Ластик

Шаги, разносящиеся по широкому коридору, объединяются с шумом дождя. Перед входом в кабинет, который охраняет огромная позолоченная дверь, японца встречают несколько телохранителей и девушка, что работает здесь секретарём. Она жадно провожает мужчину глазами, перед этим успев только поздороваться. Да, работает не в лучшем месте — но здесь хорошо платят, и её всегда окружают люди с крепким моральным кодексом. Влюбиться здесь можно в кого-угодно — выбор на любой вкус среди сильных, смелых, опасных. И секретарь сделала свой выбор ещё прежде, чем переступила порог впервые. В Нишимуру Ники сложно не. Кажется, раньше японка работала переводчиком в самой обычной компании, а присоединиться к группировке решила уже после знакомства с этим мужчиной; в прямом смысле слова за ним последовала. Сакура провожает его глазами, явно проглатывая какие-то слова, которые хотела бы озвучить, но сейчас — не время. Тем более, вряд ли они когда-нибудь окажутся приняты. Не она первая, не она последняя. Ники в упор никого вокруг себя не видит, глядит на людей сквозь и обращается к ним только тогда, когда они ему полезны. Человек с пылким темпераментом, который не выпускает его за рамки дозволенного, Нишимура готов раскрывать сердце только рядом с немногочисленными близкими. Ники низко кланяется, когда видит перед собой его, зайдя в главный кабинет. — Как обстоят дела с Пак Чонсоном? — неудивительно, что этот вопрос стал первым, который он задал после кивка-приветствия. Это действительно волнует, причём не только босса и их клан конкретно — вся преступность Сеула в кратчайшие сроки узнала, кто и что такое Пак Чонсон и, мягко говоря, этому знанию не обрадовалась. Рики всё ещё помнит ночь в переходе на более холодную осень. Ночь, когда он рисковал: оказаться либо замеченным, либо переборщить. Оба варианта стали бы для него ошибкой, а ошибка в их мире = наказание. Новичку приказали не убить, а просто припугнуть полицейского, который совал нос в не свои дела. Пак Чонсону было многовато известно из того, что глава мафиози не хотел пускать огласке. То, что показывают в фильмах — не совсем выдумка, потому что многие полицейские действительно сотрудничают с главарями преступного мира. Коррупция, так сказать, цветёт и пахнет даже в развитых странах, и Корея не стала исключением в этом списке. Почему же тогда Пак Чонсон стал проблемой? Потому что у него, судя по всему, своих денег достаточно — полицейский, приехавший из штатов, не берёт взяток и видит смысл жить, судя по всему, исключительно в принципах. Их нарушение равносильно разве что смерти, а потому договориться с ним насовсем или хотя бы выиграть для себя время — невозможно. Пак действует молниеносно, как только к нему поступает информация, и на всех правах считается шилом в заднице. Нишимуры изначально не должно было быть возле дома полицейского. Туда послали, можно сказать, рядового, у которого не было опыта и который прежде ни разу не светился на званых вечерах. Чтобы в случае чего можно было списать всё произошедшее на посторонние силы и очистить, как смешно бы это ни звучало, имя клана в тот же момент, как на него падут подозрения. Однако Пак Чонсона надо было припугнуть, а не убить. Новичок, увы, ни то по ошибке, ни то по глупости — не рассчитал силу удара, а растерявшись, ещё и умудрился вытащить лезвие; это бы обрекло Чонсона на неминуемую смерть. В конце концов, когда ты вставляешь кому-то в живот нож в тёмном переулке при полном отсутствии света, рассчитать глубину — такое себе задание. Желая не убить, а припугнуть, приходится попотеть куда сильнее, чем если нужно было бы просто пристрелить, приставив дуло аккурат металлом к коже. С ножом неясно, точно ли не задел никаких важных органов; но новичок не задел. Ему был отдан приказ срочно убираться с места событий, а на замену разрешать ситуацию послали Ники, который оказался поблизости. Пришлось сделать вид, что по случайности обнаружил тело в парке во время пробежки, ибо других людей в ближайшем радиусе не было, и полицейский точно скончался бы прежде, чем его заметил кто-то другой. И хоть главный не хотел рисковать Нишимурой, впутывая его в это… Проверить место жительства и подлинность легенды про «ежедневную ночную пробежку» можно было только в его случае, потому что из всех других членов группировки, именно его дом находился неподалёку от парка и квартиры самого Чонсона. Сам себе главарь пообещал, что привлечение Рики в такие мелкие дела — это в первый и последний раз, потому что его придуманное досье слишком чисто, чтобы вот так глупо его замарать. И в будущем будет ещё много ситуаций, когда им придётся использовать имя и документы Нишимуры, выставляя его, как образцового гражданина. Пусть он им совсем не является. В этот раз, видимо, всё обошлось — ни о чем не заподозрит даже сам раненный полицейский. — В порядке, — коротко отвечает Ники, — на всякий случай приходил проверить его лично, как вы и приказали. Он до конца не понимает, зачем было поступать так с Пак Чонсоном, который не имеет толком никакого влияния на начальство и вряд ли мог как-то повлиять на дела мафии. Ну знает и знает — пусть. Но босс имел на это другие взгляды. Он сказал, а значит — сначала сделал, потом задал вопросы, если они вообще остались. У него наверняка есть основания для таких решений. До сих пор было недостаточно информации о том, насколько много Чонсону известно