Ластик

Подумай ещё раз: ты запомнишь меня из-за моего имени, или моё имя из-за меня? Не хочу быть ограниченным буквами, которыми меня обозвал кто-то другой.

Если мне с таким в будущее совсем никак — придумай для меня новое: от тебя соглашусь с любыми со/гласными.

***

май 2000 года. — Вы хотите назвать его так же? Свечи подрагивают от лёгкого сквозняка, который следует вслед за её длинным платьем, прикрывающим ноги. Последние две, в самом центре, мужчина в церковных одеяниях зажигает во имя здоровья ещё нерождённого. Ребёнок живёт под сердцем этой женщины вот уже восемь месяцев, и, как чувствует мужчина даже на расстоянии — где-то в конце июня Бог дарует Земле благословение в виде на редкость чистой души. Самая большая церковь, стоящая на возвышении, с другой стороны Намсана — по воскресеньям здесь не протолкнёшься: приближённых к Богу много, и мест в храме тоже, но не настолько. Потому госпоже пришлось заявиться под покровом ночи, дабы никто не сумел помешать ей осуществить разговор со святым. Пасторы, которые проводят свои лета у подножья священной горы, что эпоху назад была пристанищем величественных тигров — не простые люди. Подобно тому, как гора сохраняет себя местом нечеловеческой силы, к ней притягиваются души с точно такой же. Дела духовные всегда на первом месте, и к Богу может подступиться каждый желающий, но. У таких, как мужчина, чья борода из древесного давно перешла к цвету мудрости — есть способность видеть больше вещей, чем обычные горожане. И на её больше не молодом, истерзанном возрастом и усталостью от жизни лице может прочитать, словно в пожелтевших с годами писаниях — всё то, чего она никогда не покажет по собственному желанию. Детей много, но ни одного из них не получится утопить, как котят. Она несёт крест в виде чужих жизней, но не испытывает к этому кресту никакой любви. Прячется за поцелуями символов — оставляет отпечатки на лбу Иисуса и икон с другими святыми, собирая в кулак сердечную нежность от веры только к ним. Но не чувствует того, что пытается испытать, на себе. И таковой эта вера, переставшая распространяться на ближних, становится нездоровой. — Почему нет? — её улыбка всегда отличалась от улыбок других людей: в то время, как по лжецам и притворщикам можно было считать простую неискренность, за её чуть поднятыми вверх уголками губ — что-то имело гораздо более глубокие корни. «Когда это началось?» — спрашивал главный священник у Бога о самой частой прихожанке, но Бог молчал. Голова могла описать женщину, как «истинно верующую», но сердце не прекращало загнанно биться, намекая на то, что вера её не столь чиста, какой она пытается её показать. Религия не подразумевает «нетерпимости» и «притеснения», не обязывает порицать отдалённых от неё, но госпожа Ким, сказав, что её муж перестал служить Всевышнему — вместе с ребёнком греет у сердца желание отомстить за это его отцу. Она считает, что Богу нет нужды быть милостивым к нему. Супруг обязан ответить за то, что ослушался главного: «не прелюбодействуй». Причём, отделавшись не малой — обязательно — кровью. И пастор, что уже не первый год проводит часы в храме, стоящем у подножья Намсана, прекрасно всё понимает. — Вам известно, что значит название нашего района? Хэбангчон — произошёл от слов «свобода и освобождение». Наше поселение во все века оставалось деревней свободы. И имя его горело не срываемым знаменем. Священник не просто так приводит в пример место, которое не сотрётся из истории никогда. Один из старейших районов города — во время японской оккупации Хэбангчон стал полем страшного стрельбища, а после освобождения оказался мало поддающимся контролю новых властей: его заселили люди, бежавшие с севера, и те, кто возвращался на родину, не имея пристанища, потому что их дома были разрушены во множественных боях. Район у горы стал источником трущоб, потому что главная плата за свободу — это бедность, но. Стоит посмотреть на него в наши дни: всем он по душе, и иностранные акционеры борются друг с другом за любой жалкий клочок здешней святой земли, в своё время освоенной не сломимыми и не покорившимися людьми. Дома здесь стоят друг к другу впритык и на счету каждый квадрат — доллары за него прибавляют нули из года в год. В 2000 году человеку со средним доходом ни за что не удастся отхватить дом у драконьих гор, но Госпожа Ким (оставшаяся на грани бедности), как и основное население деревни, получила свой по наследству — её предки прошли длинный путь из городов, которых больше не существует на карте. Если бы действительно любила своих детей, наверное, продала бы его и больше ни в чём не нуждалась, однако. Ненависть к уже давно почившим завоевателям и уважение к предкам не позволили бы ей принять такое решение. — Подобно тому, как прозвище драконьих гор сохраняет силу этого места, оставляя его свободным во все века, людские имена имеют смысл, они — это не пустой звук. Вам следует подумать ещё раз. Ведь как корабль назовёшь, так он и поплывёт. — Мне это прекрасно известно, святой Отец. Не поймите меня превратно, — смиренно опускает она голову. И, казалось бы, в огромном помещении, где проходят все молитвы и песнопения, где вдоль и поперек расставлены лавочки из тёмных дубов и развешаны иконы с ликом святых — нет никого. Окна и двери закрыты, по крайней мере ту, что у главного входа, госпожа Ким за собой заперла, — я действую из лучших побуждений. Но непонятно откуда взявшийся на сей раз, поток ветра тушит все свечи, горевшие вдоль площадки. Священник успевает дотянуться лишь до тех самых двух, стремясь закрыть их своим телом; и у него получается защитить последние дрожащие огоньки. Надо, чтобы прогорели ещё немного: зажженные в честь здравия двух душ, обе свечки не должны потухнуть настолько быстро. Иначе примета не радует — подобно несвоевременно потушенным языкам пламени, так же быстро рискует оборваться жизнь замоленных. Церковь, в которую не было вхоже зло, блестела под весенним солнцем, — оно игралось с цветными мозаиками, бросая на деревянный паркет цветные тени днём; и сверкала с той же яркостью, когда маленькие прозрачные фрески на потолке, словно через калейдоскоп, пропускали звёзды, что скреблись о стеклянную поверхность. И все они становились весточкой от Всевышнего, что отражалась в глазах прихожан. Но сегодняшняя ночь была другой. Абсолютно тёмной, затянутой грозными тучами. — Иероглиф с двойным смыслом. «Неотвратимость» и… Его имя… Оно значит «благородное прощение»? — на всякий случай переспрашивает мужчина, пусть знает — не ошибается. Имена играют роль. Они имеют влияние на судьбу. Ребёнок, рождённый под таковым, скорее всего, обязательно встанет перед ситуацией, в которой ему, понимающему, насколько схлопнулись над его головой Небеса, придётся простить то, что прощать не положено. И он не сможет этого обойти, учитывая писание перед вторым слогом — неотвратимость. Такой ли участи она ему желает? Кажется, сию идею ей шептали не ангелы. А может, и они — просили сделать новорождённого тем, кто окажется проводником добра на землю. Будущая мать, во всяком случае, ни о чём не переживает, остаётся умиротворённой. Женщина, оглаживая выпуклый живот, что плохо скрывает её свободное платье, терпеливо поправляет святого Отца: — У Сону значение «цветение камня», но сыну я дам названную вами версию, чтобы он стал совершенно другим человеком, — и улыбается той самой улыбкой, складывая глаза полумесяцами, — и подарил миру милосердие, которое не смог его жестокий отец.

***

сейчас.

