Ластик

Мне бы этот прибор с яркой вспышкой из фильма «люди в чёрном». Я бы выкрутил реле на максимум и вообще, — все подчистую стёр бы. Очутился бы в незнакомом месте, ничего не понимая. Не зная, кто я. Лишившись потребности глушить препаратами фантомные боли. Я бродил бы бесцельно по городу, ставшему вдруг спасительно чужим, не чувствуя зажимов подреберья. Я написал бы себе записку с просьбой не пытаться узнать о прошлом, во избежание возможных рисков наврал бы в ней сам себе безбожно. Если бы я кого-нибудь встретил, кто напомнил бы мне о забытом — я нажал бы еще на раз на кнопку. Это так просто: «Вкл»-«Выкл». Но. Память о тебе, как жвачка в волосах, и, видимо, слишком глубоко в голове застряли корни. Холодно в аду, нечем дышать на небесах. Вселенной больше нет, но я о ней зачем-то помню.

***

много лет назад. Полка, переполненная книгами, слетает с петель, когда в её сторону со всей силы прилетают покрасневшие ладони — уже не первая, кто пострадал от них же среди всей остальной мебели в маленькой комнате. Будь стол послабее, уже раскололся бы пополам, как это сделало наполовину слетевшее с петель окно. Грохот летящей мебели, падающих на пол книжек, разваливающихся деревянных досок — звук хаоса наполняет помещение и, пробивая пол, кубарём сваливается на нижние этажи, делая происходящее очевидным для всех, кто там находится. Совсем скоро они придут — попытаются успокоить, привести в чувства, пару раз ударив по лицу или облив холодной водой, но будет ли очевидным говорить, что это абсолютно бесполезно? Осколки, отколотые от окна и стеклянных дверок шкафа, врезаются в кожу, залазят под ногти, когда он, словно пытаясь схватить песок, сжимает кулаки и режется. Протыкают в мясо, острой пылью забиваются в поры, но кричать сильнее приходится вовсе не из-за боли. Она почти неощутима на фоне истерики, которая правит телом и разумом — вокруг всё размыто из-за слёз, дышать удаётся через раз, хотя от секунды к секунде желание прекратить делать это вообще становится только сильнее. Если бы за эти дни он съел хоть что-то — желудок бы отреагировал со стопроцентной вероятностью. И без того небольшое тело мгновенно вывернуло бы, переломало наизнанку, но желчи, что с надрывом выходит каждое утро в очередном приступе, вполне достаточно. Колени же так сильно ударяются о пол, когда он приземляется на стекло без сил, что кажется, будто снова встать на ноги без посторонней помощи (и даже с ней) не получится уже никогда. Ослабшее тело оставляет силы на что-то бессмысленное: зачем-то продолжая дышать, позволяет запрокинуть голову и, устремляя взгляд не в Небо, а в потолок, по которому издавна идёт уже не одна трещина — что силы закричать сквозь стену из слёз. Непонятно разве что одно — почему же они никак не заканчиваются? И почему воздух в лёгких — вместе с ними? Если бы только этот глупый организм прекратил цепляться за жизнь, насколько ему самому стало бы легче? Избавить от мучений себя и окружающих. Это — тот самый случай, когда мечтаешь оказаться в тёмном тоннеле лишь потому, что… Только тогда, если уповать на свет в конце более не приходится — ты хотя бы знаешь, что рано или поздно тебя сможет переехать поезд. Что всё имеет шанс закончиться раз и навсегда. — Сонхун! — слышится крик над ухом, который по пятам следует за сквозняком, выскальзывающем из распахнутой двери. Но даже это, каким бы громким ни было на самом деле — доносится простыми отголосками, которые становятся ничем перед приступом. И Сонхун не поворачивает ни головы, ни тела. В его преисподней, раскрывшейся на Земле — неимоверно холодно, а оттого всё тело знобит и трясёт, как прокаженное, отравленное забвением. Когда наступит конец этого кошмара наяву? Есть ли у него какой-нибудь предел? Сонхун мечтает всё опровергнуть, но верить не получается больше ни во что, кроме: отныне так будет всегда. А ведь хочется просто закрыть глаза, перепрыгнуть через полосу препятствий длиною в жизнь за один раз и… Просто отдаться пустоте смерти, поддавшись. Ведь вместе с ней не придёт не только счастья, но и боли. Солнце светит всем одинаково, но в мире, где Сонхун остаётся один на один с собой — поначалу оно надолго остаётся остывшим, а затем исчезает насовсем, слетая с Неба, как заметки, плохо прикреплённые к стенам, и. В итоге бесследно утопает в пучинах мёртвого моря. Он обречен. Каждый день Пака будет проведён во мраке, а жизнь станет хуже, чем просто бессмысленной — той, которую он никогда не заслуживал проживать и не заслужит, даже когда скатится на самое дно социума. Сонхун будет пить и курить, пить и курить, однажды потеряет последнее, что останется — паспорт — и не найдёт себе места пожизненного ночлега лучше, чем под лавочкой или мостом. Иногда будет заглядывать в чужие окна, если свет будет гореть на первых этажах панелек в спальных районах — вспоминать реальность, которая когда-то у него могла быть (но так и не случилась), а затем возвращаться в настоящее. Стараться найти там счастливый лик того, кого больше нет. А не найдя — смиряться с тем, что никто не вытащит нож из его сердца, не избавит от чувства несостоятельности. Он будет сдаваться и уходить от попыток спастись снова и снова, потому что просто никогда не посчитает себя тем, кто заслуживает оказаться прощённым. И получит по заслугам. А в один прекрасный день, пройдя путь искупления, но так ничего и не исправив, сам останется просто тенью — пятном, похожим на те, на которые натыкаются после сильного взрыва; не в самом эпицентре, но достаточно близко, чтобы от прежде бывшего жалким подобием человека не осталось даже костей. Похожем на отпечаток тех самых панельных домов после сноса — о нём мгновенно забудут. Построят новое, когда его уже не будет — зато будут другие люди. Забудут… — Сонхун… Что же это такое… — но из-за продолжающих переживать родителей — не получится сказать, что абсолютно все. До сих пор — они единственные, кому зачем-то нужно, чтобы он продолжал волочить своё бренное существование. Мама с папой не сдаются и порой слишком усердствуют в своих попытках доказать Сонхуну, что он «немного запал в себя, но всё это исправимо». Может, в первой части сказанного и есть смысл, но уж точно не во второй. В этой ситуации неисправимо ничего. Посмотреть на