Ластик

Потому, что есть такие вершины, до которых мне вовсе не дотянуться. И если завтра мне не суждено проснуться, или я попаду под машину — похорони меня на цветочном поле, не прикрывая иссохших век. Чтоб проросло из них хоть что-то, коли… Из меня не вырос счастливый человек.

***

ранее. — Я надеюсь, ты понимаешь, что Чонвон не будет защищать тебя вечно. Плохи дела Шим Джэюна: все снимки, которые могли бы позволить ему вступить в сотрудничество с полицией, и объединить силы против главного зла — в руках последнего. Ники забрал и, скорее всего, уничтожил все до единого. После той потасовки в квартире Шима брюнет не действовал в полную силу, а значит, осознанно позволил австралийцу остаться в живых. Почему — следует подумать позже, но. Японец позволил уйти ни то по доброте душевной (потому что услышал рассказ о родственниках, которых по-прежнему преследуют в Австралии корейские наёмники главаря), ни то потому, что прекрасно знал: забери с собой фотографии, которые были в единственном экземпляре (судя по тому, что Джэюн дико рисковал, придя за ними в оклеенную лентами квартиру), — и не осталось бы ничего, способного создать проблемы. — Решил поиграть в мафиози, только вот забыл, что нападать на того, кто тебя сильнее — глупая затея, — Джей подразумевает весь следственный отдел, но получается, что описание подходит ещё и змеиному гнезду, в котором многие годы вился, притворяясь таким же отродьем, Джэюн, не созданный для подобных игр на выживание. И отрицать сказанное он не сможет. А Чонсон, стоящий прямо напротив — отлично помнит, кто именно его пырнул. До сих пор до конца не понимает, почему Шим это сделал, но. Главное, и постоянно улучшающее настроение осознание остаётся на месте: обвинения в одной из самых крупных операций с «ограблением банка у моста Мапо» ему хватит с лихвой, чтобы встретить старость за решёткой. Хорошо бы ещё, конечно, поймать мудака, который был лидером в тот день, потому что Джэюн явно не больше, чем пешка, но. Всему своё время. Они стоят в довольно маленькой комнате — Чонсон затащил сюда первым и заперся, чтобы никто из оставшихся за столом не мог помешать их запоздалому диалогу; господи, как же долго он этого ждал. Здесь помимо стен только письменный стол и пара шкафов, заставленных книгами. Однако видно, что Сонхун находится дома редко — по углам пыль. — Я делаю это не потому, что мне скучно, — оскорбляется австралиец, — а потому что единственные, кто у меня остался, в опасности. Мои мама и сестра! — И как же всё это связано, если твои родные живут за три девять земель? Две тысячи двадцать третий год. Австралия. Целая толпа людей в чёрных костюмах проходит мимо школьника, оставляя его стоять одного в центре белого зала. Рука, держащая блокнот, разжимается, выпуская всё содержимое вниз, и позволяет рассыпаться давно вырванным листам блокнота по полу. Все рисунки оказываются испачканы. — Папа… Отец был хорошим человеком. Он никому никогда не переходил дорогу и не причинял серьёзного вреда. Но похоже, что её решили перейти ему — этот рок тянулся из Кореи до самой Австралии. Семья Шима верила, что им удастся очиститься, начав новую жизнь — мол, побега от прошлого будет достаточно; пусть и не было того плохого, что сотворено собственными руками и заслуживает наказания, присутствовало то, что получилось по ошибке. Бывает же так, что не то место, не то время, не те люди. И всё как-то сошлось в одной точке, превратившись в пулю меж бровей в самом конце. Но так думал Джэюн, наивно обвинявший жизнь в несправедливости. У всего есть свои корни, и порой они могут тянуться в самые глубинные недра земли. И понять, где их начало — не так легко. На деле судьба всегда на стороне правды, а если тебе кажется, что это не так — значит не дано знать всей. Вот и Шим не знал до поры до времени, искренне веря лишь в то, о чём ему могли рассказать родные. Может, сама мать скрывала правду и скрывает до сих пор, преследуя благие цели: не позволить сыну утопить себя и остальных в неприглядных чувствах. Чем пытаться их подавить потом — лучше вообще не позволить появиться. Они переехали, когда он был совсем маленьким, а Хаюн ещё не родилась, но периодически отец продолжал отправляться в «командировки» на родину. Глава семьи никогда не упоминал, как именно он зарабатывал на бирже во времена пребывания в Пусане; это было единственное место, связи с которым он не оборвал целиком, прежде чем переехать — оставались какие-то не решённые задачи. За последние годы старший Шим заявился в Корею лишь раз, обещая, что это «последний», и, мол, после него всё наконец-то закончится: можно будет зажить новой безоблачной жизнью. Что ж, получается, что он был прав, и всё сложилось согласно плану — «всё наконец-то закончилось», только вот… Гробом в центре зала и заплаканными лицами близких. Буквально через полгода после его возвращения с родины, случилось непоправимое. Может, причиной стал обвал акций на бирже, которые продал перед эмиграцией; активировались те люди, которые изначально точили на него зуб, но. Зачем Шимов продолжали преследовать даже после разорения? Зачем за ними пустились в догонку на другой континент? Что обычная семья сделала такого, за что их так и не отпустили? У них ведь не осталось ни копейки корейской воны, которую можно было бы забрать. Джэюн берет себя в руки, оказавшись совсем один, и шумно втягивает сопли покрасневшим носом, смахивая рукавом чёрного костюма подступившие слёзы; он велик по размеру. Шагает к алтарю, последним кладя белый цветок перед портретом мужчины средних лет. Отец не дожил даже до шестидесяти — у него был бы этот шанс, не забери его кто-то столь жестоким образом. — Я тебе не верю, — разводит руками Чонсон, будто не желает даже слушать: от других преступников за годы опыта наслушался, какие они нитакусечки, и что за причины у них могут быть (даже если представить, что правда серьёзные — никого ещё это не оправдывало). — Насколько сильно ты расстроишься, если услышишь именно это? Просто пытаешься себя