Голова Сону вот-вот разорвётся от обилия женских голосов. Мелькают звуками без картинок, но этого достаточно, чтобы пустить по вибрирующему от такого наплыва черепу трещины. « — Daddy issues? Точно, есть же такое, я совсем забыла, — хлопает по собственным коленям девчонка, после чего переводит орлиный взгляд на сидящую сбоку от неё младшую сестру: — У тебя есть такое, Мину-я?» Сону хмурится, потому что может разобрать слова и даже понять, что владелец голосов он сто процентов не знает. И вряд ли смотрел дорамы, где мог встретиться подобный текст; в принципе сложно представить, что именно сподвигло главные действующие лица к такому разговору. «— Что?! С чего-то взяла? — возмущается та, на которой, судя по всему, отрываются старшенькие. — Не спрашивай у неё, она же даже слова «секс» боится, — советует Ину. — А я не с потолка это взяла, — закатывает глаза Джиу, — вот у меня во вкусе те, кто постарше. Слышали о возможных причинах, ребятки? — Ко взрослым мужчинам девушки тянутся чаще, если у них нет отцов? — оживляется средняя сестра, садясь в позу лотоса в центре кровати, пока что-то громко жуёт. — Но папа же где-то есть, — не перебивает, а просто успевает вовремя вставить свои пять копеек Сону, которого в эту женскую тусовку наконец-то впустили под страхом смерти: «только попробуй рассказать маме, о чём мы говорили, и свяжем тебя, как поросёнка на противене — начинай любить яблоки уже сейчас, потому что как минимум одно тебе засунут в рот». Ники был прав, говоря, что женщины — прекрасные, но до жути пугающие существа. Благо, с сёстрами Сону нашёл способ хоть как-то примириться. — Есть, но… — вздыхает Джиу, — его как будто и нет вовсе, учитывая, что он не принимает никакого участия в нашей жизни. Так что не отзывайся о его существовании слишком хорошо: даже вне присутствия мамы с этими словами будет сложно согласиться. Сону на это угукает и послушно опускает голову вниз. — А ты как считаешь, Мину-нуна? — шёпотом задаёт вопрос сестре Сону, потому что к ней он прислушается в сотни крат больше, чем к остальным. — Думаю, что это глупость. Я встречаюсь только с ровесниками, — хмыкает девушка, дёрнув подбородком, пока скрещивает руки на груди в защитной позе. — Ты ни с кем не встречаешься, Мину-я, — с любовью отпихивает ногой младшую её онни, но на деле не расчитывает силу, и брюнетка, пытаясь распутать запутанные руки, запоздало машет ими в тщетной попытке поймать ускользающее равновесие. — Просто держаться за ладони и даже не целоваться — не отношения, — в догонку кричит Ину. А Сону ловит сестру, не дав упасть с кровати. И усаживает на место, как бескостную тряпичную куклу (которая вопреки всему оказывается достаточно сильной для того, чтобы стоять на своём, и берёт в основном отрицательным молчанием — никогда не согласием или прямым столкновением). Пока девушка умолкает, а обсуждение пристрастий и корней, от которых они происходят, продолжаются остальными, Сону остаётся с краю — заплетает старшей рассыпавшуюся косичку. Мило, да и только. У Мину длинные чёрные волосы, и иногда Сону думает, что он хотел бы быть девочкой и иметь такие же. Поменяться с сестрой местами. Чтобы можно было так же заплетать в косы и распускать, как только надоест. Дело не в том, что он ощущает себя не в своём теле, всё хорошо, просто… Разве не здорово, когда любящий человек может позаботиться о тебе ещё и так? Мальчику вот хотелось бы, чтобы его пальцы путались в локонах подольше, чтобы можно было превращать их в кудри или снова выпрямлять, быть перед ним разным и одинаково красивым. Главная причина — ему нравятся длинные волосы, а Киму нравится он. Сону с детства любил наряжаться, потому что привык смотреть на старших и повторять за ними. Но даже в одежде перенял больше всего от Мину — скромные и нейтральные оттенки. Только теперь вместо обычных рубашек он носит оверсайз толстовки, закрывающие всю поверхность кожи. Сначала из-за маминых побоев, позже — из-за его любви, которую не желает никому другому показывать. Да, от Мину было перенято много, но от Джиу не менее важное — тяга если не ко всем, то как минимум к одному взрослому, состоявшемуся мужчине. Лишь он один может позаботиться о мальчике. Ровесники никогда не смогут даже попытаться воссоздать ту марлевую повязку, которую старший восполняет собой, накладывает на раны своим существованием: Сону хочется, чтобы его утешали лаской, как это делает он. И дело, наверное, всё-таки не в цифрах: хён — это просто хён, а не замена отца. Взрослый, умный, заботливый, надёжный, помогающий учиться жизни и решающий многие проблемы. Нравится — это нравится, так зачем искать причину данностям? — Не знаю, правда это, или нет, — снова подаёт голос младший, и все девушки в комнате обращают внимание на него, когда он проговаривает: — Но мне, как и Джиу-нуне, тоже нравятся мужчины постарше. Наяву шатен громко вскрикивает, ударяясь носками об табуретку, из-за чего его вой начинает переходить в другую тональность и только усиливается. Юнджин, что наблюдает за тем, как на ногу в белых носках пытается подуть держащийся (и до жути гибкий) Сону, что вот-вот переломится напополам, кричит с той же силой: — Что такое? Сону! Ты что-то вспомнил?! — Я… — понимает, что зря поднял столько шума, но признаётся в не менее важном: — Вспомнил… — Что?! Ну? Ну же! — Что я забыл зарядить свой телефон и он уже второй день выключен… Конечно, было бы у него время заметить эту небольшую проблему, когда всё внимание было забрано спящим красавчиком-принцем, на полу возле ложа которого Сону провёл почти сутки, как верный раб, ожидая пробуждения его ледяного высочества. Кто бы Киму там ни писал (если такие люди вообще есть), этот кто-то наверняка даже не подозревает: что приключилось за какую-то пару дней, и по какой именно причине подросток не заходил в сеть так долго. Ответом на вероятно возникший вопрос можно было бы прислать фото мальчика, который, словно превратив свои пальцы в наручники из стали, во сне крепко сжимает ладони Сонхуна, на которых даже не в состоянии сомкнуть свою мелкую ручку. Такая сладкая была картина, что госпожа Хо даже прослезилась, сдерживая во рту вопрос: «Хисын-а, а почему у нас всё не настолько романтично? Мы же, вроде, женаты, а они просто рядом лежат, и то дружнее…» Сону, собравшись с мыслями и приосанившись, объявляет: — Я готов, — и быстренько втыкает зарядное устройство. — Включится не сразу, учитывая, что пролежал больше одного дня, — объясняет Юнджин, — так что не отвлекайся на него пока, — на что Сону кивает: конечно же, разумеется, что сейчас перед ним есть вещи поважнее. Но Сону, увлечённый Сонхуном и его состоянием больше своего собственного, проспав на полу возле хёна (боясь потревожить его своим телом рядом), совсем забыл о том, что давно не выходил на связь со знакомым Каннамским «оппой». Господин Нишимура наверняка переживает, поэтому стоит ответить ему по крайней мере односложным: прошу прощения, я был занят. А чем конкретно — не суть. Учёбой или самым важным человеком в своей жизни — мелочи, как для уточнения. « — Видишь ли, некоторые люди мечтают забыть, в то время, как таким, как мы — дарована такая счастливая возможность», — на этот раз Ким уже прекрасно понимает, что голова прокручивает один из первых диалогов с сидящей прямо перед ним Юнджин. — Я боюсь его открывать… Может, она и осталась при своём мнении, но для Сону это теперь не главное: проект больше не на виду, официально его, как и всех правил, сдерживавших мальчика и его помощников перед осуществлением задуманного — нет. Ким волен производить столько попыток, сколько ему заблагорассудится. «Перезагрузиться, сделав сброс под ноль — разве это хорошо? Это же просто отказ от ответственности за свои поступки и их последствия», — как и свои мысли в ответ на это, — «Между чувствами и правдой я выбираю второе». Поэтому Сону дождался, пока все разойдутся по своим делам, чтобы остаться наедине с женой ассистента Ли. Что ж, поначалу она и правда расстроила его своими советами (в самую первую встречу), но почему бы и не воспользоваться помощью в виде чужого ума, когда предлагают? Хо определённо хорошо знает не только психологию, но и ситуацию, в которой оказался Сону. Кто угодно подтвердит: лишь люди, поражённые одним и тем же недугом, понимают друг друга. А раз они решили всё-таки грести в направлении знания, каким бы грозовым или солнечным оно ни было — нужно взяться за руки друг друга покрепче и позабыть все обиды. — Я буду показывать тебе фото по одному, — предупреждает блондинка, прежде чем начать, — ты должен понимать, что, поскольку я сама ничего о тебе не знаю, мне придётся задавать вопросы вразброс и выбирать фотографии наугад. То есть показывать чьё-то лицо и в случайном порядке спрашивать. Идёт? — Да. Сону не стал открывать альбом, что раздобыл по доброте душевной Чонвон, самостоятельно — следовало позволить госпоже Хо его сопровождать. Помочь вспомнить как можно больше. Девушка собирается использовать своего рода психологический приём, который видела, по её словам, в фильме, где персонаж разделял их с Сону судьбу — потеряв память — пытался хоть что-то вспомнить. В той ленте другой человек показывал фото старых знакомых и задавал придуманные наспех вопросы главному герою, пытаясь на ощупь потянуть за спусковой крючок, которой мог бы привести к резкому осознанию. Сону хочет как минимум попробовать, потому что перспектива не узнать ничего до самого конца пугает гораздо сильнее, чем просто возможность расстроиться в случае неудачи. — Получается, что я жил у драконьих гор? — цепляется взглядом за эмблему, отпечатанную на обложке бордового переплёта, младший. — Ага, — легкомысленно подтверждает Юнджин, продолжая крутить закрытый альбом и рассматривать эту довольно старую вещь в руках: она сама закончила среднюю школу лишь парой годами раньше Сону, что делало их диалог не менее удивительным. Как вообще этот ребёнок может быть одного возраста с половиной персонала, который о нём заботится? — Здесь написано «средняя школа Хэбангчона». Ким отводит глаза, пытаясь найти полку в своей голове, которая могла бы принять эту информацию без потрясений. Вроде бы ничего особенного, но как из всего города, во время мини-побега Ким Сону, сам того не зная, выбрал именно район, в котором жил раньше? Хэбангчон притянул к себе неведомой силой, поводил