ту же бумагу достаточно: хорошенько сомни её один раз, а затем попробуй расправить. Получится ли это? Может быть, но она никогда не приобретёт свой прежний вид: разводы и ломаные изгибы на ней обязательно отпечатаются, не исчезнут. Мать стоит у двери, прикрыв рот рукой — ни то в удивлении, ни то в попытке скрыть печаль на лице. Кажется, что в самом адекватном состоянии, не подключаясь к ситуации напрямую, как hdmi, и сохраняя максимальную холодность разума — остаётся только отец. Его же сын настолько не в себе, что даже толком не понимает, с какой силой в него плеснули целый кувшин ледяной воды секундой ранее; к осознанию не подводят даже капли, что стекают ему на лицо по влажной чёрной чёлке. Так же, как и не понимает, что от настолько сильных рыданий у него началось носовое кровотечение — эта вода проступившую кровь немного смывает. Мужчина садится на колени перед сыном, что-то кричит и трясёт за плечи, крепко сжав на них свои пальцы. Сонхун же словно очутился под водой, только вот это случилось прежде, чем он наловчился дышать без кислорода. Он не слышит в полной мере, не разбирает слов, но зачем-то говорит старшему Паку то, что держалось на уме, прибитое отнюдь не простыми стикерами — гвоздями. И сам не понимает, что это получается лишь проскулить на повышенных тонах: — Жизнь закончена, жизнь закончена, — повторяет Сонхун так, как будто заглючил, как старый андройд, — ничего больше никогда не будет… Я никогда ничего не исправлю… Всё потеряно, отец… Всё… — и лёгкие будто схлопываются вакуумом, потому что во время произношения столь большого количества слов он забывал вдыхать. «Это конец, здесь больше нечем помочь, я ничего не могу сделать, мне не осталось смысла жить, я этого не заслуживаю, умоляю, позволь мне умереть, заставь меня исчезнуть, убей меня хоть голыми руками, забери меня отсюда в другое место, я больше ничего не смогу сделать, прошу…» Сонхун громко кашляет и снова сгибается в три погибели, задыхаясь в слезах и постоянных всхлипах. Слёзы вызывают жалость и сострадание лишь в первые разы, позже — заставляют испытывать лишь жгучее раздражение, и старший Пак больше не справляется с ежедневными срывами сына. Стоит признать, что сам по себе он довольно дисциплинированный и сдержанный человек, который способен стать собранным тренером и уважаемым учителем для своего ребёнка — но прежде старался не быть таким по отношению к Сонхуну. В конце концов, все дети мечтают о папе, а не жёстком дрессировщике, и он это понимал. Но теперь, похоже, время всё изменить наконец-то пришло. — Возьми себя в руки, Сонхун! — рявкает мужчина, и дрогнувшие от этого жеста ушные перепонки в конце концов позволяют Сонхуну разобрать сказанное. Мужчина предупреждающе сжимает пальцы, лежащие на плечах сына, сильнее, и хорошенько встряхивает хлипкое тело. Начинает казаться, что от такой силы тряски ходуном начинают парить все внутренние органы, но вскоре возвращаются на свои места. Это запускает некоторую перезагрузку в голове — паузу между истериками, которая позволит выиграть хоть немного времени. Отец этим пользуется и повторно кричит прямо в физиономию, чьё внимание смог к себе привлечь впервые за долгое время. — Возьми себя в руки. Ты мужчина, в конце концов! Сонхун с ним лицом к лицу — но в глаза, направленные прямо в его зрачки, не смотрит. Пытается, но получается как-то сквозь, и отец прекрасно понимает, что тот не может сфокусироваться. В конце концов, громкий плач тушит, как асфальт окурок, звонкая пощёчина — остужает огромный ком, который с каждой секундой только разгонялся, но теперь, наконец, рассыпался, как с силой брошенный в стену снежок. И теперь только тонкие всхлипы способны несколько перекрыть его голос, но не заткнуть его полностью, не затуманить. — Ничего не закончено, пока ты жив, понял? Пока ты дышишь — можешь сделать хоть что-то, в отличие от тех, кто больше не имеет физического тела. Ты всё ещё на многое способен, слышишь меня? Сонхун, дыши, я тебе говорю! Дыши! Вдох и выдох, вдох и выдох! — отец дышит одновременно с ним, медленно то втягивая воздух до той степени, что грудная клетка заметно поднимается вверх, то так же медленно и долго выдыхая, пока она же не оказывается вжата вовнутрь. Вдох-выдох, вдох — и выдох. Нет большей боли для родителя, чем своими глазами наблюдать за тем, как на части разрывает изнутри собственного ребёнка — и пытаться помочь ему научиться дышать снова, зная, что «из-под воды» ему уже не выбраться. Сонхуну придётся переродиться с жабрами, научиться ловить вдох и выдох собственными губами, но уже в толще стихии. Стать частью моря под названием «потопленная жизнь». — Да, вот так… — довольно грубо приговаривает отец, поняв, что его ребёнок наконец посмотрел ему в глаза, и начинает говорить спокойнее, после пощёчины в миг крепко взявший его лицо в свои ладони. Сонхун, ведомый отчими руками, послушно поднимает прежде опущенную в сломе голову. — Смотри на меня, слушай мой голос, — всё тело ребёнка дрожит и это передаётся в руки самого мужчины, заставляя их встряхиваться вместе с ним, но старший Пак давит в себе зародыши сострадания, просто потому что есть вещи, которые должны быть сделаны, пусть они и жестоки, — молодец, — направляет он и, собравшись с последними силами, говорит: — а теперь послушай, что я тебе скажу. Сонхун смотрит на отца снизу вверх, и впервые его заплаканные хрусталики проясняются, как мгновенный блеск света сквозь тучи (и пусть они заволокут небо снова) — внимает к нему, словно к Богу, хватаясь за чужие слова, как за последнюю спасательную соломинку. Человек, всё же — поразительно живучее существо, и даже когда мысленно голова уже приняла решение прекратить борьбу… Тело соглашается с этим в последнюю очередь или не делает этого вообще — сопротивляется до конца. Продолжает дышать, теряет сознание, лишая возможности задушить себя самостоятельно — Сонхун знает, он пробовал. Шрамы на лице двухдневной давности свежи, нарывают при соединении со слезами, и эту боль Пак ощущает впервые за всё бесконечное время сокрушавшей его истерики. Они обещают не исчезнуть насовсем даже со временем, но сейчас Паку абсолютно на себя плевать: он готов услышать всё, что скажет ему родитель и исполнить беспрекословно. Ещё ни разу