Ластик

Нам бы Солнце в города — и будет получше. Нам под рёбра меньше льда, и меньше заблудших. Нам бы лёгкости в груди, и не теряться в столицах. Нам бы знать, куда идти, и не терять свои лица. Но мы рождаемся одни, и умираем тоже. Мимо нас проходят дни — и сотни тысяч прохожих. Замки наших зыбких слов мы оставляем в наследство. И когда не станет снов — тогда закончится детство.

Я буду вечно взаперти своих предрассудков. Я умираю от тоски по два раза в сутки, и оставаясь в темноте, погрязнув в рутине — я оставляю дань мечте.

На старых руинах.

***

Вы когда-нибудь сочувствовали преступникам? У большинства из них существует не просто «группа поддержки», а целые фанклубы, причём людей, которые фанатеют по душегубам — совершенно не волнует, насколько необоснованными и жестокими могут быть совершённые ими преступления. Многих заключённых ждут даже с «пожизненного», поддерживают и привозносят до конца. И это правило работает безотказно, учитывая, что найти убийцу, не имеющего фанатов — непростая задача. Отчего происходит так, что чужая грязь отталкивает не всех? Что бы там ни было… Жаль, что это правило в своё время обошло Чонвона — своей поддержки он не нашёл нигде. «— Если хочешь от жизни большего, тебе понадобится помощь со стороны, спонсорство. Нужно найти человека, у которого полнота и глубина жизненных линий на руке будет перекрывать разорванность на твоих» Должно было повезти хотя бы точечно, хотя бы в чём-нибудь, но. Чонвон мимо всего мира, весь мир — мимо Чонвона. « — У тебя появится шанс на такую встречу многим позже, но есть и возможность, что он узнает тебя раньше, в возрасте твоих шестнадцати-семнадцати лет» Имея в виду того самого загадочного человека с другой полнотой линий на ладонях, шаман говорил это ещё до «поворотного момента», поделившего жизнь Яна надвое. Этот диалог в будке предсказаний состоялся в годы средней школы, когда портфель всё ещё перевешивал и тянул парнишку к земле, а ничего особо плохого не успело случиться. Получается, что так называемая судьбоносная встреча имела место быть где-то между 2022–2023 годами?.. Что ж, время показало: мужчина с даром ясновидения, что не ошибался никогда — сделал это впервые. Судьба передумала. Никого Чонвон, кроме сломанной жизни, в свои шестнадцать-семнадцать не встретил. И в итоге некому было за него заступиться или попытаться оправдать если не перед всеми восьмью миллиардами, то обелить хотя бы в своих глазах. Чонвон в такое не верит, но всё-таки есть доля правды в словах: «против тебя может быть целый мир, но существование кажется сносным, когда рядом с тобой остаётся близкий, который с этим самым миром не согласен». Верь, не верь, а реальность всё равно у Янвона одна — никому не хватит смелости пойти против общественных предрассудков. Чонвон сам тонет в них же, ибо путешествовать по другим Вселенным с иными законами пока что не научился; а в этой оказаться любимым и полюбить ему не случилось. Из-за подобной судимости никто не смотрел на мальчика с нежностью — каждый видел в нём монстра. Который отнял чужую жизнь. Всё решили за него. И иногда Чонвону казалось, что, сколько бы ни было закрыто его сердце, если бы ранее на пути встретилась хотя бы одна душа, которая смогла бы защитить и придумать ему оправдание… Если бы хоть один человек всегда и всюду беспрекословно вставал на его сторону — Ян Чонвон пошёл навстречу и отдал бы ему всего себя, насколько страшно бы ни было. Глупо или нет, но после пережитого опыта, когда даже собственная мать не за тебя — обращаешь особо пристальное внимание именно на такие вещи. Тучи расступились, на какое-то время прекратив бесконечный выброс небесных слёз — свод как будто притаился, пополняя запасы, чтобы в конце концов вылить ещё больше. Шаманы считают, что ничего не даётся человечеству просто так: ни войны, ни голод, ни стихийные бедствия. И если в случае двух первых ответы на вопрос «почему же?» разнятся, то с последним всё очень даже очевидно. Когда Чонвон был помладше и жил в портовом Инчоне, сторожилы первой линии, которые повидали море в самых разных его настроениях и чьи лодки частенько страдали от непогоды, рассказывали: особо большие волны и цунами приходят к людям на берег, заливаясь в поселения, чтобы смыть худших из них. Сначала накрывает массивной волной, а затем, спустя пару часов, когда подхватывает и несёт на себе мелкий и крупный мусор — многослойную уличную пыль, арматуру, машины, заборы, человеческие тела и даже целые двухэтажные дома — затягивает обратно в глубину, начав отходить назад, как по чьему-то велению. Слишком рано повзрослевший Чонвон думает, что Корея, на побережье которой почти никогда не встретишь особо больших волн и того самого настоящего цунами с обратным течением, очищает свою Землю другим методом. Дождями. Вот и сейчас всё так. Планета, почему-то, злится, спуская столько ливней. И всё старательно пытается кого-то смыть. Желая стереть с Земли всё непотребство, включая главного паразита — человека. Получается, что наводнения, цунами и ливни — своеобразный ластик в руках природы, который затирает ошибки путём их полного или частичного уничтожения. Что же тогда является ластиком в руках самой жизни, в руках человека?.. Есть ли способ всё исправить самостоятельно, не прибегая к ухищрениям в виде создания всяких научных машин? По себе Чонвон чувствует, что ответ «нет» — и ему помогла бы разве что машина времени. Позволив вернуться на много лет назад, дала бы шанс пойти другой дорогой, проснуться в другое время, съесть другой завтрак. Просто прожить один из дней марта 2023 года и н а ч е. Гнев сходит на полуостров всё сильнее с углублением в декабрь, уровень воды поднимается, постепенно смещая береговую линию. Но до момента расплаты, когда под воду уйдёт всё — ещё есть время, и до тех пор день обещает сохранять свои права: быть спокойным, с приятным, щекочущим кожу ветерком. Термометр, к тому же, показывает плюс двадцать один, а вокруг настолько влажно, что закрыв глаза можно будет с лёгкостью убедить себя в том, что живёшь где-то на побережье; запах даже немного напоминает морской. Чонвон хорошо помнит, какой была жизнь у воды, и, если и дальше закрывать веки ладонями и продолжать вдыхать этот аромат свежести, свободы, то можно будет перенестись в детство без использования не существующего аппарата (а может он где-то есть, но об этом просто не знает медбрат), пусть юность не была похожа на саму себя. Зато в те времена Чонвон был всего лишь ребенком, который не успел пережить столько нелицеприятных событий… Он не имел богатств или тысяч друзей, но у него была свобода. «А кандалы не всегда имеют лик тюремных стен или рабских контрактов — порой достаточно груза прошлого, которое не позволяет расправить плечи, мешает вдохнуть полной грудью. Есть вещи, с которыми ты просто не сможешь жить, даже выйдя наружу» — говорил как-то сокамерник, которому, в отличие от Чонвона, дали целую десятку. Чонвону тоже должны были больше, но возраст сыграл свою роль. Сеульскую погоду в этот раз стоит поблагодарить за то, что дала хоть немного времени на откачку воды с вышедшего из берегов Хангана — из канализаций, тоннелей и подземных помещений. Когда Ян ехал сюда на автобусе, видел куча технических машин и насосов у подъезда к мостам. Посреди неширокой улицы, раскинувшейся меж жилых домов, Чонвон стоит один. И помнит каждую деталь, каждую секунду. В своё время у него не было ни защитников, ни других помощников, которые могли бы хоть попытаться за него поручиться. Отвернулась и мать, навсегда разрушив в глазах своего ребёнка образ существования «безусловной родительской любви». Увы или к счастью, она доказала, что так, то есть безусловно, в принципе, не бывает. Полюбить нелегко, разлюбить проще простого. Смешно, но родители — всего лишь люди, и на них это работает. Зато маме не стоит расстраиваться окончательно — у неё ведь новая семья в сборе: муж и маленький Чонмин, которому, судя по сообщению с приглашением на праздник «приходи посмотреть на брата и покажись сам, Чонвон-а», в прошлом месяце исполнилось два. Чонвон ни разу его не видел, не навещал мать и не смотрел в глаза её новому мужчине. Да и не надо ему это — трудно переступить через себя, но больше мешает, конечно же, потерявшийся с годами смысл. Незачем лезть. Он задирает голову и, постепенно снимая с век свои прохладные пальцы, видит больше. Размытость прищура сходит на нет, и парень долго вздыхает, глядя на дом перед собой — здание ему знакомо, и, судя по тому, что у двери лежит новый незаёрзанный коврик, не пустует. Хотя старшая Ян наверняка уже давно здесь не живёт; да и правильно, зачем же тратить свои годы в месте, с которым не связано ничего хорошего? Справедливо было бы выместить из головы все воспоминания о неудавшемся ребёнке впридачу, и заполнить освободившееся место новым, в воспитании которого стараешься не совершать прежних ошибок. Чонвон примет тот факт, что навсегда останется демо-версией сына. Ах, но, если не кривить душой, пытаясь показать её в самом выгодном свете: Чонвон, если бы та самая машина времени правда существовала — вернулся бы в прошлое и помешал маме встретить отца. А если бы на такое повлиять не получилось — отдал маме все свои деньги, чтобы она сделала аборт. Обычно детей убивать плохо, потому что перед этой участью они беззащитны, но что в этом такого, если ребёнок сам просит избавить себя от страданий? «Не смей приводить меня в свой мир без спроса, коли он столь прогнивший» Так и думал, что люди ошибаются, когда оплакивают смерть и празднуют рождение. Надо было делать наоборот с самого начала: сочувствовать пришедшим на отработку земной кармы, и радоваться тем, кто ушёл на отдых. Мерзко гонять в голове такие мысли, но ниже Чонвону падать некуда. Да и от дна отскакивает, как мячик-попрыгунчик. Всем было бы лучше, если бы первым и единственным остался младшенький Чонмин, о кудряшках на голове которого Янвон знает только по фото. По присланным мамой сообщениям, которые читает, но никогда не отвечает. Потому что у самого волосы никогда не вились. Наверное — это всё повлияли гены отца. Ах, какие же у Чонмина беззаботные и радостные глаза: он живёт в своей детской невинной непосредственности, окружённый заботой двух родителей, которые пока что не успели в нём разочароваться. Да, Чонвон завидует, но совершенно не желает меняться с ним местами. Потому что все люди, на самом деле, рано или поздно сломаются — это лишь вопрос времени. В детстве «гений», в юности «молодец», во взрослом возрасте «обычный», позже — «мы ждали большего». Может, Чонмина тоже такое настигнет. С одной стороны Ян даже радуется, что у него первый и самый шокирующий слом уже позади. Или же «то-то ещё будет»? Опять приходится возвращаться к страху о том, что плохое всегда может стать хуже. И забывать, что хорошее играет по тем же правилам, и может стать лучше. Сколько там уже лет прошло? Чонвон щурится (из-за чего в уголках глаз появляются мелкие рваные морщинки), пытаясь сосредоточиться, потому что все единицы, казавшиеся бесконечно длящимися, в итоге слились в одно пятно — а значит почти в десяток незаметно пролетевших мимо лет. С 2023 прошло вот уже семь, а Ян заглянул сюда впервые за всё это время. И будет ли правильно говорить, что не изменилось ничего за исключением его самого? Чонвон пожаловал на старые руины, чтобы отдать дань зародившейся в них мечте. А о чём мечтают люди? О богатствах, любви, славе, деньгах, признании. Потонувший в рутине и приближающийся к истинной угрозе в настоящем, Чонвон всё ещё помнит о главном. Все, конечно же, грёзят об одном и том же, и красноволосый мальчик-потеряшка вовсе не исключение: он хочет всего и ничего сразу, но. На первом месте для него — желание выжить. Оно и появилось на месте зияющей пустоты. Расцвело там, где всё было растоптано чужими грязными ботинками — в центре продырявленной грудной клетки. Оставили бы в покое, и он бы спокойно умер, но не оставили. Теперь всё работало из принципа. Так быть же лучше и дальше надоедливым сорняком, который не ради себя, а всем назло прорастет везде, где ему вздумается, чем чувствительным комнатным растением, которое скукожится после первой встречи со сквозняком. Ахён — в числе самых удивительных районов столицы, потому здесь трущобы чередуются с новенькими коттеджами через один. Именно в подобном «не коттедже» Чонвон рассказал матери о том, что с ним случилось, первой. Именно сюда за ним приехала полиция после принятого им же решения её вызвать; всё равно бы нашли, понимаете? Именно это место было последним пристанищем из тех, что он называл своим домом. Зачем было заявляться сюда после стольких лет и ковырять не до конца зажившие ранки — доселе непонятно, но корочку с одной из них первым сорвал полицейский Пак; он положил всему начало. Это, как и визит Чонвона в обитель оборванного отрочества — его заслугами. Их разговоры, или же та самая песня, которая играла у Чонсона в квартире впервые, когда Ян переступил порог его уютной обители. И та же песня, которую красноволосый впервые услышал от совершенно незнакомых ему людей, живших в доме напротив. «Гимн смерти», название которого знал Джей (забавное совпадение) и с удовольствием поменял бы его на «Гимн жизни», так? Чонвон, как бы ни хотел — просто не в силах забыть ни мотив, ни отдельные фразы. Ведь они могли стать тем самым последним, что он услышал бы перед смертью. В случае Чонвона, не следует быть гениальным психологом, чтобы понять, где кроется ядро большей части его проблем — но нужно быть как минимум самим Янвоном, чтобы знать, как к этой сердцевине подобраться. Прийти в этот дом и пореветь у порога в кустах — не часть плана по реанимации (истерзанной психотравмами) психики, но дарит ощущение чего-то вроде отданного долга. Этакая вправка костей для кармы: извольте поклониться и поблагодарить её за то, что не размазала вас по стене. Ведь «зуб за зуб», а кровь никогда не проливается лишь одной стороной: за жизнь принято платить жизнью, но красноволосый, почему-то, всё ещё дышит полной грудью. Ноет, но продолжает. И пусть в тот день Чонвону казалось, что выхода лучше, чем в петлю — для него нет, он дал сам себе ему дали шанс, и вот теперь, спустя годы, об этом, можно сказать, не жалеет. Отсюда всё началось и здесь должно закончиться — Ян Чонвон желает оставить всю свою тоску на пороге, даже зная, что осуществить этакое «освобождение» до конца не получится, символизм ему в помощь. Спасибо этому дому за то, что провода были прикреплены настолько хреново и не выдержали его тело-мешок с костями. А что, если бы в любом другом крепления оказались покрепче? Чонвон продолжит думать, что выскользнул сам, но на деле это всего лишь иллюзия свободы выбора. — Спасибо, дом, — глупо моргает красноволосый, но в необходимости задуманной глупости не сомневается ни на секунду — потому и приземляется на колени естественно, кланяясь зданию перед ним так, что касается по-прежнему влажного асфальта лбом, — спасибо, что оставил меня в живых. И не боится запачкать ладошки или стиранную одежду. «Потому что если бы не ты, я не смог бы стать свидетелем драмы, которая развернулась перед моими глазами сейчас. Что бы я делал, если бы так и не узнал Сону? Продолжал бы думать, что мне хуже всех. А теперь появился он, и мне в своей обречённости стало немного менее одиноко». «Благодаря этому мальчику я впервые почувствовал себя нужным и услышанным» Однако вот так присесть на колени оказывается неожиданно удобной позой после долгой и тяжелой (с непривычки) дороги в гору, потому что трущобы Ахёна находятся на возвышении. Чонвон ловит себя на мысли о том, что встать нет не то чтобы даже сил — желания. И в какой-то момент его тело оказывается распластано по асфальту, как какое-то желе, целиком. «Ах, вот бы быть камнем», — пелось в какой-то песне, — «и ничего не выбирать: катиться, как швырнут, и не испытывать боли от принятия решений»