об их делах. По документам Нишимура самый чистый из всех — у него есть фиксированное место работы на фирме, нет кредитов или задолженностей, нет судимостей и его ни единожды не фиксировали на объектах. Хоть он убивал людей, присутствовал на облавах и перевозке товаров на новые места, полиция не имеет на него ничего. Оставаться незамеченным и проворачивать дела, выдавая многие сделки за чистые — его основная задача. Так что если кто-то сможет доказать, что Рики принадлежит к мафии — падёт не один бизнес и не одна голова. Его собственная — в том числе. — Отлично, — мужчина наблюдает за непогодой, заведя руки за спину и отвернувшись к окну, — ты уверен, что он не узнал тебя на последней миссии, после столкновения в больнице? — Нет, он искренне благодарил меня за спасение и больше ко мне не поступало никаких обращений. Мужчина удовлетворённо кивает, а затем почему-то добавляет: — Не переживай, с новичком всё в порядке. Он всё ещё полезен, как новобранец, и я решил оставить эту ошибку ему безнаказанной, как первую и последнюю. Что ж, новичку крупно повезло. Он действовал под покровом ночи в обоих случаях: сначала всадил короткий нож, но не по самую рукоять, а затем, поменявшись с Ники неподалёку, позволил тому якобы «случайно найти раненного и позвонить в скорую». — Сейчас это такая новая мода, да? Мужчина не злится и не издевается, подметив отсутствие рубашки под пиджаком японца — у Нишимуры нет необходимости придерживаться дресс-кода на сто процентов во время, когда он не на официальных встречах. Сейчас здесь нет никого кроме босса и одного из его любимых подчинённых, так зачем лишние формальности? Ничего выходящего за рамки, просто почти что детский фаворитизм — Нишимура очень импонирует главарю группировки за свой ум, навыки, честность и надёжность. Пак Хёнджин всегда любил таких людей: умных и хитрых много, а вот с умными и осторожными беда-бедовая. Рики же собрал в себе все нужные качества, по которым главный соскучился. Так что с рубашкой или без — это всё ещё Нишимура Рики, и пока не выходит за порог правил, на его желания в удобстве не будут обращать внимания; максимум поинтересуются, почему так и этак. Он один из немногих здесь, у кого на обеих руках и ногах всё ещё целые, не отрезанные пять пальцев, что значит — он ни разу не оступился достаточно, чтобы получить наказание. Хоть с его присоединения к группировке и прошло уже целых пять лет. Здесь быть целым в прямом смысле слова — редкость. Ники усмехается, вспомнив пятно (в форме губ, отёкших от острой лапши) на рубашке. Так он ещё и успел «постирать» её, пока шёл сюда без зонтика; свой ведь кое-кому отдал. Сейчас же на нём красуется только пиджак, из-под которого слегка виднеется смуглый торс. — Нет, просто рубашка испачкалась и промокла, а я слишком спешил сюда. Пятно осталось на рубашке, а испуганные лисьи глаза, милая растерянность и дрожащие руки, обхватившие отданный в них зонтик — на сетчатки памяти. Рики ещё слишком молод для того, чтобы страдать забывчивостью более глобально, так что о словах Рафаэля, согласно его же совету, придётся легкомысленно забыть. — Ты настрадался, пока добирался сюда по такой погоде, — с оттенком похвалы выдаёт главный, — подскажу, что угодно, и подарю тебе всё, что захочешь в благодарность за сделанное в тот день, ты ведь так рисковал. Есть варианты хотелок? — Знаю, что это может показаться странным и глупым, — осмеливается взглянуть чуть более открыто и выдать заинтересованность Ники, который прежде отказывался от такого типа предложений, — но у меня есть один вопрос. — Задавай. Если не отвечу сам, то поищу того, кто сможет сделать это вместо меня, информация ведь очень ценна в любые времена, — раньше времени соглашается со всем, что будет сказано и спрошено, главарь. — Что у тебя за вопрос? — Мне нужно знать, есть ли в современном мире способ… Воскресить умершего?

***

010-xxxx-xxx «скрытый номер»: ключи под ковриком. Чонвон вскидывает левую бровь, желая сказать пару «ласковых» слов, сидя в автобусе, но вовремя вспоминает, от кого может быть сообщение. catss_won: это тот, о ком я думаю? 010-xxxx-xxx «скрытый номер»: оу, а ты обо мне думаешь?)) как приятно: —-)) Поездка домой после ночной смены — это как что-то само собой разумеющееся. Сначала ты очень ждёшь, пока работа наконец закончится, но потом наступает тот самый момент, когда переходишь через точку невозврата. Переходишь, и тебе уже становится на всё наплевать. Чонвон порой так устаёт из-за всей этой однотипности и монотонности больничных стен, что с ним происходят такие ужасные вещи, как… Сны про больницу. Нет, серьёзно. Янвон может весь свой недолгий сон напролёт провести за какими-то пациентами. А потом просыпается так, будто вообще не спал. Может, он просто напротив — устаёт недостаточно сильно, и мозгу нужно устроить какую-нибудь встряску новизной? Чтобы потом уже тело начало качать свои права и позволило Чонвону завалиться на кровать без сил. И проспать так, как будто вообще не может видеть сны. catss_won: как тебя записать? — Блять, — Чонвон громко цыкает вслух; из-за невоспитанного собеседника сам чуть не нарушил субординацию. Он чуть наклоняет голову в знак извинений, когда сидящие рядом люди в переполненном автобусе нервно на него косятся. Что, впервые услышали матерные слова? Это такая редкость в наше время? Чонвон раздраженно выдыхает, матерясь уже про себя, и нажимает на кнопку отправки сообщения. catss_won: вас* 010-xxxx-xxx «скрытый номер»: любимый catss_won: извините?.. 