Ластик

Не попробуешь — не узнаешь, однако в этом мире всё же есть вещи, которые лучше не знать вообще. Вот так оно и бывает: ты, собравшись с силами, ломаешь стену в своей голове — а она оказывается несущей.

***

— Да пошёл он нахуй. — Что, вот так сразу и без церемоний? — Да, главное, что не на мой же… — цыкает Чонвон, поправляя длинную чёлку, но она сразу сваливается обратно на глаза; ещё не хватало поссориться с собственными волосами, но Ян в состоянии нестояния (а ползания по обратной стороне многоэтажки) и на такое способен. Парадоксально, но сама фраза отчего-то звучит так, как будто была сказана с примесью сожаления. — Я не это имел в виду, Чонвон… — прикусывает губу Джейк, не ожидавший таких подробностей. Джэюн пьяный, и не в состоянии сохранять субординацию или, по крайней мере, не задавать лишних вопросов, только вот по-настоящему «лишних» в данный момент не сыщешь. Раз оба пригубили уже приличное количество — время пересекать размытые границы как никогда подходящее, и самое абсурдное тоже будет спросить очень кстати. Чонвон вот, ничуть не смущён своим талантом давать от ворот поворот в самый последний момент — просто деланно цыкает и закатывает глаза, вспоминая про тот день, когда почти случилось непоправимое для его репутации; хотя действительно ухудшить её он мог только в своих собственных глазах. Ну неужели непонятно, что он поступил так же, как каждый уважающий себя молодой человек или даже девушка, и защитил свою пятую точку от ненужных визитов? Подумаешь, отказал безумно горячему пьяному мужику. Пришёл, увидел, трахнул — это не к Чонвону, пожалуйста, ок? Однако, если честно, Ян Чонвон — просто-напросто жадина, потому что вопреки всему он не пошёл на уступки не потому, что у него не было желания (напрягшаяся в тот вечер молния на джинсах чуть не порвалась сама, без посторонней помощи, как бы намекая, что пора ослабить собственноручно созданные ограничения), а потому, что… Не хотел становиться сошедшей с небес причиной счастья и радовать собой Чонсона, ага-да. пару дней назад. — А ну слезь с меня, — предупреждающе хмурится Чонвон, грубо уперев ладонь в грудь Чонсона, ощущая при этом его горячую кожу сквозь тонкую ткань влажной рубашки, — быстро. Чонсон на это лишь медленно моргает, как будто никак не может избавиться от паутины, которая мешает ему здраво оценивать реальность. Пак же сейчас не будет вести себя странно, надоедливо, или вовсе перекрывать младшему пути отступления, правда? Не превратится в какого-нибудь озабоченного маньяка, который своё просто так не отпустит? Ладно, разбираться с медленно надвигающимся последствиями всё равно придётся, как и с проблемами — по мере их поступления. Чонвон уповает на то, что его приказной тон был достаточно уверенным и пугающим, но завидев, что вряд ли это поставит какую-то точку или хотя бы запятую в этом недоразумении — принимает роковое решение. И тянет старшего на себя. Но только за тем, чтобы поменяться с ним местами, рискуя сломать Чонсону хребет в процессе. Хотя, насколько помнит Чонвон, наученный на своём полуврачебном опыте — пьяным сломать что-то сложнее. Чонсон, наверное, успел обрадоваться их позициям пару минут назад, и тут внезапно такое… А он что, думал, что всё будет настолько просто? Удовольствие в плане физическом не из лучших, потому что разница в весовой категории явно намекает на то, что отрабатывать свою технику тхэквондо на погашенном полицейском, который, скорее всего, не один год прожил в казарме, как в тюрьме, и сам многому научен — не лучшая идея. За его неустойчивость и ветреность, а в результате и податливость мышц можно благодарить разве что джин-тоник и текилу, которыми закинулся Пак; его тело не поддалось бы так просто, будь он в адекватном состоянии. Отныне сверху вниз смотрит уже сам Ян, нависая над Паком и мысленно представляя, как грамотно он должен закончить весь этот беспорядок. Пока что чувства Чонвона такие, как будто он купил себе лотерейный билет, соседний с выигрышным — вроде прикольно, но в то же время как-то хочется, чтобы всё было иначе, посерьёзнее, что ли. Всё дело в искушённости: где-то в глубине души Чонвон не то чтобы знает, но догадывается, что тот самый «лотерейный билет на миллиард» существует, а выигравшие его люди (как и нашедшие свою истинную любовь половники), мелькающие в каждой рекламе самого розыгрыша — не просто актеры, а реальные примеры успешного стечения обстоятельств, благосклонности Бога. Чонвон не уверен, кем до конца он видит Джея перед собой, но внимание тот забирает на себя всё без остатка, когда они вдвоём. Получается так, что серийный номер на Чонсоне Ян разглядел ещё не до конца, стёр ещё не все скрытые лунки. А до этого момента как будто совпадали все цифры, и вот, осталась последняя — именно она решит, суждено красноволосому стать миллиардером (счастливым в личной жизни обладателем отношений по любви), или нет. И казалось бы — давай — сотри поскорее, узнай ты уже наконец, что тебя ждёт! Но. Но Чонвон узнавать, является ли Пак самим выиграшем или лишь соседней с ним бумажкой — не спешит. Может, ему просто страшно, что всё схлопнется, лишив даже призрачной надежды на успешное продолжение? И на ином уровне прежде пугавшая его неизвестность, и то, кажется более безопасной, нежели возможность точно убедиться в том, что и этот человек — мимо? Яну, почему-то, не хочется обрывать отношения с Паком так легко и быстро, разочаровавшись: если им заранее прописано закончиться не на хорошей ноте, то пусть это случится позже — но только не сейчас. Иначе Чонвон в своём одиночестве (от которого так не вовремя и глупо начал отвыкать из-за этого идиота) сойдёт с ума окончательно. Всё ведь познаётся в сравнении, а этот Пак-мудак Чонвону его показал. И зачем, спрашивается, а? Кормил вкусной едой и не прогонял на дождь, болтая за столом на кухне круглую ночь напролёт? Дурака кусок — плохо в итоге ведь станет им обоим. Чонвон не настолько ранимый и чуткий — сам заткнет, кого нужно, но когда дело касается его чувств… Нежное сердце, прикрытое непробиваемым хитином, на всякий случай забивает досточки на окна ещё и изнутри, чтобы убедиться в своей целости и сохранности. «Не здорово, если Джей исчезнет после первого раза», — эта мысль не покидает, а потому подсознание исполняет потрясающий в своей технике ход конём, и… Чонвон, скорее всего, по закону жанра после всего слиняет сам. Нежданчик, да? Сонхун научил исчезать первым, негодник такой — зато, по-видимому, мудрый. С точки зрения Чонвона, чья философия заключается в «чем хуже другим, тем лучше мне» — это самый правильный вариант развития событий. Мол, если кому-то и будет больно, то лучше нанести удар первым — нельзя, чтобы так было только ему. Чонвон и в котёл падая, ни за что не сделает этого с пустыми руками: в каждой ладошке будет, как минимум, по одной людской щиколотке, чтобы можно было утянуть кого-то за собой. И