«Катится камень — не разбирая дороги, без смысла, без цели, без карты. Он, кардинально меняя свои координаты, с камнем в кармане, катится с места. Хочет быстрее других докатиться до финишной ленты. И закричать: «Отпустите меня с этой третьей от Солнца планеты! Мне здесь так тесно. Мне здесь так душно! Мне надоела на части людьми разделённая суша. Я поднимаю глаза, я тоскую по родственным душам. Мне здесь так скучно!».

Придётся исполнить мечту кого-то другого. Себя прошлого. Вот так вот лежать на спине и наблюдать за тем, как спокойно плывут облака, время от времени являя глубинно-голубые участки неба, и знать, что ровно семь лет назад был готов оказаться мёртвым на том же месте… Странное ощущение. Как будто всё идёт по чьему-то плану, но этот кто-то оказывается крайне жесток, раз водит кругами. Раз даже утверждая, что «так было задумано» снова и снова заставляет Чонвона чувствовать себя самым потерянным человеком во Вселенной. Чонвону хочется, чтобы посреди дороги его кто-то нашёл и сдал в бюро потерянных вещей. Может быть тогда тот, кому он по-настоящему будет нужен таким, какой он есть (грязноватый и потрепанный жизнью, как какой-то товар б/у, от которого в своё время из-за поломки избавилась мама) — объявится. Придёт конкретно по адресу, а не по случайности. И починит. Но это реальность, и починить себя можешь только ты сам. У Чонвона, похоже, первой в руке появляется гайка. Всё ещё нет смысла в жизни, но впервые ему становится интересно её продолжить: азарт от осознания, что в любой момент можешь умереть, стоит только спалить живого Сону перед правительством, — почему-то подбадривает и вселяет желание не позволить этому произойти. Интерес — это уже много, чтобы хотя бы попытаться продолжать бесконечные гонки по выживанию, в которых никогда нет победителя. Чонвону хочется узнать историю его жизни… Особенно ту её часть с возможном взаимодействием со взрослым мужчиной. Как угораздило влипнуть в такую интригу? Ладно, подросток в пубертате, но как насчёт того, кому за тридцать? Чонвона тоже занесло — Джею, на секундочку, столько же. Его, получается, на малолеток потянуло? Ян прикрывает глаза, когда ощущает, как луч солнца, впервые за столько времени упавший на эту бренную землю, целует его в нос, и совсем забывает о дядьках: как о том, что выпал на долю Сону, так и о том, что на его собственную. Но мысли по-прежнему настолько громкие, что… — Молодой человек, — Ян совсем не сразу понимает, что с ним кто-то говорит, — молодой человек! Однако этому незнакомцу в упорстве сил не занимать. В Ахёне, в принципе, своеобразный контингент: люди не злостные, но порой излишне любознательные. Чонвон силится стать тем самым героем романа (или просто чупакаброй), который откусит чей-то длинный нос. Но пока что не открывает глаза чисто из вредности — вместо этого очень сильно хмурит брови, не скрывая своей раздражённости. Голос где-то над головой не затыкается. И по ощущению того, что луч, падавший на лицо, исчез уже полностью, перекрытый чужой тенью, Ян выплёвывает недовольное: — Что? Но на это следует тишина. Неожиданно как-то. Хотя стоило предусмотреть подобное: кто знает, может, мужчина перепутал его с одним из уличных котов, которые обычно валяются посреди дороги на каждом шагу, грея пушистое пузо под ультрафиолетом? Обычно таких не обижают — подходят почесать за ухом или отодвинуть с центра и без того уского проезда, чтобы пушистиков не задавили. Докопавшийся до красноволосого персонаж — одно из двух? Судя по тому, что Вон по-прежнему ощущает тень на своём лице, что мешает принимать ему солнечные ванны, незнакомец никуда не девается. Если кто-то и собирается к кому-то пристать, то Чонвон готов на двойную атаку, ибо всегда играет с людьми в игру «кто хуже», заранее их, бедных, не предупреждая — в сто из ста случаях в таких выигрывает именно он. — Если вы сейчас собрались приглашать меня в секту, то на вопрос «верю ли я в Бога», я вам отвечу, — тараторит Ян, лёжа на асфальте с закрытыми глазами и непонятно с кем ведя переговоры: а вдруг мужчина уже ушёл, а падавшая на лицо тень — это всего лишь результат сдвинувшегося солнца, загороженного столбом или, банально, тучей? И здесь, на самом деле, никого нет, а Чонвон напоминает не кота, а городского сумасшедшего, но всё равно продолжает разговаривать сам с собой: — что верю и слышу, что он говорит, как ему за вас стыдно. Пристаете к отдыхающим и… — Я просто хотел попросить вас не лежать на асфальте, — а нет, господин доебись-ко всё-таки на месте, и даже пытается объясниться, — у меня здесь дом, и я, как местный, отлично знаю, о какой опасности говорю, когда пытаюсь предостеречь. Чонвон начинает закипать, потому что даже сейчас, из всех возможных мест, площадок, дворов и переулков, из всего существующего в сутках времени (а сейчас не час пик и улицы наименее загружены людьми) — аджосси решил выбрать именно этот край улицы и к нему докопаться. Зла в таких ситуациях обычно не хватает, но Ян ведь не из обычных — его эмоциональный фон всегда щедро одаривает окружающих яркими красками. Обливает ими почти насильно. — И что с того, что у вас здесь дом? — сначала хохочет, а затем резко становится серьёзным, всё больше начав напоминать умалишенного медбрат. — Моё место лежбища вам как-то перекрывает дорогу? Или это приватный асфальт? Это даже не территория чьего-то дома, земля принадлежит государству так же, как и я, — в сопровождении оскала шикает, глаз так и не открыв, — так что мы с ней совместимы и я имею полное право лежать там, где захочу. А зря. Паренёк для пущей убедительности расправляет руки, как птица или снежный ангел. Правда, для последнего снега в этом году ещё ни разу не было, так что будет просто падший, с где-то затерянными крыльями. В Ахёне очень крутые склоны, пошарпанные или новейшие здания (среднего не дано), плохо работающие фонари, мощности которых не хватает и каждый второй из них постоянно мистически мигает, куча проводов на каждом шагу — а ещё злые Ян Чонвоны посреди дороги. И не менее приставучие местные жители. Каждый на своём месте и отлично вписывается в атмосферу. — Имеете, но здесь за углом поворот, по которому часто на максимальной скорости гоняют доставщики на своих мопедах, — вздыхает незнакомец, в честь чего-то решивший проявить ни то заботу, ни то нежелание оттирать чужие органы от дороги поблизости своего дома, — даже если они увидят препятствие в виде тела, вряд ли успеют затормозить, а резко поворачивать здесь, как бы, особо некуда, — намекает на узкость проезда. Значит, таки пришёл оттягивать расслабившегося кошака с центра дороги. Чонвон вздыхает, но это по-прежнему не звучит, как усталость побеждённого. Чонвон же камень, ну. Никому он не помешает. — А может я лежу здесь специально? — Да ладно. Не боитесь попрощаться с жизнью? — А если я сюда за этим и пришёл? — говорит это якобы про себя, а сам думает о Ким Сону. «Самоубийство считается самым большим грехом» — и так почти в любой религии. Казалось бы, какая разница, если наложишь руки на себя сам: никто ведь не умрёт вместе с тобой, остальным будет ни холодно, ни горячо физически. Был ли Ким верующим? Если да, то что-то заставило его нарушить одно из незыблемых правил? «Мне кажется, что я мог убить себя сам, Чонвон…» — Твой мозг-камикадзе решил, что ему всё — пора, а вот твоё тело… — пытается продолжить этот заранее обречённый диалог мужчина, вдруг переходя на «ты», чем, конечно же, возмущает Чонвона. К тому же, он замечает, что этот некто становится всё ближе, и по мере этого его тень увеличивается; хочется попросить отойти: — Ты даже представить себе не можешь, сколько бактерий и микроорганизмов ежедневно трудятся, чтобы заживлять твои раны, переваривать пищу и просто существовать в комфорте. Неужели тебе их всех не жалко? Ты всё равно, что непутевый начальник, который ни с того ни с сего решил сократить всех, вплоть до лучших работников. Стыдно должно… — Быть вам, — успевает опередить его Ян, во всей красе демонстрируя остроту языка, — лезть в чужие дела. Грубо? Ну и пусть. А не грубо вот так вот подходить к незнакомцу, лежащему посреди улицы, и начинать читать ему нравоучения? Сколько бы ни было лет собеседнику, каждый имеет право на своё мнение, даже если оно объективно ошибочное. Ян Чонвон пускай сам решает, что ему делать со всеми этими бактериями и микроорганизмами, «трудящимися внутри его тела» — они же его. Во второй раз вздыхает уже не он. — Моё тело — моё дело, понятно? Похоже, подобный ответ выводит загадочного моралиста в «аут», что позволяет Чонвону выиграть возможность побыть в тишине подольше. И продолжить обдумывать слова Ким Сону — вместе с теми вероятность их реалистичности. Говорят, что не все люди могут отнять жизнь у самих себя — мало кто по-настоящему способен пойти на самоубийство. Желающим совершить подобное необходимо носить в себе сразу два условия — половину от палача, половину от жертвы. Жертва всегда хочет, чтобы её спасли, и по этой причине многие люди долго мешкают, стоя на краю. За шаг «до» они проливают слёзы с мыслями о чуде, как будто это кто-то другой подталкивает их к неотвратимому, а не они сами идут в обьятия верной гибели. Взрослая часть человека, которая молвит, что следует найти выход из Ада на Земле, в котором они оказались, и ребёнок, который лишь просит, чтобы его защитили и позволили не умирать — прекратить жить так, как прежде. Никто не желает смерти — люди просто хотят лучшей жизни. Результат всегда решается так: либо победу одержит жертва, либо палач. Но чтобы всё-таки сделать рывок вперёд, который поставит на всём точку, придётся стать убийцей. Потому это и зовётся грехом. Мог ли стать таковым Сону, в котором нет ни грамма от агрессии?.. — Я всего лишь пытаюсь помочь, — продолжает незнакомец, напоминая прилипший к заднице банный лист, но Чонвон почти искренне не обращает на него внимания, отвечая кратко: — Лучше остановитесь. Добро наказуемо. Сонхун всего лишь пытается исправить ошибку. Но чью? Может, всё это время он пытался исправить совершённую самим Сону? Особенно смущает сказанное мальчиком ранее: «Знаешь, за Сонхуна-хёна я готов убить… Похоже, что не только других — но и самого себя». Можно ли посчитать это красным флагом и признать, что в расстроенных чувствах Ким способен на многое? Их последний разговор вносит правки в видение ситуации. Мог ли он быть настолько огорчён и не видел вариантов для продолжения борьбы