010-xxxx-xxx «скрытый номер»: не извиняю Глаза лезут на лоб, и пусть в данный момент собеседник не стоит перед Чонвоном, и ни один из них двоих не может проследить изменяющееся выражение на лице друг друга, Ян уверен — будь они рядом, повисла бы неловкая тишина. Та, что обычно виснет после глупых шуточек или непринятых подкатов. Неясно, действительно ли этот плебей может чувствовать эмоции младшего через экран, но спустя пару секунд молчания Чонвона, на телефон приходит ещё одно сообщение. На этот раз чуть более содержательное. 010-xxxx-xxx «скрытый номер»: я тебе ключи под ковриком оставляю, а ты хочешь сказать, что у нас «не те отношения»?.. А нет, поспешил с выводами. 010-xxxx-xxx «скрытый номер»: запиши как «чонсэн» Чонвон вчитывается в сообщение, на которое не ответил, стоя перед чужой дверью. Не ответил, потому что сказать на такое нечего — а надо ли? Кажется, что и пришёл сюда только ради того, чтобы посмотреть на Чонсона самым осуждающим взглядом в мире (который только могут выдать его глаза) — лично. Квартира в неплохом жилом комплексе, но судя по двору, здесь всё не выглядит настолько дорого, насколько Чонвон ожидал. Дом стоит в первой линии перед Ханганом, но он не такой уж и новый. Если убрать всё, что его окружает и оставить только само строение — можно легко представить его стоящим в спальном районе. Что, Джей, потратил всё на наручные часы, да? Ага, значит не богач, а просто тот, кто спускает весь свой заработок на поддержание имиджа. Понятно. Ну, в принципе и такое тоже бывает. Зато носить с собой всё своё состояние на одном запястье — удобно, чем уж тут осудить. Ища в своём багаже несколько наиболее подходящих оправданий для подобного решения — того, что сейчас стоит перед дверью фактически незнакомого, пусть и симпатичного мужика — Чонвон зачем-то задумчиво поправляет волосы. Тело реагирует странным и несвойственным себе волнением, хотя он готов поклясться, что ему плевать на этого Пак Чонсона с высокой колокольни. Не видел его где-то один день и ещё бы столько же не видел. Ну, то есть не дней, а жизней. Бесячий тип и точка! А Чонвон всё равно стоит на месте и не может заставить себя прокрутить замок, будто в его руках сгустилась слишком огромная власть. В конце концов, не дарят же ему чужую квартиру, чего так переживать? Однако психика Чонвона, если взглянуть на её запутанные переплетения под микроскопом — оказывается незамысловата. Она чем-то напоминает капусту, которую надо раскрывать слоями. Самый верхний — защитный, толстый, суховатый, неприятно хрустит на зубах. Так вот, зачем такое вообще кому-то грызть? Спросите у Чонсона, который от этого неприятного хруста хоть бы что. Жуёт, как гранит науки, мечтая однажды докопаться до чонвоновской сути, и даже не выплёвывает. И зачем этот придурок оставил ключи под ковриком? Чонвон держит всю связку и ощущает себя взломщиком, мысленно зачитывая, как мантру: «успокойся, он тебя не изнасилует», «не убьёт», «не зажмёт в углу», а сам, прокрутив замок и потянув на себя дверь, на всякий случай не выпускает ключи из рук раньше времени. Будет оружием на крайний случай. Не первый же раз таким приходится обходиться… — О, медбратик. Это ты? Заходи, — Чонвон даже не знает, когда господин Пак успел перейти на «ты». И шутки у него странные какие-то. И почему «Чонсэн»? Опечатка? Чонсон отзывается мгновенно, приободрившись — как будто в полном расцвете сил ждал прихода своего спасителя. Ни то, чтобы Чонвон помогает ему потому, что он особенный. Просто это деньги и рабочая обязанность — довести начатое до конца, даже если это мешает сделать неосторожный по своей сути пациент. Ян по-прежнему не знает, почему этого дурака кусок оказался с разорванными швами. Поверить только — Чонвона сюда никто не тащил, а он явился. Из любопытства ли? Или от любви к… Деньгам? Ладно, следует признать, что в этом мире нет людей, которые не любят деньги — есть только те, кто об этом врёт. Им нравится длинный список, состоящий из путешествий, других людей, животных, всех времён года и просто жизни, но. Не задумываются о главном. Путешествия стоят денег. Другие люди, которые им нравятся, стали собой тоже благодаря деньгам — даже самая дешёвая одежда из секонд-хэнда их стоит, как бы странно это ни звучало — уходовая косметика, мыло, шампунь и дезодорант, и всё остальное в том числе. Это явно минимум, что делает любой человек (тоже за деньги) — никому ведь не понравится бездомный или стоящий голым посреди улицы? Содержание животных стоит таких же немалых грошей, а когда нам в бесплатное восхищение остаётся одной единственной природа — и тут на тебе, деньги. Потому что без денег человеку, которому будет негде жить, придётся возненавидеть все меняющиеся времена года. Поэтому Чонвону тоже признаться не зазорно. Деньги равно возможности, а про любовь к последним не соврёт уже никто. Возможности = свобода. Чонвон хочет быть свободным; от обстоятельств. Ян всё ещё крепко сжимает ключи, не желая оставлять их там, где взял. И, истуканом замирая в коридоре, из которого виднеется кухня, наблюдает за Чонсоном. С виду казавшийся зазнавшимся, полицейский простодушно сидит на деревянном полу, вглядываясь в глубины… Печки? Что происходит вообще? А дальше происходит довольно незамысловатый диалог. — Что вы делаете? — Пеку