почему бы не столкнуться с этим лицом к лицу и просто… Принять реальность любой? Пусть даже если… — Сону чуть медлит, сглатывая ком в горле, но в итоге произносит, добивая и себя, и Сонхуна вместе взятыми, — даже если мама и папа мертвы, я хочу об этом знать. Похоже, Сону совсем не заботится о своей моральной целостности. В таком случае, Сонхун и все остальные здесь, рядом с ним — именно для того, чтобы уберечь младшего от потрясений. А что, если его родные правда мертвы? Он на полном серьёзе считает, что сможет это пережить? Пройти сквозь весь ушат из жуткой боли и остаться в порядке? У Пака не было цели возвращать подопечного к жизни, чтобы затем его непоправимо травмировать, добив морально. — И тебя это… Совсем никак не ранит? — Даже если ранит, — едва заметно, отрицательно машет головой Сону, сложив руки в замок меж чуть расставленных в стороны коленей, — то что с того? Повторю, что правда от нашего незнания не исчезнет, действительность не изменится. Неизвестность пугает куда больше, потому что ты путаешь себя догадками, и… Сонхун не хочет слушать, как Сону вводит в заблуждение самого себя. Как говорит все эти неправильные вещи. Они не ранят самого Пака, потому что он отчётливо разграничивает рабочее и личное, да и семья для него уже не играет никакой погодной роли в душе; что было, то прошло, смысл сокрушаться по тому, что ты никогда не сможешь изменить? Но Сону, будучи спичкой в своей хрупкой тонкости и беззащитности, играет с бензином и может сделать больно себе сам. В конце концов, Пак на личном опыте… Знает, каково это, когда все твои родные уже давно поцеловали крышку гроба с обратной стороны. Зачем то же самое знать Сону? — Пусть неизвестность и пугает, — не отступает Пак, — контролируй свой разум и пользуйся пустотой, как удобством. На пустом листе ты можешь нарисовать как страшного монстра, так и поле цветов. Сделай правильный выбор. Сонхун словно гипнотизирует, умоляя сдаться. Но выбор всё равно за Сону; просто было бы хорошо, пойми он сказанное не на практике. Сонхун вот предпочёл бы многих вещей о своей жизни не знать — может тогда не ненавидел бы себя настолько сильно — но у него, в отличие от Сону, увы — есть память. — Это ты так говоришь мне думать о хорошем, хён?.. — с сомнением хмурится начинающий нервничать Ким. — Да, — один раз основательно кивает Сонхун, который обычно не отличается особым оптимизмом, но этот случай другой. Сону борется с иррациональным желанием взять хёна за плечи и потрясти того, как напиток, который перед потреблением настоятельно рекомендуют взбалтывать (и ещё здорово поколотить локтём по донышку), умоляя не вести себя подобным образом и не смотреть на него с таким сожалением и отстранённостью, словно не воскресил месяцами ранее, а только что убил своими руками. Сонхун, должно быть, думает о Сону, как о чём-то совсем слабом и обездоленном. Да почему же, а? — Вот только мы живём в реальности, и наугад рисовать поле цветов, когда там прячется монстр — глупо и даже опасно. Нужно знать врага в лицо, чтобы понять, как с ним бороться. И тогда всё получится, разве нет? — Сону… Не стоит думать о реальности, в которой мы с тобой живём, как о чём-то столь простом и безобидном… «Что-то точно изменилось» — а пока Сону загружается мыслями о странных переменах в поведении Сонхуна, сам старший думает о человеке, который направляется в больницу, как о последней соломинке. Кто знает, может хотя бы он сможет повлиять на чрезмерную тягу Кима к познанию мира, который может его ранить. Слегка притушить распаляющийя огонь плещущегося через край любопытства. Хисын, что проводил эксперименты с людьми, однажды потерявшими память полностью — обещал познакомить одного из своих бывших пациентов с младшим. — Почему ты… Так настроен по отношению к миру? — пытается хоть как-то растормошить старшего Сону, но очень мала вероятность, что это ему удастся. «Потому что он слишком предсказуем в своей обречённости. И все мы — вместе с ним» — хочет ответить Сонхун, но произносит лишь: — Иди поскорее к ассистенту Ли, он наверняка тебя ждёт, пока ты тратишь своё драгоценное время на кого-то вроде меня. Сону пока что ни разу не удалось попасть в пятое — он то и дело птицей с надломленными крыльями бьётся в пустоту, продиктованную четвёркой. Сонхуна, возможно, раньше сильно разочаровывали, но Сону хочет показать, что может быть по-другому. Что ж… Перед отважным шагом в потёмки, придётся учить анатомию чужой души лучше, а пока просто принять то, что… Сердце Сонхуна, привыкшее к жестокой реальности, само по себе защищено слишком толстым слоем льда, и к нему так легко не пробиться.