пятнадцать лет назад, раз не оставил себе шанса и позволил чему-то бесчеловечному заполнить собой место бывшей чистоты? Чтобы убить себя, нужно быть способным на убийство — это особый тип жестокости, который есть не у всех подряд. Или же понадобился какой-то спусковой крючок. Причины не могло не быть. Что, если Ким Сону и правда лишил себя жизни сам? Тогда почему? Если допустить, что у него была связь со взрослым мужчиной, могло ли это произойти из-за разбитого сердца? Предпочёл ли мальчик смерть именно от того, что не справился? С любовью, с семьей, с обстоятельствами. Или… «Я не могу без Сонхуна-хёна» Или же что-то неладное в своё время случилось с его любимым человеком?.. А Сону не смог прожить без него? — Значит судьба у меня такая, — возвращаясь обратно в «здесь и сейчас», потому что вспомнил, что незнакомец всё ещё наказывает его своим присутствием, парирует Чонвон, и уже готовится вытянуть вперёд руку, чтобы отогнать того, кто по-любому присел возле него на корточки, как назойливую муху, — кому суждено утонуть — сможет сделать это даже в луже. — А может у тебя судьба меня послушаться? Кому суждено быть спасённым, не утопится даже во время цунами. Его голос меняется, когда он прокашливается — становится менее низким, менее хриплым и… Даже немного знакомым. — Уходите, — так до сих пор и не понимая, с кем разговаривает, Чонвон пропускает тот момент, когда мог что-то предпринять, чтобы избежать щелбана. Он отвешивается будто автоматически, очень звонко ударяясь об лоб без морщинок. Подождите. Щелбан? Чонвону не десять, чтобы страдать от распущенности всяких стариков-садистов, и он же — не Сону, чтобы позволять хёнам себя лупить, прикрываясь сравнением с отцами. Вот оно значит, в чём дело. Над Чонвоном небо затянулось не тучами и не дядькой. Ох… Надо было заподозрить неладное ещё в момент, когда этот человек внезапно без всяких причин перешёл на «ты», как будто они были знакомы. Менять голос до неузнаваемости — это один из его талантов? Небо над Чонвоном затянулось каким-то мужчиной, чей самый большой грех — его обаяние, противостоять полноценно которому кошкомальчик, увы, не в силах. — Твою мать! Но он по крайней мере попытается. Чонвон резко айкает и прикладывает обе ладошки ко лбу, на котором по-любому остался красный отпечаток от чужих пальцев, и вот, в тот же самый момент наконец видит не только облака причудливой формы, но и… — Что вы здесь делаете?! Не менее причудливого Пак Чонсона. «Сгиньте!» — хочется драматично выкрикнуть именно это, а затем бросить в него лук, чеснок (или что там швыряют в кровососов?) и пригрозить посадкой жопой на кол, потому что такая вездесущность вряд ли способна называться человеческой. Но от запаха чеснока Чонвон задохнётся быстрее, а на кол рано или поздно случайно напорется сам, и тогда-то проблем не оберёшься — Ян тоже своего рода паразит в зоне риска. А потому, имея некоторую солидарность, ему придётся вести себя сдержанно. — Вы за мной следите? Чонсон, продолжающий глядеть на Чонвона сверху вниз, отрицательно качает головой, почему-то не щедрый на болтовую, как привык к этому и делал обычно. Но… Приколы приколами, а понять, что он здесь забыл — задача первостепенной важности. Чонвон, всё ещё гвоздями прибитый затылком к асфальту, вот уже мысленно начинает ощупывать карманы на предмет каких-то чипов. И собирается загуглить что-то из серии «как понять, что за тобой следят», «слежка через телефон», «какие методы используют полицейские для преследования людей»… Однако в полупустых карманах, как и всегда, нет ничего, кроме проездной карточки (на которую ещё можно купить газировку в автоматах), а на ноге никаких браслетов с датчиком слежения не наблюдается. Ну не вычисляет же местоположение Чонвона этот мужик по картам таро? Или интуиции? А как насчёт?.. — Это ты за мной следишь, медбратик, — хмыкает в умилении Пак, и тогда-то глаза младшего уже находятся в полной готовности. На старт, внимание — прыжок из орбит. Вот тогда Чонсону точно скучно не будет собирать Яна по всей улице по частям. — Если вы не заметили, я лежу здесь дольше, чем вы стоите. — А ты не лежи, я же сказал встать с дороги. Очень остроумно. Если бы можно было изменить лицо, слепив из него, как из пластилина, вопросительный знак — вы знаете, чем бы сейчас занялся Чонвон. — А я кажется повторил, что мне здесь хорошо и я никуда не собираюсь. — Вот так, значит, да? — делает вид, что обижается, но манипулятор манипулятору рознь. Подобное Ян видит не издалека, а ещё на том уровне, когда никого и рядом нет — спинным мозгом чувствует приближение чужой хитрожопости. — Да, значит так, — не ведётся Чонвон, — уходите, это моё место. А если завидуете и хотите полежать на асфальте точно так же — ищите себе другую улицу. — Эх, Чонвон-а, — драматично дует губы Чонсон, — режешь без ножа. Обычно, чтобы кого-то склеить по-глупому, говорят что-то вроде «ты, конечно, не драка бомжей, но на тебя бы я пришёл посмотреть», однако. В этой ситуации достаточно закрыть глаза и послушать только их диалог, чтобы сказать: а вот это — как раз и есть стычка людей без определённого места жительства. Причина — борьба за удобное место ночлега. Ну и что, что середина улицы? — Стреляю тоже, — скрещивает руки на груди Чонвон, не собираясь сдвигаться с места ни на миллиметр, — и вам даю последнее предупреждение. Чонсон, деловито скрестивший руки на груди, внимательно всё это слушает, и кивает так, как будто понял. Но вот потом уже делает совершенно по-своему. — Ну и зачем вы меня копируете? — чисто для галочки задаёт вопрос Чонвон, и вовсе не потому, что ему интересно — а ни капельки. — Ты же сказал, что асфальт принадлежит государству. Только вот идея на нём лежать — тебе нет. Дождь не заставляет себя долго ждать — Пак Чонсон тоже. Он, будто чисто случайно подгадав момент, медленно перетекает к асфальту, собираясь лечь рядом, и тут-то начинает расбрасываться искрами, как упавший в воду электрический провод — уже сам Ян Чонвон. Он, встрепенувшись, сам не понимает, как начинает раздражаться сходу: — Встаньте! Стоит только представить картину, как какой-нибудь мопед заворачивает из-за угла и проезжается по своему телу — и ладно, но вот представить, что всё то же самое происходит, когда они лежат тут вдвоём, рядом друг с другом… Ну уж нет. — У меня же тоже есть права, — как ни в чем не бывало парирует ему Пак, поворачивая голову в сторону Янвона, и внимательно наблюдает за забавно искривляющимся чертами лица. Они изменились так быстро от полного наплевательства до искреннего переживания, что красноволосый со своими бездонными гигантскими карими напоминает героя какого-нибудь комикса. — Встаньте, я сказал, быстро! — на этот раз уже не лежит, а сидит, упираясь ладошками в брусчатку младший, и принимается крутить головой по сторонам. — Да что ты вертишься? Как будто доставщики только и ждут, пока мы приляжем, чтобы выпрыгнуть из-за угла, — более похуистичного человека не найдёшь; ему в данный момент проиграет даже Чонвон. — Здесь, кстати, и правда удобно. — Сами же предупреждали, что у едущих на мопедах не окажется возможности затормозить вовремя, если лежать здесь. Ладно, если умру я, но вы по моей вине не можете… — но его перебивают. Чонсон поднимает вверх прямую ладошку и выглядит так, как будто читает присягу: — Кому суждено утонуть в… — переводить стрелки он горазд. Чонвон же сейчас взорвётся, но первее, чем успеет это сделать — наконец-то подкинется с земли на ноги. Вопросы без ответа из серии «что вы здесь забыли?» и «как возможно такое совпадение, что мы столкнулись в самом рандомном месте, далёком от больницы и вашей квартиры, в одно время?» придётся отложить в дальний ящик до лучших времён, потому что двоим не имеющим зонтиков придётся придумать, где прятаться от очередного потопа. — Почему вы пришли именно сюда?.. — А мне нельзя гулять по Сеулу? Чонвон закатывает глаза, но сам продолжает безотказно следовать за Чонсоном, который тащит его прямо… К дверям на вид дорогого коттеджа. А ведь действительно: захотеть прогуляться-то можно было, но как могло быть такое, что в огромном Сеуле он выбрал именно Ахёнские трущобы? Это Чонсон-то, сынок богатого папаши, чья работа в полиции до сих пор остаётся для Чонвона загадкой? Моралист хренов, пусть рассказывает больше. Ян же никогда не перестанет думать, что он странный фанатик. — А полицейские так часто просто гуляют, что оказываются везде, где я? Футболка Чонсона, как и чонвоновская, настолько вымокла, что превратилась в бесполезный кусок ткани, от влажности которого лишний раз морозит всё тело, покрывая нещадно острыми мурашками. Так и хочется от неё избавиться, однако оба как будто наблюдают за реакцией друг друга и пытаются сохранить смешную в этой ситуации (особенно после всего, что между ними произошло) субординацию, лишний раз не раздеваясь. Какое чудесное уважение личного пространства. Тот самый случай, когда одежда реально играет роль щита, способного защитить их друг от друга, или неспособного. — Если под словом «я» ты имеешь в виду преступников, то, похоже, так работает моё профессиональное чутьё. Чонвон жалеет, что за избиение копов срок дают больше, чем за избиение обычных людей. Но продолжает послушно идти за Паком. Чонсон, перелезающий через забор и помогающий сделать то же самое Чонвону, почему-то, целиком уверен в том, что полицейским, в отличие от обычных граждан, закон не писан. Доля правды в этом, наверное, есть — похоже на то, что взламывать замки Чонсона научили в той же академии с гербом золотого орла. И когда Янвон стремится подтвердить свои догадки, уточняя, Чонсон отвечает ему: — Нет, в армии. Ничего сложного же, — металл под его руками скрипит, когда небольшая скрепка (которая прежде была прикреплена к дырочкам, соединяющим ткань на его ключицах в одну линию) проходит сквозь замок, и он легко слетает с места, впуская двоих в чужую обитель. Чонвон пытается прекратить поедать его глазами, прожигая дыры, как буравчиками, хотя из-за настоящего состояния безрукавки Пака, напряженные от прохлады руки старшего забирают на себя почти всё внимание — мышцы и вены более выражены. А сквозь белую ткань проступает едва уловимый оливковый оттенок смуглой кожи. Твою Бога ради душу за ногу ма… Ян резко поворачивает голову в сторону, когда, шедшим впереди него, Чонсон зачем-то поворачивается назад за зрительным контактом. Чонвон успешно его избегает. Зато, пробираясь внутрь, им