обелить. — Нет, — отрицательно крутит головой парень, — если вы поверите мне и в меня, то я покажу, для чего всё начинал. Основная часть похорон давно закончилась: на ней присутствовали в основном австралийцы, новые деловые партнеры отца. Обычно, когда корейцы эмигрируют, они держатся ближе к своим, собираются в группки, создают что-то вроде общин, где могут помогать друг другу. Но отец по не понятным никому причинам всегда этого сторонился и ограничивался только своей семьей — как будто решил ассимилировать. Вовсе позабыть, откуда именно сбежал и на каком языке говорил до приезда в Австралию, а потому водился только с коренными жителями континента, а не такими же выходцами из Кореи, как он сам. Расписания посещений в похоронном зале не было: все люди были занятые, поэтому приходили вразброс, в разное время. Джэюн же не мог уйти отсюда с самого утра, привязавшись взглядом к гробу с отцом, стоявшему на возвышении. Пускай слишком поздно демонстрировать привязанность, проливая слёзы… Он не мог его оставить. — Невиновные не сбегают. — Сбегают те, у кого может не хватать доказательств, а я не мог позволить своей многолетней работе пропасть вот так, потому что знал, что вы бы мне не поверили. Вы знаете, кто виноват во всех бедах, что случаются в Сеуле? В ограблениях, перемещениях заводов по изготовлению наркотиков, расстрелах людей в метро? — и прикусывает губу. — Какое мне дело до этого мистического «фантома-виновника всех происшествий», который даже не факт, что существует, когда я помню, что на камере засветилось именно твоё лицо? Может, ты и его выдумал, чтобы свалить вину. В опустевшем помещении слышатся шаги. Грубая мужская ладонь поднимает упавшие на пол листы с рисунками. А спустя несколько секунд высокий силуэт останавливается перед гробом, возле подростка. Некто с корейской внешностью (что удивляет Джейка, который прекрасно знает, что отец больше не водится с земляками), зажигает свечку с благовониями и ставит возле портретного фото усопшего. — Это твоё? — слышится низкий голос, и Джэюн медленно поворачивает голову. С ним говорят на английском, с которым ему намного легче, учитывая, что когда родители бежали из Кореи, ему было всего два года. Они никогда не уточняли причину переезда, и Джейк тоже не задавал лишних вопросов; а стоило бы. Но сейчас Шим просто опускает голову, глядя на собственные рисунки, выскользнувшие из рук вместе с блокнотом. Мужчина корейской наружности выглядит солидно: уложенные назад длинные волосы и деловой костюм, такой же дорогой на вид, как и у всех остальных. — Да, спасибо, — благодарит мальчик, принимая то, что ему вернули. Хотя отца уже не вернут никогда. Он уходит, оставляя Джэюна в уже привычном одиночестве, а когда взгляд подростка падает на бумагу, он понимает. Незнакомец, похоже, случайно наступил на рассыпанные листочки — на них остался крупных отпечаток подошвы. Такой же отпечаток остался и на самом Джэюне. «Пак Хёнджин» — таким было его имя. Шим потратил очень много лет на то, чтобы выучить корейский, будучи в Австралии, пройти обучение и обрести достаточно навыков для задуманного, прежде чем сюда переехать; медицинское образование не падает с неба. И по той же причине Джэюн, вопреки ожиданиям многих коллег, всегда казался очень уж непростым кадром. Полный своих секретов, он вернулся на первую родину, чтобы… Отомстить. И был уверен в том, что кровавый след, тянувшейся за его семьей из Кореи — оставлен той же подошвой, что раскрасила и без того бесцветные рисунки Джэюна в ещё более тёмный серый оттенок. Он хранил эти листки до сих пор, как талисман и вечную память о том, что должен довести начатое до конца. — Вам известен человек по имени Пак Хёнджин? — Наслышан, — хмурит брови Чонсон, — и что с того? — А его правая рука? — Так, послушай, — делает шаг вперёд полицейский, зажав Джэюна между письменным столом и собой, и, точно играя на нервах, расставляет руки по обе стороны, наклоняясь так, чтобы их глаза оказались на одном уровне, а сам блондин выглядел более устрашающе, — прекрати пудрить мне мозги и распиши сочинение с чистосердечным, пока моё терпение не закончилось, — и пока Джэюн смотрит в ответ, ничуть не смущённый таким вниманием, проявляя чудеса упёртости, Чонсон надменно усмехается, продолжая: — Чонвон может выгораживать тебя, сколько влезет, но знай, что правда всегда побеждает. И если ты совершил ошибку, хочешь того или нет — а за неё придётся расплачиваться. — Мужчина, что отстреливался в конце операции, в день, когда было ограбление банка — это он. Человек по имени Пак Хёнджин — это убийца отца, а в купе с тем занимает чертовски высокое место в криминальном мире. Уж непонятно в полной мере, как именно он мог познакомиться со старшим Шимом, но что именно он стал зачинщиком и принимал участие в продолжающихся преследованиях семьи Джейка (потому что Шим Джэхана ему наверняка было мало) — сомнений никаких не было. Словно решил проклять не только мужчину, но и его детей, жену; только не посредством сглаза, а отнятыми жизнями. Что мать, Шим Хэён, что младшая сестра, Шим Хаюн — а они всё, что осталось у Джэюна — отговаривали и просили бросить эту дурацкую затею. Просили не ехать в Корею и не пытаться унюхать след, что привёл бы к истинной причине всех их бед. Обещали, что в Австралии их защитят и преследования обязательно закончатся, ведь заявления на проникновение в дом и стрельбу уже были написаны и лежали в полиции. Только вот Джейк знал, что никому, кроме себя, доверять нельзя, а покушения и попытки насолить его семье не закончатся. Раз такие люди, как Пак Хёнджин, определяют цель, то их не останавливает ничто — ни проходящее время, ни осознание того, что оставшаяся в живых семья Джэхана не имеет к криминальному миру никакого отношения. — Кто?.. — переспрашивает Чонсон, приподнимая бровь. — У каждого главаря есть правая рука или, как минимум — сотрудник, которого они выделяют на фоне остальных. Правой рукой Хёнджина был мужчина. Среди своих подчиненных он одарил уважением