с учётом того, что после секса давно заученный сценарий сто процентов повторится, а их даже минимальное общение прекратится — Ян изо всех сил старается оттянуть этот момент; продлить бы их ночные посиделки ещё на чуть-чуть или вовсе сразу уйти, зато без сожалений. Конечно, будь он пустоголовым подростком (они бывают умными, бесспорно, чего только стоит один Сону — но сейчас речь идёт именно о пустоголовых) — забил бы на последствия и поддался ежесекундной страсти. И ещё недавно, на протяжении долгого времени лишенный плотских утех, Чонвон действительно думал, что так легко пойдёт на поводу инстинктов, но. На деле пошёл не по плану — сделал упор на прежние привычки, забыв о том, что за это время успел как никак повзрослеть, вырасти из них, как вырос из весенней обуви в средней школе; от носки его разделило только одно лето, но уже осенью ступня ни черта не влезала в колодку. По мере взросления такое происходит не только с вещами, но и с нашими способами жить. Приходится заодно и переобуваться, и переучиваться. Сейчас Чонвону всего двадцать четыре, однако по своему же скромному мнению: он уже не в том возрасте, чтобы крутить интрижки на пустом месте, и грозится с минуты на минуту агрессивно хрустнуть позвоночником, чтобы сказать «эти ваши глупые брачные игры — не для меня». Ему посоветуют: «а ты не сбегай и посмотри, чем все обернётся», но ведь не всё так легко и просто. По-другому он не умеет — не научили. Это же просто избегающий тип привязанности на лицо, только ещё и приправленный перчинкой в виде как мир старого «тяни-толкай». И хочется, и колется. Ни отдать что-то ценное, ни отпустить при этом не получается — а на самый ответственный шаг не хватает ни сил, ни смелости. Или же Чонвон пока что сам не знает, чего хочет — ему необходимо время подумать, раз уж ситуация начала принимать такой оборот, а сам Чонсон стал очень конкретным в заявлении о своих желаниях. Чонвон каким-то образом перекрывает кран с кипятком, (остаётся столько представлять, сколько Чонсону выставят счёт за воду — всё это время деньги утекали в вместе с тоннами «H2O-просто-добавь-тысячу-долларов-за-коммуналку» на кафельной плитке) вытаскивает самого Чонсона в гостиную и как-то заставляет того плюхнуться на диван, забыв о благополучии ткани, которая неотвратно промокнет под мокрой одеждой. Нельзя позволить старшему простудиться, потому что его тело быстро остынет на столь прохладном воздухе — нужно хотя бы его раздеть. А потому руки Чонвона естественно тянутся к последней застёгнутой пуговице, чтобы осторожно её расстегнуть и стянуть влажную вещь с человека, который из вредности даже не приподнимается. Или же, может, быть мокрым, как канализационная крыса, ему искренне нравится и нет никакого желания с этим заканчивать — вот и пытается ничего не предпринимать. Чонвон, на всё забив, садится сверху прямо на бёдра Чонсона. И только после того, как младший делает это, нервно прикусывая собственную губу, пьяный в щепки его высочество Пак позволяет помочь себе избавиться от рубашки. — Я же знаю, что ты хоче… — с прикрытыми глазами мямлит он, тяжело вздыхая, но больше не производя попыток прикоснуться к Чонвону, и это его умение слушать и слышать «нет», признаться, очень младшему импонирует. Вопреки тому, что под собой Ян очень ощутимо… Напарывается на сильный стояк бёдрами. У самого напряжена каждая мышца, словно ждёт непонятно чего — в штанах жутко тесно и где-то на подкорке мелькает мысль о том, что было бы в самый раз от них избавиться; но он быстро подобное отсекает. Но стоит признать, что и слова самого Джея не лишены смысла — перелив крови от верхней головы к нижней одолевает не его одного. Они остаются непростительно близко, так что это не странно. Плотная ткань штанов старшего и джинсов самого Чонвона — это единственное, что их сейчас спасает, и красноволосый не хочет нарушать эту грань. Чонвон не позволяет договорить, приложив ко рту Чонсона указательный палец, а сам отвечает: — Вы правы, — и спустя нервный глоток воздуха, во время которого кадык сам был готов завалиться в глотку и заставить подавиться, если не полностью задохнуться, продолжает, — я хочу вас. И спустя секунду, повторно нервно сглотнув, Чонвон говорит: — Но у нас ничего не получится. Что. А нет, очевидно. Иногда проще честно себе признаться. — Ты… Не гей? Очень вовремя, а раньше спросить было нельзя? Разумеется, что ответ предсказуем: рядом с Чонсоном даже заядлый натурал имеет шанс прогнуться. Чонвон же трясёт своими влажными красными волосами, как мокрая собака — и зло смотрит на источник раздражения. Потому что понимает: этот магнетизм настиг бы его, будь он даже на стороне любителей женского пола. Как будто этого никак нельзя было избежать или защититься. Чтобы ни предпринимал — всё закончилось бы «на» или «под» — конкретика не так важна — а по-любому с Чонсоном. Осознание этой колючей неизбежности не добавляет оптимизма. Это что, карма в двери постучала и мгновенно к ним же прижала, начав диктовать свои условия и качать права? Или же всё-таки накачивать самого Чонвона странными состояниями, больше похожими на приходы? Если всё и правда так — Чонвон попал и ему нужно бежать от дома Чонсона и от него самого, как от ладана. — Дело не в этом, понимаете? Джей на это с превеликим облегчением выдыхает. Что, обрадовался? — Как же задолбал со своим официальным стилем, говорил же обращаться на «ты», — сладостно и как-то по-глупому улыбается Пак во все тридцать два, прямо сейчас скорее напоминая довольного ребёнка. Только вот будь Янвон конфеткой — отрастил бы себе ножки и убежал от старшего в тот же миг. Страшно до жути, как будто это должен был быть его первый в жизни секс, хотя у Чонвона были партнёры в прошлом, и не один; фантазии у него тоже хватает вместе с целым вагоном интересных наклонностей. Но с каждым новым человеком опыт будет разным, а именно об особенностях Чонсона ещё предстояло узнать впервые: Ян ведь ничего не знает о привычках Пака, о его вкусах, возможно, странностях при их наличии или тех же фетишах, которыми мало кто обделен — пусть он и уверен в безупречности и возможностях чонсоновского тела. Ах, хотя, он догадывается о расположенности Пака к людям, которые носят медицинские халаты. Говорил же: «Как же жаль, что ты приехал не в халате, медбратик». Понятно, таки извращенец. Хорошо хоть, что не старый — но это временная опция. И пусть, сидя на бёдрах Чонсона, со стороны Чонвон выглядит очень спокойным, как будто читает презентацию или отчётные данные перед Сонхуном (перед которым он почти никогда не бывает напряженным) — всё нутро дрожит от такого дурацкого признания. Но ведь «я хочу тебя» не равняется «я люблю тебя», да? Они не равносильны ни на йоту. Степень, когда кто-то просто нравится и привлекает на чисто животных инстинктах встречается не часто, но при её наличии вряд ли заслуживает называться глубокой. Это уже потом можно