наконец-то удаётся оказаться в сухости. Сложно что-то сказать по нижнему этажу: настоящее светлое дерево выглядит богато, но оставшаяся здесь мебель вся скрыта покрывалами — видимо, чтобы не собирать пыль. Приковывает к себе взгляд и люстра: самая большая из всех, что Ян вообще видел в жизни. Здесь, насколько он знает, два этажа, и если стянуть портящие вид простыни, то можно спутать здание с каким-нибудь дворцом. Чонвон не удивится, если на заднем дворе окажется мраморный фонтан. — Кстати об армии, хорошо, что ты напомнил, — двусмысленно радуется блондин, пока ведёт младшего в направлении огромной лестницы, а сам по ходу берётся за старое: — Знаешь, что твой Пак Сонхун там ни разу не был? — Знаю, что не был, но, — Чонвон недоумевает, почему Чонсон никак не успокоится с этой темой и всем, что связано с учёным, — Сонхун-хён не пошёл в армию законно: спортсменам, получившим олимпийское золото, акционерам, внёсшим в госбюджет страны свыше какой-то суммы, и учёным, которые достигли прорыва в науке — разрешено не зачисляться на службу. Хён как раз из последних, если вы ещё не заметили. Чонсон подтормаживает уже на третьей ступеньке, как старая разваливающаяся машина, у которой ко всему прочему ещё и заканчивается бензин — а до заправки толкать придётся несколько километров. Вот и Чонвон готовится выставить руки, чтобы пропихнуть старшего. Однако Пак зачем-то пропускает вперёд — и красноволосый довольно скоро понимает: затем, чтобы позволить медбрату подняться на две ступеньки выше и всё равно не превозмочь в росте. Даже при таких обстоятельствах их глаза оказываются на одном уровне, когда Чонсон разворачивает к себе, крепко держа за плечи. Снова глаза на губы, но вместо того, чтобы подарить прикосновение, полицейский мучает излюбленными методами. Продолжая смотреть на всё те же уста и облизываясь, проговаривает: — Он получил освобождение, да, — и хмыкает, заботливо разглаживая влажные складочки ткани на груди Янвона, — но не благодаря своим достижениям, Чонвон-а. А гораздо раньше, лет в восемнадцать. По выписке из психиатрической лечебницы. Чонвон смотрит исподлобья и двигает желваками, заставляя очертания собственного подбородка стать чётче, а скулы еще острее, потому что: — Как-то не верится в такое. Хён не мог быть в лечебнице. Он нормальный. — Но психопаты, склонные творить ужасы, с лёгкостью и поголовно получают освобождение от армии. Прости, если расстраиваю тебя, золотце, — продолжает Пак, любуясь острыми чертами на угловатом, но безумно красивом личике Чонвона: наивным он выглядит ещё милее, — но в нашей стране такую справку, доказывающую, что твой мозг чутка подплавился, не подделаешь. Ты сам прекрасно знаешь, но я напомню: Сонхун — это классический портрет преступника. Тед Банди-хён, можно сказать, его сонбэ, и ты только посмотри, как всё сходится: оба чертовски обаятельны, эмоционально холодны со стороны и, что самое главное — никто и никогда не подумает на них, красавчиков, если напрямую тыкнут пальцем в толпу и попросят показать преступника. Такие, как он, будут последними в очереди на следствие, если вообще в неё попадут. Легко овладевают чужими сердцами, легко ими питаются. — Да что вы такое… — Чонвон вздрагивает, когда Пак прикладывает к губам указательный палец, прося не говорить ничего лишнего, и на послушную тишину его тут же убирает. — У твоего Сонхуна, к слову, в старой медкарте, которую мне удалось разыскать, написано «передающаяся по наследству психопатия» и «врожденная склонность», а не «приобретённая». Так что, — почему-то эта фраза звучит с толикой режущей воздух ревности, но все ещё сочетанной с превосходством, потому что именно Чонсон владеет секретным знанием о чужой жизни, а не кто-то другой: вряд ли кто-то стал бы раскрывать секреты Сонхуна точно так же. На то они и секреты, и чтобы раскрыть, для начала их надо прознать. Этот учёный прятал их лучше всех остальных: он элементарно никому об этом не говорил. Но всё в порядке — полицейский Пак тоже на его месте бы промолчал о подобных зверствах собственной судьбы, — от него ничего не зависело, учёный Пак не мог быть другим. Ты можешь спросить у него сам, если захочешь, или, на крайний случай, сам проверить его личное дело. Не то чтобы это был самый законный метод, но разве все мы отличаемся послушанием? — и шепчет на ушко, — уж точно не ты, Чонвон-а. А я тебе разрешаю. — Нет… Не может быть такого, — стоит на своём Ян, отстранившись и глядя прямо в глаза: не боится смотреть до самого конца, но и Чонсон свои не отводит. Воздух становится сгущенным, атмосфера накаляется. — А ты думаешь, почему он такой подозрительно спокойный и безэмоциональный, как будто сидит на транквилизаторах? Меня чуть не вывернуло от эффекта зловещей долины, когда я пришёл перед ним якобы извиняться. Передо мной был вроде бы человек, а вроде бы и нет. Какой-то отмороженный. Ты слышал фразу «все гении — безумцы, потому что благо в виде таланта никогда не приходит в одиночку»? Его гениальный ум может быть таковым только потому, что был вывернут с самого начала. А это не проходит бесследно. — Сонхун просто такой сам по себе, — не отступает от защиты хёна Чонвон, — вам вообще известно значение слова «характер»? — Не-а, — качает головой Пак, — и этому тоже есть объяснение. Один из побочных эффектов препаратов для психов — превращает любого в овощ. Не веришь мне, обязательно пройдись как-нибудь по его аптечке или сумке, если будет под руками. Обнаружишь там много интересного, а я, как страж закона, обещаю закрыть глаза на твоё любопытство. — Чонсон… — пытается остановить этот поток обвинений младший, но не получается. — И эти полосы на его лице… — входит в раж Чонсон, а его глаза выглядят так, как будто он сам целиком и полностью верит в то, что говорит. Это-то и душит Чонвона больше всего. — Ты действительно считаешь, что они у него появились сами? Это очевидно порезы, нанесённые тупым лезвием. Психопатия и склонность к селфхарму… — Вы врач? Чонвон делает шаг назад, чтобы, отдалившись, всё-таки стать выше Чонсона на жалкую высоту одной ступеньки; хотя для этого понадобилось целых три. Он сейчас на первой стадии, но ничего, Пак это поправит и проведёт его через всё за ручку: начиная от отрицания и заканчивая принятием. — Я капитан полицейского отдела, — и он послушно отвечает, не стремясь сравняться с Чонвоном снова. — Вот и молчите. — Не считаешь, что сходится слишком много? — закидывает голову, а улыбается так невинно, как будто это не он был тем, кто секундой ранее провёл медбрату подробный разбор чужого психотипа. — Ещё одно слово, и обратно под дождь пойду не я, а вы. — Понял, принял, — отмахивается Чонсон, хотя Чонвон, отвернувшийся от него и продолжающий путь по лестнице вверх, не успевает этого заметить. Сонхун — психопат? Ха-ха-ха. Чонсон впервые флегматика увидел, что ли? В таком случае, это всё объясняет. Глупые теории заговора от Чонсона слушать иногда даже прикольно, особенно с учетом того, что многие аргументы звучат реалистично и не находят себе таких уж быстрых опровержений. Но тем не менее — верить и раздумывать над такими глупостями у Чонвона нет времени и сил. Зато есть определённая причина, по которой медбрату хочется отвлечься от стен, которые встречают его подозрительной привычностью: он не жил и уж тем более никода не был вхож в это здание, только вот «но» получается слишком сочным. — Вы ведь имеете американское гражданство, — пытаясь отвлечься от по-странному скручивающихся в животе органов, недоумевает Чонвон, который как-то уточнял про причину наличия двух имён, и в ответ получил «я прожил в Америке всю свою сознательную жизнь, и приехал сюда, как на вторую родину», — а значит идти служить было необязательно. Чонсон пожимает плечами: — Для меня — обязательно, но это долгая история. Как-нибудь расскажу, — пожимает плечами Пак, а Ян, который его не видит, отчего-то напрягается. Что за глупое тело со своей странной реакцией? Чонвону пора наконец-то отказаться от гребанных тугих джинсов. — Я вот жил здесь раньше, и пришёл посмотреть на свой старый дом, чтобы отдать ему дань уважения, — зачем-то смотря в потолок, пока идёт вверх, Чонвон начинает оправдываться, и совсем забывает о том, что его не спрашивали. — И как, получилось? — покажется, что полно сарказма, но Джей по-настоящему интересуется с некоторым переживанием в голосе. — Ага. — Слышишь звук мопеда за окном? — и на кивок Чонвона: — Это за нами патруль, — идиотски шутит Пак. Чонвон не скупится на лишний оборот и заряжает ему по плечу, хотя получается легче, чем планировалось. — Да ну вас, — и лёгкий толчок по тому же месту над ключицей дополняет неозвученное. Чонсон не торопится объясняться. А Чонвон всё никак не может понять: стоит ли спрашивать — как из всех возможных домов, на роль того, в котором они будут прятаться от дождя, Чонсона угораздило выбрать тот самый?.. Коттедж, как раз таки с панорамными окнами, что стоял напротив старого дома Чонвона и в один из ясных дней показал мальчику, пытающемуся покончить с собой — то, что отговорило его от самоубийства. Ян, конечно, лежал прямо перед своим прежним, наполовину развалившимся домом (а там уже были новые жильцы). И потому выбор Джея, павший на самое близкое (а главное пустующее) здание вполне логичен. Но всё же… Интересное стечение обстоятельств. Пак просто выбрал первую попавшуюся постройку, чтобы спрятаться от дождя, а Янвон испытал на себе все прелести состояния, в котором прекращаешь отделять реальность от фантазии. Лет восемь-семь назад Ян ведь представлял, как бы всё ощущалось, находись он внутри обители роскоши — том самом доме напротив — а не наблюдай за ней со стороны. Мог ли Чонвон представить, что когда-нибудь эта маленькая мысль материализуется, а он окажется расхаживающим по шикарным помещениям с нешуточным расстоянием между полом и потолком? Интересно, как жильцы мыли окна. — Разве, — быстро переключается Ян на интересующий его вопрос, — в этом месте никто не живёт? Что, если нас поймают? Или накажут? — Расслабься, — успокаивает Пак, приводя Яна на самый верхний этаж, — по этому дому с первого взгляда можно определить, что здесь уже давно никто не живёт. Аренда нынче дорогая, а реально богатые люди в последние годы не особо ездят в Ахён. Но думаю, что начнут, учитывая, что его, в отличие от Каннама, особо не затапливает при такой погоде. Ещё бы. Мама с Чонвоном много лет назад, после похожего потопа в 2022, (во