Ластик

Хочешь увидеть, как прячется Солнце? Возьми мои очи — гляди. Видишь, оно уже здесь не проснётся; видишь, лишь что впереди. Хочешь, поднимемся вместе, чтобы потрогать горевшую раньше звезду. Но осторожнее: всё ещё больно. Не нашим ладоням — ему.

***

тогда. — Хён, как ты думаешь, почему место здесь, — маленькая ручка опускается, прикасаясь к собственному телу чуть ниже грудной клетки, пока глаза устремлены в потолок, — называется солнечным сплетением? Лопатки, сильнее привычного выступившие на спине от напряжения, пытаясь ни то прорвать кожу, ни то пробить пол — побаливают от соприкосновения с твёрдым покрытием. Мальчик лежит на спине, заглядывая в маленькие трещинки на потолке, и изо всех сил пытается не смотреть на него, находящегося совсем рядом. Здесь даже руку протягивать не надо: поверни лицо вправо и сразу же уткнись своим точёным и временами излишне любознательным носом в скулу или щёку, зацепив одну из прекраснейших родинок. Сгори от стыда секундой позже. Потому что репетитор Пак лежит рядом. Набоку, удобно подложив под щёку руку, и, в отличие от Сону — любуется оказавшимся прямо напротив в открытую. Пол почти раскалённый, а Сону замёрз секундой ранее — вот так и получилось. — В состав солнечного сплетения входят правый и левый чревные узлы, — спокойно объясняет старший, изредка переводя глаза с места на место, но почти не моргая. Из математика он только что переквалифицировался в биолога. Получилось лучше, чем просто отлично. Но насколько знает Сону, он — профессиональный учёный, а не обычный преподаватель уровня школьной программы, так что объяснять такие сложные вещи ему удаётся поразительно легко. И то, что он вообще каким-то чудом затесался среди репетиторов — случайность для него, и радость для младшего. По словам самого хёна — пауза перед тем, как уехать на работу в Австралию. Преподавание для него, видите ли, «пауза». Мол, перед полноценным переездом и развитием своей обещающей стать головокружительной карьеры хотел побыть вместе с семьёй на родине. Сону не представляет, что будет делать, когда останется в Корее один, пусть в запасе ещё есть пару лет перед тем, как заграничный контракт Пака начнёт действовать. Подле Сону на полу лежит невероятно умный, начитанный и образованный человек, который ко всему прочему ещё и понимает: нельзя молчать, когда младшее поколение интересуется миром настолько сильно, как это делает Сону. Разница в возрасте разительна, и он полноценно смог бы заменить мальчику отца, хотя стал бы из тех самых «молодых», которые обзавелись детьми по неосторожной ошибке молодости, зато потом любили и заботились всю оставшуюся жизнь. Да, это всего лишь мечты или бессмысленные сравнения (потому что Киму и без всяких пап хорошо, пока есть он), но когда ты имеешь хоть немного власти и можешь наставлять — следует вовремя давать своему подопечному передышку. Потому что никто другой не позволит Сону выдохнуть спокойно ни на секунду. Хён же берёт на себя ответственность за то, чтобы подарить ему хотя бы краткосрочный покой. Снять носки, как привык, и поставить ноги на тёплое покрытие в своём доме — одно, а позволить лечь на него спиной — немного другое. Стоит ли говорить, что это заставляет щёки послушного перед ним Сону немного розоветь, причём не так от естественно поднимающейся на тёплых деревянных досках температуры, а по другой, понятной причине? Хён сказал, что делать такую паузу для мозга, удручённого формулами и теоремами — первая необходимость в случае, если Ким не хочет позволить своей голове взорваться. Где-то внизу путаются их ноги, едва касаясь друг друга — Сону лежит чуть ниже, а потому нет такого привычного отрыва в их расстоянии. Зато есть отрыв в размере: старший так-то выше почти на голову, и совершенно естественно то, что как ширина и длина ладоней, так и стоп у него будет превозмогать лапки Сону. Буквально детские ноги Кима, которые, к сожалению, судя по конституции — больше уже не станут, даже если увеличится рост — намного уступают. Получается половина от ступни старшего, которая становится ещё меньше, стоит лишь мальчику в смущении поджать пальцы, предательски громко ими щёлкая и от этого не зная, куда себя деть, когда… — …Непарный верхний брыжеечный узел, большой и малый внутренностные нервы и многие другие, — он прикасается. Низ живота ожидает, но не получает волну прохлады, потому что мужчина кладёт ладонь поверх свитера, не сминая и не снимая, а затем ведёт указательным пальцем линии на груди в подтверждение своим словам. Показывает какие-то брыжеечные узлы прямо на младшем, сделав из тонсэна манекен, на котором Сону сможет изучать анатомию. Всё так, как и должно быть: человек познаёт мир, в первую очередь, через самого себя. От этой мысли становится как-то обидно: с одной стороны Киму страшно от напряжения, которое, к удивлению, не разделяет два тела, превращая расстояние в несколько сантиметров в сотни световых лет, а наоборот — притягивает их магнитом ненормальной силы, прибивает друг к другу гвоздями. И поэтому оказывать чрезмерное сопротивление физически тяжело. Сону плывёт по течению, находясь рядом с ним: желает попытаться притянуть, но из-за страха и понимания «ничего не умею», просто сидит смирно, ожидая от него первых шагов. С другой стороны — нет никакого желания этому противиться. Словно всё и без лишних вмешательств идёт так, как должно идти. Нет ни малейшего порыва удариться в болезненный реализм и рассказать себе, что внутри этого человека ни один атом не повернётся в сторону, в которую, сворачивая себе сухожилия и шею, вывернулись все молекулы внутри Ким Сону. Вопреки всему — у младшего нет чувства опасности, которое присутствует обычно. У детей, которых бьют внутри семьи с малых лет, знаете ли, развиваются точечные способности, главная из которых — обращать внимание на мелочи. Блеск или мгла в глазах человека, отзвук голоса и интонация, громкость его шагов ещё на расстоянии (Сону по ним умеет определять не только «кто идёт», но и какое у приближающегося настроение), скорость движений и подобное. По хёну сейчас он может сказать только одно: незнакомая эмоция — не совсем так, как обычно, но очевидно не плохо, ведь каких-то признаков, что старший станет на него ругаться, не просматривается. Лишь патокой растягивающаяся нежность в мазутных глазах, которые, как рассказывает Сону сам себе — увеличены в размерах из-за приглушённого освещения. Сону немного боязно, но в то же время хорошо от подступающего к горлу предвкушения. Он узнает что-то новое не только в вопросе биологии, но и в умении считывания мыслей по физиономии? Эти незнакомые на бледном лице старшего ему хотелось бы получше узнать, может, даже пощупать пальцами или… Пусть ничего в итоге между ними не будет (а так скорее всего и случится, ведь разница в возрасте выглядит, как издевательская сатира), — Киму достаточно этого, он доволен тем, что хён рядом. Вряд ли ведь он так обходителен и добр с остальными своими учениками? Элементарная вежливость — это само собой разумеется, а объяснение анатомии на примере, прикосновения, разрешение улечься на пол… Так же получается только с Сону? Правда же? Мальчик ревнив, и не потерпит присутствия кого-то другого. Словно в подтверждение его мыслям, под собственной прохладной ладонью тепло не ощущается, линия под тканью свитера не нагревается сильнее, но всё меняется, стоит только почувствовать передвижение чужой ладони сбоку от талии. Так, постепенно, он двигается ниже. Его прохладные пальцы, спустившись от клетки из костей вниз, теплеют, стоит только дотронуться к коже, приподняв края одежды. Мурашки проходятся по телу, как отпечаток танковой гусеницы. — …Которые отходят от узлов в разные стороны наподобие лучей солнца. Говоря про солнечные лучи, Пак смотрит прямо в глаза, после чего чертит полосы, ласково обводя рёбра и грудь, пока наблюдает за реакцией задержавшего дыхание Сону, который скоро станет краснее варёного рака, но никогда не согласится попросить его остановиться. Ему хочется, чтобы хён продолжал — и он будто бы слышит это желание. Один шумный глоток — кадык перекатывается по горлу репетитора, заставив Кима неосознанно за ним повторить, сглотнув наваждение. Получается ещё раз, в унисон. Сону знает, как выглядят лица спокойных и агрессивных, как выглядят позы тех, кто через секунду ударит и тех, кто только скажет что-то обидное. Он отслеживает эту разницу ежесекундно, чтобы успеть увернуться раньше, чем скалка прилетит в передние зубы. Может с лёгкостью, заранее отличить от людей, которые проведут взглядом просто с осуждением или безучастливым равнодушием. Но мальчик никак не может прочитать его. Знает только — хён прямо сейчас не похож ни на один из известных ему примеров. Подобно роботу, Ким подставляет вариант за вариантом, но постояенно выпадает «ошибка» и «совпадений не обнаружено». Ни злости, ни агрессии, ни равнодушия, что остаётся ещё? Таких невербальных жестов, которые, кажется, называют сигналами — Сону ещё ни разу в жизни не видел. И никак не понимает, почему глаза старшего двигаются именно так. Почему он смотрит чутко и с переживанием. Это не выглядит нервно, не выглядит раздосадовано или скучающе. — Отсюда и название, — он словно чертит треугольник: левый глаз, губы Сону, чуть сжатые от волнения, и снова вверх, на правый. Диафрагма расширяется и сужается резко, подтягиваясь из последних сил, живот инстинктивно дёргается, когда его ладонь замирает внизу, полностью его собой перекрывая и чуть поддевая границу, нарисованную резинкой домашних штанов. Одно его движение вниз — можно начинать копать себе могилу. Сону ничтожно маленький рядом с ним, почти всё получится сжать паковской рукой, чтобы не позволить вырваться — что талию, что шею, что оба запястья за раз, но. Блондин, что может потопить эту возведённую «на» и «из» песка Атлантиду разве что в ласке и благоговении, не пользуется ни одной нервной заминкой неопытного тонсэна. Он просто внимательно следит за чужим (не)покоем, успокаивая поглаживаниями. Сону ведь замёрз не только телом, но и душевно — репетитору хочется непременно это исправить. Сону же… Приходится наблюдать за тем, как он глядит сверху вниз, чуть нависая, но не перекрывая пути отступления полностью — только пальцы мягко поглаживают кожу, заставляя напрячься, потому что терпеть это невозможно; ноги позорно раздвинутся перед ним сами. Как рассыпаются по лицу с острыми скулами его седые волосы, как чуть приоткрыты в непонятной томлении губы, но в то же время напряжены все мышцы — чтобы не дай Бог не сделать ничего лишнего, не обидеть, не спугнуть… Господи, весь этот вид. Сейчас Сону непонятно: был ли Всевышний до конца уверен, что подросток справится с этим испытанием, позволяя им встретиться? Такими темпами, при виде своего учителя в подобном свете и новейшей позиции, рассматривая его, как мужчину… Ким задохнётся. Ему срочно нужен кислород, и на вопросительный взгляд старшего, который словно прощупывает почву, не спеша спускаться ниже — мальчик очень хотел бы ответить положительным скулежом, но сейчас Сону может только… — Хён, прости, но я… Всё прослушал, — стыдливо произнести эти слова, опуская глаза, и будто отсюда увидеть то, что в принципе нельзя физически — свои пылающие в кем-то разлитой краске щёки. — Ничего, — умиляется его растерянности блондин, а сам понимающе убирает руку, перенося её вверх, чтобы заботливо погладить Сону по волосам. Младший, который сегодня впервые узнал, как выглядит, дышит, двигается и смотрит человек, который хочет тебя утешить, приласкать — не может найти себе места и провалиться в полудрёму. Жадность берёт своё — хочется увидеть ещё больше в том направлении. Учитель Пак самым первым показал ему новый цвет, и Ким может лишь догадываться, какими счастливыми оказались эти секунды. Какими счастливыми могут оказаться рядом с ним все остальные часы: здесь не во власти отпугнуть даже бередящая голову математика, ведь придётся ещё многому научиться. — Я обьясню ещё раз, — на эти терпеливые слова старшего Сону прикрывает глаза, кивая. А сам думает: «Раз уж нарушать законы физики — то нарушать до конца. Мне наконец-то стало понятно, по какой причине солнечное сплетение называют именно так. И я продолжу думать, как мне нравится. Глупо это, антинаучно или пусть не имеет никакой связи с настоящей анатомией — неважно. Весь этот сбор непонятных узлов называют сияющим в Небесах шаром потому, что от твоих касаний по моему телу расходятся лучи, а в самом его центре зажигается согревающее в самые худшие морозы Солнце»