кругами, но, в итоге, дал Сону свой самый первый ответ далеко не сразу. — А можно ли в этой школе узнать адрес учеников? — и абсолютно естественно, что Сону попытается выведать остальные любыми способами. — Теоритически возможно, но, во-первых, у нас нет никаких оснований, на которых мы официально могли бы его запросить, а во-вторых, данные об учениках, если они многолетней давности, могут и не сохранять. Особенно, если у школы новое руководство. И последнее — высоки риски того, что мы привлечем к себе не нужное внимание, заворошив данные с твоим именем. Не стоит спешить с принятием мер, Сону… Подожди немного, пока разногласия улягутся. — Понятно, — расстренно поджимает губы мальчик, переплетая собственные пальцы в замок, пока бесконечно думает о том, что мог пройти мимо своего дома и даже об этом не узнать. — Если честно, я чувствую себя каким-то преступником… Которому нужно укрываться от закона. — Но так оно, можно сказать, и есть. — Разве я кого-то убил? — Разве что не позволил разразиться чужой жадности и убить самого себя. Но ты не один, прекрасно знаешь — твои защитники автоматически вне закона, а потому мы такие же преступники. Тебе стало хоть немного легче? — Ну как вам сказать… — Сону не хочет, чтобы преступниками называли его хёнов и особенно сильно — одного из них. Это слово ещё как-то можно приплести к остальным, пусть даже в шутку, но с Сонхуном оно как-то совсем не вяжется. Именно он пообещал попытаться взять на себя ответственность, если что-то плохое случится. Чтоб его… Такой образ мышления, в плане. День, когда Сону беззаботно прогуливался по солнечному, полному обычных людских историй Хэбангчону. Там столько одинаковых, похожих друг на друга дорог со склонами и таких же безликих домиков, что даже увидь Ким очертания собственного во сне и приди посмотреть воочию, так просто отличить бы не смог. Почти полдня прослонялся там, и никто не признал в вернувшемся на родную землю мальчике Ким Сону? Совсем-совсем никто? Нет. Не стоит впадать в печаль. Ведь если бы Ким прошёл мимо кого-то знакомого, его бы окликнули, верно? Если у Сону там жила семья, если предположить, что она живёт там и до сих пор — может, стоит прочесать каждый уголок немаленькой деревни снова? По крайней мере попытаться. Насколько же близок он был к родному месту? — Я попробую начать сейчас, — прокашливается в кулачок блондинка, пытаясь вернуть приунывшего ребёнка в строй, — ты готов, Сону? — Да, — говорит Ким, а сам борется с желанием закрыть глаза самому себе, сильно стискивая пальцами, зажатыми меж широко расставленный ног, деревянную доску стула, на котором сидит. И мигом этому желанию проигрывает. Ким Сону крепко зажмуривается в тот самый момент, когда госпожа Хо открывает перед ним альбом, до жути боясь увидеть первое из лиц, обладатель которого потенциально мог быть ему кем угодно — врагом или другом, первой любовью или вообще кем-то, кто ему был взаимно безразличен, но хорошо знаком. — Три. Странно понимать, что перед тобой окажутся люди, которых ты знал, но этого не помнишь и никак не может определить — что вас связывало и в каких отношениях вы находились? — Два. Посмотришь на заклятого врага, и не ответишь, кто он — улыбка ведь абсолютно безобидная. А умение определять человеческую суть, увы, не ко всем приходит с нажитыми годами. Взглянешь на худшее из своих воспоминаний, и запишешь, как «выглядит, как мой возможный лучший друг». И наоборот — в настоящем не узнаешь своего человека и посчитаешь, что он — всего лишь одноклассник, с которым из общего были лишь возраст и помещение, в котором учились. — Один. Сону так не хочет, но нет другого выбора. Этот клубок, прежде чем он станет распущен, придётся запутать ещё сильнее, потягивая за разные кончики ниток. Больно и даже страшно — осознавать и пытаться принять то, что тебе ничего, ни о ком, включая себя, не известно. А ведь все эти люди вряд ли страдают от утери памяти. Они явно помнят самого Кима, но даже в мыслях не могут допустить невозможное: Умерший в 2015, мальчик жив в 2030. И он вернулся. Правда, пока ещё не добрался до своего дома. — Не бойся, открой глаза, — направляет Юнджин, слабо улыбаясь, пока держит страницу раскрытой, повёрнутой к Сону, зато умудряется спрятать свободной ладонью остальные, чтобы ничего не зацепилось за взор заранее. Всё, что может испытывать Хо — сочувствие и понимание, но нечем здесь помочь: Сону, раз решился, должен пройти весь путь себя прошлого от начала и до конца сам, даже если подобная борьба будет осуществляться против своих настоящих мечт. Сону слушается и, поняв, что ему необходимо сделать это для себя и только — приоткрывает одно веко. Сначала то будто специально отказывается видеть фото не расплывчато, зато не против приклеиться к другой яркой детали. Её длинный, нарощенный красный ноготь (туда наверняка ушла как минимум половина зарплаты Хисына) указывает на снимок какого-то подростка. Фотографии для выпускного альбома 2015 года? Последнего года жизни. Стоит совсем немного приглядеться, как изо рта вылетает неконтролируемое: — Это что… Я?.. — Мгм, — положительно кивает Юнджин, — милашка, правда? Со снимка на Сону смотрит мальчик с совершенно иным взглядом. Его глаза по-прежнему блестят, но как будто совершенно по-другому. Полные каких-то загадок, они не соглашаются раскрывать ни одну из них, приговаривая: бей, топи, пытай, мучай меня, но я ничего не скажу — сохраню и пронесу за собой до самого подземного мира, буду довольствоваться этими знаниями наедине с собой. Что же такого знал тот Ким Сону, что такого он пережил? Кажется более взрослым, чем сейчас, хотя именно в те года, не дожив до идеального числа возраста где-то месяц (а то и меньше) — покинул этот мир. Зато, как и мечтал — унёс любую из тайн вслед за собой: туда, где никто никогда её не найдёт. Живых, наученных копаться в голове мёртвых ведь пока ещё не придумали. Но, что самое интересное — снимок угрюмого, скрывающего что-то подростка в тёмно-синей форме не просто находится там, где по идее должен, как все остальные. Имя «Ким Сону» не подорвано, не смещено, не замазано, оно на своём месте, но вот само фото в другом положении — словно обратно вклеяно, впившись в поплывшую от такой махинации бумагу неровными углами. Сону пытается всмотреться, переклоняясь на стуле. И понимая, что другого объяснения найти не может, пытается нарисовать в своей головы возможные обстоятельства, при которых это произошло. Вырвали, чтобы затем вернуть на место — это сто пудов, но. Кто? И зачем? Ведь этот альбом хранится в школьном архиве; Чонвон его оттуда нагло стащил, да-да. И не найдётся того, кто имеет особый интерес к вещам, которые невозможно продать — никому же фотографии школьника пятнадцатилетней давности, на самом деле, не сдались. Другие версии попадания чьих-то рук на строчки старого альбома отметаются так же, потому что у всех одноклассников и без того есть по одной копии, в каждой из которых хранилось бы лицо Ким Сону. Одного из учеников хэбанчонской средней школы. Зачем это кому-то понадобилось? Неужели некто скучал и, не имея фото, пришёл вырвать его из общего архива?.. Кем бы он ни был, получается, что вряд ли приходился Сону одноклассником — в таком случае у него должна быть своя версия переплёта; не было бы необходимости проворачивать такую глупость. Хорошо, но если предполагаемый вор (который впоследствие вернул краденное, но, всё же…) — не бывший одноклассник или одноклассница, то кто?.. Звучит почти нереально. И почему же всё-таки вклеил обратно? — Что ты чувствуешь? — интересуется Юнджин. — Ничего особенного, кроме непринятия: разве этим мальчиком мог быть я? — Это ты, сомнений нет, — девушка заправляет прядь волос за ухо, и Сону готов поклясться, что не в состоянии прочитать, о чём она сейчас думает: есть лишь один человек, к угадыванию эмоций которого он почти полностью привык. — Пойдём дальше, — словно перезагрузившись сама, предлагает сменить фото Юнджин, особо ни на чём не задерживаясь. Думала ли она о том, что Ким Сону выглядел совершенно не так, как сейчас? Хочет ли предложить ему остановиться? Что бы ни произошло в прошлом, его лицо на фото из 2015 года совсем не напоминает выражение счастливого человека. Да нет же, оно совершенно очевидно несчастно. Но младший уже говорил, что не боится правды — а значит придётся продолжить, прекратив бояться причин, что послужили его стеклянному взгляду на фото. Из граней отчаяния там плескались самые разные глубины, но, пожалуй, там нельзя было разглядеть страха. Сам Сону смиренно опускает голову снова, закрывая себе обзор, чтобы случайно не подсмотреть. Продолжает и надеется, что его настигнет прозрение, и если получится очень долго пробивать бумагу взглядом на одном и том же лице — рано или поздно оттуда длинноногими пауками вылезут необходимые кадры. Настигнут те, в которых все эти различные черты были главными действующими. — Этот, — протягивает руку, показывая уже другой оборот альбома Юнджин, — Бэ Сольджин был твоим другом? Бэ Сольджин — был первым во главе забияк, с которыми дрался японец, потому что его друга, Сону, они дразнили «сладкой девчонкой» и постоянно спрашивали, когда тот отрастит волосы. Сону плакал, но не потому, что ему было обидно из-за прозвища — просто такие волосы, как у Мину, он отрастить всё равно бы не смог. — Может быть, — чешет затылок Сону. — Мин Хэджи, — тыкает в новую картинку блондинка. — Ты с ней не ладил? — Кажется, мне было бы трудно подружиться с таким человеком, — говорит Сону наугад сам, потому что не может признать в лице худощавой коротковолосой брюнетки свою подругу. Не может даже предположить, хотя перед ним обычная школьница, его когда-то одногодка-одноклассница. С которой сблизился первой, когда только пришёл в танцевальный кружок. Вместе с ней и другими девушками из класса ставили каверы на танцы женских групп, участвуя в каждом летнем фестивале, а сам Сону оставался одним мальчиком, которого постоянно ставили в центр за его милую манеру позировать в конце каждого выступления. А дальше идут самые разные имена. Много имён. И лиц тоже, как Юнджин с Чонвоном и обещали, но таких Ким в своей жизни не видел. — Неужели я всех их знал?.. — Ты с ними учился. — Не могу поверить в то, что ничего не помню… — Что насчёт Мингю? Тебе было с ним комфортно? — и указывает на ещё одного.