он не был таким покорным, но когда крутишь головой и с вырванным из груди сердцем (с огромным сквозным отверстием на его месте) пытаешься докричаться хотя бы того кого-то с медленно гаснущим «сделайте хоть что-нибудь», то готов пойти на всё и принять любую помощь, выполнить любое задание… Каковой бы в результате ни была плата за его успех. Мать жмурится и выходит из комнаты, не в силах на это смотреть — решение говорить подобное было принято от безысходности, от отсутствия другого пути, как последний шанс вразумить обезумевшего от горя сына. — Слезами горю не поможешь, — его тон крепче стали, и прокручивая слова в голове снова, младший Пак явственно чувствует привкус металла на языке, как будто вместо пищи всегда грызёт что-то похожее и ничего другого не пробовал, — поэтому сфокусируйся на главном. Голова всё ещё кружится, и кажется, что времени и правда осталось слишком мало до повторной волны или даже отключки, но Сонхуну приходится потерпеть. — Я покажу тебе, как ты сможешь это исправить. Если правда готов отказаться: от своей личности, от иных своих мечт и отдать всю жизнь на исправление ошибки — я готов тебе помочь, — и завидев, как часто и робко кивает прислушивающийся к словам сын, который крепко всхлипывает, но всё же затихает… Мужчина продолжает, пусть это решение и даётся с невероятным трудом: — Отныне ты будешь слушать всё, что говорю тебе я. Отдашь каждый свой будний и выходной, посвятишь работе всего себя: своё тело и душу. Забудешь об отдыхе и праздном времяпровождении навсегда. Ничего личного в твоей жизни не будет до самой смерти, ничего, кроме цели. Тебе придётся полностью себя перекроить. Готов ли ты к этому?.. Сонхуну придётся переучиваться и делать всё с точностью до наоборот перед тем, чему его учили. Теперь он должен будет научиться противоположному — сосредоточенности, отстраненности, самоограничению и беспристрастности. И прежде, чем достигнет поставленной цели — отказать себе в простых земных радостях. Никаких влюбленностей, никакой семьи, никакого досуга, никаких хобби или друзей; одним словом — больше никакого детства и юности. Ни один родитель не пожелает такого своему ребёнку, однако мама с папой готовы пойти на всё, чтобы спасти своё дитя — а выбирая между двумя золами, лучше уж отдать предпочтение тому, чего так старательно смалу избегали. В сравнении с прямым посылом на смерть… На данный момент это кажется лучшим и наиболее реалистичным к исполнению решением. Отныне Сонхун станет не человеком — машиной для исполнения задач; но он и сам этого хотел, потому что нет другого смысла продолжать жить. — Сможешь ли ты? Сонхун смотрит прямо в лицо отцу, и впервые в глазах блестит что-то кроме слёз. Когда обречённость мешается с надеждой — получается ядерная смесь, собственные чувства теряют всякую важность. Но обречённый по отношению к самому себе, он понимает: стоит лишь получить в подарок надежду в мыслях о ком-то другом, как всё в миг приобретает значение. Все старания и усилия, которых будет слишком много, и всё равно никогда недостаточно для того, чтобы полностью исправить случившееся — не будут приложены зря. Оставшиеся в прошлом ошибки никуда не денутся, они уже совершены, но хотя бы попытаться наклеить пластырь на шрам уже чего-то стоит. Бесполезно, потому что это никому, кроме совершившего ошибку, не поможет, но. Лучше, чем ничего не делать и молча (или же безумно громко, как Сонхун), сокрушаться. И чтобы этот пластырь, символизирующий компенсацию, покрыл хотя бы половину раны — придётся забыть самого себя: своё имя и прежние мысли. Придётся собой пожертвовать. Согласен ли он на такое? Родители не хотели, чтобы Сонхун шёл по стопам отца и становился учёным, однако под гнётом жизни… Порой приходится принимать не самые лёгкие решения.

***

сейчас. — У вас кто-то умер? Сону довольно прямолинеен в своих вопросах. — Мм, — слышится немного размытое, но от того не менее понятное — он подтверждает, не размениваясь на «всё в порядке» или «это не твоё дело, а потому не забивай себе голову». И Ким благодарен за честность. Рыбки лениво плавают в пруду за больницей, пестрят красками — оранжевым и аквамариновым — все они разных оттенков, но у каждой блестящая чешуя. Один из карасей даже подплывает ближе, вверх к поверхности воды, и смешно открывает рот, ни то пытаясь заговорить, ни то попросить поделиться хоть какой-то едой — но карманы всех присутствующих, если не считать грусти, поделённой на двоих, совершенно пусты. Возможно, спрашивать настолько в лоб действительно не стоило, но. Белая ленточка, что перевязана крест на крест, изображая дугу повыше на груди, где-то на уровне сердца — говорит красноречивее любых слов. Ники, скорее всего, пришёл сюда прямо с похорон. Ленточка скорби — не постоянная гостья на официальном костюме Ники; по крайней мере, Сону видит её впервые. А потому только дурак бы притворился, что этого не заметил — белое на чёрном видно просто чудесно. И ещё больший бесчувственный идиот постоянно бы переводил тему, ненатурально игнорируя собственный взгляд, что слишком естественно сообщал самому скорбящему — я знаю о твоей боли. Однако Сону совершенно не такой. Скорее, молчать для него стало бы более неловким занятием, чем вот так просто спросить. А Сону почти не чувствует себя зажатым рядом с Нишимурой, оттого и может разведать у него всё, что угодно, хотя поначалу определённые стереотипы в его голове всё же мешали их общению: потрясающий внешний вид японца, богатство и серьёзный официальный стиль не способствовали мгновенному облегчению. Позже получилось так, что тело довольно быстро само расслабилось, на несколько ином уровне почувствовав, что опасности здесь можно не ждать; голова лишь изредка подкидывала предложения притормозить и не забывать о рамках приличия. Ники, вопреки своему внешнему виду и даже профессии (о которой Сону пока что не осведомлён) — в глазах Кима совершенно лишён устрашающей энергетики, которую с таким упорством и успехом вечно умудряются разглядеть в нём окружающие. Рядом с ним Сону спокойно. — Мне жаль… Посмотреть на это объективно — как ни крути, Ники страшен в глазах других людей. Он как вершитель судеб — Нишимуру невозможно избежать: он обязательно случится в жизни хоть раз, свалится