провалиться в человека с головой (и приятно удивиться), как в сундук с двойным дном или шкаф с потаённой дверью; вроде и согласился на меньшее, а в заключение получил отдельную ветку реальности, в которую хочется уйти жить навсегда. Получше его узнать стоит, как никак. Но всё это потом — и вовсе не факт, что случится, потому что порой достаточно удовлетворить только жадное до удовольствия тело. Слишком много «но». Чонсон вопросительно выгибает бровь, наблюдая за озадаченным младшим, который смотрит на него, словно решает сложнейшую математическую задачу, а не сидит сверху потрясающе красивого, полуголого мужчины. — Почему? — мямлит Пак, умудряясь шевелить губами, и от того елозит обеими по пальцу Чонвона, отчего тот дёргается, как ошпаренный, на мгновение непроизвольно представив это движение на своих устах, но всё равно не отстраняется. Главный враг в глазах Чонвона — это общество и власть имущие. Чонсон до сих пор не осуждал в открытую ни единого раза, но какова вероятность, что он не делает этого потаённо? Что, если он — типичный представить и первых, и вторых вместе взятых? Он ведь полицейский, да ещё и при деньгах. По Яну не скажешь, но из-за своей сверхчувствительности — он часто уходит в себя в попытке защититься от окружающих; хоть и не подаёт вида о своей слабости. И пусть Пак нравится внешне, пусть прямо сейчас самому Чонвону приходится честно признаться в первую очередь самому себе в том, что полицейский выглядит, как его мечта в плане внешности, эта самая внешность — это ещё не всё. И ни широкие плечи, ни кадык, по которому хочется провести языком, обводя изгибы, ни эта манящая к себе, как-то по-эстетичному треснутая в середине нижняя губа, ни два прокола в мочках ушей, расположенных странно близко друг к другу — его не переубедят. Ни его длинные пальцы, которые представляешь везде, где не надо, ни его потрясающий пресс и мысль о том, как он напрягается, выступая ещё сильнее, когда… Блять. Соберись, Ян Чонвон! Есть слишком много причин, по которым он не может себе позволить сделать это, и главная заключается в том, что: — Мы оба пьяны, так что ваше мнение насчёт меня может измениться. А у меня нет привычки пользоваться пьяными мужчинами. Сама святость, Чонвон, будь в себе и послушай этот диалог со стороны, точно бы прыснул смехом. Всё это сейчас звучит так, как будто он делает одолжение Чонсону, а не себе. — А ты не думал о том, что пьяные обычно говорят правду и действуют в согласии с настоящими собой? Моё мнение не менялось о тебе с первого раза, как впервые увидел, и… На этот раз терпение иссякает, и Чонвон прикладывает ладонь ко рту Чонсона уже так, чтобы полностью его закрыть. — Протрезвейте для начала, а потом будем разговаривать. сейчас. — То есть, у вас ничего не было, — вовремя уточняет Джейк, потому что с манерой Чонвона говорить загадочно, вопросы в любом диалоге надо задавать напрямую, — я правильно понимаю? — Ну, нет, я каким-то образом доволок его до дивана в гостиной и переодел в сухую одежду. Потом он уснул, а я поехал домой. — С ума сойти. — Но я, если честно, хотел. — А?! — Если быть совсем уж прозрачным в своей правде, то переспать мне предлагал человек, который полностью подпадает под мой идеальный тип. Он высокий, широкоплечий, мужественный, и… Чонвон наконец затыкается и, решив заменить словесный понос на более адекватный вариант, просто мучительно долго выдыхает воздух через нос. К чему все эти сожаления, если, вернувшись в прошлое — поступил бы точь-в-точь так же, как в нынешней реальности? «На всей планете не сыщешь второго такого идиота, который отказывает себе в простых радостях, когда они сами идут к нему в руки», — это единственное, о чём может думать Джэюн, и не подозревать о том, что… Как минимум ещё один такой же идиот действительно существует: Чонвон с Сонхуном — одного поля ягоды. — Тебе что, — моргает Шим, переходя на английский от удивления, — каждый день на пути попадается кто-то идеальный по твоим меркам и сам себя предлагает? — В том-то и дело, что нет, — пожимает плечами Ян, надувая губы. — Но почему тогда? — австралиец переживает за отсутствующие недоотношения Чонвона больше, чем он сам. — У меня были причины. Но глупо это всё — от начала и до конца, признаю. Они синхронно тушат бычки о прозрачную пепельницу, пока влажный воздух вытекает из форточки и разносит дым по помещению ещё сильнее. Снова дожди — первые дни декабря встречают с пометкой в плюс двадцать пять и очередным ливнем. Чонвон, что сидит на полу возле Джэюна, откинув спину на кресло, что сзади, застывает, как статуя Будды в храме — в позе лотоса. Он лишь изредка меняет её на дуэт «рука-приподнятое колено» и сложенный на них подбородок. Это квартира Джейка: здесь немного не убрано, но он предупреждал заранее. Предупреждение, конечно, не раздвинет пыль, как Моисей море, но осведомлён — значит вооружён пофигизмом. Поболтать о жизни и о наболевшем. Покурить и слегка забыться в несерьёзных дозах алкоголя — Ян никогда не топился в нём с головой; только мочил край большого пальца ноги. Иногда Чонвона беспричинно накрывало само по себе и для этого не нужна была помощь напитка под градусом; о зависимостях не могло быть и речи. Но сейчас, когда надо было открыться друг другу — лучше было начать с алкоголя, ради лучше развязанного языка в первую очередь самого мутного австралийца. Наверное, они напились ещё недостаточно, раз язык об нёбо чесал пока что только Чонвон. — Знаешь, он правда мне нравится, но потенциальный секс с ним для меня всё усложняет. Сам от себя удивляюсь, — машет руками красноволосый, — ещё неделю назад на стену лез и весенней кошкой орал от долгого отсутствия взрослой радости, а тут решение идёт ко мне само, и как-то… — Испытываешь давление? — Что-то вроде такого. Я, как бы, не святой, если ты успел заметить, — хмыкает Чонвон, — и даже с тобой смог бы, ну, ты понимаешь, потому что мы не чужие друг другу люди. Джейк пропускает это мимо ушей, или же просто не подаёт виду, что увидел в этом намёк; лишь немой рыбкой приоткрывает губы в изумлении. — Не пойми это неправильно, — неловко смеётся Чонвон, — я ничего тебе не предлагаю, просто имею в виду, что с хорошим знакомым или другом, к которому ты эмоционально не привязан, это сделать проще: достаточно только химии. Без чувств моему телу проще делать всякие… Разные вещи, но в то же время что-то внутри запрещает удариться в одноразовые перепихоны. Чувство собственного достоинства, что ли? Мол, всё складывается как будто правильно, когда ты с тем, кто тебе нравится. — Получается, что без чувств тебе мешает совесть. Но в то же время именно они, как бы давая зеленый свет, тебя напрягают? Притягивая, ты обязательно отталкиваешь, и в этот раз не желаешь этого делать только потому что знаешь, что в итоге сам всё испортишь? — Ага. — Но разве как раз это не значит, что тебе на него не плевать? Неужели Чонвон из тех, для