и вниманием… Именно его. Японца. Вы точно пересекались с ним как минимум один раз, во время операции на Мапо. Джэюн точно помнит, как хорошо он получился на фотографиях. Фигура, похожая на греческую скульптуру — широкие плечи и подтянутое тело с гармоничными мышцами, его привычка носить только чёрное, подчеркивающая каждую мужественную линию. Молодое лицо, которое он почти всегда закрывал маской на миссиях — но не единожды попадался в объектив Джейка без неё, во время подписания спорных бумаг. Фото, где он выходит из машины с личным водителем, участвует в собраниях и запретных мероприятиях — всё было на виду у Джэюна. Отросшая чёлка, что развевается на ветру — ненароком он почти посмотрел в самую камеру. Нишимура Рики. Имя Чонсону пока ещё рано знать. Если и называть, то приложив необходимые доказательства, иначе Шима поднимут на смех и окончательно решатся арестовать. — Он контролирует несколько клубов и почти каждую операцию, связанную с перевозкой наркотиков на новые места хранения. Пак Хёнджин — главная цель, но. На Ники держится вся система. И если общественность узнает, что человек с самыми крупными активами по стране замешан в подобной грязи — поднимется скандал, а там и до президента не далеко. Всё к этому пойдёт, ведь он засветился даже на одной из пресс-конференций за пожатием руки. Вслед за Ники начали бы копать под Хёнджина и остальных товарищей, которые варятся в этом, но главное, что именно Пак потерял бы защиту, ведь в тёмные времена крысы бегут с корабля. Всё пошло бы по накатанной, и тогда-то главный остался наедине с терпеливым Шим Джэюном, который бы наконец покончил со всем — считая, что месть подают холодной, а одного убийства Хёнджина окажется мало. Смерти его одного недостаточно: лишь искоренив всех и всё, что в прошлом так или иначе имело связь с отцом, Шим Джэханом — Джэюн сможет быть уверен в том, что о его семье наконец получится не забыть, а просто окажется некому вспомнить. И после Хёнджина не будет человека, который осмелится продолжить дело по убийству сбежавших. — Они используют его, как официальное лицо, финансовая история которого чище нетронутого листа. Но можете поверить — я собираюсь вывести его на чистую воду, потому что видел собственными глазами, на какие задания его посылают и каким именно образом используют. На убийства он способен в случае необходимости, а такая необходимость снова и снова, периодически у него появляется. Этот человек — то, что вы так долго искали. И мне нужна ваша помощь, чтобы поднять вокруг этого шум. Потому что, если не через полицию и журналистов — это дело поспешно замнут, используя связи. Джэюну даже повезло с какой-то стороны — Пак Чонсон не выглядит, как тот, кто способен согласиться на взятку. Своих денег у него предостаточно, а рычагом может послужить лишь справедливость. — Пошумят, и что получится в итоге? В любом случае, дольше-то я искал тебя, — Чонсон сейчас напоминает удава, который может заглотить свою жертву целиком, но почему-то сдерживается. Ответ прост — обещание перед Чонвоном. — Поймите… Я пытался убить вас в тот день, чтобы обвинили его. Точнее, не так — я не пытался убить именно вас, но из действующих капитанов попадались под руку чаще. Мало кто выезжает на миссии и лезет в самое месиво, понимаете? Почти никто не желает покидать тёплые кабинеты, а потому не идёт на смерть осознанно так, как это делаете вы. Вот и шансов было больше. — Да что ты говоришь, — почти закатывает глаза, но чуть отходит Пак, в глубине души будучи даже несколько рад такому заявлению; звучит ведь как похвала, для Чонсона уж точно — «работаете усерднее остальных, вот и попадались на глаза чаще». — Полиция тогда обратила бы внимание на правую руку, и я смог помочь им остановиться на нём, подкинув в этот момент созданный мной компромат. Я рассчитывал на общественный резонанс, вслед за которым полетели бы головы оставшихся. — И где же весь этот «компромат»? — …Всё вышло из-под контроля. Он просчитал мои ходы, потому что раньше я работал с ним рука об руку и был недостаточно осторожен, — опускает голову Шим, признавая тысячу и один промах, каждый, как свой, но отрадой остаётся одно — ничего ещё не закончено. — Речь идёт о японце? Хочешь сказать, что специально втёрся к ним в доверие, попав в само логово, чтобы всё это провернуть? И потратил столько лет своей жизни? Методично: язык, образование, курсы по самообороне, переезд в новую страну, попытка затесаться в ряды наёмников, долгая прожарка в одном из их котлов, вычисление слабых мест и, наконец, слежка, которая принесла результаты. Чтобы потерять все до последнего — не может быть такого, чтобы вся молодость и усилия были насмарку. — Верно. — Значит, тебе известно и многое другое, как тому, кто видел систему изнутри? — Чонсон впервые начинает выглядеть по-настоящему заинтересованно. Харуто разговаривал с информатором, — этот человек до сих пор остаётся неизвестен: изменил собственный голос, молвил загадками, из-за чего не позволил ни за что зацепиться, но. Сейчас у Чонсона есть возможность выяснить немного больше правды. — Информатор — тот самый «правая рука»? — спрашивает полицейский, раз Джэюн столько знает. — Нет, — силится обьяснить хоть малость Шим, желая доказать свою инсайдерскую принадлежность к преступному миру, — в тот день его использовали как подмогу, причём внепланово, потому что изначально он должен был находиться в другом месте и подписывать контракт, но там его не оказалось. — Откуда знаешь? — Я пошёл туда же, но не застал его в пункте назначения, а информатором всегда была и остаётся — девушка. — Что?.. Получается, что всё это время Харуто вёл переговоры с человеком, который был далёк от самой вершины преступного треугольника? — Клянусь вам всем, чем угодно, — кривится Джэюн, — секретарша. Но вы не найдёте никаких данных о ней — даже не пытайтесь. — Почему? — Она — мёртвая душа. Её документов не существует, имени нет ни в японской базе, ни в корейской иммиграционной службе, а история прошлого стёрта. Поэтому