Одноклассника, с которым Сону посещал церковь: вместо ног он всегда использовал велосипед.

« — Ты не сможешь пройти через Намсан в шлёпках»

Несколько мальчиков с оттопыренными ушами, двое с особо загоревшей кожей, всего один со светлой (но Сону знает человека, у которого светлее), остальные, почти ничем не отличающиеся друг от друга. Симпатичные девушки с ещё не сделанным двойным веком, которые, судя по их внешнему виду, уже тогда начали краситься; несмотря на запрет, придуманный уставом школы. Всё это кажется таким понятно закономерным и в то же время абсолютно незнакомым, что Ким периодически отвлекается на стоящий на подоконнике фикус, пытаясь найти спасение, растворив в его зелени чужие черты. Бывает же такое, как когда нанюхаешься в парфюмерии кучи разных запахов и начинаешь нуждаться в свежем воздухе. Так и сейчас — нужно отвлечься, посмотреть на что-то другое, но сдаваться шатен не желает ни за что. Просто в лишний раз убеждается: как и думал, нет никого красивее Сонхуна. А если они и правда были знакомы в прошлом, то Ким Сону чисто технически не оставалось ничего, кроме как влюбиться именно в него — никто бы из ближнего окружения с этой задачей так, как он бы не сравнился. Юнджин, начавшая чувствовать, что занятие, которое они выбрали для того, чтобы сдвинуть ситуацию с мертвой точки — провальное — собирается показать самое последнее фото на сегодня, о чём оповещает Сону: — Такими темпами все попытки мы не «сдвинем с», а «придвинем к» тупику, так что послушай-ка меня. Иначе это в конце концов плохо повлияет на твою психику, а я не хочу, чтобы ты начал обвинять себя в том, что не можешь сделать. Так, каких у нас вопросов ещё не было? Хм… Были про дружбу, — загибает пальцы Юнджин, — про доверие, вражду и безразличие, и про возможных задир были, значит, остаётся одно… — но эти слова Ким пропускает мимо ушей. — Точно! Как я могла забыть?! — когда девушка, уже ни на что не рассчитывая, показывает самую последнюю страницу альбома, тыкая пальцем в Небо правого нижнего угла. А попадает в самую суть. И проговаривает: — Ты любил этого человека? Пока перед глазами Сону возникает выпускная фотография улыбчивого белобрысого мальчишки.

