Ластик

Я ищу своё светило везде: как считаешь, где оно спряталось?

Никто не думает о том, что оно, как и огонь, может открыть два пути — принести за собой как смерть, так и жизнь.

Если я покажу Образ своего Солнца людям, прося его разыскать — согласятся ли они с тем, что оно существует, чтобы сиять и согревать, а не…

Слепить и сжигать?

***

— А тебе не страшно так поздно ходить? Предрассветный туман ложится на водоём, нарушая видимость — кажется, что даже от края до края очертаний земли не разглядеть, хотя само расстояние не столь велико. Вода в многолетней реке спокойна, и лишь ветер тревожит идеально ровную гладь, перебивая её мелкими волнами. Их вперёд, куда-то на восток, двигает мощный порыв. Вместе с тем, он же несёт чьи-то отрубленные руки. «На прошлой неделе два тела мужчины и женщины были найдены в реке Хан без внутренних органов и конечностей, однако лица утопленников были изуродованы до такой степени, что опознать их до сих пор не удалось. При погибших не было не то что документов — даже одежды. Позже в реке были замечены также отрезанные руки, но принадлежали они двум обнаруженным ранее покойным, или же кому-то другому — пока что не определено достоверно» «Господин Го Мёнчоль, ответственный за этот район следователь, утверждает, что найденные тела (и чуть позже конечности) можно считать частью одного преступления, а убийца действовал осознанно и чётко всё спланировал — полностью отрезав своим жертвам фаланги пальцев, временно затруднил следствию процесс восстановления личностей погибших» « — Он заставил нас собирать людские тела по частям во всей реке, словно это был какой-то пазл, — комментирует господин Го, — поэтому у нас не может быть сомнений в том, что найденные в Хангане останки — это дело одного преступника» « — К тому же, его привычка отрубать конечности вряд ли может быть попыткой сбить следствие: он наверняка знает, что есть масса других способов узнать о личности погибшего, а потому нет смысла делать ставки на отпечатки. Дело в другом — как нам показалось, он просто испытывает нездоровую любовь к самому образу человеческих запястий и пальцев. Ещё больше ему нравится видеть их отделёнными от тела. Это называется не иначе, как мания — животная нужда в кровопролитии и жестокости» Поднявший голову и устремивший взгляд на младшего, математик задаёт вопрос, ответ на который мог бы быть очевидным. Но мальчик, не отрываясь от тетради, хотя чувствует нежность чужого взгляда, говорит только: — Нет, — и задумчиво стучит кончиком шариковой ручки по нижней губе. Тот же туман почти не покидает лес, хотя до рассвета осталось где-то полтора часа — Солнца не видно так, словно природно здесь ему не дано находиться, а потому не суждено взойти никогда. Эта туча, спустившись вниз, заволакивает деревья своей густотой, окутывает холодную землю, но всё равно не может спрятать то, что здесь случилось. Никому не известное место полнится историей, которую окажется некому рассказать, но ею будет пропитан каждый сантиметр, каждый дальний уголок, до которого долетело. Запах сырой после ливня земли главенствует над запахом смерти. В грунте, вскопанном вдоль и поперёк, валяются извивающиеся дождевые черви, влажные, с не до конца рассыпавшимися каплями, корни вырванных с почвой мелких растений и, как будто так и надо, а они являются всего лишь частью всей этой ночной природы — лежат фрагменты разорванной, исколотой плоти. Брызги крови обнимают кроны, пытаясь спрятаться в глубине рощи, но не заметают свои следы до конца. Руки со сломанными фалангами, вывернутые запястья где-то снизу — там, где должны быть ноги, выколотые глаза и оторванные ногти разбросаны по периметру леса. «Также изуродованные с особой жестокостью, человеческие останки были обнаружены в лесополосе. Однако, согласно данным округа Манволь-дона, определить их точное число оказалось затруднительным, ведь ни одно из тел не было целым, когда место захоронения обнаружили» А посчитав что-то по формуле, Ким, легонько улыбаясь, но до сих пор сохраняя взгляд на листке бумаги, добавляет: — Самое большое количество — Манволь-дон, ещё много в Кансогу, пара в Буам-доне. Остальные найдены в реке, поэтому место убийства не определено, — загибая пальцы, мальчик продолжает перечислять, пока репетитор внимательно за ним наблюдает, особо остро задерживая внимание на его тоненьких запястьях и костяшках, что почти пробивают кожу, являя синеву вен каждый раз, когда название района добавляется к рассказу. — А Хэбангчон… В пределах нашей деревни ведь пока не было ни одного убийства, — и пожимает плечами, — здесь, скорее всего, безопасно, хён. Спрятать тело в пределах горы, которую можно обойти за час и по ней в любое время дня и года ходит куча туристов — такая себе затея. Да и преступник, скорее всего, будет держаться подальше от центра города. Здесь его почти сразу же поймают. — И то правда, — соглашается, опуская глаза, и будто о чём-то задумывается мужчина. Погода сегодня замечательная: на голубом Небе ни облачка, а башня над Намсаном горит зелёным светом, символизирующим чистоту воздуха. Когда же в городе высокий уровень мелкодисперсной пыли, загорается оранжевым и красным, в зависимости от того, насколько сложно дышится жителям. Но прямо сейчас кислородом можно наполнить полные лёгкие. «Преступник не пытался спрятать их, а потому не закапывал глубоко. Полиция считает, что на глазах происходит история — рождение нового легендарного маньяка, серийного убийцы, который желает о том, чтобы о его преступлениях знали. К тому же, большинство убийств, как прокомментировали следователи разных районов — происходят во время дождя. Кажется, он имеет особое влияние на рецепторы преступника. Либо же он считает, что вода смоет часть если не самих преступлений, то хотя бы улик, которые могли бы указывать на его след» Сону медленно ведёт кривую, дуга которой стремится вверх, пробивая потолок тетради. «Стало известно, что убийца не просто потрошил своих жертв, но и пытался как бы перепрошить — в прямом смысле. Ни самого преступника, ни его связи с теми пострадавшими, личности которых были определены, ни его мотивов — на настоящий момент не получилось установить. Проводил ли он эксперименты над человеческими телами, пытаясь создать нового Франкенштейна, либо же…» Апрель. Весна, о которой зимой казалось, что не наступит уже никогда — всё же пришла, и даже сидя в комнате на втором этаже его дома, Сону может услышать сквозь приоткрытое окно. Птицы поют, заливаясь, словно на другой стороне земли не существует «тёплых краёв», и зимовать им пришлось с тем же непосильным трудом, что и мальчику, утонувшем в холоде собственной семьи. Удивительно, что судьба оказалась настолько благосклонна — и не дала ему окончательно уйти под лёд, подарив спасательный круг в виде живого человека. «Со схождением талого снега взошли не только цветы — но и «старые» результаты трудов, как полагают в отделении полиции, того же душегуба. Напомним, что в солнечную погоду не было зафиксировано ни одного убийства». — Но хорошо, если бы и ты не ходил поздно, — отбрасывает в сторону карандаш мальчик, наконец откатываясь на стуле, чтобы свободно потянуться. — Мало ли… Куда может добраться маньяк. Говорят, что он убивает и девушек, и парней, у которых мало общего, и возраст ему совершенно не важен. Значит, можно сказать, что у него нет определённого типажа. Вроде как, только глубоких стариков не трогает, — удивительно, но Сону, который особо не обращал внимания на новостные сноски, всё хорошо запомнил, когда Джиу попросила остановить на центральном канале и никуда не переключать. — Поэтому переживаешь? — Да. А разве может быть иначе? У него нет идеального типа, а под единственный критерий — быть младше сорока — ты подходишь. И его любимые дожди в Сеуле идут часто, а летом будут идти ещё чаще. — Думаю, что он просто сумасшедший, чью логику сложно понять, — мужчина продолжает говорить, вращая ручку с такой скоростью, что та начинает напоминать неприрывную спираль, а мальчик, который пусть и закончил решать все назначенные репетитором уравнения, с желанием хоть чем-то занять руки — тянется к тетради обратно. И начинает рисовать первые пришедшие на ум изображения, слушая мерный, словно стук уходящего куда-то вдаль поезда, голос. — А потому ориентироваться только по возрасту или по погоде — глупо. Хочешь, я буду провожать тебя до дома?.. Взгляд, опущенный вниз, и щёки мальчика покрываются румянцем, как в первый раз. Хотя больше хочется надуться: всё-таки Ким переживал за Пака, а здесь он берет и переводит все стрелки на Сону, пытаясь защитить его. — Н-нет… — заикается. —… Я не боюсь, хён, да и наш зелёный автобус едет почти по прямой до дома, — оторвав от листа карандаш, Ким позволяет математику увидеть кусочек привычного для Сону рисунка. Сам не осознаёт, но рисует этот образ чаще других: — От тебя всего десять минут до остановки. Обижаться на такую заботу не стоит — Ким признаётся в том, что она ему нужна. Он доверяет старшему. Всё ведь началось с того дня, когда репетитор, которого специально для мальчика через знакомых «друзей семьи» подыскала мать, обратил внимание на те самые бессознательные рисунки. Психологи тоже считают, что по тем каракулям, которые будто сами себя рисуют с помощью наших рук — можно услышать обращение самого подсознания. А математик был подкован во многих областях и обращал внимание даже на мелочи, когда толком и не был заинтересован в очередном депрессивном ученике. Подсознание мальчика рисовало Солнце. Большое, яркое (несмотря на серость карандаша, оно было с нажимом закрашено) — с расходящимися до вылезания за границы листов лучами. Говорят, что небесное светило глаголит исключительно о тепле, свете и позитивном состоянии, однако. Оказавшись запечатанным