«Из-за тебя моё ядро, все внутренности и каждый механизм слабого сосуда переполнены светом — от того и каждое сплетение становится солнечным»

***

Дрожь. Капля за каплей приземляется на лицо, от него отлетая, как это обычно делают брызги дождя. Натянутая вода рассыпается на много мелких блёсток, ослепляя в кромешной темноте, пока ресницы на лилейном (а такое обычно у покойников, да и сами лилии связаны с похоронами) лице дрожат: можно было бы списать это на непогоду, что разыгралась, пока лежал на траве под деревом, стоявшем в саду. Однако ветра нет. Откуда Сонхун знает про дерево? Он просто помнит это место, оно является к нему чаще любых других. Старый дом, в котором провёл детство и юность, часто снился Сонхуну, а потому он допускал вероятность его повторного появления перед собой вновь. Несмотря на разные и не всегда радужные сюжеты, что подрисовывал мозг, планировка приходящего к нему в голову по ночам коттеджа почти всегда оставалась прежней, а потому было возможно ориентироваться. Шагать по ставшим чуждыми поворотам, напоминающим лабиринты, и почти ни разу не наткнуться на обитателей. Как будто перенестись в прошлое — перенёсся, но на деле всего лишь пошёл в давно покинутое здание, которое до сих пор существует где-то в деревне возле горы, никем не заселённое. Заброшенное. Но всё дело в том, что на этот раз собственное тело лежит, находясь не на улице. Спиной на полу — лопатки упираются не в асфальт, а в подобие ковра. Мягко, излишне мягко и тепло. Разлепить глаза сейчас кажется невероятно сложным, веки будто весят целую тонну. Но удары маленьких брызгов разлетаются по скулам со всё большей частотой, начиная раздражать и мешая вернуться в состояние покоя, что длилось недолго. Обычно, явь от вымысла (сна или видения) Сонхун может отличить, прикоснувшись к своему лицу. Если оно обезображено не проходящими порезами, значит, всё происходит по-настоящему, а если с ним всё в порядке, как было когда-то до — сон. Обычно люди решают проблему путаницы, щипая себя, но у Пака свои методы. В этот момент тоже — он тянется к щекам дрожащими руками, пока, обнаружив их гладкими, не раскрывает глаза. И не видит это. Почти полностью пустая гостиная. Он лежит на ковре, на первом этаже хорошо знакомого ему дома — собственного, в котором жил много лет назад на хэбангчоне. Значит, с самого начала почувствовал правильно: в таких видениях реальными воспоминаниями сохранились запахи, температура и даже тактильные ощущения. Понять получится даже с закрытыми глазами. Если бы не привычка ощупывать свои щёки, то отличить от настоящего вряд ли бы получилось. Сонхуну приходится пойти на поводу растерянности и осмотреться. Изменилось ли что-нибудь, искривилось ли в памяти с течением времени? Окна на месте, но нет большого дивана сбоку, в основном телесные и белые оттенки, и из-за пасмурной погоды сюда плохо попадает свет, который раньше, насколько памятует Пак, отлично освещал каждый уголок. Где-то в одном из таких закутков своё место сохраняет только старое коричневое пианино, на котором Сонхун так и не научился играть из-за запрета матери, но на котором всегда играл его отец. Переводя глаза обратно, прямо над собой, брюнет видит потолок. Он, как и пронеслось в сердце сквозь года, полон трещин. Сонхун знает, что после несильных землетрясений в северной части Сеула многие дома не пострадали сильно, но оставили на себе вот такое, а его собственный не был исключением. Знающий об этом, с самого детства маленький Хун находил забавным подолгу пялиться вверх, задрав голову, и представлять, что трещины — это сверхновые созвездия. И думать, что именно ему посчастливилось открыть их первым. Порой случалось стоять в одинаковом положении так долго, что нарушалось кровообращение и начинала кружиться голова. Но на деле там, сверху — вместо ночного звёздного Неба должен быть ещё второй этаж и несколько отдельных комнат. В помещении идёт дождь. Сюда нет доступа небесной воде, а потому глаза Сонхуна лишь расширяются, вспомнив про ливни пятнадцатилетней давности, которые были столь похожи на то, что происходит сейчас — Вселенский потоп. И почему-то сознание подкидывает странные домыслы: действительно не вода. Остаётся привкусом трагедии на кончике языка. Солью. А дождь не бывает солёным — его вода пресная, поэтому становится очевидным, что это… Слёзы. Одна из таких трещин наполняется жидкостью, пачкая потолок влагой, но ничьи рыдания до сюда не доносятся. Оттуда капает. Сонхун дёргается, когда на щёку приземляется что-то более тяжелое, чем наплаканные кем-то росинки — из медленно расширяющихся разломов арматуры в какое-то мгновение начинает сочиться тёмно-красный. Капля потемневшей, видимо, от несвежести, крови, ударяя в нос запахом металла, остаётся стекать по щеке, когда брюнет пытается подняться, так и оставив голову задранной ввысь. Прибывает — не останавливается. Бывшие белыми шторы постепенно пачкаются в красный, а смешавшаяся с небесными слезами жижа наполняет полупустое помещение, на этот раз вырываясь не только из самой огромной трещины, а целиком прорывая потолок. Пока Сонхун не понимает — насквозь пропитан смородом смерти. Грудь вздымается неестественно. Слишком большая амплитуда — вверх-вниз, вверх-вниз, воздуха как будто не хватает, словно лёгкие наполнены нечистотами — чужими распотрошёнными органами. Его рубашка, футболка под ней, волосы, лицо, шея, брюки и босые ступни — всё — пропитано кровью. И лишь едва ли видимый, слабый, сочащийся из окна свет заставляет на себя повернуться. Белое лицо полностью в грязи, руки по локоть в… Ноги его больше не держат, колени подкашиваются, а ладони не успевают встретиться с твёрдым покрытием — с ним встречается затылок, когда Сонхун без сил валится на спину. Получается не в лужу, а в море крови, потому что сухого места в этой комнате не осталось. Куда ни упадёшь — отовсюду полетят брызги. — Один, два, три… «Сонхун, послушай меня!» — и кто-то грубо трясёт за плечи. «Тебе нужно взять себя в руки!» — и отвешивает пощёчину. «Иначе ты…» — заставляет взглянуть глаза. — Четыре, пять, шесть… — считает в попытке успокоиться, но ни на что не соглашается, когда мозг подкидывает самые несовместимые друг с другом воспоминания. Непонятная каша из мелькающих на секунды кадров, звона чужого голоса и душащего душу крика смешивается перед глазами, заставляя хвататься за голову и утробно вопить, умоляя непонятно кого (Бога ли? Того, что закрыл глаза на такие страдания или даже поучаствовал в том, чтобы их привнести?) прекратить всё это. Получается только жмуриться, словно крепко внюхался в нашатырный спирт, и пытаться стереть эту кровь: если не вымыть из комнаты — то хотя бы с обзора. Глаза открыть страшно, и Сонхун, валяющийся, тщетно барахтающийся в море крови, полностью ей пропахший и пропитанный, прекращает понимать, где вымысел, а где реальность. Пытается стереть рукавом (но он такой же мокрый), ладонями (и они испачканы), счистить со своего Неба всю грязь, смыть с обзора, как машинными дворниками истинное зло, с которым соприкоснулся лично, которое впустил оставаться рядом с собой, течь по собственным венам, — но. Ничего не получается. Он, казалось бы, сейчас не сможет прислушаться ни к одному голосу на свете. Да и зачем? Все же они вымышленные — на самом деле, в этой комнате никого нет; даже мебели. Всего лишь кадр, которым Сонхуна пытается напугать его психика, и его надо принять — пережить, или согласиться на то, чтобы он стал предвестником собственной гибели. И что-то в миг меняется. Может, потому, что так суждено. — Хён! — слышится сквозь толщу ни то воды, ни то той самой красной жидкости, — Сонхун-хён! А прийти в сознание на грани безумия ему случается чудом — чужие ладони, заблоговременно крепко сжав за плечи — отпускают только для того, чтобы стереть с того самого стекла сознания бордовое месиво. Стало быть, им это удаётся. — Сонхун?.. — но сил взглянуть на это лицо не остаётся. — Ты здесь… Важно лишь одно: Сонхун знает, кто именно зовёт его, будучи живым по-настоящему. Под землёй у него это удаётся лучше, чем тем, кто ходит по ней же, не умея даже правильно наполнять лёгкие кислородом, а жизнь — мистическим счастьем, что упустить так же легко, как моргнуть. Погибать должны были такие, но никак не он, навсегда застрявший на задворках сонхуновского сознания в том самом доме.

***

Ты когда-нибудь задумывался, почему иногда Луну можно увидеть днём?