печенья, — абсолютно непринуждённо пожимает плечами Пак Чонсон. — А зачем гипнотизировать печку? — Если я буду наблюдать за ней, время пройдёт быстрее, — Чонсон продолжает говорить всё это, не поворачивая головы на Чонвона, словно его сейчас нет в этой комнате, а общаются они с помощью громкой связи, по телефону. Такая увлечённость ещё не готовым печеньем даже немного задевает Чонвона. Пак так набивался тому в друзья и зазывал к себе домой, что теперь даже как-то странно видеть его интерес, направленный на всё, что угодно, кроме самого Чонвона. Хотя, видя, как виртуозно и несколько по-детски он увлечён медленно поднимающимся тестом — становится понятно, что если Яна и изнасилуют, то это точно сделает не Чонсон и не сегодня. — С каким вкусом? — к удивлению для самого себя интересуется Чонвон. — Шоколадные, — озадаченно хмурится Пак, как будто постепенно приходя к осознанию того, что до готовности остаётся многовато времени, а просидеть здесь всё время будет глупо. — И долго вы так сидите обычно? — Обычно от начала и до конца. Иногда, — Чонсон, чуть кряхтя, пытается пересесть в более удобное положение, потому что у него явно затекли колени в позе, в которой он находится сейчас, — я засыпаю на месте, вот так сидя. Сейчас тоже, наверное, заснул бы, если бы ты не пришёл. С этими словами Джей упоённо зевает, издавая долгий звук, который с лёгкостью можно было бы спутать с брачным криком моржа. Чонвон на это никак не реагирует, потому что догадывается: многие из обезболивающих, которые могли ему прописать — имеют побочный эффект в виде сонливости. — Эти таблетки, которые я пью по два раза в день, — рассуждает вслух Пак, подтверждая мысли Чонвона, — свалят в сон даже лошадь. Сумасшествие какое-то, в дни без работы я сплю по двадцать часов в сутки. А в дни с работой, получается, терпит зверскую боль? «Так и думал», — сам себе кивает Ян и почему-то именно сейчас так сильно хочется довести до Пак Чонсона одну важную истину, о которой он задумывается, но наверняка игнорирует. Не одному же Яну стоит бояться, что его убьют или изнасилуют — даже беспочвенными, такие опасения вполне себе оправданны. И, как говорится — лучше перебдеть, чем недобдеть. — Ох, — тяжело выдыхает капитан полиции и откидывается назад, касаясь макушкой пола и прямо сейчас чем-то напоминая морскую звезду, — спать хочу, пиздец. На ходу засыпаю. Да, такой человек точно не сможет сделать ничего плохого младшему — ему себе бы для начала помочь, а потом всё остальное; и то, если руки дойдут. Чонвон, который сегодня спал три часа, а вчера — ноль, хочет только на это посмеяться, но не может выдавить из себя улыбку в подобной плачевной ситуации. — Я мог бы убить вас, — гнёт взгляд «сверху вниз» Ян, глядя на беззаботно валяющегося на полу Чонсона. Правда продолжать смотреть так не получится, если Джей встанет — Чонвону снова придётся закидывать шею и пинать на себя за то, что не спал достаточно в детстве тоже, и, наверное, именно из-за этого нормально не вырос. Лежащий же на спине, Чонсон и правда почти задремал, а ведь в тишине они провели чуть меньше десяти секунд, — мир не настолько радужен. Как полицейский, должны были бы уже давно об этом знать. Кто вообще будет спать с дверью, которую так легко открыть? Думаете, вы единственный, кто хранит ключи под ковриком? Ну вот и всё. Выговорился, так скажем. Чонвон мог бы ещё не говорить такого Паку, потому что тот, с его явной физической подготовкой (а это можно определить и на глаз), смог бы себя защитить. Однако учитывая, что а) он ранен, б) сам сказал, что засыпает на ходу — идея оставлять дверь доступной к открытию заслуженно может считаться дурацкой. Он в своей беспечности фактически опирается на те преимущества, которые у него сейчас не в ресурсе. Чонвон, когда ночует не в больнице на раскладушке, а у себя в съёмной квартире — закрывает двери на все замки и ещё подпирает стульями. Просто так, на всякий случай. Никаких психотравм, просто Ян спит крепко, как убитый, и рядом с ним, как с ним самим — можно многое сделать во сне, при этом не разбудив. А перестраховка никому не помешает. Однажды в средней школе, когда Чонвон ездил в поездку с одноклассниками, они вытащили его, спящего, в лес и сфотографировали на склоне, подняв на руки — прямо как Симбу в Короле Льве. Никто ни над кем не издевался, просто мальчики в том возрасте были активными, а Чонвон, пусть и дружил со всеми — был самым мелким и соответственно весил меньше всего, вот так и случилось. Тупые, Господи. Самое драматичное во всём этом то, что Чонвон узнал о случившемся только в старшей школе, когда увидел эту фотографию со спящим собой в школьном альбоме. «Пиздейшн», думает Чонвон и резко трясёт головой, пытаясь отбросить от себя эти не содержательные воспоминания. И всё-таки, даже мёртвого разбудить проще, чем это красноволосое нечто. — Ну, — Чонсон тем временем глубоко зевает ещё раз, прикрывая рот рукой не до конца, и неловко чешет затылок следом, — я об этом как-то не задумывался. — Боже, — осуждающе кривит лицо Чонвон, — теперь понятно, почему вас пырнули… — Не почему, а зачем, — выставляет указательный палец просивший называть себя Чонсэном и тянется к печке, чтобы закрутить таймер, которым, судя по всему, обычно не пользуется, — тебе не понять, в преступном мире от вопроса зависит и ответ. — Да какая разница, — бросает Чонвон, стягивая пальто и хозяйственно