на бумаге, его значение становится парадоксально искривлённым — криком о помощи. Человек, рисующий Солнце, сколько бы ему ни было лет, нуждается в его свете. В заботе, нежности, чуткости со стороны — друзьях и тех людях, которые во чтоб это ни стало его поймут. Одиночество и бесконечное хождение по кругу, когда судьба подразумевала наслаивающуиеся спирали — значит, всё-таки, развитие, а Ким оставался на месте, словно запертая в колесе мышь — делали его существование ещё более лишённым смысла. Брошенным, никому не нужным ребёнком, несмотря на живую мать и троих сестёр погодок — шагал куда-то без цели, ощущая, как плечи становились более опущенными; кости растягивались, точно пластилин, и провисали под весом обстоятельств. Словно у Сону что-то отобрали — то, что по праву, по самой судьбе должно было принадлежать ему. Сону, чтобы найти своё Солнце — ушёл куда-то очень далеко от предназначенного ему места, и оказался потерян там, где света не существует. Сомнительно, что хён был первым, кто это заметил, однако абсолютно точно единственным, кто попытался хоть что-то с этим сделать и спросил у мальчика напрямую: « — Ты в порядке?.. Что-то происходит за закрытыми дверями? Тебя кто-то обижает?» Он был первым человеком на Земле, который не тряс Сону, как грушу, но при этом интересовался его состоянием. Заботился о нём, обращая внимание на мелочи, на которые всем остальным было плевать, потому что, если придётся цитировать что-то среднее из сказанного другими — «подростковое, а потому пройдёт» — станет ещё грустнее. Сону слышал это чаще, чем дышал. И, разумеется, был благодарен за то, что старший стал исключением из правил. Кто же знал, что такой благодарность пустит корни и превратится во что-то большее? Точно косточка яблочного дерева, (чьи лепестки по весне должны оборачиваться в белые цветки) от которой никогда не должна была, но проросла вишня (чьи лепестки в этих краях исключительно розовые). Расти в почве, в которой изначально ничего не должно было находиться — стало привычным. Мужчина запускает прохладную ладонь под краюшек толстовки и касается к раскалённому участку, запуская цепь дрожи, которая отбивается от каждого позвонка, распускается линиями по всему животу, точно живые цветы под кожей. Сону упоённо отвечает на поцелуй, которого всегда мало, и не хочется прерывать, но прикосновение неожиданно быстро соскальзывает с его губ на шею. Младший прикрывает веки в наслаждении, проваливаясь в квантовые ямы, и блаженно скребётся ногтями о его плечи, напарываясь на скалы в виде выступающих косточек. Но в какой-то момент, пока Сону обвивает его талию ногами, продолжая сидеть на письменном столе, Ким понимает. — Хён, подожди… — он впервые отдаёт себе отчёт в том, что, несмотря на всё желание быть тем, кем обладает Пак — не сможет выдержать в этот раз. Тело, даже если о нём и заботятся, при постоянном давлении просто не справляется — слетает с дистанции. Вот и у Сону слетело, когда лишний раз скопление нервных окончаний взвыло, стоило только оказаться на твёрдой поверхности. Ким вылетел из этой гонки и теперь, через «не хочу» оттолкнув от себя старшего двумя руками, опустил голову, чтобы сквозь сопли и слёзы в дрожи нашептать что-то неразборчивое. Пак разбирает примерно: — Прости… Я… Мне очень больно. В последние дни особенно. Думаю, что… В этот раз н-не смогу. Он отстраняется, отпуская мальчика, и в своей голове Ким, боящийся взглянуть в глаза после первого в жизни отказа, изо всех сил пытается не рисовать лицо старшего сердитым, хотя полюбит его даже таковым. Думает, что правду так и не узнает: «злится ли?», или вовсе «считает, что ты, Сону, его разлюбил», но. Как оказывается, ничего такого Ким так и не увидит. Ведь открыв глаза от удивления, замечает только полностью открытый обзор на комнату. Мужчины больше нет перед ним. Зато. Стоит только опустить глаза ниже — и тогда уже они столкнутся с его. Сидит на согнутых коленях с закинутой назад головой и, крепко держа бёдра Сону, глядит исподлобья. Снизу вверх, пока зрачки становятся лишь темнее. С такого ракурса всё кажется несколько другим (младший, что ощутимо ниже, не привык к такой позиции в повседневной жизни): потому ли, что шея у старшего не в самом удобном положении — и без того отчётливо видимый, его кадык становится ещё более ярко выраженным. Словно серпантин гор более высоких, чем та, что стоит над деревней. А его линейно очерченный нос, идущий от высокой переносицы, полупрозрачные белые волосы, что с трудом перекрывают смоляные брови и… Родинки. Словно Ким, рисуя в тетради Солнце, случайно перешёл к звёздам, но места на бумаге не оказалось — вот и оставил несколько гелиевой ручкой на полупрозрачном лице. И всё, чтобы услышать от его обладателя: — Если хочешь, Сону, я покажу другой способ, который может сделать приятно. Закушенная губа выглядит многозначительно, и шатен бы признался в одном — страшно. В неизвестность саму по себе шагать до дрожи жутко, но что насчёт другого? Когда заранее примерно можешь представить: помимо участи растечься, как расстаявшее в рюкзаке мороженое — ничего другого не светит. А это не такая уж и печальная судьба. — А т-ты?.. — запоздало вопрошает Сону, когда старший, продолжая сидеть где-то на полу, подхватывает под колени и тем самым заставляет ноги подростка очутиться на просторах своих широких плеч. А пальцами пробирается под резинку штанов. — Что насчёт тебя?.. — А мне нравится видеть тебя счастливым, — чуть приподняв брови, после очередного зрительного контакта Пак, сидевший меж бёдер Кима, подвигается ближе. Сону закрывает собственный рот одной рукой, а вторую запускает в густоту белоснежности его волос. Держится так крепко, словно от этого зависит его жизнь, когда она, на самом-то деле, зависит лишь от одного — насколько долго сможет продержаться, не проронив ни звука? Ведь в этом доме, пусть и редко, помимо его любимого хёна, обитают и другие домашние: например, госпожа Пак. Только вот почти всё время, что Сону проводит здесь, она торчит на работе. Сюда, в его личную комнату на втором этаже, никто и никогда не поднимается, не входит без спроса в виде стука. Они делали это много раз не только в пустом доме, но и тогда, когда на первом этаже были люди. На работающей стиральной машинке, вибрация которой, об которую Сону тёрся спереди — чуть не свела с ума, пока старший входил сзади. Множество раз на столе, на кровати и даже подоконнике. Когда в доме никого не было, они спускались в гостиную, ванну, однажды сделали это даже в траве на участке, где несколько лет назад впервые встретились, каждый божий раз неимоверно… Рискуя оказаться замеченными. Пак был мужчиной Сону на века, и поэтому абсолютно всё, пусть даже ненормальное на первый взгляд — он хотел попробовать с ним, наплевав на риск попасться на глаза тем, кому не следует. Кажется, временами подобная угроза — шепчущая «о вас обязательно узнают» — подливала огня в масло. Причиняла не ожидаемый дискомфорт, а азарт, что прежде был чужд хрупкой и чувствительной натуре, излишне эмоционально реагировавшей на любой посторонний шорох. За полтора года Сону стало не узнать. Вот и сегодня — не зря говорят, что плохое входит в привычку гораздо быстрее хорошего — Госпожа Пак должна прийти с работы совсем скоро, а потому лучше не рисковать, позволив Киму отпустить стоны. Мужчина прикладывает указательный палец к своим устам, явно прося не шуметь, прежде чем выпустить плоть Сону из руки и прикоснуться к не выразительной венке губами. Проходится кончиком языка от основания до самого верха, принаклонив голову — и цепляет нижней губой головку, задерживая самую нежную часть слизистой аккурат к наиболее чувствительной зоне. Ким вот-вот расплачется, потому что эмоции требуют выхода, а когда любопытство хватает Сону за подбородок и заставляет, вопреки смущению и стыду, посмотреть вниз… Боже. Какой же старший красивый. Писк оказывается сдавлен в кулаке, а мышцы содрогаются от тех самых непередаваемых ощущений, когда хён, пошло причмокивая и поводив по члену губами, берёт во всю длину. И не размыкает зрительного контакта. Пальцы Сону, столь любимые старшим и зарытые под корень, сжимаются на его белых густых волосах, скрипя в дребезжащих костяшках, потому что лучше так, чем потянуть чересчур сильно и причинить ему боль. Они столь увлечены процессом, что и не замечают, как на телефон хёна приходит сообщение от госпожи Пак: «милый, я сегодня задержусь на работе. не успею приготовить ужин. не пропускай приём пищи, как привык. лучше съешь что-нибудь из холодильника». Говорят, что люди, которые уверяют остальных в собственной смелости, делятся на три категории: «те, кто боится», «те, кто не боится» и, наконец — «те, что думают, мол, не боятся». Промежуточная версия выглядит наиболее мифической, и в реальной жизни остаются лишь страдающие от синдрома самозванца — считающие, что от страха можно изолироваться. Так и Сону, наверное, не боится не потому, что он отважный или ему плевать на собственному жизнь (хотя в определенной мере это правда) — потому, что он пока что не пуганный. Придумать чей-то образ и его опасаться, имея здоровое чувство самосохранения, и размышлять о том, с чем не сталкивался, при этом получив плохие представления об уровне угрозы — два разные полюса. Но о том, как относиться к происходящему в городе, пытающийся объяснить самому себе, что «одним маньяком больше, одним маньяком меньше — люди и без того умирают в разных городах и странах, ибо везде полно психов», Сону… Медленно поднимает глаза, чтобы сквозь подступающий оргазм, что делает всё вокруг липким и приглушённым, увидеть перед собой приоткрытую дверь, из которой точно так же, прямо глаза в глаза — на мальчика смотрит мрак и неизвестность. А её они всегда закрывали, щёлкая.