Медленно разлепляет глаза, и сначала, как и подобает, видит целое ничего. Стоит только проморгаться, протянув руки к голове, что, на удивление, не раскалывается, и пелена постепенно проясняется, а сквозь бетонную стену становится слышно приглушённое, но на деле громкое: — Очнулся? К такому шатена жизнь не готовила: слишком громко, резко и даже немного пискляво. Неужели женский голос? — Да ну, так быстро? Думала, что ещё займёт несколько дней, а прошли только сутки, — да, он никак не ошибся, потому что голос явно принадлежит девушке. Приходится начать ворочаться, потому что тело не слушается так уж охотно, как того от него хочется. — Ого! Он и правда очнулся! — женщина начинает кричать сильнее, чем того хотелось бы только вырвавшемуся из плена сна, повернув голову в сторону, а сам ребёнок толком ничего не понимает. — Сону, Сону, — продолжает повторять она, — эй! Послушай, ты слышишь меня? — ещё громче: — Хисын-а! И возглас становится направлен в другую комнату. Подождите, в смысле комнату, а не палату? В смысле «Хисын-а», а не «ассистент Ли»? Всё размыто и непонятно, но смущающие вопросы, медленно прибывающие в голову, как принесённые наводнением — постепенно расставляют точки над «е». — Что здесь происходит? — так и хочется спросить поскорее, вздув ноздри от лёгкой потерянности и сильно прищурив глаза, как лиса, которая прыгала в сугроб, надеясь нырнуть и спрятаться, а в итоге под ним оказалась лавочка. Мм… Пришлось с ней поздороваться лицом. Ощущения не из приятных, признаться придётся, но вы когда-нибудь видели физиономию лисицы в этот момент? Посмотреть на Сону достаточно — получилось один в один. Под телом ощущает более мягкий матрас, чем тот, к которому привык; это не может не порадовать. А перед собой Сону отчётливо видит знакомое, пусть и не успевшее стать вдоль и поперёк выученным, лицо Юнджин. Жены Хисына. Она глядит на него озадаченно, пусть в глазах, выказывая радость, будто бы пузырьками бурлит шампанское. Почти нависая, кажется, над довольно широкой кроватью, блондинка не может скрыть восторженности, будто вот-вот закинет его за плечо и начнёт крутить, а Сону очень вовремя для себя понимает, что находится, всё-таки, в совершенно незнакомом месте. Не койка, а кровать. Не запах препаратов — приятный аромат свежего воздуха, который сочится из открытого, довольно большого окна, и вместе с тем стоящий на подоконнике близь него флакончик с ароматом чего-то лесного завершают комфортность кислорода в помещении. А Юнджин — точно не дух Намсана, который решил сжалиться над Сону и, когда земля забирала его к себе снова, заботливо подложил под голову соломку, чтобы тот не ударился во время приземления? Здесь неплохо, уютно и лампово, но в том-то и дело, что последлнее слово происходит от искусственного освещения — здесь нету Солнца. Неужели сейчас ночь? Но ведь Солнце Сону может светить даже в полночь. А ещё: не белые стены, а персиковые с какими-то семечками или цветами, господи, он даже не знает, что это — обои, в общем, зашибись. Зато помимо размытого понимания о смене собственного местоположения, тут же Сону прошибает кое-что другое, пробками выбивает спокойствие, а сам мальчик резко взрывается криком: — Где Сонхун?! Юнджин вздрагивает от неожиданности, почти уронив стакан воды, который протягивала мгновением ранее (но так и не успела), а когда пытается повторить попытку напоить строптивого вновь — сталкивается с настоящим сопротивлением. Не нужна ему эта ваша пресловутая вода — дайте наконец то, что младший просит, жадные вы взрослые. Дайте Сону его Солнце. Ким, не подумав о том, что после долгого сна, (пусть и не было мигрени по пробуждению), его всё ещё может атаковать головная боль — подкидывается с места слишком резко, из-за чего Юнджин не успевает остановить его сразу. — Успокойся! — кричит она, обхватывая хрупкого подростка за плечи, но без возможности нормально сцепить руки. Сону оказывается удивительно сильным, когда себя не контролирует и даже умудряется забить на то, что по вискам после долгого положения лёжа и резкого подскока кто-то бьёт, как молотком. От усиливающегося волнения он просто особенно сильно начинает стучать ногами по мягкому матрасу. Истерика бывает разная, а люди всегда молниеносно выбирают один из двух путей — гнев или слёзы. Сону обычно останавливался на втором, а сегодня, выспавшись, видимо, станет многофункциональным: сначала всё здесь разнесёт, затем здорово так поревёт. — Где мой хён?! — орёт из последних сил мальчик, как будто на полном серьёзе готов подраться с первым встречным, лишь бы выбить из него информацию про старшего. — Где-е-е-е?! Не то чтобы Юнджин никогда не видела истеричных детей, но то, что боязнь натолкнуться на того отбила всякое желание кого-то рожать и воспитывать — в точку. Раз есть возможность отработать свою тёмную карму чайлдфри на Сону и реализовать не потраченные зачатки материнства (которые довольно скупы и на настоящее чадо их не хватит) — так уж и быть. Хисын её по-честному предупреждал, говоря, что мальчик довольно эмоционален. Не сказать, что отношения Сону с Юнджин обещали быть безоблачными. Пусть в юморе и поведении она иногда напоминала Киму Чонвона, порой вывести из себя это маленькое мракобесие мог даже он. Тем более, первый и последний разговор с этой мадам был не самым приятным: она гнула свою линию и рассказывала мальчику, как ему нужно правильно поступить, потому что, по идее, пережила аналогичную ситуацию с потерей памяти. И не желала слушать возражений, а такая костность мышления — на хорошую встречную реакцию не напрашивается. С какой силой давишь на твёрдокаменную поверхность, с такой же силой она тебе и сопротивляется, да, госпожа Хо? Да Сону её сожрёт, если сейчас госпожа-жена-Хисына попытается выдвинуть что-то из серии «смирись с потерей». Неясно, почему: вроде бы ничего не предвещало опасности для Пака, но сердце выло, скреблось о поверхности оставшихся в целых органов и умоляло привести к нему поскорее. После провала в настолько глубокий сон Сону было просто жизненно, а то и смертельно необходимо увидеть, что Сонхун где-то поблизости, и что с ним всё в порядке. Бывает же такое, что случайно засыпаешь днём, а просыпаешься глубоким вечером, не зная, где ты, кто ты, и что вообще происходит, и отчего-то начинаешь впадать в панику. Переживали похожее состояние, наверное, как минимум полпланеты: у Сону сейчас именно оно. Причины нервничать за него нет (а за себя-то как раз надо бы), но поскольку вместе с ней перед глазами нет и самого Сонхуна — желательно поскорее обклеить все острые углы чем-то мягким, иначе в попытке сбежать отсюда вслед за хёном Сону подберёт своими боками каждый. Как будто не окажись Пак перед глазами в кратачайшие сроки — ноющая душа поверит в собственные страхи и опасения. Не случилось ли с ним чего плохого? Одной рукой Сону хватает сам себя за грудки, а другой вцепляется в плечо блондинки, скалясь перед тем, как начать рычать. Кусать руку, которая тебя кормит, выхаживает после сложной ситуации и заботится — это надо уметь. Ким, конечно, поблагодарит за заботу и помощь — но всё это позже. Никто не сможет размягчить его, ставшего чуть ли не кремнем в переживаниях, если это будет не его хён, Пак Сонхун. — Да успокойся ты, — со спокойнейшим выражением лица отвешивает лёгкого щелбана она, откуда-то зная, как правильно вести себя с нервными подростками (сама, похоже, такой была), и Ким машинально хватается за место ушиба на лбу, пища (какие мы чувствительные, откуда вообще взяли уверенность в том, что наезд на Юнджин может закончиться чем-то хорошим?), — живой твой Сонхун. «Живой, правда, почти смертельно устал» «Он напился успокоительного, а потом ещё и