вешает его на первый съёмный крючок, прилепленный к двери шкафа, чтобы позже выловить из своей аптечки всё необходимое. — Если будете дёргаться, вместе с животом я обработаю и зашью вам рот. — Такой нежный и чуткий, — хмыкает Чонсон, медленно поднимается и, скрипя не половицами, а собственным телом, как старыми досками, шатаясь, следует к дивану, — жаль, что приехал не в медицинском халате. Чонвон искусно пропускает эти слова мимо ушей — мастерство игнорирования. Никогда ещё прежде не слышал, чтобы оба из двух предложений, сказанных таким серьезным тоном — были настолько бредовыми. Многие вещи, которые говорит Чонсон — бредовые, но иногда у Яна случаются приходы, и он начинает задумываться: А что, если нет? Что, если они такими кажутся только потому, что Чонвон их до конца не понимает? Чонсон по пути умудряется прихватить какую-то пластинку и даже осторожно опустить её на проигрыватель. Чонвон наблюдает за его действиями только украдкой, не выдавая неподдельного интереса, но Пак, похоже, вполне оправдывает принадлежность к собственной профессии — потому что почти сразу это замечает. — Впервые видишь виниловый проигрыватель? — Да, — признаётся Чонвон, — и искренне не понимаю, зачем он вам нужен. В наушниках же намного удобнее. Чонвон слушает музыку не так часто — во время работы она скорее отвлекает, чем помогает, с едой же как-то не к месту погружаться в чувства под какой-то трек, а перед сном она больше раздражает ум, чем успокаивает, даже когда паренёк слушает что-то плавное. Музыка для эмоций. Чонвон же свои заправляет внутрь себя, как шубу в трусы, и застёгивает на тугую молнию, надеясь, что она не разойдётся. Единственным временем, когда можно заткнуться двумя наушниками и мечтательно посмотреть в окно — это когда Ян едет в автобусе и пытается переварить всё произошедшее за день, находясь в моменте. И какие же здесь пластинки? Музыка — чтобы думать о жизни. А если начинаешь думать о ней слишком много… Рано или поздно под рёбрами начинает неприятно зудеть. — Есть какие-то пожелания? — Абсолютно всё равно. — Тогда включу любимое. Если прислушаться к тому, что слушает человек — есть шанс сложить о нём немного более подробное мнение. Признаться, Яну даже немного интересно, что может слушать такой человек, как Пак Чонсон. Пак Чонсон слушает The weeknd, который поёт «умру ради тебя». Бессмертный поп, значит? В квартире пахнет мускатными орехами, кардамоном и немного корицей. Такое ощущение, как будто зашёл в кафе, но по-домашнему уютное. В доме Чонсона всё обустроено и будто бы находится в равновесии, граничащим с уютом. Здесь не пустой минимализм, но и не хламовник. Пусть жилой комплекс со стороны казался не самым дорогим, внутри жилья Чонсона — а Ян почти скрутил себе шею, пока всё рассматривал — сделан неплохой такой ремонт. Какие-то атрибуты из других стран, в виде нескольких статуэток, будто купленных на память, и огромные часы в коридоре. Не круглые, а похожие на те, что были в девятнадцатом веке — почти в половину человеческого роста, с вырезанным в красивую форму деревом. Кухонный островок, пушистый белый ковёр и широкий диван, который выглядит намного лучше всех вместе взятых мест, на которых только доводилось спать Чонвону. Неужели этот Пак Джей настолько хозяйственный? Если зайти в квартиру Чонвона, то рискуешь споткнуться об несколько сушек, труп остатками еды наевшего себе бока жука и разбросанные учебники; Ян подтягивает знания в медицине, английском и психологии, пытаясь догнать своих ровесников, пусть и знает, что никогда не догонит. Это как та знаменитая сцена из ситкома — студент, зависающий над материалом перед сессией, прихлопывает рукой таракана, стряхивает её, а затем этой же ладошкой тянется в пачку с чипсами… Чонвон идеально вписался бы в эту роль, не сыграл бы, а показал, как живёт. По нему-то точно видно, что в ванруме поселился какой-то студент-холостяк (пусть Ян и не поступал никуда, от него веяло такими вайбами вечной ни то беспечной, ни то пофигистичной молодости), а вот у Чонсона всё как-то по-взрослому. Организовано и… Семейно? У него что, есть жена? Чонсон сам себе поправляет подушку за головой и, улёгшись поудобнее, открывает вид на бок, задирая серую футболку. Свежеобновлённые швы сразу бросаются в глаза Чонвону, и он сам не понимает, как в какой-то момент начинает испытывать сожаление. Чонсону наверняка обидно, что пришлось столкнуться с разрывом и ухудшением состояния раны во второй раз. Это можно как-то пережить, когда ты просто целыми днями лежишь дома, но ведь он, судя по его же словам — постоянно на опасной работе, в движении. Так, стоп. Ну нет, Чонвон здесь не для того, чтобы пожалеть всех страдающих мира. Как говорится — кто бы его пожалел. Не дождётся этот Чонсон ни сострадания, ничего. — Что ты на меня смотришь, как Мать Тереза? — было бы странно, если бы это прошло мимо Чонсона. — Мать Тереза, к вашему сведению, была не такой уж безгрешной женщиной, — фыркает Чонвон, делясь с кем-то столь ограниченным важной информацией. Следом взгляд Чонвона скользит на торс, который больше напоминает нарисованный своими резкими переходами и линиями. Красиво — ни грамма лишней кожи или жира, только косой пресс, несколько устарелых шрамов над тазобедренными косточками и свежее, собственной персоны, виновное в визите Яна в этот дом — ножевое ранение. Чонвон нервно сглатывает, поджимая губы, но уверенно это