на голову снегом до начала отопительного сезона, как настоящее проклятье для всех неподготовленных. Многие мечтают его не встречать, заранее осознавая, что, как ни готовься — достаточно готовым не будешь никогда; шанс погибнуть от чужой катаны или пистолета довольно велик. Забыть его невозможно, спастись от него — тоже, но всё дело в том, что для мальчика с внешностью Сону он просто не сможет стать чем-то плохим. И пусть по своей сути Нишимура подобен адописной иконе: святой лик Серафима нарисован поверх дьявола, запечатанного в первом слое картины. Почти никто не знает, кому молится, когда оказывается перед этой «иконой», но. Что, если всё наоборот, и под изображением нечистого скрыта святость? Этого не положено знать, однако очевидно одно. Ники никогда не сможет проиграться так — по-плохому — для Сону. И если нужно — перепишет тот самый первый слой, который всё портит, пачкает. Станет настолько противоположен своему преступному образу, что никто не заметит странностей или несоответствий: будто это разные люди в одном и том же городе. Вчера, например, он покончил с двумя мужчинами, сегодняшним же утром сходил попрощаться с Рафаэлем, отправив его в последний путь, а сейчас пришёл в больницу — сам (не) знает, зачем. Слишком много ролей для одного человека, но Нишимура всегда готов к последней и безустанно выделяет на неё время даже после сложной ночи за неблагодарной работой. Ники переводит взгляд на Сону, и тот бесповоротно переполнен беспокойной, плещущейся нежностью до самых краёв (а такую редко удаётся сдерживать долго) — она вот-вот перельется и затопит собой все стопорящие инстанции. Им при таком раскладе, быть может, нельзя находиться рядом слишком много. Интересно, что сказал бы Сону, если бы в прошлом узнал, что станет с его Ники в будущем? Если бы знал, что он замарает свои тёплые и большие ладони, которые могли ударить обидчиков Сону и погладить по волосам его самого — в крови? Что он не исполнит ни одну из своих мечт, пойдёт по оторванным головам и… Превратится в то, во что превратился. Монстр… Ники стал настоящим монстром в глазах общества. Но не для Сону. Или для него тоже?.. Он бы сильно расстроился? Он бы его осудил? Он бы посчитал, что можно было поступить иначе? Монстр Ники осторожно вытягивает ножку одуванчика сквозь одно из переплетений и снова передаёт наполовину готовый венок Сону. — Здесь нужно продеть из-под первой связки, — показав ещё раз, терпеливо объясняет Нишимура. И Сону за ним повторяет, каждый раз приподнимая глаза, чтобы проверить его реакцию — и сталкивается с одобрительным кивком. В груди тепло, потому что в движениях сидящего рядом нет ни спешки, ни попытки «вытерпеть» чужую неумелость; рядом с Сону Ники не терпит вообще никогда — лишь искренне наслаждается вместе проведёнными минутами. Кажется, у Сону получается, а потому остаётся всего ничего до момента становления сорняков красивым венком. Мальчик, по крайней мере, на это надеется. Старинная японская мудрость гласит, что человек готов к познанию мира, когда он впервые в жизни задаёт этот вопрос: — Что мы знаем о смерти? — но Сону почему-то уверен, что спрашивает это не впервые, а сам продолжает сосредоточенно плести, игнорируя выползшую из середины цветка божью коровку: при этом не стряхивает и не мешает ей подниматься вверх по своей руке. Ники, наблюдая за этим, так и сидит неподвижно и почему-то прокручивает в своей голове литературу, которую учил в школе ещё до первого переезда в Корею. Стихи белые и наполовину лишённые рифм, прямо как повязка скорби и вся его жизнь. «Тепло уходит, плачут птицы, глаза у рыб полны слезами, цветы увяли — сыплются, падают семена, как будто вода из-под ресниц. Вглядись же в них — протри пыль со своего неба, с заплаканных глазниц». Глупо будет сказать, что понял хотя бы что-то в том возрасте, но оказалось достаточно только один раз вспомнить, чтобы переосмыслить. Это касается не только белого стиха (лишён рифмы, но не лишён смысла), но и некоторых легенд. Японцы, оказывается, очень много и часто обращаются к столь щекочущим темам. И впервые Рики радуется тому, что рождён под другим флагом и на другой Земле — прежде огромного обожания к своим корням не испытывал, особенно после многочисленных ссор с родителями, помешанных на пережитках прошлого — высокомерности в обожании имперской Японии. Сейчас же благодаря литературе собственной страны он может по крайней мере ответить мальчику, похожему на Сону, что-то не настолько глупое, как то, что растерянно мямлил в детстве настоящему, где-то в одиннадцать-двенадцать лет. Это уже потом их общение постепенно холодело, начав сходить на нет — подобные темы поднимались всё реже, пока они не прекратили говорить об этом совсем. Нишимура очень жалеет о том, что его подростковый возраст был столь костным и заставил нанести так много ран близким людям; стоило больше прислушиваться к словам Сону, пока он был жив. Как же жаль, что он не может вернуться назад в прошлое и нашептать себе маленькому на ухо подсказку — ответ, который мог бы рассказать Киму на один из его многочисленных вопросов о смерти. — Три бабочки, подлетев к горящей свечи, принялись рассуждать о природе огня, — начинает Ники, и, видя, что Сону напутал переплетения в венке, тянется к нему ладонью, чтобы поправить, — одна, подлетев к пламени, вернулась и сказала: огонь светит. Их пальцы на секунду соприкасаются, но Ники не отдёргивает руку — того же не спешит делать и сам Сону — а лишь осторожно перехватывает палец мальчика своими указательным и большим, чтобы мягким движением навести его чуть ниже — к стеблю другого одуванчика, который нужно продеть следующим. — Другая подлетела поближе и опалила крыло, а прилетев обратно, заключила — он жжётся. Третья, оказавшись совсем близко — исчезла в огне и не вернулась. Она узнала, что хотела узнать, но уже не смогла поведать об этом оставшимся. — Поэтому ответ — «ничего»? — понятливо приподнимает брови Сону. — Наверное, да, — соглашается Ники. — Сегодня один из людей, бывших мне дорогим, тоже наконец-то узнал ответ на этот извечно мучающий людской род вопрос, но не смог мне о нём рассказать. Да и прямо как в легенде, повторил судьбу последней бабочки, сгорел в огне. Сону поднимает глаза. У него