снотворного. Теперь можешь считать его не трупом — спящим красавцем» Это потому, что Сонхун и правда невероятно красивый, даже когда спит. Сону почти зарабатывает перелом, когда уроненной с высоты гирей приземляется возле дивана во второй гостиной, где редко обитают супруги, а потому позволили воспользоваться Сонхуну на время, пока младший не очнётся. — Он попросил нас разрешить ему побыть здесь, — обьясняет Хо, скрестив руки на груди и стоя в дверном проёме, пока Сону уже давно оставил его позади, перелетев через порог, потому что ноги по земле больше не ходили, не держались, пригвоздёнными, — по крайней мере до тех пор, пока ты не проснёшься, а дальше как-то… Поживём, увидим. По такому принципу. Главное — не позволить им до него добраться. Действительно, все ответы кроются лишь во времени. Ничего не получится решить, если его нет в запасе. Насколько же Сонхуну было сложно делать выбор в условиях, в которых он был его максимально лишён? Наверное, судьба Сону решалась за считанные секунды, но главное лишь то, что его жизнь, что и так оставалась свободной птицей в заботливых ладонях Сонхуна — была отдана действительные в добрые руки. Сону мог улететь рано или поздно, но даже если бы невидимая клетка оставалась открытой всегда, он бы пожелал остаться рядом со старшим и никуда бы от него не подевался. — Почему он не двигается?.. — почти готовый разрыдаться и остудивший свой праведный гнев в миг, как увидел знакомые смоляные волосы, рассыпанные по шрамированному лицу, Сону понимает, что Сонхун даже не похож на того, кто хоть как-то дышит. В попытке успокоиться, Сону не находит ничего лучше в своём арсенале, чем растерянно переступить за черту, без лишних сомнений прижавшись щекой к груди Сонхуна. Аккурат. Так, чтобы ухо оказалось на уровне сердца, и услышало его пусть и слабое, но — Ким молит об этом Всевышнего — биение. Эти заветные «тук-тук», что всегда казались слишком слабыми, когда он находился рядом с младшим, но. Ничего, если не взаимно, честное слово, Сону как-то переживёт. Сону переживёт всё, пока Сонхун будет жив: раньше жутким испытанием, хотя нет, даже пыткой перед расстрелом казалась одна мысль о невзаимности, следующей после неё — нахождение старшего на большом расстоянии, но сейчас… Всё померкло на фоне шанса застать его смерть. Может оттого, что прежде умирал сам Сону и для него быть тем, кого ждут, а не тем, кто ждёт, стало привычно? Хотя как к такому можно привыкнуть? И теперь он никак не сможет пережить появление такого опыта — ухода из мира — Сонхуна. Пусть далеко, пусть не вместе, пусть совершенно по-другому, пусть он счастлив с другими, но с хёном всё должно быть в порядке. Пожалуйста… Сону готов молить на коленях, целовать пол, омыть его своей надеждой. Веки раскрываются шире, а зрачки расширяются, наливаясь влагой, как будто в них что-то впрыснули. Вода переполняет их пределы, но Сону по-прежнему не может позволить себе сомкнуть глаза. Лишь сильно выдыхая, чуть щурит — изо всех сил прижимаясь к тёплому телу старшего. Сердце Сонхуна бьётся в нормальном ритме. Всё верно, они — параллельные. Но и на каждое правило есть своё исключение. И плевать, если это перестанут называть классической геометрией, обругают проективную и Евклидскую геометрию, именуют лженаукой, — житейский опыт показывает, что не совсем справедливо называть параллельные никогда не пересекающимися линиями. Столько лет ездят поезда, и они отличный тому пример: если посмотреть на железнодорожное полотно, то поймёшь, что рано или поздно рельсы обязательно сойдутся в одну точку. Так и планеты, которые никогда не должны встретиться — раз в тысячелетие могут разминуться, увековечив короткий момент их пересечения, превратив его в легенды, чтобы затем разойтись вновь, как и подобает тем, кто не должен иметь соприкосновений. Сону и Сонхун, если такова их судьба — проживают тот самый момент короткого пересечения. Пускай по всем параметрам они не написаны друг другу — вместе хотя бы короткий отрезок не быть не смогут. И пусть никто не знает, когда это «мимолётное» подойдёт к концу, Сону собирается взять от своего шанса быть с ним всё. — Заметно переборщил и ещё не скоро проснется, но дыхание и сердцебиение у него нормальные, — пытается достучаться до Сону девушка, наблюдая за тем, как он, прижавшись к груди старшего, может найти своё успокоение только в звуке насоса, что гоняет кровь по венам. И действительно слышит — его не обманули в том, что с его хёном всё в порядке. Ко всему прочему… Сонхун снова его спас. — Это к лучшему, потому что из-за тебя он не спал больше нескольких дней. Пульс, сердце — всё в норме. Сону пробует дыхание, поднося пальцы совсем близко к его лицу — и это тоже в порядке. Как будто кто-то снимает тяжелый камень с сердца и уносит его прочь. Наконец удаётся выдохнуть ещё раз, но уже с невероятным облегчением. — Ты больше не сможешь жить в больнице, придётся на некоторое время остаться у нас. Но поговорим об этом немного позже, ладно? — слабо улыбается Хо, очень вовремя понимая, что лучше бы ей сейчас оставить учёного и его драгоценный проект вдвоём. Что же случилось?.. Закон выбора — решение проблемы вагонетки. Сону, оставшись наедине со старшим, осторожно сползает на пол. Он будет сидеть здесь, охраняя сон Пака до тех пор, пока тот не проснётся. Ведь Сонхун бросил всё, чтобы оказаться здесь, рядом с ним — желая защитить Сону пожертвовал всем собой. Что всё это значит? Представить, что тяжелая неуправляемая вагонетка мчится по рельсам в направлении стрелки, которую вы можете переключить — легко. На одном из путей, по которому может двигаться состав, лежат пять человек, «привязанные сумасшедшим философом». На другом пути так же заточен в кандалах и не может убежать лишь один человек. Каков будет очевидный выбор? И есть ли он вообще? Результаты знаменитого опроса про вагонетку показывают: люди, скорее всего, не смогут отказаться от жизней пяти, и спасти одного человека. Они выберут большинство, побоявшись брать на свою душу больший грех. Глаза медленно разлепляются после казавшегося реальным, видящегося уже не впервые кошмара. Чья-то рука смывает кровавое месиво с чужого неба, позволяя наконец-то увидеть свет. И первым после этого жуткого мрака Сонхун видит Сону. Ситуация, раскрывшаяся в жизни учёного Пака — один в один. Выбери он жизнь одного: под раздачей оказались бы четверо, включая его самого. По идее оставалось сделать самый логичный и предсказуемый выбор — спасти большинство, извинившись перед единственным, кто остался бы похоронен под пластом свалившихся на голову ответсвенного обстоятельства. И Хун правда мог выбрать то, что должен. — Хён… — дрожащим голосом молвит Сону, с трудом сдерживая слёзы, но каким-то чудом дорожка всё ещё не прокладывает тропинку по щеке. Жаль только, что из-за неё родное лицо кажется таким размытым. — Сонхун-хён… Ты здесь… Пугать Сонхуна не хочется, потому что неясно, как он отреагирует на эти слёзы. Как младший и подметил: главное, что может принести за собой время — это шанс на спасение. И если его нет, подумать и предпринять хоть что-то будет почти невозможно. Может, именно поэтому расплывающаяся перед глазами картинка вырезает ему ещё немного пространства — пару секунд на то, чтобы решить, как правильно сделать. У Сонхуна, похоже — просто музыкальный подход к жизни. И проигрывается он в психологии в том числе, со стадиями принятия. У Пака они, по идее, проходят так же, как у остальных людей, но с одним «но». Подобно тому, как «до ре ми фа соль ля си» снова возвращаются к «до», Сонхун проходит круг в: отрицание, гнев, торг, депрессию, принятие — и утыкается в «отрицание» вновь. «Сону не может умереть!» — отрицание — до.