игнорирует. Пусть он не учился на одном уровне с другими ребятами, прекрасно знает — врач не имеет права испытывать что-то к телу, которое режет/зашивает — одним словом, лечит. Нельзя видеть в куске мяса человека, потому что эмоции могут помешать. Ян ещё давно хорошо усвоил это правило и до сих пор ни с какими проблемами не сталкивался. Что же произошло в этот раз? Может, всё дело в ароматах, что витают в помещении. Чонвон привык к больничной строгости, запаху идеальной чистоты и препаратам, а здесь пахнет домом и печеньем, а ещё какими-то… Афродизиаками, что ли? Мускат ведь один из них, да? Так вот, в чём дело. Так пахнет от самого Джея: этот аромат Ян уловил ещё в полицейском участке. Это кружит голову и мешает сосредоточиться сразу, но Ян был бы не собой, если бы не отвесил себе мысленно пощёчину и в итоге не вернулся в норму. Холод и расчётливость — повторяем про себя и приступаем к делу. Ватка с лекарством на ней мягко елозит по голой коже, а Чонвон в очередной раз старается не думать о красоте этого тела (и его обладателя) и о содержании присланных им сообщений. Он не позволит называть себя любимым и не станет так называть кого-то ещё — с какой стати? Забавно, что люди проявляют своё отношение по-разному, но всегда молчат о самом важном, пытаясь намекнуть каким-то другим путём. Кто-то оставляет ключи под ковриком, кто-то отдаёт их в руки, кто-то с радостью открывает сам, пока кто-то просто не закрывает. И речь вовсе не о дверях. Чонвон же задраивает свои железные на все возможные и с обратной стороны ещё подпирает мебелью. Забавно, что привычки, связанные с насущным, отражаются ещё и на психике. — Почему ты ударил того мужчину? — внезапно интересуется Чонсон. — А что? Тоже так хотите? Чонсон заливисто смеётся, пока на его щеках выскакивают очаровательные ямочки, а когда открывает рот — в глаза бросаются торчащие клыки, что значительно больше других зубов. Нет, у Яна тоже есть клыки, но они не настолько явные. Полицейский довольно быстро успокаивается, пока почему-то лежит с закрытыми глазами, как будто не хочет смущать лишним наблюдением ни себя, ни Чонвона. — Ай, блин, — потому что в боке простреливает болью. — Не смейтесь, иначе сами себя накажете. При смехе напрягается пресс и швы натягиваются сильнее — вряд ли в этом случае он продлит вам жизнь. — Бе-бе-бе, — кривляется Пак, показывая язык. — Бе-бе-бе? — недоумевает Вон, повторяя за ним, как робот, в надежде понять. — Позвали меня, чтобы похохотать и покривляться, пока я занимаюсь такими серьёзными вещами? Действительно хотите повторить судьбу того пациента, которому я почти сломал нос? Любой бы на месте Чонсона — ещё и учитывая, что нос у него потрясающий и ломать такой было бы жалко — оскорбился бы и начал катить бочку с выражением, наподобие «ты что, мне угрожаешь, малявка?», но Чонсон — это не все. Чонвону стоило не только понять, но и принять это сразу. — А может и хочу, что с того? — Пак укладывает руку на лоб, ощутив, что у него начала подниматься температура, но к этому он уже привык, потому что рана и методы борьбы организма берут своё. — Ты был хулиганом в школьные годы, да? И это заложено на уровне ДНК? Значит, ты и в семье будешь домашним насильником? Чонвон долго вздыхает, потому что вообще не хочет вести с ним такой диалог. — Во-первых, у меня нет семьи, и я люблю жить один. А во-вторых, это распространяется только на некоторых людей, — а зачем он оправдывается-то? Однако его самолюбие всё же было немного задето: с кем с кем, а сравнивать Чонвона с домашним насильником, уж простите — это слишком! — Я ударил его, потому что хотел. Чонсон понимающе кивает и при этом выглядит таким внимательным, заинтересованным слушателем, как будто знает, что умение Чонвона распыляться, злясь, сыграет против него самого — через провокационные вопросы от человека, который привык отвечать развёрнуто в психозе, можно многое узнать. О нём самом в том числе. Достаточно лишь возмутить каким-нибудь тупым вопросом, чтобы тот начал отрицать и приводить аргументы; а в самих аргументах уже и скрывается ответ. Так что, даже если сам Ян не хочет о себе ничего рассказывать… Под методами Пака он всё равно это сделает. — И лоб после этого не болит? А, так это он значит такими вопросами заботится, а не раскидывается обвинениями. Довольно специфическая манера наводить мосты, что ж. Разводными они могут здорово стукнуть по голове, когда опускаются. Но, если отвечать на поставленный вопрос по-честному, то котелок у Чонвона кружится до сих пор. Ни то, чтобы он связывал это именно с той ситуацией — мало ли, от чего могла появиться мигрень. — Это не ваше дело. — Не моё, — по-честному признаётся Пак и вдруг приоткрывает один глаз, чем заставляет руку младшего чуть дрогнуть, — но я могу позвонить твоей маме и обязательно расскажу ей, что ты балуешься. Б-балуешься? Что? Чонвон ему что, какой-то детсадовцев, к которому можно применять подобные слова? Человек, который за жизнь успел погадать, узнав, что эта самая его жизнь будет провальной — отсидел в тюрьме, поработал в караоке-баре, затем даже в хосписе и сейчас трудится медбратом в больнице… По его мнению, может баловаться?! Как он вообще умудрился отыскать такое словосочетание в своей дырявой башке? Сколько там лет Чонсону? Он вздумал ему отцом заделаться, или что? Нет уж, спасибо — Чонвону хватает не состоявшегося годным, своего собственного. Но