***

Комната, погружённая в полный мрак — ни единого источника света. Пустота, отчуждение и холод — верные спутники каждого помещения. Однако привычного запаха сигарет, которые всегда тушат об стеклянную пепельницу (хотя явно желают сделать то же самое и об собственную кожу) — нет, как и содержимого в ней. Дверь пиликает с характерным звуком, когда по ту сторону от неё вводят пароль и, наконец, открывают. Лампочка снаружи, что включалась от датчика движения и оставалась гореть в коридоре приглушённой желтизной, напоминающей Солнце, тушится, и вошедший в помещение силуэт остаётся стоять в темноте, не спеша включать освещение внутри квартиры. Лениво разувается, давя на задники мыском кроссовок, и точно так же, без особого энтузиазма, двигается дальше по коридору. Кажется, что к темноте Сонхун привык не только душевной, но и окружающей. Не экономит на электричестве, а просто хочет создать эффект, будто вокруг ничего нет — и его самого. Мог бы остаток вечера прослоняться всеми забытым призраком (и был бы этому в какой-то степени рад), находясь в полной уверенности, что после тяжелого рабочего дня его никто здесь не ждёт. Однако. Хлопушка и тут же растворившийся на её фоне чирк зажигалки превращаются в единое месиво, а Пак, чьи плечи были устало опущены, не успевает вздрогнуть, но в удивлении поднять свои густые брови — да. — С днём рождения! — кричит смешение голосов, а держащие подарок, те самые маленькие ручки становятся ближе, когда Сону в спину подталкивают в направлении старшего, а сам мальчик чуть ли не спотыкается, однако умудряется не только устоять, но и выпрямиться перед Сонхуном, протягивая ему торт. Вместо ожидаемого одного человека в помещении оказывается целых пятеро, включая сбитого с толку учёного. Насколько он знает, все до единого сейчас должны находиться в доме у ассистента Ли, и сидеть тише воды, ниже травы. Только вот Сону тоже здесь — это не свечка освещает темноту, а он делает всё то же самое своими большими миндальными, в которых, отражаясь, дрожит её огонёк. И с замиранием сердца он смотрит на брюнета напротив. Всё остаётся в полутьме, но теперь свет огня позволяет увидеть больше. Например, написанные на лице мальчика-лисички «ну же, протяни руку». — Что это?.. — растерянно интересуется Сонхун, не зная, что ещё сказать в ситуации, когда все не просто его ждут, а в целом собрались только ради того, чтобы… Стоп. Почему они собрались в доме Пака? — Как что? — скрещивает руки на груди и морщит нос стоящий поодаль Янвон. — А какое сегодня число не видел? Совсем на календарь не смотришь? Не узнаю вечно собранного и прагматичного Сонхуна-хёна. Но доля правды в его словах есть — Сонхун последнее время опаздывает на работу, не отслеживает время, проживает дни один за другим на автомате, (пока стрелка часов стремится вниз), специально садится на автобусы вместо метро, чтобы задержаться в дороге, не оставив от некогда амбициозного себя особо ощутимого следа, если не считать большой разницы между присутствием и несуществованием. Словно после ядерного взрыва от него прежнего осталась разве что тень, только вот поверни голову вбок — и увидишь неожиданное. Нетронутого, живого учёного. Потому что миновало. Но несмотря на это Сонхун в какой-то вакуумной невесомости — ни упасть, ни задышать по-нормальному, ни вернуться к привычному. Потому и проверяет даты всё реже, не чувствуя смысла в этом занятии; после пусть и ненастоящего, но свёртывания проекта, это потеряло всякий смысл. Проще уже не считать дни, раз всё настолько непредсказуемо; и без понятия, какой станет последним в нынешних реалиях. Находиться в больнице, в которой раньше ночевал из-за младшего, которого там теперь нет — странно и как-то неправильно. Ибо что-то внутри то и дело твердит: тебе бы быть поближе к нему, пока можешь, ведь никогда не знаешь, что ждёт вас обоих завтра. Случившееся на днях заставило убедиться в том, насколько однажды бывший разрушенным мир, что Пак отстроил на шаткой почве — хрупкий. — Восьмое декабря, — поняв, что сам Сонхун не додумается, подсказывая, часто-часто кивает стоящий рядом с ним Хисын. И как в условиях подобных переживаний, когда берёшь на себя ответственность за чужую жизнь — можно помнить о каких-то там «особенных» датах?.. Пак и о себе особо не вспоминает, зато есть те, кто делает это за него. — С днём рождения, хён, — улыбается Сону и, протягивая торт ближе, проговаривает: — Загадай желание и задуй свечи. И проект-проектом, но и сами праздники для него не имеют особой силы. Свой день появления на свет в том числе. К чему радоваться моменту, который делает тебя ближе к неизбежной гибели? Как и растения, люди прекрасны лишь когда они в самом расцвете сил. Но всё это — отговорки. На деле же Пак не следит за этим по большей части из-за того, что не считает себя заслужившим поздравления. Слишком много чести и внимания, которые отдаются, как он считает, ему за «зря». Сонхун переводит глаза на свечку. Вместо одной их должно было быть в разы больше, однако так уж получилось, что торт на тридцатку горящих палочек парни бы вряд ли осилили (а Юнджин особо не готовит, поэтому не надо так на неё смотреть), так что на скромном подобии клубничного чизкейка достаточное количество и не уместилось бы. Даже сейчас человек, которому впервые в жизни делают подобный сюрприз, если это можно так назвать — далек от классического проявления радости. Однако Пак Сонхун, на чьём лице не дрожит ни одна мышца и нерв — прямо сейчас как никогда счастлив. Неожиданно для самого себя. — Ну, желание? — прикрикивает кто-то позади, но пока перед ним Сону, брюнету трудно сосредоточиться и разобрать не только сами слова, но и ответить на вопрос «чей это голос»? О чем может мечтать такой человек, как он, если главное наконец сбылось — и первый, незаслуженно умерший, вернулся к жизни под его присмотром? О большем и думать было бы глупо, но. Своё желание Сонхун всё-таки загадывает, прикрывая глаза, и последнее, что помнит — Сону, не прекращающего быть улыбчивым и свободным. Вбивает в память именно этот фрагмент на фоне полной темноты, обычно одинокой квартиры, что вдруг стала самой уютной на свете. Свечи задуты.