за Нишимуру болит сердце — состраданию нет ни конца, ни края. Сам Ким ведь тоже должен был стать той самой третьей бабочкой, узнавшей ответ, но и бесследно исчезнувшей в огне. И только посмотрите на то, где он сейчас. Сонхун сделал невозможное, пошёл по его следам и вернул обратно. Значило ли это, что этот ребёнок стал первым, кто действительно мог рассказать? Он этого не помнит, но в детстве всегда мечтал заглянуть по ту сторону — задавался вопросами о смерти. А после неё наверняка пытался заглянуть обратно в жизнь — и узнать, в какой же момент что-то пошло не так, и можно ли вообще было это хоть как-то исправить? Может и нельзя. Но Сонхун смог. И как после этого Сону не называть его своими Небесами? Не нужно быть безмерно умным, чтобы понять, что человека, о котором говорит Ники — кремировали. И Сону, который лежал в гробу целыми костями (и благодаря этому же сумел вернуться к жизни), вдруг задается вопросом, который, не успев доплести венок, мигом озвучивает. — А как вы бы хотели, чтобы с вами поступили после смерти? И такой вопрос, к удивлению мальчика, совсем не смущает Ники. — Я бы хотел, чтобы после смерти меня сожгли и развеяли прах, а потом запустили его в ночное небо вместе с порохом от фейерверков, — сразу отвечает мужчина, как будто и раньше задавался этим вопросом, и именно поэтому ему не пришлось долго думать, прежде чем ответить. — Ого, впервые такое слышу, — часто-часто моргает Сону и, несмотря на всю абсурдность сего диалога, вовсе не ощущает себя не в своей тарелке. Напротив, ему очень интересно и любопытно, — а есть причина? Божья коровка, ползавшая по коже Сону, отряхивает крылья и наконец отрывается от запястий — улетает куда-то в заданном себе направлении. Пока Сону провожает её глазами, Ники неотрывно провожает только движения его ресниц. Смотрит в упор и лишь изредка, когда их взгляды случайно сталкиваются — в сторону озера, чтобы не смущать сильнее положенного. Сону всё равно оказывается достаточно смелым, раз за ним Ники ни разу не заметил попытки спрятаться от зрительного контакта. Дети и подростки в Корее обычно не смотрят на взрослых так смело и беспрепятственно, так значит получается, что Сону особенный? — Я не хочу, чтобы меня грызли черви. Может, это глупо, но таково мое желание. А оказаться рассыпанным фейерверком в ночном небе — это же ведь так красиво. Лучше, чем просто пеплом свалиться с какой-нибудь скалы. Люди посмотрят на меня в последний раз и, возможно, вид чего-то столь красивого подарит им радость. А подарить кому-то что-то хорошее в последний раз — разве это не здорово? Они задают друг другу такие глубокие вопросы, но при этом Ники до сих пор ничего не знает об этом «Мину», похожем на Сону. Он понятия не имеет о причине, по которой мальчик находится в больнице, о его родных, об увлечениях, о школе, в которой учится, о его друзьях, о его вкусах и интересах — сторона личности мальчика так же находится под загадкой, и Нишимура пока что только приглядывается, не спеша её разгадывать. Однако, судя по всему, Мину наверняка интересуется смертью. Прямо как раньше ей интересовался Сону. Ники хорошо помнит, что много лет назад обещал сводить его на летний фестиваль фейерверков в Японии, потому что в то время они были невероятно популярны. Может, раз этого не получилось напрямую, он, взорвавшись вспышкой в тёмном небе, смог бы показать ему фейерверк хотя бы так? — Они порадуются, если не будут знать, из чего сделан этот фейерверк, — вздыхает Сону, слегка улыбаясь. — Они не узнают, — Ники при виде этой лёгкой улыбки не может контролировать собственные уголки губ, медленно поднимающиеся вверх — они живут своей отдельной жизнью, пусть всё же он сам чуть отстраняется. Возможно, что это первый и последний человек, от которого Сону услышит такой ответ. И как он вообще до этого додумался? Остальные, скорее всего, скажут, что задаваться такими вопросами — странно, чего уж говорить о том, чтобы задавать их другим. Здорово, что в окружении мальчика появился взрослый, который его не осудит. Жаль, что Сону пока что многое о нём не знает — хотя сам он вряд ли пожалеет; нет привычки сожалеть о сделанном. Ники сложно назвать светлым персонажем — материально у него есть всё, однако ничего из этого не вселяет счастья. На самом деле, он потерянный, всеми забытый, скукожившийся где-то в уголке Вселенной, до которой не доходит свет благосклонной мировой лампочки. И в отличие от других, кто впопыхах летит на яркий источник наперегонки — он ложится без сил, складывает руки, как оружие, которое не в силах использовать в сопротивлении, и черпает силу от того, что поблизости. И Ники не виноват в том, что этим становится окружающая его тьма. Сону чувствует, что всё не так просто, но. Даже если Ники окружён мраком — он не имеет его внутри, как бы ни выглядел и кто бы что о нём ни говорил. На сияние Сону Нишимура откликается, природно стремится к теплу и чисто человеческому, а значит не всё так плохо. Сону хочется много его слушать. А если кто-то скажет примитивно «Нишимура Рики — плохой, тебе стоит держаться от него подальше», то что ж, в таком случае Сону придётся это принять и ответить… «И что с того?» Ставшая его любимой, фраза подходит во всех случаях жизни. Да, пусть Ники окажется на стороне тёмных, вместо Серафима обзовется ёкаем из пугающей части японской мифологии, но… Что здесь такого? Ведь… Прямо здесь и сейчас он перед Сону, и его ни к чему не обязывающие, лёгкие касания не пачкают кожу, не оставляют чернильных отпечатков, не нарушают покой чистоты Кима. Ники нечем пачкать Сону. Каждый из них на своих местах, какими бы прискорбными они ни были (другие — чужие), и иногда им случается пересекаться: как иногда Луна застаёт не успевшее сесть Солнце в дневное время. Как в мире существует белое и чёрное, так имеют право существовать как силы света, так и силы тьмы — для поддержания равновесия. Люди, которых принято считать «плохими» и живущими «неправильно» по меркам общества, тоже заслуживают быть. Тени остаются в тени и проявляются отчётливее только на свету. Свет существует до тех точек, где не рассеиваются его края, и заканчивается там, где начинается тень. Ники имеет право находиться в своей, жить без света, но тянуться к нему — к