на всё, что только мог ответить на этот вздор Чонсону паренёк, он выдаёт сырое: — Я не общаюсь с мамой. Говорите, что хотите. — Почему? Чонвон искренне удивляется тому, что его рука продолжает терпеливо обрабатывать рану. Значит, всё-таки хорошо надрессировать себя за годы тупой роботической практики удалось. Он злобно отрывает от мягких пластырей упаковку, стараясь выпрямить, чтобы ровно наклеить на рану. — Предпочту сохранить подробности при себе. — Хм, странно, — озвучивает удивление Чонсон, а сам Ян уже ощущает, как напрягаются его мышцы, а тело, вопреки неудобной позе, пытается принять оборонительную позицию. Он абсолютно готов к осуждению, что на него посыплется, но. — Это же просто глупо — отказываться от общения с человеком, которого ты можешь вынудить помочь себе безвозмездно, — задумчиво молвит Чонсон, глядя на Чонвона снизу-вверх. Он просто не может не признаться, что такой ракурс стреляет в самое сердечко — Ян, чьи красные волосы рассыпаются по лицу и бросают тень румянца на него же, выглядит потрясающе, так неприкрыто упорно (хоть и пытается не подавать виду) вглядываясь в лицо, а особенно на торс старшего. Чонвону не хватает лишь шага до того, чтобы усесться прямо на Чонсона, а не этот диван. И Паку безумно хотелось бы ему помочь, но фантомно он заранее может ощутить боль, которая свалится на рану под весом чужого тела. Эх… Что ж, очень жаль. — Что? И почему у Чонвона, каждый раз, когда он глядит на Чонсона, всё, что появляется в голове — это слова «что, бл…»?.. Он ожидал, что ему сейчас, как делали это раньше другие люди, начнут подробно расписывать, мол: «это же мать! Она тебя родила, и ты должен быть благодарен! Ты просто ужасный человек, раз отказываешься от своей семьи! Опомнись, наконец». Но. Чонсон говорит другое. — Люди об этом не говорят во всеуслышание, потому что боятся реакции общества, но подумай сам. Родив ребёнка, приходится многим жертвовать в итоге, но напервах желание обзавестись чадом — это чистой воды эгоизм. Мама родила тебя для себя, хотя ты не просил её тебя рожать. Это ненормально, но очень часто, у многих это происходит по одному сценарию: дело было вечером, делать было нечего, и решили родить ребёнка, не будучи достаточно обеспечены. Чонсон выжидающе глядит на младшего, ожидая реакции в виде как минимум аплодисментов, но замечает только озадаченное лицо, на котором вырисовывается целая пустота. Не любит рифмы? Что ж, Паку и не нужны были зрители для шутливого рэп-баттла. Люди нынче пошли неблагодарные. Чонвон же часто-часто моргает, пока в его нос пробирается аромат печенья, до готовности которого осталось всего ничего. Пак тем временем продолжает свою мысль, почесывая открытую шею: — Знаешь ли, раз она насильно впихнула тебя в этот мир, то несёт ответственность даже после того, как ты становишься взрослым, — говоря такие жестокие слова, Чонсон выглядит достаточно невинно, — так что попросив помощи, в большинстве случаев тебе удастся на неё рассчитывать. Ты можешь не любить родных, но быть им благодарным было бы неплохо. В конце концов, материнский инстинкт живёт дольше, чем детская пуповина, которая исчезает у нормальных людей с наступлением самостоятельности. Родители привязаны к тебе дольше, чем ты к ним. В большинстве случаев — всю жизнь, даже если вы не поддерживаете контакт. Других людей, которые будут настолько расположены к тебе, природно не существует. А потому благодари и пользуйся, пока можешь. Только дурак откажется от такого удобства. Если бы Джей выступал с такой речью где-нибудь на TED, то его смерть обозначили, как «погиб от удара тапками по башке» или «героически, закиданный яйцами и помидорами», скажем так, под гнётом разъярённой публики. Эти его слова прямо сейчас разом перечёркивают все существующие семейные ценности. Как он вообще может такое говорить? — Вас бы осудил любой, кто бы услышал подобное, — справедливо замечает Чонвон, не зная, что ещё можно ответить. — Но я говорю это, потому что знаю, что не осудишь ты. И он прав. Господи, Джей действительно прав. У Чонвона нет семьи, за которую ему могло бы стать обидно, услышь он такое: ему абсолютно искренне наплевать и отчего-то впервые он испытывает благодарность к собственному одиночеству. А в то же время проваливается в размышления о сказанном… — А если давно не общался с матерью, то поговори и скажи, что балуешься, ей сам. — Знаете, мне, на самом деле, не очень хочется обсуждать жизнь, — Чонвон почти заканчивает, чуть замедляясь, потому что вслушивается в музыку, что резко с пластинки the weeknd переключается на что-то неизвестно и одновременно с этим… Знакомое. Странный мотив, начинающийся с уже лет как минимум двести устаревшей мелодии без слов — он пока что не даёт понять, чем напоминает Яну то, что он уже где-то слышал. — Со мной конкретно или вообще? — Вообще, — признаётся Ян, приклеив, наконец, пластырь, перемотав повязку вокруг талии Пака, и заботливо приспустив его футболку обратно вниз. И почему-то не спешит вставать с места, будто уже привычно ждёт обратной реакции Джея, которую тот обязательно ему выдаст. И он не подводит. — Почему? О Небеса! Пак Чонсон хуже Сону — кто вообще сказал, что синдром почемучки может быть только у детей? Да тут с таким же синдромом перед Яном, упаси Господи, тридцатилетний дядька! Чонсон бы оскорбился, назови Ян его аджосси вслух. — Потому что всё равно все эти разговоры приводят