кого секс и влюблённость не могут сосуществовать вместе и обязательно вытесняют друг друга? Пресловутые беды с башкой… Тараканы с той стороны черепа себе уже лапки стёрли, сами мечтая из этого месива выбраться; не выносят больше. Если всё так, то Янвону и правда не позавидуешь. Иногда есть вещи, которые друзьям рассказать намного проще, чем возлюбленным. Светлые чувства надо беречь, стараться не мешать с грязным бельём — причина, по которой Чонвон до сих пор не рассказал Джею про свой арест и отсидку в подробностях. Друзья всегда смогут выслушать и вообще становятся «бывшими» намного реже, чем мимолетные или более долгосрочные интрижки; чувства иногда проходят, дружба — нет, если она была настоящей. Поэтому Чонвону, если и строить отношения, то тоже основанные на ней. — Может быть, всё дело в первом опыте неудачной любви? — Да-да, давай ещё залезем в более глубокие дебри моей памяти и выясним, как мама виновата в том, что качала меня на руках на минуту меньше, чем мне хотелось, — Чонвон кашляет и тянет руку мимо сомэка, чтобы запить боль в горле обычной водой. Следующее утро после смешивания соджу и пива обещает стать ещё большим испытанием. — Нет, я про того человека. Если он вызывает похожие на твою первую любовь чувства, то это не значит, что они и сами имеют много общего? — делает допуск Джейк, рассуждая вслух, и сам периодически заглядывает в стакан, бультыхая и вглядываясь в своё отражение на поверхности водыки. Чонвон хмыкает, ухмыляясь, но не от радости: — Чонсон не похож ни на одного из моих бывших. А с моей первой любовью я даже ни разу не спал. — А во сколько лет это было? — почему-то Джейк считает, что это важно знать. — Не рано, — Чонвон поднимает глаза к потолку, активно соображая, чтобы вспомнить, — обычно все влюбляются впервые лет до шестнадцати, у них всё кипит, гормоны, другие дела, но у меня это случилось сравнительно поздновато — к двадцати. Но я тогда на поводу у боли в паху не пошёл. Он даже не целовал меня. Джейк выкатывает глаза. По Чонвону не скажешь, что секс его совсем не интересует; определённые вайбы человека-настроения в нём, всё же, просматриваются. И кто-то с такой энергетикой не может не любить прикосновения — в какой-то степени сам Чонвон тактильный и периодически жаждет внимания. Такие, как он, если войдут в раж, и без алкоголя смогут оказаться в одной постели с кем-то, кто очень понравился, но с кем ещё утром того же дня себе ничего не представляли. Не зря же он «пошутил» про то, что мог бы провернуть такое и с Джейком, но нет, спасибо, Шим не по этим делам. — Я вышел из тюрьмы и, так как меня больше никуда не брали, устроился работать в караоке. Ты, наверное, знаешь, какие это места. Но у меня были принципы, которые стали мне роднее собственных кожи и костей. Нормально переспать с кем-то из клуба — это моя свобода и мой выбор. Но на рабочем месте я ни с кем себе такого не устраивал и никому не позволял пересекать черту. Мне было страшно, что однажды я влюблюсь в клиента и испачкаю свою совесть сексом с тем, кто мне за него платит. Это ведь совсем отличается от того, что происходит в повседневной жизни по легкомысленности… — Понимаю, — поддерживает его мысли Джэюн. Чонвон делает ещё несколько затяжек в тишине, прежде чем продолжить. — Но то, чего я больше всего боялся, — вращает он сигарету в тонких миниатюрных пальцах, — случилось. Меня угораздило влюбиться в клиента. Молодой, красивый. Он, кстати, — смотрит прямо в глаза Джейку Чонвон, — тоже был из Австралии. Так вот, почему Чонвон настолько хорошо говорит по-английски, без малейших проблем понимает даже самый сложный сленг Шима, а в его речи легко можно уловить естественный оззи-акцент. Джэюн ни с чем родной говор не перепутает. Оказывается, у Вон-и просто был хороший учитель и огромная заинтересованность к нему же, а английский уже сам подтянулся на фоне. — По вашему его звали Кристиан, на корейском же у него было ещё одно имя, как и у тебя. Чонвон оставляет голову поднятой к потолку, наблюдая за тем, как вверх вздымаются клубки дыма, не рассеиваясь слишком быстро. И чуть щурится, сосредоточиваясь, будто пытается как можно реалистичнее воссоздать в голове чужой — успевший стать подзабытым и ускользающе мутным, как сам сигаретный дым — образ. — У Кристиана были длинные тёмные волосы, — и всё-таки Чонвону это удаётся, — и татуировками забито всё тело по самую шею: мне нравились те, что были у самого кадыка. И сам он был просто шикарным мужчиной, таких в наше время можно встретить разве что в клипах или фильмах про байкеров. У него был свой мотоцикл, как в лучших традициях они бывают у каждого мнящего себя плохим парнем. И этот Кристиан, — снова пауза для затяжки, — бывший идеальным в моих глазах, открыл внутри меня те предпочтения, о которых прежде и подумать не мог. Оказалось, что это взаимно, и когда для нас обоих всё стало очевидным, он предложил мне это. «Переспим?» Чонвон снова заменяет сигарету, не выкурив до конца — его нервирует, когда бычок становится короче, чем нужно. Пепел предательски летит мимо места, в которое должен был упасть, и Ян растерянно размазывает его пальцами по ковру, на который тот приземлился — тщетно пытается убрать. На это Джейк только машет рукой, говоря, что ничего в этом страшного нет, и его всё равно было давно пора сдать в химчистку — сами Небеса велели перепачкать до победного. — Я отказался, почти зарядив ему по лицу, — продолжает рассказ младший, перепроверяя, хорошо ли они с Джейком заклеили скотчем датчик дыма над головой (иначе совсем скоро в гости приедут господа пожарные), — и это только полбеды. Он продолжал ходить в караоке, всячески оказываясь там, где я работаю, словно специально. Но это было ненавязчиво, по крайней мере, у меня сердце от него без конца трепетало. И всё продолжалось, пока он не сделал предложение мне впрямую. Но не замуж, — хрипло смеётся с собственной шутки Чонвон, прикрывая рот ладошкой, — он сказал: «хочешь работать в хосписе?», а я ему «что? зачем?». И он заверил, что там будет лучше, чем здесь, в караоке — лучше жизни в ежедневном страхе, что тебя опять арестуют или вообще изнасилуют, но виновников не накажут, потому что туда ходят только люди со связями. Он обещал, что устроит меня по связям, и я буду работать законно, получать хорошую зарплату. И когда я поинтересовался, зачем какой-то там Ян Чонвон понадобился ему именно в хосписе, знаешь, что он мне ответил? — Что? — Джэюн не может предположить, хотя на деле всё оказывается прозаичнее. «— Я просто хочу дожить свои деньки с красивым мальчиком на фоне» Глаза Чонвона заметно темнеют, когда он начинает проваливаться в воспоминания — это разбило его в своё время. — Расскажи мне, как это было? С ним. Почему ты влюбился так, что умудрился даже ни разу не прикоснуться? — а Джейк, возомнивший себя психологом, помогает, любезно подталкивая в этот омут прошлого окончательно.

тогда.