время которого погибли в подвальном помещении их соседи), потому и выбрали «трущобы». Именно в этом районе небесный гнев людям был нипочём — он стоял на возвышенности и был, вопреки всем другим неудобствам, максимально защищён от наплывов воды. Так что проблем не возникло, даже если бы пришлось жить на первом этаже. Деревья покачиваются от ветра, сильно наклоняясь. А вода, стекающая по тем самым панорамным стеклам, которые ничего не скроют ни от чьих глаз, если свет будет включён, а они не окажутся зашторенными — напоминает сплошной бег реки. Капли сложно отделить друг от друга. Чонвон всматривается в затылок вновь обогнавшего его Чонсона. Так странно это всё — попасть в этот дом случайно вместе с ним. Впервые узреть, как выглядит место, в котором жили люди, находящиеся по другой от тебя берег — зажиточные и счастливые. Те, за кем наблюдал мальчик, почти повисший в петле. Место, на которое он смотрел в тот момент. А сейчас он находится по ту самую сторону, в той самой комнате, которую лучше всего было видно с его чердака. И реальность мало напоминает саму себя. Чонвон будто вышел за рамки — его путеводителем в новый мир стал этот странный, помешанный на расследованиях блондин, только вот Ян, к всеобщему удивлению, умудрился остаться в живых. Испытывать на себе все прелести дереализации. — Придётся посидеть здесь какое-то время, если ты, конечно, не готов к ванне из оползней с примесью уличных помоев. — Иу, — кривится Чонвон, а сам послушно проходит за Джеем вглубь комнаты. Взгляд неосознанно цепляется за дом по ту сторону, и Ян представляет, что было видно отсюда, когда помнит лишь то, что видел сам — однажды стоя на табуретке. Внутри всё оказывается довольно приятным глазу, несмотря на отсутствие жильцов. — Та-дам, — негромко произносит блондин, когда стягивает не особо (в сравнение с ожиданиями) пыльную простынь с огромного зеркала, обопёртого об стену. — Можешь поотжимать волосы и пока полюбоваться своим милым личиком перед ним. Чонвон закатывает глаза, а сам почему-то делает так, как было сказано. И в какой-то момент Ян успел стать настолько послушным? Или всё это происходит потому, что Чонсон ему на примере показал, что с ним может быть лучше, чем просто приятно? Здесь уже не «довести до Гонконга», а «помочь закончить начатое и подбросить до самого космоса»? Тело продолжает ныть так, как будто того единственного раза не было, и оно не получало желаемого. На «уже однажды случилось» и «всё, харе» — не отзывается аргументами, а просто жадно облизывается и затягивается в тугой узел внизу живота. А ведь сегодня ещё никто никого особо не касался — на Чонсона оказалась достаточно лишь хорошенько вылупиться, пока он стоял насквозь промокшим и засветил почти весь рельеф своих мышц. Так Ян и думал, что если позволить этому начаться по случайности, то остановиться потом будет сложнее, чем просто невозможно. Лучше вовсе ни разу не вкушать и не знать, что это такое, чем единожды убедиться в том, что ярче и эмоциональнее секса, чем с ним — не бывает. Сука, ну почему нужно было оказаться столь совместимым именно с ним? В нормальном состоянии Чонсона хочется здорово поколотить руками, но всё остальное время — сделать почти то же самое, но уже губами. Отвратительная безысходность, в которую Чонвон загнал себя сам, но. В то же время, это как будто было кем-то прописано. Может, и правда свыше? Надо ли подчиниться этому импульсу в очередной раз? Чонвон, во всяком случае — молча подходит к зеркалу и вместо себя видит как будто кого-то другого. Заглядывает в свои глаза так, как будто глядит глазами школьника, обвиняемого в убийстве — на нынешнего, выросшего и возмужавшего отсидевшего. И не назвать это плохим ощущением — скорее удивительным. Покопавшись в одном из шкафов, старший тем временем каким-то чудесным образом находит там полотенца и пару футболок, что оставляет у Чонвона лишь больше вопросов, но все они почему-то улетучиваются, стоит лишь ему заставить среагировать — поймать брошенную Паком сухую ткань. Чонвон вытирает пряди полотенцем, пусть насухо не получается, и поглядывает на то, как меняет футболку Пак, кажется, совсем не смущаясь того, что: — Они же могут быть пыльными. А потом Вон понимает, что сказал это зря, потому что Чонсон, вопреки тому, что скажет следующим, всё-таки остаётся без верха, решив прислушаться к словам младшего. — Это одежда для клининг-работников, — поясняет Пак, расправляя чисто чёрную футболку овер-сайз, которой очень вряд ли суждено прикрыть его торс ближайшее время. — Они приходят сюда за день до визита риэлторов. Такое практикуют почти везде. Дом до сих пор вычищен дочиста, и, сдающийся в аренду, должен продолжать поддерживаться в таком состоянии. Вот владельцы и платят фирмам за уборку, просто некоторые из них, в попытках сэкономить, держат свой собственный набор принадлежностей. Они чистые. Говорят, что так правда выходит дешевле: предоставлять свою одежду и средства для уборки. Если порыскать по шкафам, то там будет полно моющих средств. А судя по запаху, — чешет бровь Чонсон, — саму уборку делали день-два назад. Они не приходят очень часто, и потому сегодня точно можно не ждать, что сюда ещё кто-то заявится. — Да вы настоящий… Шерлок, — присвистывает Ян, не отдавая себе отчета в том, что Джей прекрасно ловит все траектории его взглядов. Особенно те, что скользят по оголенной коже. Лучше бы Чонсон ходил в пыльной кофте, чем вообще без ничего… — Спасибо, это элементарно, Ватсон, — подыгрывает мужчина, посмеиваясь, — но обязанность быть таким мне диктует моя профессия. Я, всё-таки, детектив, Чонвон-а, и я искренен со своей работой, — и вдруг добавляет: — Штаны, кстати, тоже надо поменять. И это ой, как не к добру. Зря Чонвон это начал. Он не хотел, правда. — Вы же о своих? — Ты простудишься, Чонвон-а. Первое впечатление обманчиво, и Чонвон понимает: Чонсон по своей природе заботливый, переживающий о ближнем человек. Ещё отличный знаток своего дела. Оказывается, он пришёл в отдел вовсе не для того, чтобы воспользоваться своими связями — ради того, чтобы будучи защищённым, побороться с теми, кто их использует. Подкупить тех, у кого и без того денег немеряно, ведь почти невозможно, так? Может, именно по этой причине у Чонсона столько недоброжелателей и покушений на счету; зелёными бумажками его не возьмёшь. Родился под счастливой звездой, как и Чонвон, раз до сих пор жив и относительно цел. В любом случае, отвлекаться от чужого взгляда сквозь расширенные зрачки приходится самыми разными размышлениями. — Тебе стоит снять мокрое, — всё-таки первым не выдерживает Джей, и подходит к Чонвону сзади, осторожно укладывая руки ему на талию. Получается ненавязчиво, но это «пока». А затем они двигаются выше, приподнимая ткань. Чонвон словно принимает это, как свою участь, не в состоянии отпрянуть или отказаться — нервно ждёт, пока старший сделает что-то ещё. Как в прошлый раз. Так ли легко это могло стать закономерностью?.. Давно не приходилось ощущать подобное: к груди Яна пока ещё никто не касался, но он чувствует, с какой силой затвердевают соски. Про себя повторяет мантрой: это потому, что он промок — это от холода. Это предсказуемая реакция организма человека, попавшего под дождь, и Джей не имеет к ней никакого отношения. Указательные прикасаются к набухшим бусинкам, чуть оглаживая сквозь влажную ткань. Подобное ударяет электрошоком, потому что Чонвон сам не успевает заметить, в какой момент перед глазами зажигаются звёздочки. Это прикосновение не успевает обжечь, но как только оставшиеся тёплыми пальцы переходят на шею — она окончательно покрывается гусиной кожей. Чонвон сдерживает во рту что-то на грани дрожащего выдоха и полустона. Ещё не хватало так позорно чувствительно реагировать на каждое его прикосновение, да ещё и при свете дня. Да ещё и перед зеркалом. Тогда-то они были в кладовой, где не было нормального освещения, и действовали вполовину наощупь (что вообще могла та несчастная тусклая лампочка, которая прятала любые изъяны?), но. Сейчас Чонвон, глядя на отражение и понимая, как именно Джей выглядит, заметно возвышаясь над ним, насколько эстетична его поза, когда чуть нагибается, чтобы робко (что ему совсем не свойственно), но по-прежнему раскалённо поцеловать в шею и оторваться с жутко развязным, неприлично громким причмоком. — Чонсон… — звучит с переживанием. — Да?.. Он поднимает голову, продолжая стоять за спиной, и тогда их глаза встречаются на зеркальной поверхности. Это не та связь, которую можно назвать вошедшей в привычку, потому что как для привычки, каждый последующий раз с ним будет казаться новым и желанным на том уровне, на котором не то, чтобы не откажешься — пойдёшь на край света за порцией жаркой ласки, остающейся на коже чуть ли не ожогами от дорогих сигарет. — Ты сможешь остановиться?.. — Сейчас? — Если я попрошу. — А у меня есть выбор? — говорит уверенно, но дыхание такое тяжелое, что Чонвон может убедиться: чувствует то же, что и младший. — Если скажешь, прекращу. Мне остановиться сейчас? — Немного… — сглатывает Чонвон, понимая, что должен утолить жажду, что каждый раз просыпается лишь в присутствии Чонсона, если не целиком, то хотя бы самую малость. —… Позже. Чонсон, что оставил свои руки покоиться на плечах Чонвона, пока ждал ответа, ловко поддевает края его влажной футболки, после чего помогает от неё избавиться. Его губы снова и снова соприкасаются с ледяной после дождя кожей, создавая разницу температур, от которой у Чонвона трясутся коленки. Поцелуями Чонсон засыпает всю спину Янвона, водя языком будто наперегонки с рассыпающимися по телу мурашками. И медленно спускаясь к пояснице, заново поднимается к затылку, прикусывая кожу. Чонвон напряжённо дышит, стараясь с собой совладать, замечая за собой лёгкое головокружение. А ещё ему желательно заранее найти, за что можно будет схватиться руками, когда мужественные руки Чонсона схватятся за него. Несмотря ни на что, Ян по-прежнему пытается не смотреть на их отражение. Оба без верха. И Джей, похоже, считающий это невероятно эстетичным, обхватывает подбородок Янвона, на грани властной грубости поворачивая его в сторону отражающей поверхности. — Милый, — хрипит он едва разборчиво, но Чонвон всё понимает: — Почему же ты отворачиваешься? Посмотри… — и выходящее с резким выдохом: — …Какой ты красивый. И правда. Полуголым находиться в объятиях кого-то вроде него перед зеркалом — Чонвону очень