Сону, стоящему по другую сторону. Он может и он это делает, приезжая сюда лишь ради того, чтобы увидеть мальчика, напоминающего ему Кима. Им необязательно меняться местами или окончательно переходить на стороны друг друга — достаточно показать, что бывает по-другому. Позволить соприкоснуться непохожим друг на друга мирам, а затем снова разойтись по своим местам, позволить всему вернуться на круги своя. Сону не чувствует опасения рядом с ним, однако, в то же время, не совсем понимает, что происходит. парой часов ранее. Сону точно помнит, что видел что-то похожее. Сейчас у Джейка и Чонвона обеденный перерыв, поэтому шанса оказаться пойманным за столом австралийца им самим — у Сону почти нет. А перед кем-то другим можно и оправдаться, пожалуй. Нужно воспользоваться подаренным самой судьбой временем и попытаться утолить любопытство. Хотя, наверное, глупо будет назвать это простым любопытством — Сону лично в своей голове отмечает это как необходимость первой важности, знание, без которого он не сможет есть и спать. Есть же такое чувство, как когда ты испытываешь не просто дежавю, а способен просмотреть картинки, всплывающие перед глазами — тогда-то даже самые призрачные догадки кажутся невероятно реальными. И это подначивает всё же проверить, рискуя как здоровьем, так и репутацией; которая у Сону и без того небезупречная после побега. Ким замирает перед необходимым местом и фотографирует одними своими глазами (и надеется, что ничего не забудет и не упустит) расположение хаоса на столе Джэюна, чтобы позже вернуть всё на свои места. Никто не должен заметить изменений и, признаться, у Сону правда превосходная фотографическая память — этого не отнимешь. Хёны были правы, говоря, мол, лишенный воспоминаний о прошлом, разум будет работать в два раза активнее в настоящем и всё запоминать. Вот и Ким отлично запомнил фото, которое выцепил однажды в горе снимков, на которых были изображены одни только цветы — в основном паучьи лилии. И сейчас он должен был убедиться — показалось, что там было что-то кроме этих растений, или всё-таки нет? — Ну же… Где ты, — бубнит себе под нос мальчик, копошась в конвертах, но фото кроваво-красных цветков поистине много. То, что наличие человека на фотографиях ему не померещилось, не привиделось — это сто пудов, вопрос только в том, кто именно это был. Потому что он был просто невероятно похож на… — Господин Нишимура, — шепчет, выдыхая воздух слишком резко, Сону, когда в его руке оказывается необходимое фото. Глаза к объективу — в аккурат. Это то самое фото, ведь именно оно же?! Мужчина, изображённый на нем крупным планом и господин, который иногда приходит навестить Сону в больничный парк — они одинаковые, как две капли воды. И смотрит он привычно, в самую душу, вытягивая из неё самообладание, как по ниточке. Однако чем всё-таки занимается этот мужчина? Зачем Джэюн его сфотографировал? Почему в его окружении настолько много людей в официальных костюмах, а кругом при этом не бизнес-район, а… Шоссе и глухой лес с посадками?.. Неужели? — Точно он, — делает вывод Сону и, положив фотографию в карман своих брюк, спешит привести стол Джэюна в тот беспорядок, в котором он был изначально. Молится, чтобы исчезновение одного единственного фото никто не заметил — оно ему понадобится. Жаль, что целиком понять, что к чему, пока ещё не представляется возможным для младшего. сейчас. Ники помогает Сону закрепить законченный венок, чтобы тот не рассыпался после первой носки и, пользуясь замешательством младшего — успевает надеть тот ему на голову. Сону часто-часто моргает, осторожно ощупывая руками цветки, загорающиеся золотом в его волосах, и боится их сломать. Наверное, это выглядит красиво, но в парке сейчас ни души, и настоящий ответ на этот вопрос может знать только смотрящий прямо на Сону Ники. — Я могу кое о чём вас попросить? — отвлекаясь, всё же решается и говорит Сону. Он поднимается с лавочки, и Ники делает то же самое вслед за ним. Ким смотрит прямо в глаза Нишимуры, из-за чего по коже того волнами расходятся мурашки. Он не привык, что кто-то может смотреть на него в ответ так. — Попробуй. Но эти же мурашки, рассыпанные по телу, застывают иглами заледеневшего дождя, направленными прямо на его безоружные лёгкие, когда бывший звонким голос Сону становится более хриплым: — Простите меня, — и с этими словами… Сону протягивает вперёд руку, направляя прямо на японца заряженный пистолет. Что-то щёлкает, но как позже оказывается — только внутри головы Ники, когда рычажки мозга начинают активную работу, двигаясь и скрипя. Первая реакция на пистолет предсказуема, но довольно быстро он собирает себя воедино и реагирует спокойнее, чем любой другой прореагировал бы в его ситуации. Просто дело в том, что… Разве могут такие, как этот мальчик, нанести ему вред? Сону, поняв, что сделал излишне долгую паузу, суетится, но наконец продолжает: — Простите, что я ни с того ни с сего прошу у вас такое, но, дело в том, что я не знаю, к кому ещё обратиться. Мне правда больше не к кому… — продолжает говорить Сону, будто на скорости 2х, и при этом всё крепче сжимает пистолет, дуло которого направлено прямо на стоящего напротив, в руках. Со стороны выглядит достаточно абсурдно, если не комично. Сону, вновь и вновь прокручивая в голове фотографию с японцем, который стоял перед бронированными автомобилями с вооруженными мужчинами, складывает это в своей голове, как «1+1». Мозаика наконец начала воссоединяться сама, притягивая необходимые фрагменты, словно магнитом — не зря ведь Ким забрал фото себе и долго на него смотрел. Может, ему и немного лет, но даже дурак бы понял, что этот замечательный господин, который по-странному заинтересован в Сону — очень маловероятно занимается просто бизнесом. А раз так, то кто, если не он? Здесь и правда не существует ни единой души, к которой он смог бы прийти за помощью по такому не рядовому вопросу. — А вы выглядите как человек, который может помочь, вот я и… — Что случилось? — спокойно интересуется японец, пока Сону наконец додумывается, что пистолет лучше держать обратной стороной — и стремительно его переворачивает; тогда это наконец прекращает выглядеть так, как будто ребёнок в больничном халате совершает нелепое покушение на жизнь