они не могут использовать её для прикрытия — не сгодится для официальных операций. Самым влиятельным остаётся правая рука, потому что его прошлое безупречно: может подписывать контракты, посещать собрания влиятельных акционеров, которые втихую покупают целые заводы с наркотиками, но притворяться, что ведёт безопасный бизнес. Повторюсь, но… Он держит несколько клубов и магазинов на Каннаме, а еще у него много пакетов акций, которые в теневой сфере принадлежат Хёнджину, что притворяется серым кардиналом. Доберетесь до его правой руки — и внесёте первую серьёзную трещину в дела, потому что помимо этого мужчины — обеляться перед правительством главарю больше нечем. Если всплывёт правда о нём, система пошатнётся, а в стране разгорится крупный скандал. — С какой стати? — А с той, что самые крупные монопольные фирмы, такие, как Samsung и SJ, с ним сотрудничают. Всё взаимосвязано и бандиты друг о друге хорошо знают. Сейчас, куда ни пойдёшь — везде встречаешь их бренды. Сила монополии, в ней же и слабость. Если что-то пойдёт не так, то по цепочке будет испорчена репутация даже таких гигантов. Но не только они — под раздачу попадут многие развлекательные компании: обществу станет известно, что большинство директоров — хорошие знакомые Хёнджина, и под «сотрудничеством», на самом деле, они подразумевают не только вложение денег, но и вложение своих работников. — Что ты имеешь в виду? — Проституцию, что же ещё? Половину знаменитостей продают, как живой товар, и потому куда ни сделай шаг — везде, где водятся крупные деньги — отлично себя чувствуют грабли главного зла. Хёнджин вездесущий, а потому вы должны помочь мне его убрать. Поскольку этот человек связан не только с крупными акционерами, директорами развлекательных агенств и брендами, которыми кишит вся страна, но ещё и с президентом — разразится повсеместная истерика, и тогда недовольство народа сделает оставшуюся работу за нас. Появится новая мафия быстро, или нет — старые участники обязательно попадут под раздачу. — Ты решил, что «чтобы побороть зло, нужно им стать»? И всё ради… Семьи, состоящей из двух человек? — Да… Разве этого мало? — Это и есть твой план? — переспрашивает возмущённый Пак, но не дожидается ответа. — Надёжный, блять, как швейцарские часы. Ты хоть что-то умеешь, кроме как убегать то от своих, то от полиции? Шим вздыхает: — Разумеется, что за эти годы меня всему обучили. Я много чего умею. И не стоит осуждать, — он явно затаил обиду, что тут же стремится высказать, — мои причины. У всех они свои. Я не совсем осведомлён в том, — чуть лукавит Шим, потому что о Чонсоне от красноволосого медбрата слышал прежде, но по-другому нельзя, — что происходит между вами и Чонвоном. Но уверен, что ради него, всего одного человека — вы пошли бы на то же, что и я ради мамы с сестрой. Может, поэтому о семейных узах и отзываются, как о чем-то не рвущемся, а семьей не всегда становятся именно кровные родственники. Пак на это ничего не отвечает — Джэюн расценивает, как маленькую победу. Значит, на Чонвона ему всё-таки не плевать. — Неужели достаточно только надавить на «правую руку» Хёнджина? — возвращается Пак к основному вопросу, словно давая зелёный свет на обсуждение главного; того, в чём нужна его помощь. Джэюн кивает. — Потому что на него у меня есть неоспоримый компромат: не только фото, но и копии документов. Но без первых доказать второе окажется невозможно. У меня были снимки, где видно, кто с кем разговаривает и что подписывает. Сработает, как эффект домино — фигурки падут одна за другой, после того, как начнут свою укладку на асфальт с Нишимуры Рики. Но теперь и Пак Чонсону, стоя перед которым Джейку, когда мог бы предъявить фотографии и одним этим жестом обеспечить себе защиту всей полиции — нечего сказать. Джэюн собирался стать информатором для них, но без информации, что складывал по кирпичику и добывал, рискуя собственной жизнью — он лишь преступник, у которого нет права что-либо говорить. — Дайте мне совсем немного времени, и я придумаю, как их восстановить. — У тебя неделя. сейчас. Встреча с Пак Чонсоном, несмотря на защиту Чонвона — оказалась неизбежной, но и Джэюну она была нужна. Всё прошло лучше, чем он мог подумать: полицейский позволил попытаться восстановить снимки. Правда, австралиец понятия не имеет, как должен это делать. Джэюн так боялся, что кто-то кроме него их обнаружит, что не сделал достаточно копий, ограничиваясь лишь оригиналами. Порой невероятному потоку жизни остаётся только довериться, и отпустить ситуацию — Джэюну другого не остаётся. Пусть рекой несёт, куда ей вздумается — а вдруг стихия помилует? Пытаться отыскать способ Шим всё равно не перестанет, как бы ни доверял жизни, потому что знает: пока она пытается найти возможность помочь своему детищу, сам ребёнок должен продолжать ворочаться, чтобы не пойти ко дну окончательно. Успокаивают только мысли о разговоре, но не о том, что произошёл между ним и Чонсоном — том, что получилось завести с Сонхуном. « — Я… Мне некуда идти. — Я понимаю. — Даже и не знаю, как сказать… — Ты можешь у меня остаться, не волнуйся» Отдал свои вещи, позволил воспользоваться душем и, на этот раз, даже квартирой. Не отвернулся, когда услышал историю вкратце, хотя такое ощущение, что факт её наличия (розыск — неприятный бонус) — ничего бы в тёплых глазах Сонхуна не изменили. «— Простите, что исчез в середине проекта. — Сейчас не это главное, так что забудь. Всё равно официально он накрылся. — Но даже если так, я же могу продолжить помогать вам с Сону? — Конечно, — одобрительно улыбается Сонхун» Джэюн совсем позабыл, что такое человеческое отношение к себе, но старший ему напомнил. «— Ты же… Был в порядке всё это время, правда?» О жизни под мостом и постоянных пробуждениях от звука полицейской сирены (который на деле существовал лишь в плывущем от тревоги сознании) — получается забыть, когда учёный Пак интересуется его состоянием. Создаётся то самое, давно забытое, ощущение семьи. И лишний раз напоминает, что Джэюн