идёт. Приходится смотреть на то, как изменяется собственное выражение лица и как цветом изначально не свойственного Чонвону стыда покрываются щёки, когда Чонсон возвращается к полюбившемуся ему нежно-розовому оттенку и обхватывает пальцами то место, где может его найти быстрее всего, не успев спуститься ниже. А прикоснувшись, по обе стороны придавливает бусинки сосков, начиная их выкручивать. Изначально они не были особо отзывчивой зоной на теле красноволосого, но когда сзади в бедра упирается своими Чонсон — чувствительным становится всё. Тело само выгибается в правильном направлении, забив на то, что его нижняя часть по-прежнему собрана в крепкой ткани штанов. В жилистых ладонях Пака Чонвон выглядит так по-смешному маленьким и хрупким, что даже его потрясающие плечи, бывшие предметом гордости, особо не спасают ситуацию. Но иначе быть не может — особенно это очевидно в момент, когда Джей, что крепко держал за подбородок и не позволял повернуть голову, тянется за поцелуем сам, оглаживая жаром то грудь, то рёбра. Получается жадно, горячо, абсолютно без рамок, со стоном прямо в губы. Но с отстранением заканчивается на: — Остановимся на этом. Иначе заболеем оба, — проговаривает не успевший отдалиться Чонвон, и на гласных верхняя подцепляет губу Чонсона, который всё ещё по инерции, пытаясь затормозить, тянется к нему ближе. Чем? Зависимостью? Последний поцелуй, и Джей всё-таки слушается, оставляя в покое. Такая отзывчивость подкупает: он думает не только о своём удовольствии. Так тревожно-избегающие кошки и становятся зависимы. Но Чонвона не просто переиграть, он не спешит уступать, и укладывает ладони поверх кожи Джея, обернувшись, чтобы специально отвлечь вопросом: — Расскажите про службу в армии. Почему вы всё-таки туда пошли? Нужно узнать как можно больше о жизни Чонсона, пока он настолько податлив. В какое время знакомые из полиции были лишними? Привязать его к себе будет достаточно, чтобы заиметь поддержку у власть имущих. И деньги, и связи собраны в одном человеке, и в случае чего Джей сможет спасти — осталось только заставить его захотеть. — Если перестанешь называть меня «вы», расскажу. — Расскажи мне, — идёт навстречу Чонвон. Если спрашивать про то, какие между ними царят взаимоотношения, то ответить на это односкладно, а уж тем более банально — не получится. Название этого замеса похоже на смесь уже существующего и только что придуманного. Точно — это не обыкновенный секс по дружбе (потому что Чонвон отказывается признавать Джея просто приятелем) — пусть это будет дружба по сексу. Мол, «мы так часто спим вместе, что аж подружились. Начали заботиться, делиться советами и ухаживать, когда слишком жарко или холодно». Чонвон предпочтёт называть это так. Дружба по сексу — плохая методичка для налаживания каких-либо отношений, конечно, но ничего не поделаешь; Чонвон уже удобно устроился. Удобно, чтобы начать этим манипулировать, пусть и сам страдает от буквально физически ощутимой боли в паху — он ведь продолжает требовать продолжения. Джей же послушно отступает. Перед рассказом о своей жизни, конечно, делает долгую медитацию в виде дыхательной гимнастики, пытаясь смахнуть наваждение и радость по поводу того, что Чонвон впервые обратился к нему не на «вы». Правильно, в такие моменты надо много-много говорить, чтобы хоть как-то сбавить нанизанное, пока на собственном языке не начали говорить тела. Джей наконец возвращается из другого угла комнаты, с собой совладав, и: — Тогда слушай, — говорит намного сдержаннее, пускай в голосе продолжает нависать желание. — Ты знаешь, что я вырос и провёл добрую часть юности в Америке, где жизнь была абсолютно другой. Я взрослел, будучи как у Бога запазухой, лишь благодаря своему отцу, — Чонсон потупляет глаза в пол, но всё же становится ещё на шаг ближе (когда, как казалось — ещё ближе просто некуда), и укладывает руки на плечи Чонвона снова, полностью их накрывая. Всё ещё терпко на кончике языке. Чонвон громко сглатывает, подавляя вожделение, возвращающееся в гавань, потому что он правда хочет услышать о жизни Чонсона хоть немного. — Он был добрым, слегка мягкотелым человеком. В этом и заключалась проблема. Прозвучит странно, но я мечтал о том, чтобы меня пороли. Чонвон на это посмеивается, пряча проступившие клыки в пухлости губ: — Мазохист, значит. Тебе повезло, что я имею противоположный набор качеств. Ян ёжится от сквозняка, который выдувает всё, что ни попадя, заставляя плечи сузиться, а любимые Чонсоном лопатки выступить сильнее, но он этого не увидит. — Я просто считаю себя более-менее амбициозным человеком, которому важно ставить цели и их достигать, понимаешь? Мне хотелось увидеть в отце жесткого и беспощадного учителя, который без лишних оборотов укажет мне на ошибки, закалит, заставит лопаться мозоли на руках, и главное — научит, но увы и ах. Он постоянно повторял «зачем тебе куда-то срываться?», «зачем учиться боевым искусствам, когда живёшь вместе с личной охраной?», «зачем пытаться вложиться и заработать деньги, когда я вхожу в число самых богатых людей Америки и могу обеспечить тебе безоблачное будущее?». — Хочешь сказать, — пытается привыкнуть к новому стилю общения Чонвон, периодически подтормаживая, жуя губу, но всё-таки продолжая говорить неформально, как того и просил у него Джей, — что отказался от халявного бабла? «Лучше бы мне отдал», — тонет жалостливое на фоне, оставшись невысказанным. Джей молча кивает, а Чонвону хочется сделать жест рука-лицо, но при том, что выдаст тело сейчас — есть риск сломать кость под глазом. Не своим. — Но так оно, как правило, и происходит: дети без целей рождаются у целеустремленных родителей, которые в итоге вьют из первых верёвки, а те, кто мечтает чего-то добиться — получают себе в награду абсолютно бесхребетную семью. Я не хочу наговаривать на отца, но… Выбрав для себя комфорт, я прекрасно понимал, что мигом отрежу возможности продолжать расти. Мой переезд в Корею был видом протеста. Мне пришлось полезть на рожон по собственному желанию: в ужасных условиях проработать в сети быстрого питания, поменять несколько подработок, добравшись даже до складов — примерить на себя роль грузчика. Познать бедность. И всё это, чтобы, не воспользовавшись деньгами родителей, уехать на свою историческую родину. Отказаться от удобств, комфорта и роскоши, дабы попытаться слепить себя самостоятельно. Всё, что меня двигало, звучало как лозунг: что мы вообще без рисков? — Поэтому поход в армию, в которую можно было не идти, тоже был своего рода вызовом? — Да. Я мечтаю побороть всё зло вокруг себя, и верю в то, что влияние на окружающую нас грязь начинается в первую очередь с нас самих. Искренне. Ненавижу. Преступников. И мечтают искоренить каждого из них, — стучит по своей груди кулаком и по слогам произносит Чонсон, а по телу младшего бегут ещё более крупные мурашки, после чего его тон Пака идёт на спад: — Как ты понимаешь, это моя главная цель. Пришлось безвылазно провести в казарме несколько лет, подписав контракт, заработать неплохие деньги, а затем перейти на обучение в полицейскую академию. Армия дала мне то, что я хотел. Закалила, позволив стать настоящим мужчиной. Разве ты можешь себе представить путь становления им в случае, когда тебя окружают одни подушки безопасности, и ни один удар судьбы не ощущается, как настоящий? Зачем он заостряет внимание на ненависти к преступникам, говоря с одним из их представителей? Или судимость Чонвона перестала резать глаза? — Но самый, что ни на есть реальный удар, я всё-таки ощутил однажды, потеряв своё вдохновение. — И что же тебя так сильно вдохновляло, помимо работы? — не совсем понимает Чонвон, потому что кто-кто, а он то знает, каково это, ловить боковые от судьбы собственной челюстью. Людям со столь болезненными амбициями нельзя искать себе укромный уголок и отказываться от трудностей в пользу комфорта. Обычно такие, как он, пренебрегают семьей и романтическими отношениями — как Сонхун — но Чонсон отличается от учёного. Он считает, что: — Помимо расследований и погонь, дающих мне силы жить, таких, как я… Чонсон молчит дольше, чем стоило молчать, чтобы не спугнуть Чонвона. Взгляд совсем мутнеет, теряясь в чужом огненном смерче, когда Пак проговаривает: — …Вдохновляет любовь. — Что?.. — На этом вдохновении я могу почерпнуть огромную силу, чтобы идти дальше. Здоровым и согретым, сердце может помочь не впадать в крайности и уравновесить. Оно проведёт сквозь самые тяжелые полицейские операции, понимаешь? Может, ты слышал и знаешь об этом сам, но учёными доказано, что люди, которых кто-то ждёт — способны вытерпеть больше, чтобы вернуться. Отношения ради отношений, получается? Увольте. Чонвон не по таким делам, а потому даже не пытается отнести эти слова старшего к самому себе. Любовь для Чонвона — это когда ты просто не можешь «не» при виде какого-то человека, а не целенаправленный поиск партнёра. Красноволосый-то бежит от подобного, как от пламени. Ах, только вот незадача — воплощение этой стихии сейчас стоит прямо перед ним. Почему же по-прежнему не засверкал пятками, остался зажатым в углу? — Это совсем не вяжется с твоим образом брутального мачо, который борется с преступностью, — единственное, что находит уместным произнести вслух Чонвон. К чему ведёт полицейский? — Можешь сомневаться, но так и запиши у себя в голове: Пак Чонсон верит, что душевные переживания и передача своего сердца кому-то — стимулируют рост души. Однажды я потерял свой стимул, своего человека, но… Спустя время наконец-то поверил в то, что могу встретить нового. — Нашёл подходящего? — не то чтобы Чонвону было по-настоящему любопытно узнать ответ. — Верно. — Интересно, кто это, и почему при всём при этом ты до сих пор преследуешь именно меня? — поджимает губы Ян. Чонсон по-прежнему смотрит прямо в глаза. И Чонвон не знает, как можно описать его взор, когда он становится таким. Подобное от него видит чуть ли не впервые. А если и прибегать к метафорам: вы когда-нибудь видели склад с порохом перед взрывом? Почуяв запах горелого, Ян стремительно отворачивается. — Ты первый человек, который спустя столько времени заставил что-то внутри меня пошатнуться, — такой реакции Джей не боится, а просто кладёт руку на сердце, как надеялся Чонвон, себе самому, но, на самом деле, младшему, и произносит до конца, словно нарочно вслушиваясь в меняющий темп, стук его насоса, — я же тебе говорил, что ты сводишь меня с ума, Чонвон-а. Он