***

«самый злой кот в мире😾»: сладость моя, надеюсь, что ты понял это раньше меня Ага, как будто Чонвон стал бы отправлять полицаю подобные сообщения. Да это не сообщения, а любовные письма какого-то озабоченного. Конечно же, он бы не стал. Зато стал бы Чонсон — с его телефона. — Так что там надо докупить? — интересуется Сонхун, засунув руки в карманы спортивных штанов, пока, шаркая по асфальту, лениво плетётся за Чонвоном и Сону. Они держат путь в круглосуточный магазин, находящийся в соседнем дворе. «пак-ни при каких обстоятельствах не поднимай трубку-мудак🫣»: ты серьёзно записал меня, назвав самым злым котом в мире? да что я тебе сделал? «самый злой кот в мире😾»: был ко мне слишком добр «самый злой кот в мире😾»: или ты сейчас пытаешься сказать, что сохранить человека под «не поднимай трубку», ещё и оскорбив его при этом — показывает твою доброту? Чонвон громко цыкает, без сил опуская телефон. «пак-ни при каких обстоятельствах не поднимай трубку-мудак🫣»: пак чонсон… это какой-то пиздец. ты не в том положении, чтобы переводить стрелки, знаешь ли На улице настоящее лето, несмотря на то, что стрелка перевалила за полночь — зимняя ночь сопровождается тёплым ветром, а на учёном лишь белая футболка с коротким рукавом, свободные домашние штаны, чёрные шлёпанцы в белую полоску и кепка. Сонхун в данный момент чем-то напоминает телохранителя, который следует за двумя подростками, а не таковым и одним взрослым. Пусть Чонвон совершеннолетний — выглядит одногодкой Кима, а после полуночи мелким запрещено гулять снаружи без старших. — Печенья, шоколад для зависимых, мороженое, потому что кондиционер у тебя в комнате висит, видимо, исполняя ту же роль, что и экспонат в музее, — перечесляет Ян, то и дело возвращаясь к агрессивному печатанию, — чисто символически. Газировку и алкоголь, — красноволосый не делает плавных переходов, надеясь, что никто не уделит особого внимания последнему слову, а Сону и вовсе принимает вид того, кто не при делах. Особенно, когда с трудом (из-за мешающего ему плеча Янвона, чьей ширине можно только позавидовать) поворачивает голову вбок, выглядывая, как изучающий новую для него среду домашний зверёк из-за угла, чтобы встретиться с постепенно меняющимся взглядом своего хёна. Густых бровей Сонхуна, искривляющихся в негодовании, пожалуй, не видно лишь из-за прижатой кепкой чёлки. — А ты думал, мы за соком? — и после этих слов на всё наплевавшего Чонвона, Сону тут же скрывается от взгляда Пака снова, решив глядеть только вперёд. Здорово, конечно, что впервые за столько лет Сонхуна, который считал, что такого праздника в принципе не заслуживает, поздравили с днём рождения, но. Было бы весьма неплохо, если бы хоть одна душа в этой нескромной компании поинтересовалась и его мнением, желательно заранее. Не то чтобы Пак совсем сторонится алкоголя (пусть и не его фанат), но: — А как же Сону? — младший в этом списке, вообще-то, первый, о чьей безопасности они должны задумываться. — Он же ещё ребёнок. — Пф, — активно выпускает воздух изо рта Вон, из-за чего его губы забавно вибрируют, — для «ребёнка», — акцентирует внимание парень, — существует детское шампанское, если ты не знал. Ну а если серьёзно… Спрашиваешь так, как будто его здесь нет, — и кивает в сторону рыбкой молчащего шатена, прикидывающегося, что ничего не понимает или просто не слышит, будто специально: — хоть раз бы у него лично спросил. Знаешь ли, рано или поздно все начинают пить, вот и Сону это желательно устроить под присмотром старших, в, так сказать, доверенном кругу, а не дурной компании. Или ты считаешь, что впервые пригубить ему будет удобнее под забором с какими-нибудь гопниками? — Но… — Я сам захотел, хён, — отвечает Сону мельком, хотя, признаться, о его алкогольной позиции сам Чонвон слышит впервые. Интересно, какой Сонхун-хён, когда пьяный? Поддаётся ли градусу, и если да, то как меняется его поведение? Почему-то кажется, будто не особо сильно. Активно делающему вид, что ему всё равно на предстоящую попойку и шансы стать ближе с Паком, которые по закону жанра могут подвалить вместе с ней, Сону-то о себе делать лишних предположений не приходится — смешно — тело слабое даже для распития обыкновенной газировки, чего уж говорить о напитках покрепче. Финал подобного высокоградусного забега для него более, чем предсказуем, остаётся вопросом лишь одно: насколько мальчика хватит?.. Обратно они идут уже с полными пакетами — точнее, почти половину из них тащит Сонхун, периодически посматривающий на по-свински обутую Сону обувь (вышел, не зашнуровавшись, а просто наступив на задник) пока в руках у Кима, кажется, лишь две бутылки детского шампанского и шоколадка, а у Чонвона оставшееся. Правда он, что должен был следить за младшим, пока у Пака заняты обе руки, излишне увлечён разглядыванием экрана своего мобильного. «самый злой кот в мире😾»: так ты скажешь пароль, или нет, чонвон-а? у меня скоро закончится лимит на «экстренные сообщения» Речь, кажется, о тех, которые можно отправлять без разблокировки гаджета. Ещё в ахёнском доме, размышляя о том, как поступит, Джея Янвон планировал не встречать как минимум ближайшее «никогда», однако Вселенная распорядилась иначе, заставив даже не полицейского, а шокированного Чонвона перепутать телефоны. Хотя и роль Пака здесь была не последней, учитывая, что с надеждой успокоить Чонвона и отвлечь его от собственной агрессии — Джей подхватил его на руки против воли и крутил в воздухе до той степени, пока остатки обеда в желудке медбрата не пошли через рот. А ведь красноволосый заранее сказал, что ненавидит карусели. И что, получается, этим знанием вот так вот в наглую пренебрегли? Конечно же, так мог только этот засранец. Никогда не учитывает желания и потребности Яна, которому не повезло встретить подобного арбузера. Хотя кто здесь ещё абьюзер — надо поспорить. Пусть теперь самому себе «спасибо» скажет. За то, что его стараниями голова медбрата закружилась до такой степени, что расфокусировка зрачков позволила перепутать довольно-таки не похожие друг на друга чехлы, посчитав одинаково надкушенное яблоко достаточной подоплёкой для идентификации «моё», когда Янвон уносил ноги подальше от паталогического лжеца. А в ахёнском коттедже оба телефона они положили рядом, на ступеньку, чтобы те не находились в насквозь промокших карманах. Теперь же айфон Чонвона у Чонсона, и наоборот — собирать компромат на старшего появился шанс и у кошкомальчика. Что бы там ни было, придётся вести себя нормально, учитывая, что пришлось обменяться паролями. «самый злой кот в мире😾»: так, отлично, наконец свобода печатания. я, кстати, переименовал свой номер в твоём телефоне «самый злой кот в мире😾»: теперь-то я расскажу тебе всё, что хотел «чонсэн, временно чонвон»: что такого важного ты ещё не успел мне рассказать? или ниже дна всегда есть куда падать? Чонвон готов закатить глаза, потому что ни один человек в здравом уме не дал бы шансов после вранья, которое на себе испробовал Ян усилием Джея, только вот увидеться для того, чтобы, как минимум, обменяться телефонами — неизбежная участь. «самый злой кот в мире😾, временно чонсон»: тебя, похоже, мало пороли в детстве, а потому я стремлюсь это исправить «чонсэн, временно чонвон»: почему это ты решил, что у тебя есть право на подобное? «самый злой кот в мире😾, временно чонсон»: кто-то же должен исправить ситуацию. а кто, если не я? или у тебя есть другие предложения? «самый злой кот в мире😾, временно чонсон»: просто расстегну ремень на твоих штанах, медбратик, а затем здорово выпорю, потому что у тебя нет совести, зато присутствует неумение понимать других людей, а это плохо для работников больницы «чонсэн, временно чонвон»: что ты расстегнёшь? «чонсэн, временно чонвон»: у меня спортивки Клетчатые рубашки, расшнурованные кеды, пакеты со спиртным, торт, ждущий в панельном доме на высоком этаже. А Чонвон столь увлечён беседой, игнорируя запросы Чонсона на «так когда мне подьехать?», потому что ко всему прочему примерно знает, что на обмене айфонами эта история не закончится, а Джей начнёт самыми разными способами (против которых сопротивляться Чонвон не способен физически) выбивать прощение, что… Макаться в этот дёготь снова ну никак не хочется — во всем этом корыте ложка не от него, а от мёда. Сладким ничуть не становится. Однако, на всём этом фоне глубокой озабоченности собственным телефоном личной жизнью, Чонвон отходит по двору так далеко, что не замечает — Ким и Пак совсем отстали от него. А в случае Сону, мальчик уже не просто ковыляет сзади, а валяется где-то в канаве. Нет, серьёзно — в полости между бордюром и бывшей лужей, споткнувшись из-за того, что так по-нормальному и не зашнуровался. Почти почесав нос об асфальт в районе не успевшей высохнуть лужи с грязью, шатен валяется на месте, не спеша подниматься. Ладошки стёрты, поцарапанные об рассыпчатый асфальт, чем-то напоминающий наждачную бумагу. Однако Ким не концентрирует внимание на боли в мягких тканях, на которые приземлился. А медленно повернув голову к зелени, вслушивается в звуки, громкость которых нарастает. Впервые за всё время, когда жара держится настолько долго — где-то из кустов, столь близко к которым оказался валяться ребёнок, тишина перебивается жужжанием. Оттуда слышно цикад. В их краях о звучании этих исключительно летних насекомых принято говорить, как о «плаче», — и Сону сам не знает, почему. Цикады плачут, а не поют. А его Солнце светит ночью, а не днём: получается, что всё это время искал не там, где