***

— А натуральный цвет шёл тебе больше. Какое разочарование — Пак Чонсон, всё-таки, оказался мудаком. Младший так и не осмеливается к нему повернуться, хотя заранее мог бы дать спойлер: «нет тебе прощения в моих глазах». Но почувствовав перемещение тепла от чужих ладоний вниз по коже: — Что ты… — пытается произнести вопрос вслух, игнорируя мурашки, что остаются на теле вместе с руками Чонсона, по-прежнему с напором сжатыми на тазобедренных косточках. И получается так себе. Всё то, что в нём казалось знакомым и вызывало чувство дежавю, что утянуло Вона за собой, заставило его поверить Паку с большей легкостью — оказалось на поверхности. Обнаружить свою ошибку важно уметь вовремя. И красноволосый свою нашёл. Если доверие и правда можно измерять оставшимся белым островком от затирачки — у медбрата на первых порах к Чонсону оно оказалось излишне большим. — Чонвон, я… Но ничего, сейчас от него не осталось даже половины. — Да-да, ответь мне, что тебе «нечего сказать», но я-то знаю, что слов получится слишком много, — и у Яна их будет много тоже, даже если вырезать все те, что на телевидении принято запикивать. Обматерить или наброситься с кулаками — и этого будто окажется мало, потому что ярость остаётся не высказанной до конца. Она, змеёй, что копит смертельный яд и тихо поднимается со дна на поверхность, выжидает правильного момента, чтобы атаковать — оказаться выраженной. Насколько глупо со стороны старшего надеяться, что тебя поймут и простят? Догадываться, что тебе что-то не договаривают, и ссылаться на собственную тревожность — одно, а в лоб услышать молчаливое подтверждение о том, что просто в голове не укладывается — совершенно другое. Сначала Чонвону мерещилось, что их первая встреча приключилась тогда, в больнице. Что было это в день, когда Чонсона привезли в неотложку, но нет. Потом Вон думал, что той самой точкой отсчёта в их общей истории стала случайная (приходится задаваться вопросом: а действительно ли случайная? ибо больше ничего не кажется очевидным) встреча в автобусе — и снова мимо. Оказывается, что в своей памяти медбрат не в состоянии откопать тот момент и знать, что именно тогда увидел Чонсона в первый, а не во второй или вовсе, в третий раз. В этом случае, когда они пересеклись и запустили эту пургу по-настоящему с нуля, наверняка известно даже не предкам — самому Чонсону. — Послушай меня… — сжимает пальцы на коже сильнее, как вдруг: — Убери руки, — почти что рычит Чонвон, но пока это звучит, как предупреждение, которое Чонсон, Слава Небесам, умудряется услышать. Он-то отлично помнит, когда переехал и наткнулся на сортирующего мусор мальчика во дворе перед своим роскошным коттеджем. Теперь же, стоя внутри некогда дома уже с этим самым загадочным соседом из прошлого, Пак смиренно поднимает ладони в воздух и делает ровно шаг назад, как будто ему угрожают пистолетом, а не разъяренным дыханием. И Чонвон, что всё это время наблюдал за собой и стоящим сзади Паком в зеркальном отражении, резко оборачивается. И не может в это поверить. По крайней мере, до конца не получается осознать, что смотрящий на него с вожделением и крупицами нежности, Джей — это тот самый человек, которого пытающийся покончить с собой Чонвон видел по ту сторону, танцующим. И по-другому быть не может. — На мой главный вопрос ты в итоге не ответил, но я так понимаю, ответ — «нет», — грустно хмыкает Пак, продолжая стоять в этой дурацкой позе, пока Чонвон даже не может вспомнить, о каком именно идёт речь. «Не мог бы ты стать моим, Чонвон?» У Яна так-то куча своих, и все они поважнее. Он может думать лишь об одном. — Нет, это ты мне скажи, — сквозь зубы шипит, а затем, — ты знал меня ещё до того, как мы пересеклись в больнице? В автобусе? — почти что переходит на крик Чонвон, с каждым словом контролируя растущий в громкости тон всё хуже. Стоило догадаться с самого начала, а сейчас же достаточно использовать эту мысль как-то, что не позволит отступиться от попытки обо всём разузнать. — «Ты не такой, как все»? — вытягивает указательный палец вперёд Ян, цитируя сказанное старшим, и слишком уж быстро упирается в грудь Чонсона, который даже не пытается миновать: с пониманием примет даже пощёчину. — «Глубина однажды тебя вытолкнет, и все наладится»? — и ещё один тычок, но он не отступает назад, чем злит ещё сильнее, потому что Вон вот-вот просверлит в его грудной клетке отверстие, ибо каждое новое предложение равно одному тычку, — «жизнь может стать лучше», «ты меня приворожил», «ты заставил во мне проснуться чувства, которых давно не было», «помимо карьеры мне нужна любовь» бла-бла-бла — и многое другое. Ага, как же? — и сам Чонвон на секунду замирает, глядя на Чонсона такими смыслами в глазах, которые всё ещё что-то испытывающий к медбрату Чонсон и врагу бы вместо пуль не пожелал: — Как я мог вообще согласиться продолжать слушать этот несусветный бред? Чонвон не мог и более не собирается даже пытаться в это поверить. А своим молчанием Пак, казалось бы, делает только хуже — ведь это же знак согласия? Насколько Чонвон прав в том, что говорит? Насколько всё это, сказанное им, было неискренне? — А «Гимн смерти»? Он же часто играл в этом доме, я-то всё слышал. Ты специально включил пластинку вместе с ним, когда я был на работе у тебя в квартире? — Нет… Это была случайность, — резко отрицает, почему-то, именно это Чонсон, — один важный для меня человек разучивал эту песню для работы в театре, вот у меня и сохранилась пластинка. Я говорил тебе об этом раньше, если не помнишь — и это была правда. — Правду в твоих словах, я так понимаю, придётся собирать, как бисер, — настолько её окажется мало во всей этой каше, — и рассматривать под микроскопом. Где же такое видано, чтобы человек, чьи нерушимые принципы активно надиктовывают ему, как сторожевому псу — непроходимую ненависть к любому преступнику — вот так, ни с того ни с сего, сделает исключение ради одного красноволосого медбрата? Здесь с самого начала что-то было не так. Чонвону, такому идиоту, с первого мгновения нельзя было терять хватку, расслабляться и перестать задаваться вполне себе логичным вопросом: почему Пак, который готов стереть даже того же Сонхуна, так легко закрывает глаза на проступок Яна? Наверное, потому, что со старта он имел за спиной целый багаж, состоящий из знания о Чонвоне, и всего лишь ни разу не использовал его. А мог. По образцу «ненавижу и истреблю всех негодяев» Чонсон никогда бы не подошёл к младшему без последствий — но на деле действовал по-отцовски тепло и не срывался, время от времени максимум поддразнивал. Почему? — Ещё тогда, когда обратился ко мне, как ко дню недели и спросил, кого я убил, ты ведь знал ещё тогда, да? Сказал мне бежать, осознавая, что всё равно поймаешь? Ты знал обо всём с самого начала, Чонсон? — Чонвон хотел бы поплакать, если бы мог: но, похоже, до сих пор в его груди пустота цветёт лишь в пустыне, на сухой, измученной жаждой земле, а потому никаких слёз выдавить не получится даже при желании. — Я для тебя что, какая-то игрушка? Тренажер перед тем, как пойти работать под прикрытием? Потренировался на мне, чтобы научиться притворяться ничего не знающим и обманывать людей? И Чонсон наконец не выдерживает, перехватывая запястье младшего, когда вместо тычка пальца ударом в грудь летит сжатая в кулак ладошка. Держит крепко, и: — Чонвон, дай мне объяснить, — делает шаг вперёд, пока теперь уже красноволосый — такого же размера назад. — Не подходи ко мне! — пытается вырваться, но не удивительно, что при таком противнике вряд ли что получится. От бессилия на его фоне хочется кричать. — Так и знал, что тебе нельзя доверять… — Знаешь, если ты задаёшь вопрос, то будь готов услышать на него ответ, — парирует Пак и никуда не отходит сам, на этот раз схватив уже и второе запястье, которое пыталось долететь до лица, — послушай же меня. И по старой, заезженной привычке: на очередной шаг назад делает два вперёд. А когда за спиной остаётся лишь холодная стена, Чонвон съеживается сильнее, обжигаясь о прохладу покрытия. Так и продолжив стоять полуголым, на время он слушается и затыкается. Какая же глупая ситуация… Специально выжидать момента, чтобы ответить; не словами. Следовало хотя бы что-то на себя накинуть, прежде чем начать подобную выдручку. Но варианта помедлить или промолчать совсем у Чонвона не было: если бы не высказал сегодня всё, что о нём думает — больше никогда бы в жизни не заснул. — Да, это правда, что я видел тебя, когда ты был младше, — признается Чонсон, — потому что жил в этом доме и не был слепым достаточно для того, чтобы никогда не взглянуть на соседей, живших напротив. И я знал многое, но не с самого начала. Тогда я только выбирался из казармы, накопил как военный-контрактник побольше денег и целиком арендовал неплохой дом. Потом началось моё обучение в полицейской академии, но это было уже в 2023, когда твоё преступление… Внесли в учебную программу, как одно из свежих, подпадающих под новый закон о «разрешении разглашения личности и данных преступника». Чонвон был одним из первых, чьё лицо стало известно общественности после принятия закона. Трагично-иронично получилось, потому что те, кто вершил куда более жуткие преступления, но на пару месяцев раньше — остались в тени и, в отличии от тогда ещё подростка, могли нормально зажить после выхода из тюрьмы. — И ты решил преследовать меня остаток жизни несмотря на то, что своё я отсидел? — Нет! — рявкает Пак. — Я никогда не придал бы особого внимания очередному преступлению, потому что ненавидел всех одинаково, но в презентации были фотографии дома, в котором ты жил. Его внесли в дело, как место, которое могло натолкнуть следствие на «мотивы убийства», когда они изучали твой психотип и составляли профайл, но там ничего не нашли, а Ян Чонвон был отложен в папку «состояние аффекта» за неимением других объяснений. Хотя я всегда знал: это не могло быть чистое влияние