— Ах да, прости, не подумал, — грустно улыбается мужчина, а эта горечь пропитывает лёгкие сильнее сигаретного дыма, которым он затягивается прямо сейчас, — никому же не захочется встречаться с живым мертвецом. Пересохшие губы трутся о фильтр наждачной бумагой — даже такие незначительные прикосновения приносят ему боль, чего уже говорить о том, чтобы устами к устам. Порог восприятия падает и теперь перешагнуть его становится до безобразия просто: он отныне живая мумия. — Ёнун… — в глазах ничего, кроме сожаления. — Зачем ты говоришь такие жестокие вещи? — Чонвон хочет сделать хоть что-то, но сделать ему уже нечего. Это место не создано для того, чтобы что-то делать. Сюда попадают те, кому уже не помочь. До чего же доводят мечты? В случае Чонвона — до такой вот реальности. — А разве это не то, что только что сказал ты сам? — он опускает руку, державшую сигарету, без сил. Вот и первые симптомы. Отныне не то что находиться в вертикальном положении, а вовсе использовать собственные мышцы… Становится сложнее. Сегодня Ким даже не может держать сигарету дольше минуты — руке требуется отдых, потому что она начинает трястись; и вовсе не от любви или волнения. Блядство. Ёнун обречён, а Чонвон знает: если увяжешься за тем, кого изначально нельзя было спасти, втянешься в могилу вместе с ним. Ёнун уже двумя ногами там, просто ещё позвонками дна не коснулся. Романтичного здесь, не обманывайтесь, целое ни-ху-я на массу. Здоровый эгоизм — скажет кто-то, и Ян не будет спорить. Да, он в меру эгоистичный, но этот по мнению окружающих минус стал его плюсом, единственным, что довело Чонвона туда, где он находится сейчас; пусть это «где-то» — самый настоящий гроб с открытой крышкой. Хоспис. Пусть хоспис, важно только то, что Чонвон здесь оказался не пациентом, что он всё ещё жив. Ёнун покидает позу в полуоборот — на этот раз его взгляд и положение тела оба устремлены к Чонвону. Ещё чуть-чуть, и его глазные яблоки, должно быть, провалятся вовнутрь: их туда затянут мешки, в последнее время всё больше похожие на чёрные дыры. Истончившаяся кожа шутит злую шутку, разгладив морщины — единственный плюс болезни — Ёнун стал выглядеть лет на десять младше, отныне даже, представьте себе, сошёл бы за одногодку Чонвона, но больше не напоминал живого; пусть и функционировал в остаточном режиме. Его организм был достаточно сильным раньше, при нормальной жизни. — Я не говорил такого, — Чонвон крепко вцепляется себе ногтями в кожу, оставляя на ней багровые отметины в виде полумесяцев. Это разбивает сердце. То, что он разбил чужое, которое такого не заслужило. Но самообман, та самая вера в справедливость судьбы, утверждающая…

Всем по заслугам: хорошим — добро, плохим — возмездие.

Любимая фраза Ёнуна, а на деле… Ч у ш ь с о б а ч ь я, ничерта оно так не работает — Чонвон знает. В худшем на земле месте свои последние дни доживают самые замечательные на свете люди, которых Яну только приходилось встречать в своей жизни. Отвратительная несправедливость, а убеждение в том, что кто-то вроде них мог это заслужить — добивает окончательно. — Ты ведь с самого начала не видел во мне ничего, кроме живого мертвеца, правда? — Я видел в тебе просто человека, — признаётся Чонвон, чувствуя, как горит воздух: делать прежде лёгкие вдох и выдох здесь становится так до невозможного тяжело…— такого же, как и я сам. «Это не приведёт ни к чему» — вот, что я сказал, — и спустя секунду контрольным выстрелом звучит чонвоновское: — ты уйдёшь, Ёнун. Чонвон жесток. Говорить такие слова тому, кто со дня на день умрёт — просто немыслимо, но. Похоже, необходимо. — Ты доживёшь эти пару недель, возможно, находясь в любви, и оставишь всё позади. А я останусь. Останусь здесь. Я останусь после тебя, и у меня ничего не будет. Ёнун смотрит молча, внимая сказанное. Не злится, не бросает в Чонвона малочисленную в палате мебель. Лишь путает дым в собственных отросших волосах, наблюдая за чужой мимикой — его самой любимой. — Всё в порядке до сих пор только потому, что я пришёл сюда без багажа. У меня изначально ничего не было, поэтому не страшно жить так и дальше — ничего не имея. Но представь, что со мной станет, когда я по твоей вине узнаю: каково это, когда у тебя есть что-то важное, что ты без шанса на спасение должен будешь в итоге потерять? Не заставляй меня… — голос дрожит, губы поджимаются и кажется, что кости в сжатых кулаках Чонвона треснут, руки разломятся и распадутся, разлетятся, как со злостью брошенное в стену стекло. — Если ты любишь меня… Хотя бы немного… «То не заставляй меня проходить через это» «Не целуй меня и никогда не касайся ко мне. Я не хочу, чтобы моя кожа помнила твои руки. Я не хочу, чтобы ощущение твоего тела как моего собственного стало для меня фантомной болью. Тем, чьё присутствие мне придётся чувствовать даже после того, как оно навсегда исчезнет с лица планеты» Ёнун любуется Чонвоном, даже когда его слова приносят с собой новые раны; он не втыкает ножи в спину, вы что, никогда… Просто его руки — сами по себе с остриём, им свойственно оставлять порезы даже во время объятий. Чонвон колючий от рождения — но он не со зла. И старший это прекрасно понимает; потому не расстраивается слишком сильно. Чонвон, проливающий слёзы прямо перед тем, кто заставил его на короткое время почувствовать себя хотя бы немного приближённым к «в порядке» — ещё не знает, что после этого дня ещё долго не сможет плакать. Видя младшего таким, старшему хочется успокоить, обняв, но лучше даже не пытаться — разочарование от плохо держащих в вертикальном положении ног ударит по обоим, а Чонвон не подойдёт первым сам. Поэтому он просто смотрит, и… Отрывается от столь родного сердцу вида Ёнун только в момент, когда ослабевшие мышцы рук окончательно отказывают, а пылающий бычок недокуренной сигареты раскалённой печатью падает на собственную ногу. Что ж… И это тоже оставит ожог.

сейчас.