нужно? И пока Ким продолжает сидеть на земле, прекратить слушать эти звуки у него никак не выходит. Сомнительно, что когда-либо ещё ему доводилось застать подобное в начале декабря. Значит, правду говорили о том, что появление большого количества насекомых, что должны глубоко спать в это время года — уже началось, и получается так громко, что этот звук отдаётся вибрацией в голове. Сону хочет задрать свою и всмотреться в густоту листвы зеленеющего дерева, что раскинуло свои ветки на много метров, и попытаться разглядеть хотя бы одну цикаду, но. — Порядок? — интересуется Сонхун, когда Ким всё-таки поднимает голову и глядит на протянутую им ладонь снизу вверх, будто разучившийся прыгать по болотам лягушонок застыл на камне близь суши. Хён протягивает её раскрытой, стараясь не показывать волнения, хотя прибежал сюда, сломя голову. Ким же наконец пытается встать, однако громко айкает, снова спотыкаясь от неприятных ощущений. — Думаю, что смогу пойти, но бежать — вряд ли… — поджимает губы, придерживая рукой ноющую ногу. — Плохо, — констатирует факт, но легче от этого не становится никому, — так и знал, что это произойдёт, когда увидел твою обувь и то, как ты её обуваешь. — Прости, — пристыженно, будто совсем маленький ребёнок, опускает голову Сону, — больше не повторится. — Чонвон-а! — уперев руки в бока, кричит Хун куда-то вперёд, вглубь тёмной улицы спального района, в центре которого стоит ровно один фонарь (чьего освещения, разумеется, не хватает), но Ян, кажется, на трубке, и вместе с полным пакетом уже успел дойти до подъезда в соседнем дворе, куда направлялись парни. Поэтому очень маловероятно, что хоть что-то услышит. — Чонвон! Вот же блин… — и материться вроде бы нельзя, но хочется, как никогда. Чонвон, на самом деле, слышит крик себе в спину так же хорошо, как и не озвученные вслух проклятья, прилетающие по его душу, как тапки по пятую точку нашкодившего кота, да и… Заслужено. Падение Сону он заметил, обернувшись на секунду. Если быть честными: из-за того, что всё видел, как раз-таки и ускорил шаг, жучара — и за игнор не принято благодарить, но ничего не происходит просто так — а Сону из благодарности будет целовать Чонвона в засос позже, когда поймёт, какую огромную услугу он ему сослужил. Сонхун же, смирившись с ситуацией только сейчас, а пакеты опустив ещё полминуты назад, бросив на полпути, пока бежал к упавшему ребёнку — потирает переносицу двумя пальцами. Прикрыв глаза, будто о чём-то думает. Неужели из серии «делать или не делать?»? А может ещё «сказать пару ласковых тому, кто, в отличие от Чонвона, сбежать не сможет, или он и сам знает?». Мальчик понимает, что мысли хёна, какими бы они ни были, не о плохом, но всё равно мысленно опасается возможного раздражения или расстроенности со стороны Сонхуна. Пак, конечно, не гитара, чтобы расстраиваться по мелочам, но и Ким — виртуоз талантливый достаточно, чтобы расстроить кого угодно, включая людей, а не только музыкальные инструменты. Упал, конечно же, не специально — но не надо было падать, всё-таки. Постараться быть осторожнее и не пытаться угнаться за медбратом, чтобы в итоге споткнуться на разбеге из-за неудобно обутых салатовых кед — вот, над чем надо было задуматься раньше. Сону хорош в самобечивании, правда, не учитывает одного — Сонхун может сделать вид, но никогда не злится на Сону по-настоящему. И пока Пак стоит подобным образом, точно зимнее изваяние (которое почему-то не тает в ночь, которая в декабре полноценно напоминает летнюю) — Сону ожидает, что он, как и всегда, огреет его волной ледяного Сибирского воздуха, что каждый год спускается на полуостров с северных гор. Однако происходит то, что не могло даже присниться. Сонхун, под шум цикад походив вокруг да около, будто что-то прикинув, из-за чего перед его глазами почти что осязаемо начали рисоваться формулы с цифрами… Присаживается на корточки, одним коленом коснувшись асфальта. Неужто он считал примерный вес, пытаясь сообразить, остался ли Ким таким же, каким был в этом августе? Во всяком случае, одобрение мозгом было получено. Потому что прямо сейчас Хун сидит к Сону спиной, зазывающе шевеля протянутыми назад ладошками, будто приглашает к себе на спину. И Ким видит только его издевательски красивые, острые лопатки и такой же затылок, который узнает из миллиарда. Что? Сону точно не спит?.. Сону по-настоящему не спит — он реалистично кряхтит, когда Сонхун, без всякого труда, поддерживая его под коленями, поднимается одним рывком, выпрямившись почти до конца, пока продолжает держать на себе мальчика с пакетами. И пусть Ким признается — в последнее время ел многовато сладкого, а щёки будто бы округлели — хён держится молодцом, стоически не признавая до самого конца, что подростка едва ли удастся сравнить с пёрышком. Руки, не имея ни малейшего понятия, куда им деться — оказываются обвиты вокруг его шеи, и Ким, чуть подумав, несмело сцепляет их сильнее, чтобы не упасть, когда Сонхун с громкогласным: — Ну что, поехали? — начинает шагать вперёд с ним на спине и, чуть подбросив, молчаливо намекает, что лучше бы младшему держаться покрепче. — Можешь надеть мою кепку. Так я буду спокоен, что никто и нигде тебя не узнает. И Ким осторожно стягивает её с головы хёна, что через секунду трусит головой, стараясь хоть как-то вскинуть приглаженные головным убором пряди — руки-то заняты. Надевает на свою. — Сонхун-хён… — шепчет Сону, робко, будто прощупывает почву (можно, или, всё-таки, нет), а когда получает невербальное разрешение, наконец укладывает подбородок на его плечо. Ощущает, насколько контроль над своим мельтешащими движениями теряет каждая бабочка, — а их число в его желудке превышает сотни и тысячи. — М-м? — вопрошает Сонхун, не вздрогнув и даже не попытавшись отстраниться, хотя сделать это даже при желании, когда кто-то на тебе весит — не то чтобы прям легко. Но ведь старший не взял бы на руки, если бы не хотел, правда?.. И кепку свою тоже бы не отдал. Когда они проходят мимо фонаря, чьего освещения пусть не хватает (потому что на весь двор он один одинёшенек), но это не делает его менее слепящим для тех, кто находится рядом — мальчик вытягивает раскрытую ладошку, создавая тень, чтобы Сонхун мог не жмуриться. Самого Кима спасает козырёк. С этого ракурса мир выглядит немного по-другому. Всё происходит так, как должно — вот, какое ощущение преобладает в груди Сону, скручиваясь в комок, словно готово убаюкать его в уюте и тепле. Цикады продолжают свой плач, и если они действительно не поют, а проливают слёзы в одну из декабрьских ночей, тёплых, как в августе — каждая соткана из счастья. — Знаешь… — а что-то ответить после того, как привлёк его внимание, всё-таки надо, вот Сону и выбирает тему, которой обязательно хотел поделиться с хёном. — Недавно Чонвон притащил мне школьный альбом, в котором я нашёл своё фото. Кажется, я совсем на себя не похож, — зрачки двигаются куда-то вбок на мгновение, когда мальчик ощущает, как Пак сжимает пальцы под его коленями чуть сильнее, а сам держится крепко-крепко, чтобы не соскальзывать. Сильнее сжимает руки в объятиях. — Но ведь это к лучшему, правда? — Не знаю, — признаётся Сонхун, и лишний раз не смахивает ни навождения, ни взгляда, которым его пронизывает Сону, но ощущение того, что в таких словах Пак пытается убедить в первую очередь себя — не пропадает, — не знаю, каким ты был раньше, но и сейчас всё хорошо. Думаю, что важно лишь это. И что значит «и сейчас всё хорошо»? Сонхун, случайно, не пытается столь неумело сделать Киму комплимент, сказав, что в настоящем младший красивый? Может, правда. Хотя это, так и не сумев проговорить словами, Пак объяснил, однажды передав Сону венок из одуванчиков, обозначавший «да». Сколько, всё-таки, у Сону появилось новых воспоминаний по пробуждению из мира мёртвых. При мыслях об этом грудью он прижимается к спине старшего ещё сильнее, не желая когда-либо слезать с тела, нагретого через ткань рубашки собственным. И не желает отстранять щеку, что периодически соприкасается с совершенно не мягкой щекой Сонхуна, но ей слегка мешает тот самый козырёк кепки — становится очередной преградой. Но Сону не жалуется. Если можно, то Ким не против стать маленькой цикадой и всюду следовать за Сонхуном, потому что в мире, который создал он — плачущие насекомые не умирают с приходом зимы. Она сама не приходит, хотя рождённый её началом мальчик — а на этот раз речь пойдёт уже о Сонхуне — остаётся рядом. Здорово испугался, когда проворачивал ту аферу со спасением младшего, и пребывает в потрясении до сих пор: если бы краска не скрывала истинного положения вещей, то не несколько волосинок — а вся голова в миг побелела бы, окончательно ускорив генетически предписанный процесс и сделав из тридцатилетнего седого старика. И несмотря на то, что всё обошлось, пришлось уяснить одну немаловажную вещь, которая раньше игнорировалась гораздо легче, нежели сейчас: Сонхун упустил время. — Наверное, — и мысленно Сону радуется тому, что с этого ракурса, когда его щека чуть касается щеки брюнета, перефирийным зрением удаётся поймать его родинки вблизи. Если бы, всё же, мог коснуться иначе, то получилось бы ликовать тому, что приблизился к нереальному и поцеловал звезду. О, Пак упустил много времени. Рискуя никогда не остаться в памяти Сону, как что-то хорошее. Зависнув там, как обыкновенной учёный, чей темперамент твёрже, чем кремень, и он сам безэмоциональнее, чем камень, чьи руки и сердце холоднее льдин, а ключей к душевным клеткам в принципе не