не имеет права сдаваться: где-то там, в Австралии, до сих пор мать и сестра, пытающиеся продолжать жить своей жизнью. Понадобится — и Шим станет для своих женщин дышащим щитом, потому что в семье он остался последним мальчиком, потому что не был рождён воином, но сумел стать защитником. Именно «ради». Для некоторых людей смысл существования — это великая цель, и для кого-то она может заключаться в одном единственном человеке. У Шима и Пака это, пожалуй, общее, но с небольшой помаркой: Сонхун мечтает помочь своему жить, а Джэюн — наконец поплатиться за совершённые злодеяния, заставить другого отстать от своих близких. Такова ли судьба защитника, когда он становится жестоким? «Ты знаешь, что желание отомстить лишь отягощает сердце?» «Легче не станет, так не марай же руки по-напрасну; за тебя это сделает жизнь» « — Пожалуйста, поверь мне, потому что я не хочу, чтобы ты прожил свою в погоне за чужой. Одной смерти нам достаточно. Я, как и мама, хочу, чтобы ты вырос счастливым человеком, Джэюн-оппа» Но как это возможно после всего, что случилось? Может, Шим и сам хотел бы сдаться — только вот судьба не дала ни шанса на это. Если бы только они прекратили преследовать его семью, остановившись после гибели отца… Всё бы закончилось. Жаль только, что это было самое начало этого порочного круга. Нормальные люди, не такие, как Джэюн, во всяком случае — живут для того, чтобы быть счастливыми, и мама с сестрой тоже просили Шима пойти в этом направлении — осветить свою жизнь улыбкой и отпустить всё плохое, позволив себе идти по дороге, для которой был создан изначально, но. К сожалению, счастливого человека ни из Сонхуна, ни из Джэюна — так и не получилось. Оба оказались вынуждены выбрать не свой путь, хотя это решение и принял будто кто-то другой, вместо них. Наверное, это общее между ними и заставляет Джэюна, когда он просыпается после нескольких часов сна — побродив по квартире, замереть у двери, ведущей в комнату Пака, со стремлением поговорить подольше. И побороть желание войти именно в тот момент, когда слышит второй голос.

***

— Мне надо тебе кое-что сказать. И в глазах старшего, несмотря на то, что соджу стирает границы, Сону отчётливо прочитывает страх. Почему он так боится, не позволив сомнениям отступить даже в состоянии опьянения? В любом случае, каковой бы ни была причина — хён управляем, и действует именно под её диктовку, потому что не успевает Ким договорить, как он перебивает, не позволив сказать о главном: — Не говори… — так ещё и добавляет сверху: — Не произноси ничего такого, Сону… Родинки на месте, тонкая шея, густые чёрные волосы и блеск — мальчик видит себя в отражении. Так почему же должен промолчать? Назовите хоть одну причину. «Нет дороги назад» случилось гораздо раньше, чем думал Сонхун — контроль был потерян, не успев попасть к нему в руки, в тот самый момент, когда тонкие пальцы Сону, подавляя дрожь, коснулись к его усыпанным шрамами щекам. Когда, сразу после пробуждения в последний день лета, со старта младший назвал его хёном — всё было предрешено. — Не хочешь так? — прикусывет губу Ким, поняв, что с этого момента начинает пускаться во все тяжкие, о чём потом, безусловно, пожалеет. Но разве важно — что будет потом? Раз на своём примере Сону убедился, что этого загадочного потом может и не настать, или, даже если наступит, то совсем не таким, каким его представляли в смятении, пытаясь найти перевес в сторону лиги «лучше не делать». — Раз не хочешь так… Будет по-другому. Сону не думает о возможном результате и просто говорит. — Сону… — но такими уговоры замолчать вряд ли подействуют. И совсем мгновения проходят, точно мир погружается в замедленную съёмку, словно реальный-реальный Сону и его хён — персонажи какого-то психоделического фильма, в котором через каждую новую секунду, чередуя кадры, показывают самые главные моменты в жизни и вставками сужающиеся и расширяющиеся зрачки между ними. Сам Сонхун успевает моргнуть раза три, погладив свои мешки под глазами потрясающе длинными ресницами, как мальчик, сидящий перед ним и сжимающий пальцы на его скульптурных плечах, выпаливает: — Я хочу, чтобы ты лишил меня девственности, хён. Дыхание останавливается насовсем. По закону всё той же чередующейся киноплёнки, перед взором мелькают кадры, где всё могло бы произойти наяву: как хён обнимает и помогает улечься на спину и медленно раздевает до конца, как усыпает поцелуями, гладя по голове, вытирает редкие слёзы счастья и целует в лоб напоследок. Насколько он нежен. В одном разветвлении реальности отвешивает щелбан и заканчивает на «спокойной ночи», так ничего и не сделав, а в другой — всё происходит, ведь Сонхун заставляет ноги трястись, а после всего засыпает рядом. И Сону самый счастливый в мире, ведь Пак… Никуда не уходит, не исчезает, превращая все страхи мальчика в то, что поистине можно назвать обесценивающим — глупости. Но почти вся психоделика, как правило, издевательски заканчивается одним и тем же звоном будильника. На том, что главные герои просыпаются от него утром перед школой, работой, или в (псих)больнице, и понимают, что им всё приснилось. Или привиделось. Или почудилось. И никто никогда не умирал, и никто не умертвлял — и вообще знакомы не были: «да, кто ты вообще?». Существуют в других измерениях и случайно пересеклись в зеркальном отражении. А может, Сону и Сонхун не в арт-хаусной киноплёнке, а спрятаны друг от друга в буквах где-то на печатных листах (на одном, но на разных сторонах) или в нотной тетради; но тогда песня вышла бы такой, под которую можно вешаться. Но суть остаётся в другом — где бы и в каком количестве они ни существовали одновременно — Сону секунду назад проговорил это вслух. Реальность — скоростной поезд — едет сквозь время, случившееся и не — и в конце концов возвращается на станцию «настоящее», где придётся столкнуться с реакцией на собственные слова. Немного громко сказано, но не по тону голоса, а по содержанию. Сону не уверен, что это то, что мечтал тёмными ночами услышать