не боится терять и желает жить так, чтобы ни о чем не жалеть — самое главное об упущенных возможностях. Джей никогда не признаётся в любви, если не уверен в своих чувствах, но при их наличии он всегда говорит прямо, ведь упёртый, как баран, и привык получать своё. Как в песне поётся: «I see it, I like it. I want it, I got it». Однако, с недавних пор он старается быть осторожным с чувствами других людей, ведь в молодости, вместе с отсутствием контроля агрессии пришли и проблемы с осторожностью, из-за чего Чонсон часто оставался покинутым. Промахнуться легко, спутать страсть с мягким сердечным теплом — ещё проще. Но даже если на всего Чонвона с таким ненормальным притяжением реагирует тело, мысли в голове — не исключение. Все они уходят вслед за этим красноволосым мальчиком, стоит только ему покинуть обитель Чонсона и оказаться на расстоянии. Он заставляет скучать, когда его нет рядом. А потому: — Не мог бы ты стать моим, Ян Чонвон? — Что?.. Для Чонсона важно, чтобы его партнёр, как и жизнь, оба были по-хорошему непредсказуемы, чтобы всегда было неизвестно, что скажет или сделает в новый момент. Это про Чонвона. Человек Пака вряд ли окажется поистине жестоким, но возымеет острый ум и нетипичные взгляды. Это о Чонвоне. Чонсон ведь тоже очень любит спорить, поэтому ему нужен тот, который так же ударится в открытый анализ, размышления, поиск истины. Чонвоном прописано вдоль и поперёк. — Иногда мне кажется, — шепчет в самое покрасневшее (от смущения победившее по яркости даже сам цвет волос Яна) ухо, обжигая дыханием, — что ты меня приворожил. Потому что то, что ты со мной делаешь — ненормально и не по-людски. Вот так Чонвону и признались впервые — один непрямой намёк перекрыл все пустые полки, которые остались незаполненными в школьные годы; никто не любил Чонвона тогда, никто не обращал внимания по-хорошему, но что насчёт сейчас? Непонятно, что насчёт «любить», а восхищаться и превозносить — да. Обращает он. — Почему ты так говоришь?.. — Ян не знает, как ему на это реагировать, а потому спрашивает первое попавшееся, то, что выловил в голове, как на свалке с несортированным мусором. Растерянность. — Мы переспали, а тебя по-прежнему смущают какие-то слова?.. Да, Чонвона смущают слова, когда они такие. Паку же всё понятнее — следствия, последствия. У Чонвона и первой любви Чонсона очень много общего: они оба полемисты по типу личности, пассивно-агрессивные, у них забавный юмор, и они оба как по кнопкам могут перевоплощаться в нежных и любящих партнёров, но слишком сильных обид не прощают; вспыльчивы и имеют острый ум, себя в обиду никогда не дают. Людям всегда интересно с такими, как они. Может, их схожесть и есть причина?.. Или за мотивом, по которому полицейский ходит за медбратиком хвостиком вот уже столько месяцев — стоит что-то большее? Чонсон, кажется, тянется за поцелуем, когда поворачивает младшего к себе, обхватив его щёки ладонями, но Чонвон вовремя отворачивается, разрывая контакт. Смотрит в зеркало сбоку, наблюдая за отражением их обоих, и отвлекает старшего немаловажным: — Ты ненавидишь преступников и считаешь, что абсолютно каждый из них заслуживает смерти? — Именно так, — медленно кивает Пак, ожидая, пока Чонвон вернёт к нему свои губы, и нежно поглаживая его щёки подушечками больших пальцев, но этого не происходит так быстро. — Даже Пак Сонхун? — Он в первую очередь, солнышко, — кивает самому себе Пак. — Но я тоже преступник, Чонсон… — А ты — не все. На каждое правило своё… — Да-да, исключение, — позволяет ему продолжить Чонвон. — Правильно. А если тебе непонятно, я объясню по-другому: когда я был младше, моим любимым героем был железный человек, а вместе с тем в душу запал и сыгравший его актёр. Знаешь, он тоже попал в нелегкую жизненную ситуацию, но в итоге многого добился. Почему бы тебе не вдохновляться, глядя на него? Ты уже прошёл полпути, из других героев став моим самым… — Но, — испугавшись перспективы услышать это прямо, Чонвон перебивает, поднимая из глубин сознания поистине важное, — моя жизнь закончена, разве тебя это совсем не смущает? Я ничего не добьюсь, Чонсон. Тебе же нравятся целеустремленные люди, но у меня вот не может быть цели, потому что ни одной я не смогу достигнуть из-за судимости. Они замолкают, но Чонвону не нужно залезать в голову Чонсона, чтобы понять: она полна самых разных мыслей. И все звучат в его оправдание. Чонвон касается его ладоней кончиками пальцев, а затем обхватывает целиком — помогает им отпустить собственное лицо, опустившись вниз. И тогда-то снова отдалиться Яну будет попроще. — Я на дне, прости. — Не говори про себя плохо, — но Джей не боится оспорить всё, о чём расскажут ему другие люди и даже сам Чонвон, — никогда же не знаешь, как всё повернётся — может, рано или поздно тебя выбросит с глубины, на которой оказался. Люди всё время меняются местами. Всё меняется. — Нет. Ты просто плохо меня знаешь, вот и говоришь так. Моё истинное лицо другое, и ни тебе, никому другому его не найти в настоящем. Просто поверь на слово, — Чонвон уже было собирается пройти мимо, спуститься на первый этаж ради уединения или вовсе вернуться на дождевую улицу, но Чонсон хватает его за кисть основательнее, останавливая. Странно, что держит так, словно в любой момент может позволить ему уйти. Но не позволяет. — Если ты планируешь играть в прятки — так уж и быть, я поищу. Только ты знай, что мне заранее известно, где тебя искать. Но откуда? — Ты, Чонвон, можешь нарисовать себе новое лицо, придумать новую личность. Но как только я окажусь от тебя в шаговой доступности — все палёные краски поплывут и явят мне тебя настоящего. Я могу не видеть сквозь стены, но я вижу сквозь твои зрачки. Ты не плохой человек. Младший не пытается вырваться: сейчас бы справиться с бушующими внутри противоречиями. — И не нужно ставить на себе крест из-за судимости. У тебя разве никогда не было мечты? Но что он сейчас?.. Неужели Чонсон первый, кто его оправдывает?.. — Как была, так и всплыла, — почти в кровь закусывает губу Чонвон, до сих пор не зная, должен ли попытаться вырваться. — Раз была, то послушай, что я тебе скажу. Судьба — это как сломанный роллекостер: по её велению будет весело, но в конце все умрут. А сама жизнь — это не мы, цель и монорельсы между. Это просто… Точка на карте, шагая в направлении которой можно выбрать самые разные пути и даже несколько раз взять перерыв на кофе. Ты вот сейчас идёшь не по дороге, а, свернув, через заросшее поле — но ведь это не значит, что ты никуда никогда не придёшь. Может, это случится позже, но обязательно случится. Поэтому не отказывайся от себя, не окрещивай вечным скитальцем без пункта назначения. Почему он это делает? От светлых чувств мы принимаем исключения. Сонхун считал людей просто удобрением, а жизнь бессмысленной, но Сону для него — это другое, и Пак хочет, чтобы он жил. Чонсон же не считал преступников за людей и хотел истребить каждого, но Чонвон — это другое. Так ли это сработало в этот раз?.. Бывшее нетерпимым становится легко преодолимым и пропускаемым мимо ушей, недостатки не кажутся такими уж большими, а глаза горят; этим сравнением Ян мог бы успокоить Сону, но сейчас, почему-то, успокаивает самого себя. Чонвон говорил, что нет ничего хуже самообмана и неумения оценить ситуацию здраво, но Чонсону хочется верить. Человек, чьи принципы невозможно подорвать. Человек, которого не пошатнуть — тот же, кто пошёл против идей семьи и выбрал свой путь сам. Человек, который живёт ради того, чтобы истреблять преступность и любое, связанное с ней зло, как запрограммированный. Станет ли он поступать и мыслить иначе для кого-то, против кого должен был быть настроен с самого начала? В теории, он мог бы из-за чувств. Но Чонвон живёт в реальном мире: он в это не верит. Никак не может зацепиться, а чувствует на ином уровне — есть здесь что-то другое. Другой мотив, повод, причина. И всё бы ничего, не считая сомнений по поводу искренности и силы заданного направления в чужом сердце — убеждать себя в правильности такого доверия удаётся до поры до времени, пока в память Чонвона как никогда вовремя медленно нарастающим потрясением не врывается это. Оно выбрасывает наводку на поверхность океана сомнений, с той самой глубины: « — У меня здесь дом, поэтому я, как местный, хорошо знаю, о…», — сказал Чонсон в оправдание своего нахождение рядом с Чонвоном минут двадцать назад, на улице. Он был серьёзен? Если да, то… Стоп, что? У Джея же ведь квартира в южной части Сеула, о каком тогда доме идёт речь? Чонвон не обратил на это внимания сразу. Ахён — на северо-западе. И здесь только коттеджи — не квартиры в многоэтажках. Да и адрес Джея он отлично помнит: совсем другой. Так почему же тогда… — Ты сказал, что у тебя здесь есть дом, так почему мы не пошли туда? — истуканом стоит парень, а затем резко поднимает голову, не наладив зрительного контакта, потому что не поворачивается; зато прекратив пытаться сыграть с полицейским в те самые, заранее проигранные прятки. Он не мог отказаться от своих предрассудков так просто — нет. Ладонь Чонсона, вся в мозолях, касается талии младшего и ведёт вниз по разгорячённой коже — вниз по прессу, что расходится двумя идеальными линиями. Он за спиной, снова. Мышцы перекатываются под кожей, реагируя на касания, но последние не находят для себя приемлемого финала. Пальцы скользят всё ниже, медленно, но уверенно ложась на тазобедренные косточки. Собираются пробраться под резинку. И совсем скоро становится ясно — не только от желания доставить удовольствия, а чтобы отвлечь в первую очередь. Но процесс в черепной коробке Янвона уже запущен. Мозаика медленно начинает складываться, как «2+2», отражаясь проекцией над головой, а пытаясь держать себя в руках, Чонвон излишне громко сжимает ладони в кулаки. — Был раньше, — ускользает Чонсон, пытаясь выглядеть при этом отстранённо и беззаботно, как будто подозрительный тон голоса ни о чем ему не говорит, — сейчас я там не живу. И что-то не сходится — всё нутро Чонвона предупредительно вопит, поясняя, что прямо сейчас ему что-то активно не договаривают. Чонвона штормит не по-детски, когда Пак щекочет подушечками пальцев, стремясь пробраться под ремень потемневших от дождевой воды и без того тёмно-синих джинс. Но вопреки всему, Ян не может найти в себе сил хотя бы повернуться к нему лицом или остановить Чонсона — руки кажутся окаменевшими, такими, словно их невозможно поднять.