какого-то бизнесмена, не умея при этом даже снимать с предохранителя. Пока паренёк держит пистолет, наконец, по-правильному, благодаря виднеющейся ручке Ники успевает разглядеть модель, которая оказывается довольно редкой — филиппинская вырезка и маленькая роспись на держале: во всем клане такой, кажется, был только у двух человек. Один из них — Нишимура — точно таким же оружием когда-то пользовался сам. Но ведь не может это быть его, однажды отданное, и получается, что снова вернувшееся? Нет, подобное нереально. Сону бегает глазами по всему парку и прикусывает нижнюю губу, соображая, как правильно стоит объяснить. Вот же блин, всю ночь ведь провёл, думая о том, как начать этот разговор при первой же встрече, и на тебе — в самый ответственный момент растерялся, как школьница. Не будем же говорить ему о том, что он и есть… Не будем. Сону просто слишком долго переживал, имея под своим матрасом подобный сюрприз — до сих пор никто не натыкался на неплохо спрятанный пистолет, но. Неспроста Киму казалось, что его обнаружение — это только дело времени. А если рано или поздно что-то такое найдут в его комнате, то, Боже правый, проблем не оберется не только малолетний «бандит», но и все его хёны. Хранить такое у себя не просто жутко обременительно, а ещё и глупо, ведь у Кима нет причин носиться с этой вещью; до этого, кажется, телом и принятием решений правило любопытство, на котором стоит целый мир. Позже Сону не мог найти себе места, потому что прекрасно знал, что в случае чего вся ответственность ляжет на плечи Сонхуна — а ему безумно не хотелось, чтобы они сломались под её весом или хотя бы просто его ощутили. Максимальное непричинение неудобств — то, над чем порой стоит задуматься, иногда можно пренебречь, но пистолет… Разве это не серьезно? Сону нашёл его в лесу, когда остался один во время поездки на гору, зачем-то забрал с собой, и только потом задумался: зачем, а главное на… В общем, суть вопроса предельно понятна. В конце концов, прятать его стало невыносимо, но и просто выбросить в урну — разве не безумие? Здесь возле каждой по одной камере. Отдать его Сонхуну, Чонвону, Джэюну или Хисыну — подвергнуть их прямой, нешуточной опасности. К тому же, Сону даже не знает, кому эта вещь принадлежит. — Этот пистолет… Я нашёл его случайно во время прогулки, — честно признается мальчик. — Где? — явно не просто так уточняет Ники. — Я гулял в лесу и вот, случайно наткнулся, — потому что не каждый день обыкновенные подростки находят посреди леса, а потом ещё и прихватывают к себе в жилище такую находку, — по глупости забрал с собой, думая, что опасно оставлять на месте, потому надо отнести в полицию, но в итоге не получилось так, как я планировал, и теперь жутко жалею. Я хочу от него избавиться, но не знаю, что делать. Честно, Ники не дёрнулся при виде огнестрельного оружия не потому, что Сону не выглядит устрашающе, а потому, что был бы не против умереть от руки мальчика с его лицом. Пусть коллеги и босс посмеются над этим, сколько захотят — но у всех нас есть свои слабости, и слабость Ники возродилась фениксом — стоит прямо сейчас перед ним и растерянно потирает ладошки об смертельно опасный металл; надо бы поскорее его у парня забрать. Разумеется, что Нишимура выполнит любую его просьбу. Образ Сону для Ники — это как жвачка, застрявшая в волосах. И единственный способ от неё избавиться — обрезать их под корень; излишне большие затраты и потери, так что лучше жить с постоянными мыслями о нём. Мысли о нём всё равно придают сил. — Я прошу вас, потому что, кажется, — часто кивает в подтверждение своим словам мальчик, — лишь вы один можете мне помочь. Ники не будет спрашивать, почему Сону так считает: просто поверит в то, что его внешний вид вполне себе говорит вместо самого японца. Для полной картины не хватает только катаны, перекинутой за спину, или татуировки на половину лица — и тогда даже недогадливым сразу стало бы понятно, кто и что он такое. — А если не сможете, то не беда, я подумаю про другие варианты. Извините за такую просьбу ещё раз, и… — в миг реагирует на затяжное молчание Ким, пока Нишимура серьезно смотрит прямо ему в глаза. А затем ощущает, как бывший долгим и неотрывным, зрительный контакт резко обрывается, и какая-то сила рывком тянет его вперёд. Нос тут же утыкается в ткань чужого пиджака, а голова идёт кругом от запаха благовоний; таких, которые дымятся на похоронах или во время обрядов в храмах. Аромат до боли знакомый и вызывает какие-то странные, смешанные чувства. От полной эйфории до бездны без конца и края — противоположные реакции затягивают в водоворот событий и заставляют все цвета вокруг смешаться, прекратить различать начало и конец очертаний всех предметов вокруг, из-за чего Киму едва ли удаётся устоять на ногах. Сону неловко расширяет глаза, а тело всё-таки напрягается от неожиданного прикосновения. Ники не позволяет ему, пошатнувшемуся, упасть, но при этом, притянув к себе, сохраняет максимальное расстояние. Кожей к коже — руки касаются, когда вместе с Кимом японец рефлекторно прижимает к себе ещё и пистолет, чтобы никто его не увидел. А, оказывается, он чисто рефлекторно пытался не позволить пистолету оказаться новой больничной сенсацией, поэтому и схватил Сону за руку. Здесь не было людей ещё минуту назад, но. Женщины в медицинских халатах — либо врачи, либо интерны — проходят мимо, а Нишимура старается скрыть лицо от их настырно изучающего взгляда; нельзя позволить кому-то увидеть лишнего. Свободной рукой мужчина принимает оружие из ладоней Сону и осторожно, предельно медленно помещает его в глубокий внутренний карман пиджака. И только потом задумывается о том, что пистолет ему довольно знаком — характерная потертость, которая настолько глубока, что в неё слегка проваливается большой палец у держала напоминает тот, которым он когда-то пользовался сам и однажды передал младшему коллеге. Брови напряжённо сгущаются, когда он вспоминает о Шим Джэюне, работающем у них относительно недавно, однако. Многие вещие предстоит проверить прежде, чем начать делать выводы. — Простите, — ещё раз извиняется Сону, пытаясь вернуть себе равновесие, наконец отстранившись от Рики. — Всё нормально, — заверяет Нишимура, — я решу твою проблему, Сону Мину.