— Ёнун — значит герой в переводе с иероглифов, — Чонвон смотрит исключительно в пол, потупив взгляд, — и он был моим. Вытащил меня из одного загнившего места, чтобы поместить в другое, что было не намного лучше. Но именно с хосписа начался путь к нормальной жизни. Ёнун дал мне шанс вернуться к повседневности обыкновенного человека, воспользовавшись своими связями, а я не мог отплатить добром и помочь ему уже никак. Болезнь сожрала его меньше, чем за полгода. — Что это была за болезнь? — Джэюн знает, что младшему надо выговориться, а потому не останавливает его, скорее даже наоборот. — Это была одна из самых редких, — Чонвон поджимает губы каждый раз, когда думает или пытается рассказать эту историю: будто бы себя перед чем-то останавливает, — что-то вроде рака тоже жестоко, но в том случае судьба ещё оставляет какой-то шанс: рулетка становится русской, потому что одна пуля не в обойме. А в случае этого заболевания — заряжено целиком, вопрос только в том, когда выстрелит. Таким пациентам сразу говорят, что они умрут, и пусть делают, что хотят, ибо без шансов. Во всём мире известно только два случая, при которых люди с таким заболеванием продолжили жить. Один из них — Стивен Хокинг. Ёнун, к сожалению, не был вторым, к этому числу не относился. Он умер. В принципе все, кто попадал в хоспис — умирали; кто раньше, кто позже. Я проводил в последний путь каждого из них. — Ты любил его? Я имею в виду не простую влюблённость, а любовь. Что ж. Этот вопрос забивает гвоздь в крышку гроба. Чонвон смотрит куда-то вниз, себе под ноги, а будто заглядывает на нижние полки в подвале внутри головы. Открывает резервные папки, которые ему долгое время были не нужны, но и до корзины не долетели: там находится какой-то мусор из детства, первые улыбки, сожаления и сломанные детали механизмов, все те разбитые и перемешанные пазлы, из которых состоят людские воспоминания. Прошло уже где-то два года, многие из них наверняка запачкались, износились и стали заслуженно называться «ложные». Тем не менее, как бы память о событиях ни видоизменялась с течением времени, то, что Чонвон помнит всегда и без пазла — это чувства. Те, что когда-либо испытывал. А потому отвечает сквозящей грустью, но честно: — Нет, — медленно поднимает взгляд Ян, чувствуя, как трудно становится говорить, — я подписал его полочку, спрятанную в своей голове, словом «первая любовь», но, похоже, это была всего лишь данность. Может, влюблённость, которая немного не дотягивает до любви, но она имела шанс до неё вырасти. Жаль только, что не успела. Я вообще начал всё это и согласился на столь идиотское предложение, зная, что времени почти нет и мои, пусть даже маленькие, чувства обречены вместе с ним, потому что хотелось, чтобы у меня тоже за плечами было что-то такое, как и у всех остальных. А после тюрьмы найти себе хоть кого-то — нелёгкая задача. Да, мне захотелось, чтобы хоть в этом у меня было, как у всех. Идти по жизни было бы страшно без подобного опыта. Мол, был в самой жопе — даже в тюрьме — а вот влюблённым и любимым побыть не успел. В конце концов, люди всего лишь хотят, чтобы их любили — и любить кого-то в ответ. Трепет и терпение, на котором можно прожить ещё много лет даже в одиночку, даже после того, как «тот человек» тебя окончательно покинет — то, что может подарить это светлое чувство — никак не может быть переоценено. Топливо, дающее двигаться вперёд, остающееся после него, нельзя почерпнуть и заместить ничем другим: те, кто имеют хотя бы память о любимых людях, намного более выносливые, чем те, у кого в груди пустота как в прошлом, так и в настоящем. И Чонвон это знал, потому сам выбрал своего человека однажды по необходимости заполнить пустоту; после ареста испытывать что-то яркое и сносящее двери с петель было сложновато — эмоционально пришлось выгореть ещё в момент объявления приговора, а это было давно. Похожие на небольшой огонь от зажигалки, чувства, конечно, не пустили роковые корни, поэтому красноволосый всё ещё хочет влюбиться в кого-то другого, но. Всё равно это не меняет факта того, что после ухода Ёнуна было больно. Чисто по-человечески, а не потому, что Чонвон остался совсем один — он был чувствителен к любой неоправданной жестокости со стороны судьбы по отношению к тем, кто этого не заслужил. — Я чувствовал себя замороженным и боялся, что до конца жизни никаких эмоций со мной так и не случится, так что он был моим шансом хотя бы как-то приоткрыть окно в свет чего-то кроме апатии. Может, будь у меня больше времени, и я, и без того проникнувшийся, смог бы перейти на более серьёзный уровень. Но, как ты понимаешь, его не было. И в связи со всем этим фоном… Я просто не мог позволить себе влюбиться в него полностью, нырнуть с головой, но был благодарен. Он был для меня, как… Я не знаю. Смесь брата и отца? Я признателен даже после того, как Ёнун оставил этот мир, потому что после его смерти я набрался смелости, чтобы уйти из хосписа. Получается, что он мне помог и при жизни, и после неё. И ценой этого решения моя реальность тоже наконец-то… Наладилась. — А как он умер? — Джейк почти ничего не говорит, не считая периодически поступающих в адрес Чонвона вопросов. Но здесь особо нечего сказать: сейчас невидимый глазу микрофон у Яна. — С каждым днём ему становилось всё сложнее делать простые для человека вещи: походка стала шатающейся, неуверенной. Раньше Ёнун шутливо брал меня на руки, но в какой-то момент перестал, сказав: боюсь, что мы упадём оба. Сначала пришло время, когда он не мог даже держать сигарету — я тогда ещё пошутил, что это отличный шанс бросить курить. Какой же я был дурак… Следующим пришла и пора, когда он уже не мог самостоятельно дышать. Чтобы помочь ему поесть, нужно было снять аппарат, и мне приходилось надавливать ему на грудь, сидя за спиной, чтобы туда заходил воздух. Перед самой смертью я делал так же… Ёнун проснулся посреди ночи, сказал, что ему срочно нужно мне кое-что сказать. Я сел сзади, сложил руки замком на его груди и давил-давил-давил на неё, чтобы он успевал сказать максимум — у него был этот шанс ровно до тех пор, пока не заканчивался кислород в лёгких. Поэтому он говорил так быстро, почти не разделяя предложения — не то что слова. — Чонвонпослушайтебенестоитбоятьсякогдатыостанешьсявэтоммиреодин, — скорость астрономическая, тяжелый нажим и вдох, — здесьиправдаоченьмногоплохихлюдейдаэтоправданопрошуумоляютебянеопускайрукинеотпускайверувэтотмир, — ещё один, — потомучтонастанеттотденькогдатыпоймёшьчтопоомимозлых-грубых-неискренних-подлыхлюдей, — нажим сильнее прежнего — в лёгкие куда больший объём кислорода, — естьлюди, — Ёнун почти срывается на плач в руках Чонвона, но до мяса закусывает губу, удерживая плотину из слёз до последнего, потому что он должен закончить, должен договорить до конца…— естьсветлые-добрые-честные-чудесныелюдикоторыетебяполюбятониобязательнотебяполюбятитыполюбишьихтожеяобещаютыникогданебудешьодинслышишь? «Никогда не чувствуй себя одиноким без меня. Одиночество — это не когда вокруг тебя нет людей» «Это когда ты забываешь о том, что они рядом» Чонвон делает резкий выдох, когда агония прекращается. Он тяжело потребляет и обратно выплёвывает кислород, стараясь справиться с бешено бьющимся сердцем; дышать за кого-то никогда не было лёгкой задачей. Прямо сейчас, в этот момент, прежде до чёртиков громкий мир, состоящий из холодного пота при каждом новом нажиме, при каждой отчаянной попытке