«Да я сам вас убью» — гнев — что-то между ре-ми.

«Послушайте, может, мы сможем как-то договориться?» — торг — фа.

«Что я теперь буду делать, когда его не станет рядом, я же этого не переживу…» — депрессия — соль.

«Все мы всего лишь удобрение, так что ничего страшного в том, что он отправится под Землю вновь — ничего, переживу и тоже в итоге умру, просто позже» — принятие — ля.

«А-а-а-а!» — крик перед разгоном — си.

И всё это, чтобы в итоге закончиться на: «Нет, я уже говорил, что Сону не может умереть!» — отрицании вновь — снова до. Сонхун принял решение, правильное для самого себя — плевать, что не для миллиардов других «адекватных людей». Так к чёрту эту сраную вагонетку — Сонхун согласится стать душегубом и убьёт всех к чёртовой матери, ради того, чтобы спасти того самого одного. Сону. Ким, поняв, что знает, как исполнить очередную из своих мечт и заодно не напугать хёна слезами — приподнимается на коленях, протягивая вперёд руки, но лишь для того, чтобы крепко обнять. Как быть дальше и расхлёбывать заваренные последствия — придётся подумать позже. Но Сонхун ни о чём не жалеет ни секунды. Пошли все к чёрту, кто попытается сказать что-то против: если понадобится, Сонхун столкнет под колёса этой идиотской вагонетки ещё больше тел, но ни за что не отдаст им, кровожадным, своего Сону. Сам согласится стать убийцей, но чтобы позволить навредить ему — лучше умереть и утащить всех, кроме младшего, за собой. Ни за что бы Сонхун не сумел причинить ему боль. Это же просто ни в какие ворота. Нос улавливает приятный аромат чужих волос, а рука как-то сама, не слушая никаких приказов отходящего от действия препарата разума, тянется к его голове. Пак успокаивающе гладит Сону, который, в свою очередь, делает всё, чтобы не всхлипывать и не издавать никаких звуков. И только одна влага тонет на его груди, её впитывает ткань привычно серой футболки старшего. — Раньше мне казалось, — шепчет Сону, так и продолжив прятать лицо, — что ты пахнешь морским бризом или даже самим морем, — сдерживая рвущийся наружу всхлип, Ким подавляет дрожь и делает микропаузу, чтобы сглотнуть ком в горле, — но сейчас мне кажется, что ты пахнешь дождём. А дождь пахнет Небом. А дождь Небом. — А ты… — голос Сонхуна непривычно низкий и хриплый, и складывается впечатление, что он плохо отдаёт себе отчёт в своих действиях: всё равно, что вытащить кого-из спячки посреди зимы. Насколько знает Сону, бурые медведи в таком случае больше не могут уснуть и всё оставшееся время сонными ходят по лесу, ища себе жертв. Сравнение глупое, но засмеяться младший не успевает, потому что гладящая его рука старшего замирает, продолжая подрагивать, когда Сонхун произносит: — сырой землёй после него… Горько. Раскрытые на секунды глаза снова прикрываются, и Ким готов поклясться — старший путает реальность с миром Морфея. Но именно сейчас, а не в какой-то другой момент, Сону должен этим воспользоваться и расспросить обо всём его сам. Ему пятнадцать, но Сону не глупый ребёнок, чтобы понять, что именно происходило в той комнате день назад — его пытались усыпить, но. Наверняка не хён по своему желанию. Пак Сонхуну пришлось пойти на хитрость, потому что… Порой, чтобы взять чью-то руку понадёжнее и покрепче, надо сначала её отпустить. «Младший внимательно наблюдает за каждым его движением, когда Сонхун наклоняется за иголкой. Сону будто на уровне невербальных жестов чувствует: всё не просто так, а старший пытается что-то ему сказать. Не показалось. Сонхун, сделав вид, что дольше нужного тянется за катетером, шепчет ему на ухо: — Скажи, ты веришь мне, Сону? — а через секунду: — Не отвечай вслух и не шевели губами, чтобы они ничего не поняли. Покажи как-нибудь иначе. Я потом обязательно тебе всё объясню, обещаю. Мурашки привычно гуляют по коже, а Ким к тому времени уже знает: у любви в среднем существует пять языков и куча диалектов. Сону не говорит с Паком на одном и том же, но сейчас, когда стало невозможным использовать известный старшему (слова), Ким наконец-то заговорит на своём родном. И п р и к о с н ё т с я молчаливо.