Девушка распускает вьющиеся русые волосы, что были собраны в пучок, а мужчина с короткой стрижкой и военной формой придерживает её за талию, позволяя грациозно прогнуться в пояснице.

— Если заканчивать рассказ коротко, то… — всё-таки добавляет от себя Чонсон, а Чонвон готов поклясться, что сходит с ума, потому что в пронизанном тишиной помещении, в котором из отзвуков лишь капли дождя, бьющие по карнизу, в его ушах начинает играть знакомая мелодия. Перед глазами же — рисоваться знакомый текст. — …Я переехал в Ахён в 2022 году.

«Жизнь, бегущая по широкой пустыне — где твоё место назначения?»

«В одинокой Вселенной и её жестокой расправе над нами»

«Что же ты пытаешься отыскать?»

Ибо он начинает прояснять окончательно…

Чонвон понимает, что перед ним настоящие влюблённые, которые могут дышать, двигаться, громко смеяться (их голоса резонируют об стены в комнате, где сейчас стоит, собираясь повиснуть, Чонвон), но при этом вся эта ситуация не имеет никакого окраса из повседневности самого подростка. Он наблюдатель.

И они выглядят самыми счастливыми на Земле.

— Почему мы не пошли туда? — настойчивее повторяет Чонвон, оставаясь шататься на краю обрыва, за шаг до истерики, но на деле его голос проседает, становясь ниже от накатывающего осознания и неизбежности последствий, пока реагирующее на прикосновения тело живёт своей отдельной жизнью. Да-да — скорее всего это правда: переехал в Ахён в 2022. И увидел Чонвона впервые, когда он, шестнадцатилетний школьник из дома напротив, выносил мусор. Чонсон не просто так «хотел», он действительно поменял слово в названии песни, говоря о судьбе младшего. — Почему мы не пошли в твой дом? — говорит едва ли слышно Чонвон перед тем, как жуткая буря разразится внутри помещения; сейчас же затишье перед. Гимн «смерти» Яна оказался поменян на гимн «жизни» не по случайности. — Потому что мы уже здесь, Чонвон.