схватить побольше воздуха, при пониженном, обессилившем голосе и заповеди, на слух лишенной пробелов и запятых… Замирает. Этот громкий мир наконец-то стихает, а чья-то планета останавливается. — Куда упадёт наша Земля, если вдруг перестанет крутиться вокруг солнца?.. — Что за глупые вопросы? Конечно же к твоим ногам. Чонвон не знает, куда упадёт Земля на самом деле, когда её ход остановится. Наверное, Солнце подумает, что вся система бессмысленна. И взорвётся? Тело в собственных объятьях всё ещё тёплое. Ян чувствует самое страшное — дорожка слёз на его щеке воображаемая, потому что… Заплакать больше не получается. — Он мне ни разу не снился, представляешь? Но я не обижаюсь. Это заставляет меня думать, что он всё правильно понял — я хотел бы до конца быть при своём мнении, тем, кого оставили в покое. Ни за что не цепляться… О каком существовании справедливости может идти речь, когда умирают такие люди? Но кто знает… Быть может, Вселенной и правда известно больше, чем нам. А потому у неё свои понятия справедливости. Вот, к примеру… Коп, ненавидящий преступников, и бывший заключённый, сидевший не за какую-то кражу, а за самое настоящее убийство; ядерная смесь. И на этот раз она забавно пошутила со своими переплетениями-красными нитями. Решила совместить несовместимое. Джейк усмехается этим мыслям, но не озвучивает, чтобы не зацепить Чонвона. — Мне кажется, что прошлый опыт оставляет определенный отпечаток, — предполагает старший, пытаясь понять, что так не даёт покоя его сонбэ, — ты не желаешь с головой бросаться в пришедшие на твой порог приключения, потому что боишься остаться ни с чем в итоге. Чонвон молчит и желейной массой сползает по бортику дивана, на который опирался всё это время. Глаза сухие, хотя любой бы на его месте заплакал после таких воспоминаний. Если бы Ян пустил слезу, то Джэюн непременно бы его пожалел, обняв, вот только в данный момент австралиец отлично разграничивает и ощущает — Чонвона сейчас лучше не трогать; ограниченный собственным пространством, он быстрее возьмёт себя в руки. Если хорошо знать красноволосого, то на его потребность периодически уходить в себя, чтобы собраться с силами — обижаться не приходится. Чонвон лично не помнит, когда в последний раз плакал после того дня. Иногда кажется, что пролить слёзы и выплакать накатившую боль — идеальный вариант, однако он остаётся недоступным вот уже много лет. Эмоциональное выгорание за это время прошло, сам Ян немного подожил — только вот слёз в правильных каналах так и не появилось. — И я обещал себе никаких романов на работе… — Чонвон, — ставит его в известность перед фактом старший, — ты только и делаешь, что работаешь. Где ещё, по-твоему, у тебя появится шанс кого-то встретить? Не ставь себе невыполнимых задач и непомерных ограничений. Любовь не привыкла ждать или интересоваться, где и при каких обстоятельствах тебе будет удобнее её встретить. — Всё равно — это просто оправдания, — отмахивается младший. Чонвону хотелось подойти во всех смыслах ближе, и он это делал. Они с Паком столько разговаривали на кухне в три ночи, столько курили вместе за закрытым окном, столько спорили и ругались, сколько смеялись над шутками друг друга. С Чонсоном даже провести ночь, наверное… Приятно. И верни кто-нибудь Чонвона в прошлое — он бы не сделал этого и пожалел снова. Жаль, но стоит только задуматься о чём-то большем, и всё, Ян возвращается в своё амплуа — приходит время для очередного побега. Только не стоит забывать, что куда бы ты ни убежал — всюду берёшь с собой самого себя. — Может прежде, чем верить в бессмысленность затеи, стоит хотя бы попробовать для начала? Чонвон ещё не так глубоко во всём этом — но уже зашёл по пояс в океан с обратным течением; в конце концов, если не поторопится сейчас, его просто затащит в гущу воды. Его полностью затянет в Пак Чонсона. И Чонвону хочется, чтобы его привязали к батарее, не дали ему уйти, остановили, удержали рядом, как бы сильно он ни дрался, ни кусался и ни сопротивлялся — лишь бы всё это при первой попытке Чонвона сжечь мосты сделал Джей. — Понимаешь, — уточняет Вон, — моё сердце уже испачкано в этом, но разум всему мешает. Даже если я подойду непростительно близко — он заставит ноги бежать в противоположном направлении. Поэтому, если это касается копа, то мне нужно, чтобы все было, ну, как бы это правильно сказать?.. По моей воле, но слегка насильно? Мне хотелось бы, чтобы он сам не позволил мне уйти из его жизни, даже если ради этого пришлось бы привязать меня к батарее. Я был бы только рад этому. Парадокс. Прозвучало как «девственник, который монстр в кровати». Странная фраза, но Джэюн примерно может понять, что имеется в виду. Чонвон хочет, чтобы за него поборолись и разубедили, потому что против только какая-то часть, а не всё его существо. — Насчёт того мужчины из прошлого, Ёнуна, — наконец-то осмеливается влезть за завесу тайны Джейк, — ты же сказал, что не мог позволить себе полноценно влюбиться в него, но был благодарен. — Да, — звучит тихо, пока Чонвон обнимает обеими руками свои колени и утыкается в них подбородком, становясь компактным и больше не занимая много места; как котик. — Тогда в своего копа ты тоже не можешь себе позволить влюбиться? Взгляд, что ещё какие-то несколько секунд назад был темнее и гуще шелковицы, будто яснеет на глазах. — Я бы хотел попробовать… — честно признаётся Ян, хотя понимает, что совсем не думает перед тем, как что-то сказать — забавно, что он стал вести себя прямо как Чонсон. Мозг привык копировать то, что ему нравится. А в любви в случае Яна никогда не участвует только сердце — если голова сказала «нет», то никаких ваших любовей, но. Чтобы наотмашь отказаться от кого-то без возможности всё исправить, Чонвону нужно было найти достаточно причин, почему «не»: с Чонсоном не получилось найти даже две, стоящие отказа. Отказывать ему получалось только временно, с возможностью прийти и увидеться снова. Если разнятся мнение головы и души — можно сразу уходить в сценарий а-ля пистолет аккурат к виску. Потому что чувствовать Чонвон не перестанет, сердцу-то не прикажешь, но вот отказаться — откажется; потому что так лучше будет для него же самого. — Но мы возвращаемся к тому, что ты боишься потерять? — Джейк всё понимает правильно. — Мм, — положительный кивок и тут рука уже наконец тянется к бутылке с водярой, смешанной с пивом. Чонвон не стыдится, закидывая голову и хлеща из самого горлышка; точно с водой не перепутал? Следом он приземляет бутылку с характерным звуком и вытирает рот рукавом собственной кофты. В помещении прохладно от открытой форточки. — Я и сам не понимаю, чего боюсь. — Тебе страшно, что всё повторится? Разве этот страх не существует только в твоей голове? Все боятся потерять, но как-то же живут с этим, и никто не скрипит зубами со словами «лучше даже не начинать». В противном случае, человечество уже вымерло бы. Я понимаю, что тебе не просто, и страх невозможно контролировать, когда он сидит на подсознании… Но подумай сам: твой нынешний объект интереса ведь, я так понимаю, ничем таким, как его предшественник, не болеет. Ты должен сломать эту отделяющую вас стену в своей голове. Джейк и сам не знает, зачем так убеждает Чонвона, но что-то ему подсказывает: в самом Яне уже есть ответ для сложившейся ситуации, но он спрашивает, потому что ищет подтверждения в чужих словах. А австралийцу, знающему о многих вещах, которых натерпелся его — можно сказать