Сонхун; младший отдаёт себе в этом отчёт, но по-другому просто не может. Мечтает потеряться где-то между двумя исходами, если теория квантового бессмертия действительно существует — выбрать из всех, если такое возможно, наименее разрушительную реакцию Сонхуна, и прожить лучшую из параллелей реальности вместе с ним. А если хён совсем не понимает намёков, то что ещё делать? Страшно только читать его теперь — если все эмоции на любимом лице — это строчки книги, то Сону закрывает её на переломном моменте, чтобы уткнуться лицом в подушку и хорошенько запищать, чтобы аж из ушей пар пошёл. И, поджегший подушку, вышел весь до конца, чтобы паренёк мог возобновить чтение уже спокойным. Но не выйдет. На Сонхуна нужно смотреть прямо здесь и сейчас — иначе он ускользнёт. От Сону, от ответа, от ответственности. Хотя, нет, главная проблема заключается как раз таки в том, что от последнего он не сбегает никогда. Зато сбегает от Сону. А потому и не может отпустить себя и исполнить желание младшего. Ким отказывается знать о других причинах. Да. Зря Пак вообще когда-либо полагал, что сможет свернуть чувства другого человека, не позволив им расцвести. Словно растение, что со стороны выглядит слабым и легко ломающимся под чужими порицаниями, чувства Кима так же чисты и невинны. Одуванчик — подуй, и всё бы разлетелось, однако забываешь о сути — и у него есть необычайно сильные корни. Так что как ни ломай, как ни объясняй, что так нельзя, как ни сдувай побелевший пух… Насовсем, бесследно — он не исчезнет. Таковой связь сохраняется даже после смерти — где-то под ногами в землю врастаются разнесённые ветром семена, а затем всё повторяется. Поджав губы и громко выдохнув, прежде потуплённые в пол, Пак направляет глаза к лицу Сону, который как никогда сильно напоминает милую лисичку, (которую хочется взять на руки и долго гладить) чтобы столкнуться с ним снова. И не побояться дать ответ на то, на что обычно не дают прямого: — Тебе будет больно, Сону. Вот и Сонхун не станет исключением. Но ведь это не звучит, как «не хочу», правда? — Ничего. Без тебя в своей жизни… Мне будет гораздо больнее. Я правда очень… — пальцы дрожат, и волны расходятся уже не по водной глади, а по коже Сонхуна мурашками, когда младший до молящего скрипа сжимает кончики пальцев на остреющем обрисе его ключиц, — хочу, чтобы именно ты… Не кто-то другой. «Наверное, твоё отсутствие или расстояние между нами в конце концов меня погубит» — Не получится, — отрицательно качает головой Сонхун, и пытается выглядеть чёрствым, но таким выражением лишь смешит высшие силы: истинного ныне не скроешь даже от себя. Волнение переполняет настолько, что можно было бы захлебнуться слюной и создать новую строку в списке «топ самых необычных несчастных случаев». А вот внутри Кима что-то разбивается, пусть он не готов признавать это окончательным ответом: — У меня не получится стать твоим первым, Сону. Прости… Звучит, как «ты мне не нравишься, не привлекаешь и не растапливаешь ни одного ледника, так что сдайся», но подразумевается не совсем тот повод, о котором думаешь навскидку. Сону даже не представляет себе, какой смысл Сонхун вкладывает в это «не получится», ведь больше, чем личный отказ — эти слова говорят о невозможном. Просить такое, как ни странно — просто нельзя, и всё. А Пак не смог бы исполнить «просьбу», если это можно таким назвать, даже при всех моральных усилиях. Причина не одна, но она — первая. Сейчас… Он не сможет стать первым мужчиной Сону, — потому что «первый» уже был где-то в прошлом. Самому Киму об этом неизвестно, и он продолжает думать о другом, не понимая. Расслаивается, прекращая быть цельным, как будто Пак отвергает его потому, что не хочет, а не потому, что не может. Иногда, если знаешь, что откажут, лучше просто не спрашивай — делай. Иначе… Случится то, что случилось. Невысказанной, вся нежность замирает и остаётся дрожью на кончиках пальцев — и ломает их с треском в невозможности выразить. Нет ничего хуже неё. В точности ледяную скульптуру, коей стали от обморожения (такого, когда конечности становятся фиолетовыми) после прикосновения к его сердцу, — пальцы Сону уже не нужны. У нормальных людей нереализованная ласка превращается в гнев и жестокость, но Ким так не может. Не чувствуешь боли из-за адреналина, но осознание, живущее где-то в глубине, подсказывает, что с твоим телом и разумом что-то не так. Оно просто безумно пугает. Все твои кости сломлены, но ни одна из них не выступает. — Почему?.. Я недостаточно красив для тебя? И ты умираешь с закрытыми внутри себя переломами. — Ты красивый, — говорит прямо Сонхун, а что-то из груди ухает в пятки, причём не только у Сону. Даже на таком расстоянии мальчик может услышать, как сильно бьется сердце напротив, а такого не наблюдал за ним раньше, — очень красивый, но я правда не смогу. Порой, чтобы сдаться — нужно гораздо больше мужества, чем вступить в борьбу впервые или продолжать её длительное время; иногда это происходит по накатанной, когда нет другого выбора. Но вот идти в полное обнуление и понимать, что согласился с тем, что всё проиграно… Лично у Кима не хватит ни смелости, ни чего-то там ещё: помимо Сонхуна ему не нужно ничего. А отказаться от него — значит отказаться от себя. И всё, что остаётся, пусть не признает окончательности решения — плакать. Так решает не Сону — его организм. Ким, наклонив голову, всхлипывает, когда под на секунду прикрытыми веками начинает печь, а как результат всего — по щеке прокатывается солёная дорожка. Не это он хотел сказать Сонхуну в первую очередь, хотя считается. Не это он хотел ему показать — желал продемонстрировать что-то большее, чем распустившуюся вместо цветка искренности истерику. Было что-то важнее, но старший так и не дал озвучить, не позволил явить на свет. Точно ли он знал, что пытается сказать ему мальчик? Изначально ведь Сону хотел завести речь не так о физическом, как о душевном, но Сонхуна такое, быть может, напугало и отвернуло бы ещё сильнее прежнего. И если точно — почему