существует. Сонхун такой, но, всё же — не целиком и полностью; лишь отчасти. Да и это всё наносное, жаль только, что плохо смывается. Сонхун привык жить подобным образом и играть именно эту роль, и в другой себя не представляет. Только вот тот день всё перевернул. Заставил убедиться и укрепиться в мысли: пускай ты вернул его к жизни, но время всё ещё не может быть бесконечным, смертными остался каждый из вас, а полностью безопасных мест в этом мире попросту не сыскать. Их нет. Сонхун, раз не может предоставить то самое безопасное место, которого не существует в природе, и зная, что и эта история рано или поздно закончится (ведь отпускать Сону в свободное плаванье всё равно придётся — он же человек, как никак, и по рождению получил в подарок свободу решать, куда ему идти) — наконец начинает понимать и свои желания. Знает, что хочет провести с Кимом не только те минуты, которые покажутся жестокими из-за своей правдивости, но и те, которые можно было бы назвать счастливыми. Побольше непринуждённости, побольше тепла, пусть и привыкший к холоду, Сонхун рискует до конца растаять за секунды, как снеговик. Если под давлением перемен его ледники расплывались, теряя грани, в воде комнатной температуры (медленно), то с приходом Сону — их облили из безразмерного кипящего чайника, превратив в ничто и ничего. Тоска по предстоящему силится победить Сонхуна, но на деле просто заставляет его задвигаться и наконец сделать хоть что-нибудь, вбросить хоть маленький намёк на «мне не плевать, а если бы было — ты знал бы наверняка». Словно он взял на передержку раненного лесного зверька, заранее зная, что когда пройдёт время — выпустит того обратно, в родной лес. Конечно же хочется, чтобы у него были лишь тёплые воспоминания, связанные с тобой, а не сожаления с обеих сторон: ощущение, что чего-то не дополучил, у одного, и ощущение, что чего-то не додал, у другого. Даже если это проявляется в подобных мелочах, пускай они ничего не значат и не дают Сону того, о чём он мечтает больше всего — Сонхун хочет видеть его счастливым. Ведь именно для этого и возвращал к жизни, считая, что она дана человеку для того, чтобы наслаждаться окружающим миром, а не страдать. О своей, конечно, думает иначе. Но ведь Сону — это всегда другое, правильно? — Но моя фотография, хён, — перебирает пальцами, едва ощутимо задевает сонхуновские ключицы, и получается это правда не специально, хотя по телу старшего пускает мурашки (к хёну прикасаться хочется не по расписанию, а постоянно), — она немного странная. Мне кажется, что её кто-то вырвал и вклеил обратно, но я понятия не имею, кто это мог быть. — Это был я. — А?.. — Сону чуть вздрагивает, разжав обнимавшие старшего руки, и покрепче вжимает пальчики в его плечи, приподнявшись. — Перед твоим воскрешением я собирал информацию, — объясняет Сонхун, продолжив нести мальчика на спине, — и заходил в место, где ты раньше учился. Мне хотелось посмотреть на фотографию, которая могла передать твоё состояние при жизни. Нужно было увидеть самое реалистичное — и им стал образ времён средней школы. Правда, потом я всё же понял, что это неправильно, и вернул снимок на место, стоило только воскресить тебя. И Сонхун не скажет, что подсунул этот альбом Чонвону сам, попросив не признаваться, кто именно захотел показать его Сону. Мимо метры бордюров, которые давно пора бы покрасить, и пушистые кусты вдоль узкой дороги, по которой шагает старший. Звучание голоса цикад смешивается с шуршанием пакетов, что висят на запястьях Сонхуна, чьи пальцы остаются под коленками младшего, а асфальт скрипит под треснутой подошвой. Ким сопит, дыша совсем близко к его уху, и мечтает хоть раз уснуть вот так; если не на весу, то просто уткнувшись носом в его плечо или шею. Вдохнуть полные ноздри его запаха, сделав это слишком громко: именно из-за него сигареты начинают ассоциироваться с чем-то приятным, а море и откуда-то с его стороны подходящие к городу ливни можно учуять за сотни километров, даже вне их присутствия. Неразобранные коробки покажутся искусством, а лёгкий налёт лаборатории назовётся ароматом, который после выдоха захочется вдохнуть ещё раз. И ещё… Сону даже задумывается о том, что было бы неплохо стащить у старшего хотя бы одну вещь (до этого, как ни прискорбно, свои отдавал только Чонвон — из-за схожести в телосложении) — тогда мальчик мог бы спать в его вещах и ощущать, что старший рядом, даже когда он физически далеко. Но у Кима вместе с признанием старшего об альбоме появилось ещё больше вопросов. Никто из одноклассников или тех, кто мог учиться в параллели, и не фигуры из других школ — именно Сонхун-хён… Это правда? Как говорил Чонвон: когда ты пытаешься покорить чьё-то сердце, им завладев, то ты должен заранее знать, в каком виде оно к тебе попало. Может быть железным, но развороченным, словно автомобиль после аварии; может быть осколком валуна после оползней, который, в таком случае, придётся точить разве что водой; или же кактусом, который завял (а они обычно не вянут) в пустыне, и к нему не подступиться так просто. С какой стороны ни посмотри, похожим на его, сердце напоминает о трагедии. В случае Сонхуна, как стало понятно довольно быстро после общения с красноволосым медбратом-спецом-в-делах-сердечных (а не только анатомических), его сердце к Сону попало искореженным. И Ким не знает, кто сотворил подобное с Сонхуном, пусть догадывается, что это могло быть дело рук той, что зовут «несчастной любовью»? И даже не подозревать, что превратив в сталь, поизворачивал собственную душу… Сам Сонхун. — Хён, — новый вопрос селится в голове Сону, когда, доехав на лифте до нужного этажа, старший шагает по длинному коридору с открытой планировкой — и отсюда, тем более с этой высоты, видно ночной город и даже огни на мостах около Хангана, вдалеке. Точно, это же район Гуро… Сону, во всяком случае, спрашивает умиротворённо, продолжив оставлять плечо старшего подпоркой для своего подбородка, — получается, что я немного старше? Раз тебе только исполняется тридцать. Я как-то не задумывался об этом раньше… Понимал, что одногодки, но ни разу не всматривался в месяца рождения. Сонхун-то, оказывается, появился на свет где-то на полгода позже. Пак замирает, будто задумавшись искренне: — Получается, что так. — И это ты должен называть меня хёном? — Сону чуть наклоняется вперёд, чтобы хотя бы зацепиться за взгляд Хуна своим. Но Ким рад, что они с ним никуда не двигаются, замерев в центре площадки. Можно вдохнуть побольше свежего воздуха в лёгкие, и остаться в этом моменте ещё ненадолго — желательно — навсегда. Ночным воздух кажется гораздо вкуснее, чем дневной. Сону вообще всё больше убеждается в том, что сильнее всего ему нравится именно ночь. В ней порой получатся найти то, что было не то чтобы хорошо спрятано — просто не существовало при утреннем свете, в котором Сону привык находиться. Как будто туман, который исчезал с первым лучом реальности рассвета — такой была его ... Нет, таким было всё то, что, возможно, мечтал, но никогда не смог бы сказать вслух Сонхун. Ночью он светил ярче и мог быть пусть совсем немного, но более настоящим — осязаемым рядом с Сону. — Но знаешь, можешь не отвечать, — улыбается мальчик, — для меня ты хён по умолчанию, и надеюсь, что не возражаешь против того, чтобы я продолжал тебя так называть. — А «Сону-хён» будет звучать странно из моих уст, да? — кончики пальцев шатена ощущают, как плечи Сонхуна после этих слов подрагивают. Значит, беззвучно смеётся. — Несомненно, — младший делает то же самое, на этот раз утыкаясь в футболку Пака своим острым носом, прячет там свою радость, раздавая разрядами по более крепкому телу — и Сонхуна переполняет иррациональное чувство счастья. Нельзя сказать, что всё хорошо, потому что они по-прежнему стоят перед пропастью в шаге от падения, но. Сонхун хочет, чтобы Сону был счастлив, а потому нет ничего лучше, чем звучание его смеха. Сам же мальчик замечает ещё один оттенок. Точно, не только сигареты — от Сонхуна-хёна пахнет ещё и стиральным порошком и немного мылом; стерильной чистотой. Казалось бы, что так могла бы благоухать и его душа тоже — настолько прозрачной казалась Киму. Точно чистый лист. От одного вдоха рядом, от одного соприкосновения — всё тело сжимается, реагируя нежностью. Органы ноют, но не только в беззвучном плаче — Сонхуну кажется, что мягкими и податливыми могли бы стать даже кости. Даже если кто-то скажет, что к Небу коснуться невозможно, потому что у него нет пределов — свой Сонхун найдёт точно протянув руку и осязая ту линию, с которой начинается кожа Сону. Может, именно боясь осознать свой предел, он так этого избегает? Жаль, что... От этого Неба и его границ никак не спрячешься, потому что оно может закончиться где угодно, но. Начинается-то в груди. Совсем скоро они доберутся до места назначения — зайдут в квартиру к остальным, уже наверняка их заждавшимся, но почему-то сдвигаться с места так не хочется ни Сонхуну, ни младшему. Сону, наслаждаясь каждым мгновением возле Сонхуна, переводит глаза на небо, и Пак туда же свои — вслед за ним. И пусть там, из-за свечения города, не видно ни единой звезды, в день рождения загадывает желание не только сам именниник — но и тот, кто ему ближе всех. Пусть и не видно: кто знает, быть может, так совпадёт, что Ким со своей громкой в молчании мечтой попадёт именно в момент, когда одна из небесных точек сорвётся с потолка? И исполнит самое главное: «оставь моё Солнце мне, потому что я искал его слишком долго, чтобы потерять снова».