эмоций, ведь в то место ты бы не пришёл просто так. С тобой всё не могло получиться настолько заурядно. И переводить твоё описание в сырое «не справился с эмоциями» было как минимум глупым отказом от истинного положения вещей. Там, с тобой, кроме гнева и самозащиты было что-то ещё. Я прав? Зачем ты сказал на слушании, что хотел убить его? — Не смей лезть в давно закрытые двери, — из-за разницы в росте Вон смотрит снизу вверх, но этого достаточно, чтобы притяжение к полу работало на Чонсоне сильнее. — И так получилось, — упорно продолжает Пак, сглатывая ком в горле и борясь с волнением на этом фоне, — я узнал то здание, что было напротив меня. Семь лет назад я даже ходил проверять через дорогу, ничего ли не перепутал, но почти на следующий же день после окончательного вынесения приговора, там меня встречала лишь табличка «сдаётся в аренду». Твоя мама переехала сразу, а я мог помнить только соседского мальчика, который подкармливал кошек и совсем не походил на убийцу. — Что?.. — Я пытаюсь сказать, что это и есть причина, по которой ты другой в моих глазах, — хватает за плечи Чонвона Джей, чуть нагибаясь так, чтобы их глаза оказались на одном уровне, — Ян Чонвон. Ты показался мне не таким, как все, особенным — ещё тогда. Я чувствовал, что ты хороший человек ещё до того, как случилось что-то плохое. Ты отличаешься от других, от настоящих преступников, понимаешь? Истинные уличных кошек не кормят, они жестоки к животным и, в 9 из 10 случаев, начинают свой кровавый путь с них, бездомных и беззащитных. По их венам течёт гнилая, чёрная кровь, но ты абсолютно очевидно — не злодей, а просто жертва обстоятельств. Не злодей, значит. Ну, спасибо. Теперь Джей не оставил у Чонвона и последнего преимущества — способа защищать себя словом «я монстр, арарар», «нетакусечка» больше не получится. А чем придётся без этого? Чонвон по-другому уже не умеет, разубеждать бессмысленно. Выбивать оружие, когда оно стало руками — жестоко. Умышленно или нет, а Ян Чонвон отнял жизнь. — Я не мог успокоиться, постоянно прокручивая в голове тебя, идущего со школы по нашему переулку и то, что с тобой приключилось. Как и то, чем закончилось. Всё это несправедливо. — То есть ты хочешь сказать, что сделал исключение в своей ненависти к убийцам, потому что… Тебе стало меня жалко? — изгибает в недоумении бровь Чонвон, а смех пробивается сам собой, как защитная реакция. — И ты всё это время, общаясь со мной и слушая мою историю… Знал все детали — и то, что я тот мальчик из дома напротив, живший в Ахёне? И ничего мне не сказал?! От лица Чонвона, прикоснись к нему не зажженной сигаретой — скоро можно будет прикуривать. — А что бы тебе это дало? Смешно. Если бы красноволосый медбрат был героем романа, то назвать это произведение стоило, как «Чонвон и компания людей, которые постоянно его обманывают». То Хисын и Сонхун со своими лифтовыми махинациями, то Ким Сону, который готов умереть за свою любовь, а потому пытается действовать по отношению к ней и людям вокруг хитро, то ещё кто-то. Пак Чонсон вот — пример для подражания, ибо пробил дно. — Информацию, Чонсон! Нет ничего важнее информации, мать твою! — хочется взять его за грудки и поднять над землёй, но Ян знает, что получится наоборот, а потому терпит, будучи зажат между полицейским и стеной, но от того остаётся не менее колок в выражениях: — Я ненавижу, когда меня обманывают. Почему ты не отстал от меня, поняв, кто я?! Я рассказывал тебе о себе дозировками, пока ты знал всё от и до?! Ты даже не оставил мне пространства для выбора, что оставить себе, а что отпустить на поверхность! Чонвон пытается оттолкнуть, но и это тщетно — Пак держит намертво. — Никто до последнего не понимал, почему ты его убил, — выдыхает Чонсон, — и у нас на курсе было много споров на эту тему, учитывая, что во время заседания в вопросах защиты ты молчал назло всем до конца. Почему даже не попытался оправдать себя?.. Ещё тогда мне хотелось найти этого мальчика и спросить у него: что с тобой случилось? И наткнувшись на его взрослую версию, я смиренно ждал, прежде чем мы станем достаточно близкими, чтобы я мог спросить напрямую. Но так, чтобы услышать от тебя правду. — Значит, специально выжидал, пока я к тебе привяжусь и всё расскажу, чтобы утолить свой профессиональный интерес и узнать, почему на убийство пошёл человек, не являющийся психопатом по своей природе? Мотивом было желание узнать мой мотив? Ха-ха-ха, — специально с нажимом хохочет Ян. — Мотив мотиву рознь. Боже, какой же ты ублюдок, Пак Чонсон. — Я предполагал, что у тебя были причины и всего лишь хотел их узнать, — столько переживания в глазах младший не видел ещё ни у одного человека в мире. Может, Джей и сам признаёт, что сильно облажался? Ян же продолжает смеяться, чтобы его перекричать, и постоянно дёргается, точно словивший приступ эпилепсии, хотя по-прежнему чудом сохраняет сознание ясным: отключит его попозже, когда старший расскажет всё, о чём знал. — Чонвон, прошу, дай мне сказать… Поверишь ли ты мне, если я заверю тебя в том, что наша встреча в автобусе была случайной? Что в больницу с ножевым я так же попал не по своему желанию?.. Я не преследовал тебя специально, просто так сложились обстоятельства. Моим выбором было лишь то, что я от них не отказался, не отвернулся от идущего своим чередом. Были случаи, когда я специально приходил в больницу, чтобы встретить именно тебя, но и это не только о профессиональном интересе, хотя я признаю, что он был, и мне хотелось тебя изучить, но всё это было уже потом. И когда назвал тебя «пятницей», и когда спросил про твоё преступление — ты казался знакомым, но я не знал о том, кто ты, честное слово. Потом, сверяясь с личным делом и твоими скудными на объяснения рассказами, я понял, что всё сходится. Достаточно поздно, к твоему сведению. Знаешь ли, ты сильно повзрослел, твой имидж заметно изменился на все сто восемьдесят с тех пор, а имя «Чонвон» не такое уж и редкое в Корее. Как и твоё преступление — по своему жестокое, но тем не менее не являющееся настолько беспрецедентным, чтобы о нем говорили годами, как о легендарных преступлениях Пака. Никто бы тебя не узнал, даже прожженные следователи, просто не вспомнили бы, и всё. Чонвон даже не знает: радоваться ему или грустить по поводу, что стать легендой хотя бы в криминальном мире он, судя по словам полицейского, и то не смог. — А сравнивая с фото признать в тебе тебя тоже было бы не так легко. Чего только стоят красные волосы, ну? Я запомнил того ахёнского мальчика другим. Просто вся эта цепь, состоящая из повторяющихся совпадений… Привела нас с тобой прямо сюда. — Ты врёшь… — Не вру. За тебя болело сердце, и болит до сих пор. Опять в эти места, только в случае Чонвона — перетянула на другую сторону. В противоположную от обрушившейся. И они стоят перед друг другом без возможности сдвинуться с места, как под страхом смерти, словно боясь доломать сломанное. — Ненавижу жалость к себе, — сквозь зубы твердит Ян, сдерживая дрожь в оставшихся накрепко сжатыми кулаках, — а ты меня жалеешь. Мне это не нужно. Сколько ещё раз повторить? — Это не только о работе и спортивном интересе. Мои сегодняшние слова — не ложь. Можешь мне поверить. Что бы ни становилось в противоречие, а Чонсон может быть свободен душой только из-за Чонвона. В первую очередь — от собственных предрассудков. Благодаря его существованию он может признать, что не все, на чьих руках чужая кровь, заслуживают утонуть в собственной. Нет ни одного другого человека, которого с подобным прошлом Джей смог бы захотеть всецело понять. А может, Пак выделяет Чонвона не потому, что он «особенный преступник», а потому, что не признаёт его настоящим душегубом. Может, Джей прав, и именно поэтому у Яна и не было фанклуба и группы поддержки? Потому, что он не был ни убийцей, ни настоящим психопатом, которого мог бы возненавидеть полицейский, а всего лишь жертвой обстоятельств, которая с ними не справилась? Жалким?.. Чонсон тянулся к нему, как к главной жертве всей этой истории — ещё большей, чем был погибший от его рук. — Я ненавижу тебя и твои дурацкие подачки, — сцепляет челюсть Чонвон. Хотя стоит поблагодарить его за одно — в своё время именно при взляде на Чонсона Чонвон не покончил с собой. При виде его счастья, и счастья ещё одного человека. Ян всё ещё видит эту картину — она отчётливо стоит у него перед глазами: как девушка кружится на руках у мужчины в военной форме, как они наслаждаются обществом друг друга. Что ж, Чонсон говорил про какую-то там потерю своей первой любви и про находку новой? До чего иронично — вторую тоже потеряет, не успев обрести. Но остаётся любопытно: Это речь шла о той девушке из коттеджа, с которой он танцевал под «Гимн смерти» семь лет назад? — Кто была девушка, которую ты постоянно приводил домой?.. — глаза Янвона чуть проясняются и он, впервые взглянув на старшего, как надо, а не исподлобья, будто даёт ему шанс и надеется услышать какое-нибудь «моя сестра» или хотя бы размытое «подруга»… А в итоге же видит, как Чонсон, чувствуя, что правдой сделает лишь хуже, но всё равно не сможет соврать — отводит глаза. Промаргивается. А затем, так и не оставив плечи Чонвона в покое, крепко их сжимая, признаётся: — Моя невеста. Правильно, пусть рубит правду-матку: Чонвон уже привык к тому, что жизнь колотит его по башке его же оружием. Зуб за зуб, или как там говорится, да? У Чонсона и Чонвона в таком случае были бы выбиты все передние. — Так у тебя ещё и всё было в полном наборе. Мои поздравления, — продолжая таращиться так, чтобы Пак и дальше чувствовал себя подавленно. — Зачем ты в меня тогда клещом вцепился, а? Так хотелось побыть Матерью Терезой? Я же говорил тебе, что она плохо закончила. А сегодня… Скажи мне, Чонсон, что насчёт сегодня?.. Ты специально поджидал меня здесь и притянул в этот коттедж? — Для чего? — Ну как «для чего»? Разве это не было частью твоего плана? Что, с самого начала