не сонбэ, а — друг, хочется для него счастья. Если младшего стоит подтолкнуть к правильному пути, то так уж и быть, Шиму не сложно. Ему-то самому… Не до всего этого — сам не построит себе личной жизни, так пусть хоть на чужую посмотрит, примет участие, подложив в закладку прочного фундамента хоть один кирпичик. Да, Джэюн хочет, чтобы Чонвон был счастлив. Он искренне силится ему помочь всем, чем только сможет, потому что если счастливым не заслуживает быть Ян Чонвон — то этого не заслуживает никто на всём свете. Чонвона явно шатает после вброса градусов за такой короткий промежуток, но он не прекращает говорить: — Не болеет, но он же коп, Джэюн. В один момент всё может быть нормально, а кто знает, что в него прилетит на следующий же день и от кого? Он поступил в больницу с ножевым, — Ян никак не может отцепиться от бутылки, а сам Джэюн с каждым новым словом медленно тускнеет и поднимает бесконтрольно расширяющиеся глаза. «Что?..» — хочется переспросить, а внутри все органы решают отплясать чечётку; Джейка начинает здорово так мутить. Ноги отнимает, а чувство паники чешет где-то в области затылка, мешая нормально мыслить. Но он решает промолчать и сдерживается, чтобы не уточнить, точно ли ему не послышалось, из последних сил — Чонвон может посчитать такую реакцию странной. Он говорил прежде, что его «визави» работает в полиции, и ни разу не называл его имени, но сколько вообще полицейских отделов в Сеуле? Не может же быть такого, чтобы из миллиона молодых полицейских, Чонвона жизнь спарила именно с… Не может. Никак, вот вообще никак, Джэюн в этом уверен. Шим настолько глубоко ныряет в собственный вихрь мыслей и воспоминаний, нахмурив брови, а за это время успев прокусить верхнюю губу чуть ли не насквозь и едва ли сохранить зрачки в орбите, что уже совершенно не слушает то, что зачарованно ведает ему Чонвон. Перед приходом младшего, на самом деле, Джейк сделал если не уборку, то полномерную перестановку — уж точно. Он спрятал все снимки и исследования (начёрканные красным маркером, что, согласно корейским приметам, не сулило ничего хорошего) чужой личной жизни, которыми была увешена вся несущая стена, и… Чонвон ничего не должен был заподозрить о «подпольной» деятельности австралийца, о его распланированной слежке за криминальными лицами и авторитетами. Всё должно было быть нормально, но. Но! Твою мать! Неужели это… Тот самый?.. Но как? Почему именно он? Джэюн и представить себе такой разворот событий не мог. Насколько тесен этот гребаный Сеул и можно ли обозвать его просто одним огромным селом, раз жизнь так ловко сталкивает лбами тех, кого ни за что и ни при каких обстоятельствах не должна была?.. Им нельзя было пересекаться, нельзя. Город не имел права позволить этому случиться… — Это была наша, мм, — воодушевлённо оговаривается Вон, не замечая гримасы ужаса и безысходности, что расцветает на лице Джэюна прямо напротив него, — почти первая встреча, он чуть не умер на той каталке. Это он. «Пак Чонсон» — пролетает в голове Джэюна, и что-то в груди мерзко пиликает, по темпу напоминая сигнализацию только что взломанной машины, либо же писк внутри самого черепа, когда тебя сконтузило. Предчувствие настойчиво требует обратить на себя внимание, потому что Джейк понимает — проблем теперь не оберёшься. Почему из всех копов Чонвон выбрал именно Пак Чонсона? Как теперь Джэюн должен всё от него… Скрыть? И как теперь он доведёт начатое до конца, когда от целости и сохранности возлюбленного Яна зависит его собственное счастье? Джэюн не может… Украсть жизнь человека, который напрямую влияет на его близкого. Господи, нет… Почему?! Почему из всех он выбрал именно его? Как Джэюну возглавлять эту игру теперь, когда он не может убить Пак Чонсона?! Чонвон же остаётся на своей волне. Ему кажется, что всё это притяжение началось с того самого момента, когда он увидел Чонсона уже во второй раз — в первый же, тогда в автобусе, он ведь даже толком не понял, как выглядит сидящий рядом. Зато в момент, когда тот, чьи черты лица почти смыла собственная кровь, схватил Яна за руку и попросил такое простое для Чонвона: Прошу, сохрани мою жизнь. …Всё переменилось. Чонвон тяжело выдыхает, и его плечи опускаются вместе с головой, никаких сил подняться. Сама мысль о том, что он может сначала иметь, а потом что-то потерять — вводит в состояние полного ступора и беспомощности. Оказывается, что оставаться свободным от такого рода чувств легко, но вот пытаться взвалить на себя их же, что до боли необходимы душе и телу — это уже другая планета. Ничего не иметь и ни от кого не зависеть всегда сносно, но нутро периодически тянется к прекрасному, а потому Янвон находит проблемы в виде атаки себя же всеми этими метаниями. В этот раз хочется поддаться, но риск потерять всё ещё заметно высок. Вот оно как, копнуть в своей голове поглубже было более, чем достаточно, чтобы понять: вины или откровенных недостатков за Паком не стоит никаких — это лишь подкреплённые опасения младшего. Профессия Чонсона становится колом на стройной системе — для него шанс погибнуть от ножевого или огнестрельного выше, чем у обычного гражданина. А наёмники? Сколько у него вообще есть недоброжелателей? Ян даже не представляет, что один из заклятых врагов Пака прямо сейчас сидит перед ним, и что единственная сдерживающая, отделяющая их от неминуемого, скоба — буфер меж двумя воюющими державами — это он сам. Сам не знающий, что стал живым щитом и всегда остаётся единственной причиной, по которой Джей снова и снова возвращается к работе живым… Чонвон боится привязанности к кому-либо, потому что все всё равно уходят в конечном счёте: по своей воле или по воле смерти — не суть важно в этом случае. Но. Он понимает, что хочет по крайней мере попробовать, чтобы потом совесть была кристально чиста в знании — я сделал всё, что мог. — А что насчёт твоей истории? Я уже столько всего рассказал, а ты до сих пор молчишь, — наконец переводит тему Ян, — почему ты приехал в Корею? И нравится ли тебе кто-нибудь? А то мы всё обо мне, да обо мне… Джэюн грустно улыбается, произнося: — Это не так важно. А в голове тем временем мелькает знакомый образ — чёрная макушка и веющий издали холод; сердце откликается, но так же быстро Джэюн его затыкает. Потому что сейчас перед ним стоят не просто «проблемы поважнее», а зверская паника. Он не понимает, как должен поступить в этой ситуации. Чонвон всё разрушил. И этим разрушением не позволил Чонсону оказаться… — Что и ожидалось от местной тёмной лошадки, — усмехается Ян, а затем вспоминает, что помимо вопросов, связанных с Джеем и работой, его мучает ещё кое-что. Спросить хотелось давно, но никак не удавалось подобрать подходящий момент, а временами вовсе забывалось. Но любопытство всё же о себе напомнило, вернувшись не в другой день, а именно сейчас, заставляя таки открыть рот ради: «Я видел цветы на твоих фотографиях, и не могу понять… Почему, помимо лилий, ты фотографировал ещё и Пак Сонхуна?» Но так и не успеть это озвучить. В дверь приходится дикой силы удар, а затем ещё один и ещё: Чонвону приходится почувствовать себя одним из трёх поросят, чей шаткий дом окружили волки. И от неожиданности он не почти, а полноценно подпрыгивает на месте, ошарашено ища ответы в глазах Джейка, однако те встречают его похожей реакцией. Полным непониманием того, что происходит. А сам ответ кроется в грубом рёве: — Полиция! Открывайте дверь немедленно, иначе мы её снесём.