***

— Ты чего не подождал? — Ой, — изображает «искреннее» удивление случившимся Чонвон, когда Сонхун, которого никогда не видел более улыбчивым, чем сейчас, заходит в квартиру с Кимом на спине. Как будто и вопрос секунду назад он задал чисто для галочки. Ну ничего, поживём, увидим — и ещё каждый на этой планете будет благодарен Чонвону за его свуществование. Ян из принципа доживёт, и застанет это потрясающее мгновение. — Я за мазью от растяжений и пластырями. Сонхун, как и ожидалось, даже в свой день выполняет роль пчелы-труженицы, которая должна везде успеть и не позволить чадам повыкручивать себе шеи. И стоит только Янвону, почти расслабившись, закрыть за ними дверь и направиться на кухню, чтобы разобрать и расфасовать всё купленное в пакетах — звонок гремит, подобно дрели, словно кто-то специально держит на нём палец дольше положенного. Господи, существуют же правила этикета: не звони больше четырех гудков, не наступай кошкам на хвост и уж тем более не ломись в закрытые двери после того, как постучал несколько раз, а тебе не открыли. Только вот пожалевшему эти правила явно не писаны. Подобная наглость не может обойти Чонвона и позволить ему оставить незваного гостя и его приветствие на кого-то другого, а потому, пусть и не имеет ни малейшего понятия, кто именно мог припереться в квартиру к Сонхуну за первый час ночи — ведь друзей помимо известного всем круга у Пака не припомнит — смело идёт открывать. Ни секунды не подумав о том, что увиденное может его не обрадовать. — И что я такого сделал в прошлой жизни, что в настоящем меня так наказывают? — риторический вопрос. — Стоит ли спрашивать, как ты нашёл квартиру, в которой я даже не живу? Однако Пак Чонсон, стоящий за порогом, довольно улыбается, решив начать отвечать. — Напомню, что у тебя мой телефон, — протягивает младшему его айфон Пак, намекая на обмен, но при этом не забывая поправить свою с виду дорогущую кожаную куртку и зачесать уложенные назад платиновые волосы. Почему же не спешит забирать свой у Янвона? — А дома у меня тоже есть техника. Я использовал приложение и с помощью планшета отследил местоположение своей потери, пока ты активно печатал. У айфонов есть такая удобная фишка, так что и копом быть не надо: главное было стимулировать тебя постоянно его заряжать. — Так вот, для чего поддерживал со мной разговор так долго, — складывает руки крест на крест Чонвон, начиная раздражаться, но длится его распал недолго, потому что яркое и воодушевлённое подобной «законно» продуманной схемой, лицо стоящего напротив него Джея медленно начинает тускнеть. — Кто там? — слышится сзади, но в секунды прекращает быть важным, потому что и произнёсший это человек мигом замолкает. Таким Чонвон его ещё не видел, но попытка обернуться, чтобы понять, на что же полицейский смотрит так, словно увидел призрака — обернётся полным крушением и без того с трудом уцелевших нервов. Сперва казалось, что так он мог глядеть лишь на Сонхуна — только вот удивление было слишком сильным как для того, кто уже успел удивиться живому Паку прежде; все эмоции Чонсон, не привыкший их усиленно скрывать, выплеснул ещё тогда, накинувшись на учёного в больнице. На Сонхуна ещё раз с прежней силой он бы не отреагировал. А оно и понятно, ибо… Сейчас за Чонвоном стоит другой человек. — Чонвон?.. — зачем-то произносит имя младшего тот же голос, но увидев его обладателя, Чонвон всё быстрее начинает складывать пазл — потому что Чонсон и стоящий в проёме, перед входом в коридор, силуэт глядят друг на друга безотрывно.

«— Я знал человека, который думал так же, как ты — она тоже боготворила смерть и даже выбрала песню, её восхваляющую, на свой первый экзаменационный концерт. Репетировала каждый день, попросила меня купить пластинку, чтобы слушать на повторе без наушников и колонки. «Гимн Смерти», который написала Юн Шимдок, если не ошибаюсь, — говорит об имени, которое помечено на пластике, Пак, — прямо сейчас это она играет, знаешь такую?»

«…а вот у Чонсона всё как-то по-взрослому. Организовано и… Семейно? У него что, есть жена?»

Жена Хисына — а только ли его? — Юнджин. И Пак — мудак, который снова рассказал не всю правду о своей жизни — Чонсон.

«Мир для тебя, похоже, ничто»

«— Она говорила, что эта песня прекрасна во всем. Но всякий раз её слушая, я думаю о том, что мне хочется изменить слова. Или же написать что-то ответное, чтобы знаменитому в двадцатом веке «Гимну Смерти» было противопоставление в виде «Гимна жизни».