хотел трахнуть мальчика из дома напротив, только тебя прижал его возраст и девчонка, с которой был помолвлен? Слова и впрямь способны резать похуже ножа, а чонвоновские, если были бы предметом — вовсе обернулись в наждачную бумагу. Не очевидно опасная, но причиняющая столько неудобств, если провести ей по голой коже: тот, кто придумал эти сравнения — был прав, — думает блондин. Потому что сначала нормально, а со временем заболит с такой силой… — Но ничего, Чонсон-а, я тебя поздравляю — камень воду точит, терпение — оружие, и все дела: у тебя получилось спустя какие-то семь лет. Доволен? Раз так, то я теперь свободен и могу идти? Или одного раза тебе было мало? Захотелось сделать это со мной прямо здесь, чтобы уже утолить все свои фантазии до конца? Иначе бы не засчиталось? У Чонвона просто относительно негромкая истерика, но ничего — и это Пак ему простит. Чонсон только кривится, сдерживая в пределах рта ответную порцию комплиментов, однако заметивший это младший ни о чем сказанном не жалеет — сыграет на отвращении, не ему же одному его испытывать: — Согласен со мной? — Не говори так, Чонвон, — неужели даже сейчас готов начать оправдывать чей-то длинный язык? — Я не смотрел на тебя так тогда, все сложилось уже потом, когда я встретил тебя в этом году… Я никогда ничего не планировал, я всего лишь умилялся соседским мальчиком. — И у тебя ни разу на меня не встал? Что же изменилось? — Чонвон, я же сказал, что не сразу понял, что ты — это он. — Так почему же ты не сказал мне, когда все стало известно?! — Боялся спугнуть… Я не хотел, чтобы ты относил меня к кому-то из прошлого, потому что я понимаю — тебе наверняка захочется от него избавиться. Я не хочу улететь в небытие со всеми брошенными тобой воспоминаниями и вещами, — и он прикусывает губу настолько крепко, что этот жгучий привкус металла и чувства вины Вон может ощутить на собственных устах. Но останавливаться поздно: — Что тогда изменилось сегодня? Не получилось соврать ещё раз? — Просто сегодня, возможно, один из последних разов, когда мы видимся. Не уверен, что смог бы выкроить время на то, чтобы завести с тобой эту беседу позже. — Ах, что ты. Ну и куда ты собрался? — На задание с коллегами, — максимально коротко, потому что достаточно на сегодня Янвону потрясающих новостей. — Не удивлюсь, если ты снова навешиваешь лапшу на уши, — закатывает глаза Ян, толком не вникая в сказанное Чонсоном, — я ненавижу лапшу, понятно тебе? Даже как блюдо. Хотя тебе плевать, да? Знаешь, это, всё же, так эгоистично… Но люди, в принципе, эгоисты. Вот и я своей человеческой природе не изменю, и выберу свой комфорт вместо того, чтобы принимать твои никому не нужные извинения. — Не нужные извинения? — не верит собственным ушам Пак, потому что у него тоже есть гордость. — Ага, что слышал. И предложу я тебе, пожалуй, пойти в пешее эротическое. Вали отсюда на все четыре стороны, Пак Чонсон, — сказав это, Чонвон надеется, что дополнительных вопросов не возникнет, и он наконец будет свободен. Но они возникают: — Что мне сделать, чтобы ты меня простил? — пытается оставаться спокоен Пак, чтобы не впадать в лишние разветвления скандала, как мелкие речушки в величественный Ханган, но его желваки говорят сами за себя, двигаясь в раздражении. — Убейся, — произносит Чонвон, кажется, не подумав. А Джей продолжает действовать по накатанной точно так же бездумно, под лейтмотив слов: «любой ваш каприз». И, когда он разжимает руки, а его хищно острые скулы оказываются повёрнуты в противоположную от Яна сторону, красноволосый медбрат готов поверить в то, что вот: всё закончилось и он будет отпущен, но. Чонсон отступает и отпускает его лишь для того, чтобы самому спустя секунду чуть отойти самому и. Впечататься головой в стену. Разбив об неё лоб, оставить кровь на белых обоях. Чонвон оборачивается лишь из-за странного хруста, и не может поверить собственным глазам: — Больной! — просто орёт, вдруг позабыв все маты. — Этого ты добивался? — очаровательно улыбается Чонсон, сверкая такими же клыками, как у младшего, пока держится за кровоточащую рану крепко сжатой на ней ладонью. Даже его белая чёлка постепенно меняет цвет, приближаясь к тому, что вечно переполняет пряди Янвона. — Тебе стало хоть немного легче, душа моя? Чонвон же не знает, что ему делать от растерянности. — Сраный манипулятор! — остаётся только поддаться правилам симулятора жизни, в котором оказался, потому что мало что из происходящего кажется ему хоть немного реальным. — Да я сам тебя этими руками! — Не утруждайся, я сделал это за тебя, чтобы ты не пачкал свои кошачьи лапки, дорогой. Раз вся проблема во мне, а я привык их решать, то так уж и быть — решу без твоей помощи, а ты отдыхай, пока я этим занят. И это он хочет назвать мужественностью? Чонсон, без сомнений, мужественный, раз ему хватило не то что силы, а ума на подобное, но ещё больше он еба-… — Ты же мог оставить на стене свои мозги! — вопит, напрягая все мышцы в теле, но не стоит обольщаться, ведь сейчас устами парня молвит живущий в нём недоврач и полноценный медбрат, но совсем скоро вернётся настоящий Чонвон: — Мудила! — о, а вот и он. — Вот так значит, да? Я тебе сейчас покажу, как надо пачкать лоб и при этом решать проблемы, — и с теми словами Чонвон сам бежит к стене и замахивается, чтобы ударитья лбом, но, в отличие от Пака, с большим размахом. И кто здесь ещё мужественный страдает бедами с башкой до такой степени, что даже не жалеет раскрошить её об твёрдую поверхность?.. — Ты что делаешь?! — во всё горло, словно не своим голосом, кричит Чонсон (Чонвон даже удивляется, что его горло способно на подобне) и в последний момент до столкновения чонвоновского лба об стену успевает подставить на место удара свою ладонь. — Совсем сдурел, что ли? Чонвон очень во время от неё, мягкой, пружинит, ничего себе не повредив, но всё схвачено — ещё не вечер. А Ян всегда рад стараться. — Беру пример со старших, — язвит он, и продолжает пытаться удариться в других местах, обходя старшего, но Чонсон довольно быстро блокирует каждый новый удар и в итоге его оттаскивает, обнимая со спины. — Если не прекратишь, клянусь, я тебя свяжу и буду успокаивать уже своими методами, ребёнок! — Кого ты назвал ребёнком, ты! Тебя не смущает, что методы, на которые ты способен, сделают тебя педофилом в случае, если продолжишь называть меня малолетним? — бесформенной материей виснет на нём Янвон, специально расслабляясь в тщетной попытке стать тяжелее, чтобы тот не смог его поднять, но это Чонсон пока ещё не пытался, как подобает. — Ах, да, прости, совсем забыл, что ты запал на меня ещё в мои семнадцать при живой невесте, увидев через окно в доме напротив. Или возле мусорки? Прости, я что-то запутался. Такие необычные сексуальные фантазии не каждый день встречаешь. Но что бы там ни было, ты, оказывается, не просто в детстве уроненный — ещё и фетешист, а такими только рождаются… И Чонвон ни за что не признается, что, глядя на пару влюбёлнных, завидовал не только их счастью — в большей мере девушке, которой достался тот солдат. Он мечтал поменяться местами с ней, а не с ним. Яну было вовсе не до этого тогда, но не признать, насколько чарующим и харизматичным был тот молодой человек, который в итоге оказался Пак Чонсоном — не получится. Двойное разочарование. — Я не виноват, что у тебя крыша едет! — А ведь тогда я был несовершеннолетним предпреступником. — Прекрати, Чонвон. Держи себя в руках. И всё-таки вырывается. Отбегая, Чонвон выставляет руку вперёд снова, как будто действительно верит в то, что та способна его огородить от обученного боевым приёмам, а на этот раз ещё и трезвого — полицейского. Ничем хорошим это не закончится, если дело дойдёт до рукоприкладства. Но ничего: Чонвон умеет царапаться и кусаться. — И да, у меня нет того, что может поехать, и меня дико раздражает, когда кто-то указывает мне, — крутит он двумя пальцами у висков, — что делать, а в особенности фраза «держи себя в руках». Я и так, блять, держу себя в руках ежесекундно. Если бы я, Чонсон, не держал себя в руках — ты бы ощутил это первым мгновенно. — Тогда то, что я увидел буквально секунду назад — тоже может считаться чудесами самообладания? — Ты первый начал! — переводит стрелки Ян. — Хочешь проверить, насколько хорошо я… — Не стоит занимать руки держанием себя, моя гадость радость, — напрягается Джей, готовясь к прыжку, — вместо этого я тебя подержу. Говорят: если хочешь заставить кусающую тебя кошку разжать челюсти — отвлеки её. Остаётся мечтать о том, чтобы нашёлся смельчак, который затолкает Янвона в камеру без острых углов и предметов. Отвлечёт красный белым. Чтобы, посадив его связанным в бесцветной смирительной рубашке, не позволить травмироваться. Может, такими темпами Чонвон и правда доберётся до мест не столь отдаленных, а безопасных для его же тела, но. До ближайшей психушки дорога неблизкая — многим быстрее и практичнее будет устроить такие же условия в тисках Чонсона. Раз уж он собрался быть тем самым неизбежным обстоятельством, при котором Чонвон орет и брыкается пуще прежнего, не боясь травмировать всё, что видит и не видит вокруг себя, то так уж и быть — Чонсону не сложно исполнить прихоти Вселенной. — На самом деле, я пришёл сюда, чтобы, как и ты, Чонвон, отдать дань прошлому, которое было частью моей жизни. Но раз уж и в этот раз мы с тобой пересеклись случайно, то позволь мне хотя бы… И всё это — пока Джей, не придумав ничего действеннее, насильно хватает его на руки и начинает крутить в воздухе, чтобы сбить прицел. Получить по лицу он сможет с меньшей вероятностью, потому что у маленькой бяки просто заплывёт голова, и он промажет. Старший по-настоящему собирается в место, из которого может не вернуться, но Чонвону это знать необязательно: главное, что Пак увидел его и этот дом напоследок. «Нормально попрощаться с тобой» — тонет в головокружении, при котором смешиваются все звуки и оттенки.