«Я верю только тебе»

Тепло от его кожи разойдётся по чужой ладони, когда Ким сожмёт её посильнее. И Сонхун впервые это примет, не отстранится. Спрячет их сцепленные руки под уголком одеяла, под которым зафиксировано тело младшего. Расскажет всем, что действительно пошёл на убийство самого дорогого, что у него было. А мысленно пошлёт далеко и желательно навсегда. Отвечая Киму перед провалом в сон так же, на известном ему — поцелуем в лоб» — Что это было, хён? — успокоившись и сползая вниз вновь, чтобы не смущать старшего, Ким задаёт вопрос, который не давал ему покоя. — Почему мне так хорошо? — Вместо мощного барбитурата несильное снотворное, — похоже то, что выпил сам Пак, и то было в разы сильнее, — а вместо яда обычные витамины, просто не таблетки, а те, которые загоняют в вену, — отвечает старший. Глаза, вновь открывшись, в какой-то момент встречаются с внимательным, любопытным взглядом Сону, полном трепета и благодарности. «Возвращение домой» — это название аппарата по воскрешению Сонхуна. «Полночное солнце» — аппарата по нагреву искусственного солнца кого-то другого. Но этот кто-то другой ошибся, придумывая заглавие, и может оттого столько проблем? Сону наконец нашёл своё Солнце в темноте, почти успев возненавидеть мир в те жалкие секунды, когда поверил, что оно совсем спряталось за горами. Он понимает, что провалу учёных с нагревом солнца была объективная причина. Они назвали проект «полночным солнцем», пытаясь заместить настоящее, сияющее в ночи — Пак Сонхуна. Хён ведь уже существовал, грея собой землю. И ей было этого вполне достаточно, и вот, двойного напора уже не вынесла. Перегрелась, и от злости поменяла сезоны местами, чтобы хоть как-то облегчить себе ношу — принести зиму туда, где жарче всего, и отдать тепло местам, которые совсем замёрзли. Всё так и было, Сону готов поклясться своим благополучием. Младший тоже думал, что смог бы назвать себя Солнцем, но оказалось не так. Собственного света недостаточно, когда рядом нет Сонхуна — он просто не выделяется. Не совсем очевидный в своих проявлениях, Пак, на самом деле, похож на зимнее светило. Почему же так поздно довелось признать Луной себя? Хён напоминает именно зимнее, не щедрое на ультрафиолет, потому что оно не обжигает и по его присутствую особенно сильно скучаешь именно в это время года. Сону, оказывается, всё это время и не был этой массивной, раскалённой звездой, он — спутник Земли. Просто все, сравнивая, почему-то, забывают, что свет лунного диска — зеркальность того самого огненного шара, что светит днём. Всё сияние, что может дать Луна — это отражение солнца. Мальчик светит, отражая — ярко, только вот… Не дано Сону светить без Сонхуна. много лет назад. По телу проносится крупная волна дрожи, и в ней почти переламываются пальцы, которые до посинения крепко сжимают края футболки, ръяно одёргивая её вниз. Как будто смерть настанет в тот самый момент, когда он задерёт края вновь уже сам и увидит это собственными глазами. — Пожалуйста, не надо… В попытках спрятать тело — не дать его глазам зацепить то, что они никогда не были должны. Но как бы шатен ни хотел обратного, интересным подробностям жизни не уйти от его внимательного взгляда. Поскольку всё тайное уже стало явным, от судьбы встать перед важным разговором мальчика разделяют считанные шаги. Футболка не его, а потому на несколько размеров больше. Сону постучался в двери этого места после незапланированной прогулки под дождём; разумеется, что без зонтика. Стоит признаться — планировать побег из отчего дома не приходилось. Всё как-то сложилось само: оставаться там хотя бы на секунду больше было бы невыносимым, а при такой свинской погоде долго сидеть на подтопленных качелях на детской площадке тоже не получилось чисто физически. Отпущенный из тёмного чулана после почти суток голода и жажды, он закономерно бежал уже не в свою комнату, а в единственное место, которое могло показаться безопасным. А дальше же, как в тумане: распахнутые в удивлении карие глаза, но вместе с ними только понимающая тишина (он не задавал вопросов, а считал всё по настойчивому стуку, что впервые был громче дождя, и по заплаканному лицу). Потом — промокшие вещи в стиралку (и радость, что они будут пахнуть его порошком), долгий и болезненный душ на свежие раны. » — Хён, прости, я знаю, что у тебя не рабочий день… Но мама снова не в настроении математик перенёс дату контрольной, не предупредив заранее, поэтому мне надо подготовиться мне надо хоть где-то спокойно поспать и, если есть возможность, поесть и попить» — отговорки. » — Она в конце концов убьёт меня Тема очень непонятная, и я ничего не смогу сделать по-честному пытался справиться с ней сам. Но, похоже, я слишком глупый, чтобы сделать что-то без твоей помощи» — семь пластов лжи, за которыми кроется ровно одна истина. Измеряй и отрезай, сколько хочешь, а слепой или неграмотный всё равно не увидит. » — Если я останусь дома, она не остановится. Если я опять завалю, то мама расстроится. Я так быстро вышел из дома, что не взял с собой не только зонтик, но и учебники, но я помню название нового параграфа, честно-честно. Прошу, только ты можешь меня спасти помоги» — но причина, по которой Сону пожаловал именно в его обитель, это то, что он единственный, кто умеет читать между строк, и в том числе зачёркнутое. Кипяток впоследствии неприятно обжигал свежие раны, заставляя шипеть, как будто подстрелили, а не просто хорошенько избили палкой. — Хён… — прямо сейчас повторяет дрожащим голосом, пытаясь хоть как-то повлиять на его действия, и почти плачет, совсем позабыв о том, как жалко и уязвимо выглядит в эти минуты. Сону и так знал, что старший, кажется, по его срывающемуся голосу и странным движениям догадывался, что что-то здесь точно не так, что у Сону проблемы, не связанные с математикой, и мол помощь ему нужна несколько другого плана. Понимал, но никак не хотел давать Паку абсолютно очевидную методичку, не желал вовлекать его в семейную драму. А сейчас сбежать, унеся за собой в могилу все тайны — просто не получится. Он знает всё и, если понадобится, пойдёт следом, чтобы выведать правду. И не обязательно что-то говорить. Осознающий чужую проницательность, ребёнок не в состоянии взять над самим собой контроль. Сидевший рядом с ним в его одежде, Сону из глупости не подумал о возможных рисках, когда потянулся к дальней полке за одним из сборников формул. Одежда висела на хрупком теле, и стоило поднять руку выше, как край предательски задрался снизу, являя то, что можно было лишь скрывать… — Откуда у тебя столько ссадин и синяков? — подняв голову, он смотрит на замершего Сону неотрывно. Ноги младшего подкашиваются от волнения, но никак не сообразят, что лучше было бы сесть, а рту не удаётся подсказать, что единственное оставшееся из методов увиливания — перевести всё в шутку. Но Сону не может боле. Он так и замирает перед столом, не зная, что теперь делать. Уж не изворотливый, а расплавленный под зноем чужого взгляда — не властвует над самим собой. Лучше бы он сделал вид, что ничего не заметил, как это привыкли делать все окружающие Сону люди. Но. Пак так не может. Кожа об кожу напрямую, и нижняя губа оказывается зажата между зубами — стуча ими от непонятно откуда взявшегося страха, Сону прикусывает сильнее. Ощущать, как его холодные пальцы касаются разгорячённого после недавних ударов участков — больно, но по-странному успокаивает. Сейчас на поверхности непробиваемо толстой и неподвижной плёнкой чистую воду затягивает страх. Сону под ней без кислорода. — Сону, — его слова выбивают из защитного хитина, стены из которого построил вокруг себя младший, — кто… Ким шумно выдыхает, склоняя голову, и почувствовав, как крупная ладонь мягко гладит поясницу, сдаётся. Руки, обессилев, просто обмякают, оставаясь висеть абсолютно ненужным аксессуаром по обе стороны от тела. Стены падают, открывая все внутренние города — пусть же выжжет солнцем, а остатки снесёт волной. — Я принесу мазь, — и находит её довольно быстро, не интересуясь возможным скромным отказом, мол, «и так нормально» — раны нужно обработать, а перед этим обязательно предусмотрительно уточнить: — Больнее сидеть или стоять? — Сидеть. — Тогда постой немного, обопрись пока обо что-нибудь. Я не сделаю больно, Сону. В пальцах сжимает небольшую пластиковую баночку, на которой нарисована любимая мальчиком мята, и хён об этом прекрасно знает; только вот глаза так не вовремя скользят по его выступающим на руках венкам. В его ладони не такая уж и маленькая банка кажется к р о х о т н о й. Каким же может показаться миниатюрный Сону? — Хён, прошу… — пытается попытаться сопротивляться в последний раз, но всё тщетно, потому что и сам хочет, чтобы хотя бы одна душа в целом свете его приласкала. Сону нуждается в том, чтобы его утешили. Пусть это сделает именно он, и никто другой. — Ты доверяешь мне? Поцелованный звёздным небом, полный родинок, которые младший не устанет пересчитывать на расстоянии, боясь упустить хотя бы одну, широкоплечий и по-домашнему уютный — он самый лучший, самый трепетный и нежный в мире. Он напоминает Сону дом, которого у него никогда не было, и, скорее всего, не появится в будущем. Погладить бы его по щеке, провести бы пальцем, очерчивая линии, переходящие в губы. Раствориться бы в нём, навеки позабыв о себе — а значит и о боли, которая стала частью, врослась в кожу и прогрессирует вместе с вытягивающимися из года в год костями. Ответить не хочется ничего другого, и надиктованные в экзальтации по привычке, робость и опасения приходится отбросить в дальний ящик. Потому что опасаться можно кого угодно, его — никогда и ни за что. Иррациональное рвение вырваться от чужой заботы, похожее на то, как когда животное, пережившее много боли по вине людей, не даёт себя погладить — уходит в небытие. Сону приходится пережить ещё одну маленькую смерть, ибо привык к тому, что поднятой рука тянется к нему лишь для того, чтобы нанести новые травмы, а не для того, чтобы смахнуть паутину печали. Приходится позволить себе возродиться и отдаться бездне целиком, надеясь, что там ждёт чудотворное спасение, на то, что падая с карниза — упадёт вверх, в обьятия к Небу. И. — Да, — Сону произносит самозабвенно, падая, а приземляясь в его руки где-то на облаках. Покрытие, в которое упирается Сону, кажется крайне неудобным, потому что нет никакого толка от скребущихся по нему ногтям. В случае этого — ничего не отпечатывается на лакированном дереве ливнями, а ухватиться как было не за что, так и остаётся. От волнения суставы всё равно продолжают ходить волнами, и все мышцы сводит, когда мужчина подходит сзади, а подросток оказывается зажат между ним и столом. Ещё не успел прикоснуться, но происходящее тот же час напоминает не так бурю в стакане — грозу с разрядами и вспышками молний, которая могла бы посоревноваться с тем, что сейчас происходит на улице; льёт уже третий день. Но сгущающееся вокруг них поле, медленно закрывающее их друг с другом наедине — медленно успокаивает, остужая пар, расходящийся от свежих ссадин. Сону смиряется и позволяет ему. И они расцветают такими травами, которых прежде не видывал сад в его доме. Однажды пришёл только Сону, но вместе с ним — самые разные растения. И лотос, символизирующий непорочную невинность; и амарант, напоминающий о безнадёжности, внутри которой оказались заточены оба; и алоэ, которое о горечи жизни; мальву, на которой написано «истерзан любовью» — ведь, как говорят, мать не может не любить своего ребёнка, но только посмотрите, на что способна её любовь таковой. » — Не осталось почти ни одного живого места», — проносится