к одному и тому же выводу. — Какому же? — делает вид или правда не понимает Джей, но очевидно хочет послушать рассуждения медбрата. — К тому, что мы все умрем. Это и есть решение. Я считаю, что жизнь — страшнее смерти, поэтому не хочу о ней говорить, — и будто знает, что Чонсон снова попросит обозначить причину, Ян идёт на опережение, говоря то, что могло бы напугать любого другого человека, но не Пак Чонсона: — Знаете… Жизнь страшнее смерти, потому что никогда не знаешь, каким образом она сделает тебя ещё несчастнее. Впервые эту фразу Чонвон услышал от Сонхуна. И она настолько плотно поселилась в голове, там засев, что он никак не мог её выбить. Честно, такие слова пугали, и чем дольше Чонвон о них думал, тем сильнее мечтал поскорее приблизиться к собственной смерти. Разве может что-то сказанное невпопад, пусть даже правдивое — натворить с человеком такое? Чонвон стал хуже спать и боялся наступления каждого нового дня, в ужасе гадая, что он может за собой принести. Соврёт, если скажет, что не пытался переписать это в своей голове — не получалось. Пак проговорил это на курилке, незадолго до воскрешения Сону, настолько искренне, что Ян просто не смог разубедить себя в этих словах. Сколько ни думал и ни обращался к своему прежнему опыту — они только лишний раз подтверждались. Жизнь радовала Чонвона всё новыми «сюрпризами» уже достаточное количество раз. А сколько ещё таких жутких, непонятно кому нужных, испытаний, осталось впереди? — Как пессимистично, — не скрывает и своего мнения Чонсон, — а мне вот жизнь по вкусу, и обсуждать её тоже нравится. — Почему? — на этот раз бьёт тем же оружием Чонвон, но теперь ему искренне интересно, что сможет ответить ему на это Пак. — Потому что можно думать об одинаковых вещах иначе. То, что ты говоришь, и правда звучит очень пугающе, Чонвон-а. Но ты никогда не пытался немного поменять это предложение? Не полностью, а только некоторые слова. «Жизнь, бегущая по широкой пустыне — где твоё место назначения?» «В одинокой Вселенной и её жестокой расправе над нами» «Что же ты пытаешься отыскать?» Вдруг старинная музыка, что довольно долго проиграла без слов, доходит до своей кульминации — начинает слышатся сам голос певицы, и Ян наконец может разобрать слова. Чонвон забывает о том, что сказал Джей, и вздрагивает от накрывших его, словно из собственного подсознания вылезших, эмоций. Как будто у него под кожей просыпаются и начинают ползать личинки. Чонвон очень хочет, а не может сдвинуться с места, глядя в одному Богу известную точку, когда его тело как будто оказывается перепрошито — во владении электрического тока. А сам Пак, не обращая внимания на музыку на заднем плане, продолжает говорить: — Знаешь, я знал человека, который думал так же, — явно с теплотой в сердце отзывается о ком-то, вспоминая, Чонсон, — она тоже боготворила смерть и даже выбрала песню, её восхваляющую, на свой первый экзаменационный концерт. «Соткавшемуся в слёзы» «Будет ли этому миру достаточно моей смерти?» — Репетировала каждый день, попросила меня купить пластинку, чтобы слушать на повторе без наушников и колонки. «Гимн Смерти», который написала Юн Шимдок, если не ошибаюсь, — говорит об имени, которое помечено на пластике, Пак, — прямо сейчас это она играет, знаешь такую? «Мир для тебя, похоже, ничто» У Чонвона трясутся руки и набатом пульс стучит в ушах. Нет, не может быть такого, чтобы он услышал эту песню снова, спустя столько лет… Песню, не позволившую ему покончить с собой однажды. — Она говорила, что эта песня прекрасна во всем. Но всякий раз её слушая, я думаю о том, что мне хочется изменить слова. Или же написать что-то ответное, чтобы знаменитому в двадцатом веке «Гимну Смерти» было противопоставление в виде «Гимна жизни». Забавно, как так получается, что любящий реальность и собственное существование, Пак Чонсон всегда и всюду наталкивается на депрессивных полуэмо, которые мечтают поскорее отойти в мир иной. — Она была оперной певицей, так что репертуар располагал к подобной устаревшей музыке. И всё равно можно было выбрать что-то более оптимистичное, не находишь? — грустно хмыкает Чонсон. — Я всегда подпевал, меняя слова, когда она репетировала, — кивает Чонсон и почему-то именно в этот момент начинает выглядеть как-то опустошённо, — и сейчас ты тоже чем-то мне напомнил об этом. О том, что нужно уметь вовремя менять слова, даже если кто-то рядом постоянно повторяет одно и то же. Говоришь, что жизнь страшна, потому что никогда не знаешь, как она может сделать тебя ещё несчастнее? А что насчёт такого: жизнь прекрасна, потому что никогда не знаешь, как она может сделать тебя счастливее. Мне вот такой вариант больше нравится. В конце концов, она на то и непредсказуема, Чонвон. Так если ничего нет сейчас, какая разница?.. »…после твоей смерти и так ничего не будет» — завершающий куплет гимна смерти словно закрывает гештальт. Чонвон поднимает взгляд, ощущая, как будто из него выкопали что-то замороженное: если оно растает до конца, то опасным вирусом вырвется наружу и может натворить не очень хороших делов. Просто в тот день, семь лет назад, когда Чонвон почти повесился… Гимн смерти играл в доме напротив. — Чонсон-щи, — обращается он к Паку, словно видит в нем единственное спасение, способное немного отвлечь, — вы говорите о том человеке, как об очень важном, но как будто в прошедшем времени. Вы с ней больше не общаетесь?