***

май 2000 года.

Кудрявые волосы с рыжеватым оттенком — любой назвал бы её скорее ведьмой, чем святой, но в умении целовать Создателю ноги ей нет равных. У госпожи Ким трое дочерей и с недели на неделю родится первый сын — это ли не счастье? Но больше, чем волнение и трепетную радость, больше, чем томительное волнение — она испытывает упоение чужим падением. Прямо сейчас сверкает невидимыми оку лезвиями, расчётом и планированием; отнюдь не празднованием рождения малыша. Священник тоже живёт на этой планете не первый день, и по этой причине примерно понимает, что она пытается сделать, а главное — зачем. Но всё, что он может предпринять в сложившейся ситуации — это лишь предложить передумать. — Говорят, что если дать сыну такое же имя, какое было у его отца или матери, то случится плохое. Родитель и ребенок с одинаковым именем будут делить одного Ангела-хранителя на двоих. А в будущем возможно и такое: защитник вовсе перейдёт к вашему сыну, покинув первого владельца. Или же их обоих. Муж ушёл из семьи, и только после этого госпожа Ким узнала, что беременна. Делать аборт было поздно, да и грех это смертный — иного выхода, кроме как принять сложившиеся обстоятельства, у неё, как у верующей христианки, не было: лишь остаточное решение позволить появиться на свет четвёртому отпрыску. Её негодование и горести можно было обьяснить, и даже понять в итоге — но никогда не оправдать способы побороться с печалью. Ибо она решила насолить ближнему. — Верно, — понимающе кивает женщина, не став спорить: она приняла слова пастора к сведению. И именно поэтому — вместе с ним решение таки назвать первого и единственного среди дочерей сына «Ким Сону». « — Желаю, чтобы за разрушившим мне жизнь пришёл Ангел-похоронитель», — шепчет она, туша свечу подушечками пальцев. Опаляет. Говорит про отца ребёнка, но плохо уточняет. Из-за чего там, сверху, явно не могут отличить, о ком именно идёт речь: о покинувшем семью бизнесмене, заставившем ненавидеть мужчин, или же о ребёнке мальчике, который сломал стройный план оставить семью состоять лишь из женщин? Так это и происходит. Всё начинается отсюда. Она гасит одну из двух свечу — но огонь исчезает с обеих. Гулявший в храме ветер, происхождение которого неизвестно, тушит остальные, рассеивая дым и оставляя памятью лишь надоедливый, едкий запах в носу. Но просто так это не закончится — она знает. Ким Сону Первый потеряет силу, защиту и покровительство Небес, и для неё вовсе не важно, обретёт Сону младший всё это после него, или же повторит судьбу отца, взяв на душу жуткую долю и будучи обречен принять своим телом страшное горе. Именно с неё берёт начало это проклятье, но женщина ничуть не помедлит и не пожалеет о сказанном, когда тем же вечером соберёт землю на неизвестной безымянной могиле и повторит своё желание ещё раз, посыпая ею живот: забери, забери, забери его жизнь. Она не держит зла на сына, который ещё не успел сделать ничего плохого, но и любви в ней не ночевало, а потому ничего, если его зацепит. Важно лишь то, чтобы проблем немеряно будет у её мужа. Пастор смотрит уходящей беременной вслед, склонив голову, потому что его давно учили главному: не ведись на сладкие речи, не заглядывай в мягкие медовые глаза, не верь продуманным словам, потому что искренность не предскажешь и не предпишешь — у него много ликов, но нет никого хуже тех, чьё сердце закрыто перед милосердием. А эта женщина только что лишила защиты и Отца, и сына — дав последнему такое же имя. — Бог, Боже милостивый, пожалей нерождённого, — шепчет священник, касаясь губами крестика, висящего на шее. — Помилуй и её, не ведающую, что творит. Защити невинное дитя свое, — остаётся лишь молиться о том, чтобы несчастную душу спасли, даже если не сразу — позже. Ей, как бы ни сложились обстоятельства, и так суждено оказаться потерянной с такой матерью. А спустя тридцать лет один из двух, тот самый несчастный в своей потерянности, названный Ким Сону смотрит на Юнджин, держащую в руках альбом со снимком, и спрашивающую уже напрямую: — Ты любил Нишимуру Рики?