в голове старшего, и он чувствет боль Сону на себе. И, наконец — одуванчик, на который Ким похож сильнее всего в первую очередь потому, что он символизирует счастье и преданность, воплощает в цветах силу солнца и света, которому в конечном итоге окажутся нипочём все препятствия и подножки, прилетевшие от жестокого мира. Жаль, что все эти цветы, вырвавшись из его души, не раскрылись на грядках, обещая порадовать глаза прохожих — они сделали всё то же самое на полупрозрачной, светлой коже, окрасив её во все оттенки буро-малинового, фиолетового, жёлтого и зеленоватого. Гематом больше, чем нетронутых участков. — Мама никогда не бьёт по лицу, — наконец признаётся младший, потому что скрывать очевидное уже просто нет смысла. Так странно, когда тебя «любят», но это не приносит ничего хорошего. Как бы Сону хотелось, чтобы ему показали, что такое «любить, как положено», чтобы его научили настоящему. Той нежности, которая не остаётся цветущей рощей на коже, а только той, что откладывается татуировкой на роговице души и не причиняет фантомных мук. — Мм… — хрипло отвечает хён, показывая, что слушает, а Сону может продолжать, сколько захочет. Его здесь не перебьют, а выслушают до конца. Старшему, правда, приходится чуть сутулиться, чтобы стало удобнее. — Если спрашивать почему… — мнётся младший. Зрачки резко увеличиваются, когда мазь, освежающий запах которой слышен за километр, укладывается на его кожу. Хён не снимает футболку сразу, а лишь медленно поднимает её повыше, постепенно оголяя всё больше участков. Сону продолжает дрожать, как будто по-прежнему стоит на улице под проливным дождём в одних шлёпанцах и кофте, но отныне ливень напоминает тёплый летний, а не осенний. От его прикосновений мягко и безмятежно: как будто знаешь, что даже после прогулки в такую ненастную погоду не заболеешь. — Потому что так другие люди не будут ничего знать, если я подберу правильную одежду. А больше всего она злится тогда, когда я плачу. Она ненавидит мужчин, которые проявляют слабость, и говорит мне прямым текстом, что «всё нормально, пока ты ещё ребёнок, но если вырастешь, похожим на своих сестёр и выглядящий, как девочка, то лучше я убью тебя прямо сейчас», — Сону и сам не понимает, что говор становится наводнением, и он, даже не успевая вдыхать, не может остановиться, ведь ещё ни перед кем не доводилось быть настолько честным и, во всех смыслах этого слова, открытым, — она хочет вырастить из меня достойного человека. Мужчины не должны плакать, как я, не должны быть неженками, как я. Они должны уметь драться и постоять за близких людей, они должны быть сильными и смелыми, а я… Слёзы сами катятся по щекам, но не успевают градом свалиться с подбородка — их боковой стороной ловит чужая ладонь, когда мужчина, стоящий сзади по-прежнему, молча протягивает руку к лицу. Ласковыми грёзами вместо гроз, как будто страшно сломать самую хрупкую и драгоценную вазу, он гладит по щеке, и Сону ничего не остаётся, как не отстраниться. Хён касается к нему так откровенно, и не этого младший ждал, когда пришёл в этот дом. Но он подарил ему покой: накормил вкусной едой после голодного дня, напоил чистой водой после пережитой засухи и, наконец, позволил замёрзшему почти насмерть согреться в своих объятиях. Что Ким будет делать без него? Руки обвиваются вокруг плечей, которые у Сону не такие уж и узкие — а просто чертовски изящные, и тылом Ким чувствует, как вздымается чужая грудь. По-прежнему осторожно, чтобы не причинить нежелательной боли, хён обнимает со спины, мягко гладит по голове, успокаивая. Мама ведь знает, что игра была проиграна с самого начала — да, Сону похож на девочку. Он плачет чаще других, не держит удар, у него фигура, которой позавидует любая старшеклассница (маленький рост, выразительные бёдра, и отчётливый абрис песочных часов). Но что с того? Неужели из-за этих врождённых особенностей он не заслуживает жить? — Я хотел бы спросить, «почему», — продолжает шептать Сону, прикрывая глаза, когда Пак немного остраняется, чтобы снова приподнять края футболки, по-хозяйски запустив испачканные в мази руки под ткань, — но я даже не знаю, насколько хуже осознание о том, что на все «почему» есть ответ. Самая главная причина маминой ненависти к своему единственному сыну так и не успевает слететь с губ, потому что вместо слов с них слетает зажатый возглас, и Сону, сильнее втеснившись в стол, судорожно прикрывает рот ладонью. Горечь впервые кажется сладкой, цветная боль на коже — приятной. И всё в момент, когда старший, нагнувшись, оставляет след от своих губ на коже. Он целует сзади, чуть выше поясницы — в двенадцатый грудной позвонок. Его идеальные губы не покрывают полностью, не превозмогают синяк в размерах, но распространяющиеся от этого прикосновения оторопь вперемешку с восхищением — накрывают всё тело целиком. Сону прекращает чувствовать пятки и как будто взлетает, толком не успев оторваться от Земли. На деле продолжает крепко на ней стоять: мог бы пробить потолок, но невероятно большие ладони хёна, покоясь на талии, не сжимают сильно, но продолжают крепко держать; оторваться и раскрошить крышу мальчику не удастся. Рядом с ним Сону ощущает себя в безопасности. — Х-хён… — звучит несколько жалобно, но младший ничего не может с собой сделать. Когда он целует на местах, которые болели так, что хотелось оторвать кожу вместе с мясом — становится чисто по-человечески хорошо. Как будто горящие в чесотке и нарывах раны окунули в птичье молоко. И всё растворилось, как Ким о том и мечтал. Сону считает мысленно — чтобы оставаться в курсе, сколько секунд прошло, потому что все они будут казаться ни то часами, ни то мгновениями. А блондин перемещает руку на живот — целует синяк между лопатками сзади, затем оставляет благословение на правой и на левой, и будто бы дарит крылья. Ким держит глаза закрытыми, потому что так интересно наблюдает за формой, в которую превращаются расходящиеся под дрожащими веками вспышки. Сердце колотится, как будто подхватило белую горячку, предлагает самое невероятное, но сейчас подросток впервые соглашается с тем, что его невозможность двинуться — к лучшему. Следует оставить всё на рассмотрение ему. К телу сзади тянет астрономической силой, а такие величины здорово отличаются от привычных цифр — почти не мелькают в повседневной жизни. Потрогать Солнце, когда ему больно — и знать, что не обожжёшься сам и не сделаешь хуже ему — кем надо быть? Создавшей его Вселенной. Сону не ошибался, когда увидел в нём своё отражение; Бог спустился на Землю в его теле, устав смотреть на то, как страдает дитя. Солнце пришло успокоить один из его лучей, что, однажды оторвавшись, потерялся в Земной темноте. Если хён прикоснётся где-нибудь ещё — спустить мальчика с небосвода вряд ли получится ближайшее время. Поняв, где может быть настолько хорошо — Ким отсюда откажется уходить. Поселится у него под кроватью, пусть там чертовски маленькое расстояние, в котором он вряд ли будет чувствовать себя комфортно. Или просто останется жить у него в шкафу, да, так гораздо лучше. И каждый раз, когда старший будет его открывать, висящий там, как летучая мышь на вешалке, Сону будет протягивать руки — в надежде обнять и приложиться губами к губам или хотя бы к его лбу. Сону согласится на любое место, которое хён выделит для него в душе и в своём доме, будто вообще уголок за стиральной машиной или край души, до куда мало кому удавалось добираться прежде, и где новые влюблённости старшего вряд ли его увидят. Он сотрёт собой их все, проигнорирует. А в выделенном для себя месте поселит уют, ведь «в тесноте, да не в обиде». Главное, что с ним. Сону совершенно не важно, куда идти, главное — с хёном. Мальчик дрожит с каждой секундой всё крупнее, когда его нежно целуют в шею. Ответно ластится. Птицей бьётся в его руках, но не желает никуда улетать: клетка не золотая, не бронзовая, нет привязи или цепей. Есть возможность выскользнуть (но нет желания) и говорит что-то своё только бывшая невидимой нить на их запястьях, которая с каждой секундой становится всё краснее, а значит — предопределённее в своей неразрывности. Седьмой позвонок, что чуть выпирает, когда Ким слегка сутулится — ловит свою волну мягкой заботы. Боковые стороны шеи — и младшего как будто больше нет. Есть только следы, разрастающиеся красотой под его устами; но будучи совсем слегка розовыми, они исчезают в секунды. Он не оставляет пометок, не пытается раскрасить и без того разноцветное, усыпанное синяками тело ещё сильнее. Паку это не нужно, ибо он касается только в попытке приглушить боль, отвлечь Сону от отчаяния, которое родилось ещё раньше него. Бог один, и кажется, что не может быть всюду в одночасье — но одномоментно он везде. Всё знает, слышит и видит, а потому посылает тех, через кого может передать важное. Так и заблудшему в мире, где живут только злые волки, мальчику он говорит: человек рождён не только для того, чтобы страдать. У Сону сердце болит по-прежнему, но отныне как-то сладко. Будто всё, что произошло раньше — не просто так. И лучше бы всё осталось на своих местах — было и есть правильно до последней капли. Маленькая ямка на затылке — бьёт как электрошоком, после которого Ким неотвратимо плавится, обмякая в его руках. Закидывает голову на плечо, остающееся сзади, и продолжает наслаждаться прикосновениями. Как будто моральную пищу дают спустя тринадцать лет голода. Это место становится самым уязвимым, и не из-за синяка, находящегося на краю. А из-за того, что чарующая, смешавшая дёготь с мёдом липкость разливается вниз, по солнечному сплетению спускается к низу живота. Сону так хорошо, что он воспломеняется на ровном месте, когда ладони оглаживают хрупкие рёбра, которые ему не составило бы никакого труда раздавить, проводят по низу едва заметных полосочек пресса, по впалому животу, и останавливаются чуть сжатыми на тазобедренных косточках. Замирают на месте. Ничего выходящего за границы допустимого, но касания его рук, эти внимательные глаза, следящие за малейшей реакцией, целующие каждый синяк губы, умение зализать раны так, чтобы не причинить ещё большую боль — всё это доводит Сону до исступления. Сдерживать не самые чистые звуки удаётся с большим трудом, поэтому чувствительный Сону просто часто дышит, пока давление и чувство открытого падаения в пределах рёберной рамы усиливается, как на горках. Постепенный подъём вверх и резкий вниз — когда его язык скользит по венке на изгибе шеи. — Х-хён… — шепчет он, сильно жмурясь, потому что вот-вот перейдёт за черту, — хён. Я… Мысленно Ким ждёт, пока старший прикоснётся где-нибудь ещё, но ладони, замершие чуть сцепленными на этот раз на его талии — и покрывшие впалый живот полностью — медленно расходятся в стороны, как расступается море. И к большую сожалению Сону, что всё это время опирался на стол, отпускают его. — Поспи немного, ладно, Сону? Ты выглядишь измученным. Доверие к нему всегда останется слепым, но вместе с тем — оправданным. Потому что хён никогда не сделает Сону больно. сейчас. Сону кладёт руку ему на грудь и садится на пол, обхватывая второй его ладонь, а голову опускает на свободное пространство, чтобы быть как можно ближе к старшему. Лишь слыша его дыхание близь своего уха, до сих пор сонный Сону сможет остаться спокойным. Сонхун прикрывает глаза, хотя в сон больше не проваливается, как и подобает разбуженному посреди зимы медведю; Ким верно подметил. — Ты знаешь, почему Луна иногда восходит днём? — шепчет Ким, без сил щекоча собственные ресницы друг об друга. — Нет, — отрицательно вертит головой Пак, не позволяя усталости взять над собой верх.