остановил? Так не хотел услышать это проговоренным? Понял, что не сможет отменить?.. Побоялся последствий? Что сказанными вслух чувства Сону пустят корни в его теле? Но как они могут, если действительно безответно? — Тогда в чем причина? Скажи мне, почему «нет», хён? По паспорту я совершеннолетний, — и прикусывает губу, потому что переступает оставшиеся границы, — чего ты боишься?.. — и пытается спросить напрямую, ёжась, но ответ едва ли становится неожиданностью: — Не остановиться. — Почему ты должен останавливаться? — сжимает пальцы на плечах Пака сильнее, и получается аккурат кожа к коже, до впившихся ногтей, хотя в глубине, будто камера с заключёнными прекращает быть одиночной — к отчаянию селится и надежда. Сонхун говорит, что боится остановиться? И сквозь всхлип: — Сонхун?.. Значит, начать это для него возможно? — Пожалуйста, не плачь, — но это всё, что ему удаётся сказать, когда протягивает ладонь, чтобы поправить чёлку Сону, но не стирает влагу, не касается к лицу. — Прошу. Я не могу смотреть на твои слёзы… — А на слёзы кого-то другого можешь? Или же дело всё в том, что я — это я? — ещё никогда не приходилось сожалеть об этом настолько сильно, проговорив дрожащим голосом. Если бы Сону был кем-то другим — стало бы легче? Неужели вся проблема и правда заключается только в том, что он является собой, которого привычно сторонится Сонхун? Если старший, согласно словам Хисына про «по идее влюбчивый» и Чонвона «с высоким либидо», настолько сознательно отказывается от ластящегося к нему Кима? Или же просто благородно не желает использовать Сону и его эмоции, не имея собственных?.. Лучше бы использовал. — Но что со мной не так для тебя? Скажи прямо наконец. Что мне нужно в себе переделать, чтобы ты перестал меня сторониться? — и это разочарованное, искренне пугающее в том, что слова могут оказаться правдой, хотя мальчик до последнего не хотел проговаривать вслух, срывается как-то само. Но Сону не надо было слишком много пить, чтобы это сказать. Выпить нужно было именно Сонхуну, чтобы согласиться услышать подобное: — Перестать быть Ким Сону? Что, если его тишина — это и правда знак согласия? «Я хочу обратно — к тебе — в объятья, пожалуйста, впусти» — кричит каждая клеточка, распахнутая настежь, словно окно для птицы, что до этого всю жизнь билась в закрытые ставни, не в состоянии оказаться в тёплом помещении. А сейчас, будто сдавшись, не желает видеть перед собой место, в котором её готовы ждать всегда. И они молчат очень коротко. — Просматривая твои альбомы, я понимал… — перебивает эту тишину и почему-то начинает возвращаться к прошлому, о котором раньше не упоминал ни слова, но сегодня поднял запретную тему впервые, Сонхун — … Что ты искренне верил в Бога. Ты был очень приближённым к церкви человеком, Сону… И почему он говорит об этом? — И даже на выпускном фото, если присмотреться — из-под рубашки выглядывает крестик. Я говорил, что прошлое неважно, но ты не можешь не думать об этом, не можешь отказываться от прежнего себя, просто потому что о нём не знаешь. Это неправильно. Мне кажется, что прошлый ты очень сильно пожалел и отрезал бы себе нынешнему, — грустно улыбается Пак, — язык, чтобы он никогда не сказал чего-то подобного мужчине. — По…чему?.. — Поверь на слово. Это — грех. Ах, вот оно что. Жаль, что Сону это не успокоит. — И как говорится в Левите 18:22: не ложись с мужчиной, как с женщиной, — повторяет слова, что слышал от священника много лет назад, брюнет. И по нему видно, что сказанное — ни коим образом не истинные мысли, а записанный, точно на жёсткий диск, повтор чужих слов. Сонхун не считает это грехом, но почему-то хочет, чтобы таковым это считал Сону, да?.. — Но откуда ты это знаешь? Ты же не жалуешь Бога… — Когда-то я тоже ходил в церковь и верил, что всё в мире может быть хорошо, — Сонхун, конечно же, не расскажет, что точно так же, как и младший, посещал церковь на окраине хэбангчона, и присутствовал в день, когда священник решил прочитать отрывок о мужеложестве. — Несмотря ни на что, её учения можно считать руководством по жизни — они говорят правильные вещи, которые не стоит игнорировать. Да и, к тому же… Неужели ты не боишься, что твой Бог на тебя разозлится? — говорит Сонхун, используя крайние рычаги давления так, словно действительно не имеет к этому никакого отношения и будет только рад, если на него самого свалится небесная кара, только вот ни в коем случае не желает того же Сону. Для него уготовлена только мана и что-то очень мягкое. Но сам мальчик считает иначе: даже если он верит в Создателя, даже если до мозга костей религиозен, то даже знавший библию наизусть, прошлый Ким Сону не посчитал бы это грехом — никак не может такого быть. Ведь им является только всё то, что сделано без любви — Сону же, в таком случае, рядом с Сонхуном станет святым, что бы ни сотворил. — Не знаю, но в одном уверен точно, — робко прикрывает глаза, чтобы, затем, заново их открыть, и задержать взгляд на губах напротив — ах, как же давно он их не целовал; пускай в прошлом это случилось лишь раз, попыток повторить подобное Сону не бросал, ему уста Сонхуна нужны, как воздух, — Бог любит меня. Старший приподнимает брови, а мальчик продолжает, не позволяя перебить: — Мой Бог меня любит, Сонхун, а потому простит. И оказывается совсем близко. Сону дышит прямо в губы, и словно ждёт дальнейших действий от старшего, потому что устал быть отвергнутым и целовать первым, пока… Сонхуну искренне хочется пригласить Создателя в гости и спросить у него лично, пусть и не верит не то чтобы даже в его существование — в нем-то как раз не сомневался — а наличие хоть какого-нибудь сострадания и справедливости по отношению к смертным. Спросить о том, почему же Бог так поступил с Сону, раз действительно его любит. Могло ли быть такое, что так он проявил своё милосердие? Может, ему просто было жалко, что Сону попал в такой мир и, передумав, он забрал его обратно, к себе? Впервые вместо жизни превратил в подарок смерть. Раз любил на самом деле.