«— Она была оперной певицей, так что репертуар располагал к подобной устаревшей музыке. И всё равно можно было выбрать что-то более оптимистичное, не находишь? Я всегда подпевал, меняя слова, когда она репетировала, — кивает Чонсон и почему-то именно в этот момент начинает выглядеть как-то опустошённо, — и сейчас ты тоже чем-то мне напомнил об этом. О том, что нужно уметь вовремя менять слова, даже если кто-то рядом постоянно повторяет одно и то же. Говоришь, что жизнь страшна, потому что никогда не знаешь, как она может сделать тебя ещё несчастнее? А что насчёт такого: жизнь прекрасна, потому что никогда не знаешь, как она может сделать тебя счастливее? Мне вот такой вариант больше нравится».

Ха-ха. Нет уж, Чонсон-а, ты даже не представляешь, насколько же сильно ошибаешься. Жизнь — чистый талант в том, как под маской исцеления подкидывать Чонвону полный пиздец. — Юнджин?.. — шевелит пересохшими губами, особенно привычно (причём не только для Чонвона) треснутой в середине нижней Чонсон, хотя никто не называл её имени. Откуда же ещё ему его знать?.. Плита в глубине Чонвона окончательно падает, хороня под собой последнее, что может обзывать события вокруг случайностью.

«— Чонсон-щи, — обращается он к Паку, словно видит в нем единственное спасение, способное немного отвлечь, — вы говорите о том человеке, как об очень важном, но как будто в прошедшем времени. Вы с ней больше не общаетесь?»

Конечно, — ответил бы он на это честно. Тот самый человек, который был версией номер один, (а Чонвон версией 2.0, ибо вечно напоминал Паку об оригинале) — прямо перед ним. Может, какое-то время ранее и не общались, но теперь их остаётся только поздравить: встретились, похоже, спустя много лет, и теперь готовы обхрюкать застарелые обиды. Не зря она не нравилась Янвону, ведь найти себе подобного (а на Чонсоне пришлось убедиться в их схожести, ведь против типажа на характер не попрёшь) — значит смотреть в зеркало и гасить друг друга одинаковыми методами. Джею, похоже, одинаково нравятся они оба, раз выскочки и безнадёжные ораторы. Одна в браке с учёным, а другой в браке с больничными капельницами — нашёл же себе коп недоступные кадры. «Девушка распускает вьющиеся русые волосы, что были собраны в пучок, а мужчина с короткой стрижкой и военной формой придерживает её за талию, позволяя грациозно прогнуться в пояснице», — вот, почему у Яна не было ни малейших подозрений. Да и откуда они могли взяться? Лица-то было не видно, а у Хо Юнджин не было повода сообщить Чонвону, что она бывала в коттедже в Ахёне, к тому же, не она преследовала парня из-за «профессионального» и якобы личного интереса. И девушка перекрасилась, ведь новая жизнь — равно новая причёска, а потому даже оттенок волос не мог позволить медбрату провести хоть малейшую ассоциацию с однажды увиденным танцем и исполнившими его героями. Только… Забавно, что и Чонсон изменил цвет волос. У военных не в правилах выбирать подобные мягкие оттенки, и среди чисто мужицкого состава, а тем более полиции, платиновый могли бы посчитать даже «петушиным». Зачем бы Джей таким образом добавлял себе проблем? Разумеется, что не добавлял бы, только вот нужно было идти в новое, а с привычно чёрным сделать этого бы психологически не получилось. Что, выбрал противоположный натуральному, мечтая поменять всё, выдрав под корень? Забавно, что она так же упала в противоположность и перекрасилась в блонд, который чертовски сложно поддерживать на корейских волосах. Что, настолько сильно хотели отойти друг от друга как можно дальше? Белый должен был значить новую жизнь и символизирующую её полосу, но, в итоге, вернул всё на круги своя. Какое очаровательное совпадение. Бежали друг от друга, стараясь перестать быть отражением, чтобы в итоге снова стать идентичными? А не соулмейты ли они часом?

«— Кто была девушка, которую ты постоянно приводил домой?.. — глаза Янвона чуть проясняются и он, впервые взглянув на старшего, как надо, а не исподлобья, будто даёт ему шанс и надеется услышать какое-нибудь «моя сестра» или хотя бы размытое «подруга»…

А в итоге же видит, как Чонсон, чувствуя, что правдой сделает лишь хуже, но всё равно не сможет соврать — отводит глаза. Промаргивается. А затем, так и не оставив плечи Чонвона в покое, крепко их сжимая, признаётся:

— Моя невеста».

А ведь всё это время истина была так близко, ходила вокруг да около… И Чонвон, дурачок, не имел ни малейшего шанса её в себя впитать. Надо было родиться губкой, и всё; тогда бы у него не было возможности что либо проморгать. Собственные доводы на пару с осознанием станут удавкой для парнишки, и такую-то участь он примет на этот раз. Да, всё-таки надо было, находясь в Ахёне, совершить двойное самоубийство и не только не помешать Чонсону — но и присоединиться к нему самому. Ах да, она, получается, ещё и перепела современный Гимн Смерти — оперная певица и военный в прошлом, который одержимый коп в настоящем? Неплохо, неплохо. Продолжайте в том же духе, ребятки, а Ян пока что за вами понаблюдает. Чего ещё он не знает о жене Хисына? А сам ассистент вообще в курсе о похождениях своей жены?.. О Чонсоне ещё ладно, и так было понятно, что он похлеще коробки Пандоры, и её на фоне старшего и то — открывать приятнее будет. Но с виду спокойная Хо Юнджин и столько скелетов в её с виду скромном шкафу? Чонвон не успевает утонуть во всём этом водовороте, пусть его и подкручивает, как новая порция шока падает на плечи, рискуя смять их, как новогодние пельмени — тток. — Кто вы? — подавляет удивление, но скорее от того, как к ней обратились, госпожа Хо, а её глаза постепенно уменьшаются в размере, прекращая выглядеть совсем изумлёнными приходом (не)знакомца. — Почему он знает моё имя, Чонвон? — поворачивает она абсолютно равнодушный взгляд к красноволосому. «Ох, нашла крайнего», — думает паренёк, — «ты действительно хочешь об этом узнать?». — Что у вас тут происходит? Что за шум? Кто-то пришёл? — словно почувствовав, что кто-то пожаловал отбивать его женщину, Хисын рисуется с кухни, оказываясь в коридоре. А за ним подтягивается и Сонхун (с остатками пластырей в руках, после обработки ранок младшего), что мигом встречается с глазами шокированного Джея, заставив впервые отвести их с бывшей невесты. Во всей этой сцене, что скорее напоминает сатиру, не хватает единственной детали, чтобы добить несчастного Чонвона — что всего лишь пытался оставаться наблюдателем — окончательно. Но он об этом пока ещё не знает, считая, что невероятнее и абсурднее быть не может. Со дна вот-вот постучат, а сверху — плюнут; как и было обещано. — Пак Сонхун… — безмолвно скалится полицейский, но в итоге сама девушка, что не спешит подходить к нынешнему мужу, гипнотизирует Джея своим присутствием в коридоре гораздо больше, чем «коварный преступник Пак». Так и оказывается самым близким гранями, чётко выверенный треугольник, состоящий из Хо Юнджин, Пак Чонсона и… Ян Чонвона. Что ж, Чонвон говорил, что хочет понаблюдать за драмой в чужой жизни — но не до такой же степени. А что там рассказывал Хисын? Что позвал свою жену поговорить с Сону в больницу, потому что она хорошо его понимала, пережив похожий опыт с потерей памяти, но не все вспоминания восстановились, ведь это долгий процесс, с которого не прошло достаточно много времени? И она не помнит своего жениха, Пак Чонсона? Да неужели? Бля-я-я-ять. «Да вы гоните», — хочет завыть Чонвон, чья голова вот-вот взорвется от такого количества потрясений. Вселенная, всё же, Джея наказала, как в последний раз, учитывая, что он — судя по лицу — всё о невесте отлично помнит. Чонвон не верит своим глазами и ушам, пока подобное разворачивается перед его носом — два сердца пишут историю, которую по увлечению зрителей могли бы возвести на первое место в рейтинге и напечатать в популярном вебтуне, или вовсе снять мыльную дораму. Пока он, как получается, становится третьим лишним. Что-то как-то… Не самая лучшая роль Чонвону досталась — снова придётся колотить в двери Бога и вопрошать, мыча, как будто превратился в телёнка: почему-у-у-у. Но в дверь действительно стучат, а не звонят. И не Чонвон, ломящийся к Создателю с претензиями. Отпихивая Джея от прохода, а при этом использовавший лишь половину от назревающей в нём злости, отперев — окончательно чешет челюстью пол в коридоре, потому что. Прямо перед ним, промокший, в потасканной, пропитанной дождевой водой и грязью толстовке… Едва ли узнаваемый, поднимая голову — на пороге сонхуновского дома стоит Шим Джэюн.