«Одинокое солнце горит, ждёт луну уже тысячи лет»

— Потому что она приходит на поиски Солнца, когда то оказывается слишком далеко.

«Но восходит она в темноте — лишь покуда рассеется свет»

— Но говорят, что Луна может пойти лишь туда, покуда рассеется свет. А потому остаться со своим светилом надолго она никогда не сможет. Разве это не грустно, хён? Переплетённые пальцы сжимаются крепче. Солнце и само бы радо остаться, но не сможет нарушить основного закона. Может, именно поэтому ему пришлось научиться светить в темноте? Сонхун никогда не расскажет ему о главном: в тот день, когда Сону поцеловал его первым — места найти себе было почти невозможно, он настолько выпал из реальности, что почти забыл собственное имя. У нормальных людей оно, как правильно, бьётся сильнее и молотит с такой силой, что становится слышно рядом стоящему, но. У Сонхуна свои методы переживать эмоции. В случае Пака — от таких сильных переживаний оно просто остановилось, от того и воцарила такая мёртвая тишина. При виде Сону от дезориентации в пространстве и так всё падает из рук. А за эти несколько дней бесконечных раздумий о случившемся, так впридачу ещё и том, как сможет его спасти — Сонхун успел несколько раз задушить себя в вороте собственной рубашки и тысячу раз пожалеть о том, что упустил столько времени. Хочешь увидеть, как прячется Солнце? Возьми мои очи — гляди. Видишь, оно уже здесь не проснётся; видишь, лишь что впереди. Хочешь, поднимемся вместе, чтобы потрогать горевшую раньше звезду. Но осторожнее: всё ещё больно.

Не нашим ладоням — ему.

Солнцу, свет которого отражается в глазах Сону — и правда всё ещё больно. Но Сону к нему касается, заранее зная, что оно остыло достаточно для него, достаточно для того, чтобы быть уверенным, что обжечь ладони не придётся. Сны и ужасы прошлого продолжат мучать Сонхуна и дальше, но худшее, что можно сделать — потерять ещё больше часов, минут и секунд. — Прости, что так долго, Юнджин-а, я был занят, — кричит издалека Хисын, без спроса подходя к комнате, — говоришь, он очнулся? — а видит двоих: спящего Сону, лежащего на полу рядом с диваном, и такого же Сонхуна, который крепко держит ладони младшего в своих. Некогда бывшая непринуждённой, радость медленно сползает с лица ассистента. А потому Пак, наконец, прекратит тратить дни впустую, прячась за тучами — и повернётся осветить мягкую улыбку на лице Сону. Так уж получилось, что случилось всё, чего не должно было произойти: Полуночное Солнце и Луна, что светит днём — оказались друг перед другом.