***

В семинарной слишком много людей — не будет преувеличением сказать, что здесь собрались не только все учёные больницы, но и их коллеги из округа. Несколько ответственных лиц и даже заинтересованных акционеров — все переглядываются, пытаясь заранее предугадать, в чём заключается причина незапланированного сбора. Сонхун, находясь в своём привычном образе — цундере, который из приличия со всеми только вежливо здоровается, а потом снова закрывается в себе — боковым зрением наблюдает за тем, как сидящий по правый бок от него коллега крутит ручку в пальцах одной руки. Он же поправляет ворот рубашки, пытаясь его ослабить — и такие действия с потрохами выдают его нервозность. Пак, всё так же не двигая туловища, но направляя глаза уже в противоположную сторону — замечает ещё одного ученого, такого же неспокойного. В итоге приходится сдаться и обернуться назад, дабы проверить вид остальных коллег — и убедившийся Пак готов поклясться, что ни единая душа здесь не в курсе, что происходит и о чем, собственно, пойдёт речь. Зачем их здесь собрали? — Сейчас последние дни ноября, — наконец, отвлекая от замешательства всех присутствующих своим голосом, вещает ответственный, не забыв прокашляться во включённый микрофон, — это почти зима, но на улице почти плюс двадцать семь градусов. Ни для кого не секрет, что это ненормально. Сонхун, как и все остальные в помещении — не в состоянии предугадать, в чём причина сбора и о чем сейчас будут говорить. Ни подозрений, ни даже каких-то догадок — в голове абсолютно пусто и хочется всего лишь простого «поскорее бы закончилось», чтобы он мог вернуться к делам первой важности. А дел важнее, чем проект под названием «Ким Сону» — разумеется, нет. Несмотря на присутствующие удобства и большое финансирование, учёным в Корее не так просто — страна придумывает множество ограничений и заставляет напарываться на подводные камни, и этому приходится следовать; лишь бы всё было законно. Спасибо хоть, что позволяют не идти в армию, при условии, что ты добился определённых успехов в научной отрасли или по крайней мере работаешь над легендарным проектом. А Сонхун имеет за своей спиной не один: список хороших результатов довольно велик. Он трудился в поте лица не только над самой машиной, но и над тысячью документов. Получить одобрение просто так — важно, но ещё важнее заслужить признание, а вместе с ним соответствующую помощь и разрешение на осуществление. Неважно, сколько отказов и трудностей на пути — Пак готов тащить всё на себе, пусть и не против работать традиционно, в команде. Это дело его жизни. Нет возможности довести начатое до конца — прямая дорога идти учиться летать, прыгнув с многоэтажки (а чем вам не очередное научное достижение — убедиться в том, что людям не суждено стать подобными птицам?); при этом зная, что ничего не получится. — Мы и сами не догадывались, что придётся собрать всех учёных, но мы бы не шли на такие меры, будь всё не настолько серьёзно, как сейчас. Ситуация оказалась довольно… Непростой для всей научной общины, — голос не подрагивает, но заметно саднит — звучит так, как будто господина Юна кто-то душит, мешая нормально собирать звуки в слова. Сонхуну неважно, какие проблемы происходят внутри состава учёных, а такие сборы как-то раз устроили даже из-за простого скандала между старшими коллегами, которые не поделили спонсорские деньги. На самом деле, в случае Кореи община среди ученых обязывает поддерживать контакты — многие в ходе проектов в итоге перекидываются сотрудниками или вступают в обговорённое сотрудничество, даже если находятся в разных городах, областях. Всё здесь разносится по щелчку пальца, если проект не засекречен, а потому при хорошей позиции есть шанс получить помощь. Коллеги могут прийти на выручку в голосовании «за» и «против», или вообще повлиять на решение акционеров, переманив их на выгодную себе сторону. Сонхун взаимодействует на том уровне, чтобы ему никто не мешал, а вот… Скандалы-интриги-расследования можно оставить Чонвону, который вместо кислорода дышит сплетнями, а самому ввязываться в такое и тратить драгоценное время, которое можно было посвятить Сону — никак не хочется. Но. Кто знает, может и в этот раз будет так же? Обсудят, кто и что не поделил? Где-то на второй минуте речи господина Юна Сонхун начинает догадываться, что тема может зайти про глобальное потепление, о котором талдычат, наверное, с самого начала времён — но оно всё никак не наступает в полной мере. Хотя, если так подумать, то плюс двадцать в конце ноября — не пахнет нормой даже близко. — Глобальное потепление, — не подводит ожиданий Юн, но это только поначалу, потому что потом он продолжает, — скажете вы, но, к всеобщему сожалению, причиной стало не оно в чистом виде. Сонхун напрягается, впервые заинтересованно поднимая голову, и хмурит густые брови. Что они пытаются этим сказать? У него есть догадки, и, если говорить совсем уж по-честному — они не очень хорошие на этот раз. Не зря многие говорили Паку напрямую, что у него интуиция, как у успешного азартного игрока; почти никогда не подводит, однако. Очень часто Сонхуну хочется, чтобы хоть раз она оказалась не права. Именно в этот момент — особенно сильно. — Проект, который недавно запустила объединённая группа из близкого к Намсану Ёнсана… — пытается подобраться к сути мужчина, — стал причиной сбитой температуры. Он, можно сказать, ускорил процесс глобального потепления. Деятельность учёных больницы из соседнего дистрикта серьёзно повлияла на климат, поменяв зиму и лето местами. И в связи с этим от правительства поступил приказ прикрыть действующие проекты учёных абсолютно по всей стране. Сонхун постепенно начинает понимать, о чем идёт речь. Костяшки на руках со скрипом щёлкают, когда Пак складывает руки в замок и с силой их сжимает. Подобно падающему один за другим домино, каждый учёный, один за другим, начинает перешёптываться с рядом сидящими. Прямо сейчас у них на глазах пытаются стереть в порошок труды всей жизни. Сонхун слышит, как близкий к нему по месту коллега в смятении шевелит губами едва ли разборчивое «и что теперь делать?», но сам не может ему ничего на это ответить. — Мы не знаем, сколько это займёт времени, но на данный момент деятельность любого учёного окажется вне закона. Оборудование будет временно конфисковано, созданные на данный момент времени аппараты в том числе, но пока что не уничтожены. Вы не будете иметь к ним доступа, скорее всего, до конца расследования: пока президент не узнает, что случилось с приспособлением той группы, как именно оно испортило климат в край, и как это можно исправить. Я собрал всех вас здесь, чтобы сообщить, что… Сонхун не чувствует ни собственных лёгких, ни замершего в них воздуха. Шёпот же в помещении постепенно превращается в открытую ругань, и господин Юн даже просит всех стать потише растущей громкостью собственного голоса. — Все проекты официально лишаются финансирования и закрываются. Согласно новому закону по защите Земли, который вступит в силу уже в начале декабря — большая часть из созданных в рамках проекта величин, которая хоть немного противоречит природе — подлежит полному уничтожению. Сонхун не верит в то, что слышит. — Это приказ от президента, — эти слова втыкают лопату в свежезасыпанную землёй могилу. Сонхун не верит своим ушам — это не похоже на реальность, не похоже на то, что имело хотя бы десяток процентов в пользу «может произойти». Придётся подумать, и пусть Пак уже успел сделать это по десятому кругу за жалкие секунды — никаких вариантов решения проблемы не обнаружил. Все они приводили к одному результату, который не устроил бы ни одну из сторон. Но хоть кто-то верит в то, что Пак просто так сдастся? Ага, сейчас. Если нет проекта — нет Пак Сонхуна. И если кто-то захочет свернуть проект, то сначала им придётся «свернуть» Сонхуна, даже если придётся лишить его жизни. А разве кто-то пойдёт на такие меры? Однако, судя по складывающейся ситуации… Возможны самые различные варианты — и ни один из них не покажется утешительным. Если все проекты обязываются закрыться, оборудование конфисковано, а результаты многолетней работы полностью испепелены, то Сонхун хочет знать только о том… Что будет с Сону?