Мне бы ненадолго пригласить к нам в гости Бога. Знаю, поменял бы принципы свои, и…

Твои взгляды.

Вот бы Бог, раз он настолько трепетно оберегает Сону от несчастий — посмотрел на них двоих и поменял свои принципы, вмешавшись в ход событий, который давно перестал быть естественным. Расставил всё по своим местам: вернул Солнце в день, а Луну в ночь. Растопил эти чувства, как первый снег. Лишил бы мальчика главной причины появления проблем, Сонхуна. Заставил бы его отказаться от своего хёна самостоятельно… Позволил смотреть на него иначе, Сону же пока ещё не умеет. Пак вот совершенно не знает, почему, но всё равно, даже понимая, чем всё обернётся — поступил бы так же снова. Прямо как в своё время Всевышний — забрал Сону с того света к себе обратно. Получается, что Сонхун играет с Богом в те самые кости, в которые играть не положено? В перетягивание каната, соревнуясь за…? В любом же случае — проиграет. — Но меня — нет. Меня он не станет… — кажется, ещё миллиметр, и они коснутся, — прощать… Отвергнутость. Сонхун тоже своего рода отвергнут — самим собой — а потому этот же отвергающий беглец, живущий внутри него с самого детства, продолжает нести этот крест на себе и одаривать им других людей. Не принимает ничьего больше устава в свой монастырь и сам же гордо надевает на голову сухой и колючий венец безбрачия, и твердит своим голосом — меня не дано никому полюбить, я ведь видел себя и знаю, что не достоин ни одной улыбки, ни одной зарницы трепещущей нежности. Так что даже не пытайся нарушить правило, изменив привычные мне воды. Мысли об отвергнутости, которую разделяет не он один, в голове Сону и без того приносят непомерное страдание, но когда она ещё и начинает иметь под собой основания — истинность — становится совсем невыносимо её в себе носить. Поэтому он, как дурак, унижаясь окончательно, начинает цепляться за ноги того, кого следовало бы отпустить. Сону знает, что это глупо, и подобный опыт в свою копилку совать не стоит, словно монетку — потом от разбитой свинки одни неприятности в виде порезов об стекло. Однако ему не стыдно падать в ноги Сонхуна — людям же не стыдно становиться на колени перед святыми и целовать иконы. При одном взгляде на него он словно слышит пение ангелов, которые уверяют: нет ничего постыдного в том, чтобы пытаться остаться рядом с человеком, коему принадлежит твой самый главный жизненный центр — сердце. То самое сплетение, что становится солнечным только рядом с Сонхуном; а во всё остальное время просто не выполняет своей главной роли. Дыхание Сонхуна становится тяжелым, и грудь вздымается так сильно, что может прикоснуться к такой же неспокойной у Сону. Неужели Сонхуна удалось растормошить? Как бы не так. Говорит, что не считает Всевышнего несправедливым, закрывающим глаза на людские страдания, а сам, почему-то, боится провиниться, будто его накажут. Перед самим ли собой? — Я правда не тот, кто тебе нужен, поэтому… Нет смысла плакать. Видеть тебя таким… Разрушает меня изнутри. — Просто скажи, почему! — всхлипывает Ким, пытаясь успокоиться и вернуть себе контроль над эмоциями. Опускает руки, но не отступает. Ничего столь плохого не произошло, потому что Сонхун не сказал «ты мне не мил», он всего лишь оповестил о том, что не сможет пойти на что-то большее. Осталось лишь узнать причину. — Однажды ты найдёшь человека, который достоин находиться рядом с тобой, который будет тебя беречь и заботиться. — Но разве ты… Не делаешь всё то же самое уже сейчас? Зачем мне искать кого-то другого? — Во мне слишком много плохого, с чем тебе не стоило бы водиться. — Нет, — отмахивается младший, — с чего ты так решил? — Просто знаю то, чего не знаешь ты, и всё. — Тогда расскажи и мне, потому что до сих пор я не видел ни одного человека, который мог бы встать с тобой в одну линию. Эти твои слова про собственную никчёмность ничего для меня не значат… — Я делал много неправильных вещей, совершал ошибки, — размыто пытается донести до мальчика Сонхун, глядя в пустоту, — а потому вовсе не так идеален, насколько тебе кажусь. Несмотря на то, что смог тебя воскресить, это был мой максимум. На деле же есть такие вершины, до которых мне вовсе не дотянуться и… — Нет таких вершин, хён, поверь мне, — говорит, как отрезает, шатен. — Я знаю, что ты всё можешь. И забываешь об истине: все ошибаются, тем более, по молодости. И я уверен, Сонхун-хён, что куда важнее не «избегать промахов», а не повторять и уметь справляться с теми, что есть в твоей копилке. Промахиваться в разных направлениях, чтобы наконец нащупать золотую середину и окончательно вразумить себе, как делать не стоит. И… Сомневаюсь, что ты хоть раз в жизни сделал что-то плохое специально. Ты себя видел? Даже мух ловишь, чтобы выпустить наружу, а не прибить мухобойкой… Ты не способен на грех, о котором постоянно говоришь. Я точно знаю. — Перестань, — Сонхун зажмуривается, не признавая ни слова, точно зашоренный. — Кто рассказал столько плохого о тебе? Кто вбил эти глупости в голову? — пытается приоткрыть завесу и заглянуть в самую душу Ким. И Сонхун прямо сейчас напоминает моллюска или организм внутри ракушки, который то и дело пытаются выскрести наружу. И пока что у Сону получается лучше, чем у кого-либо другого: здесь не поможет терпение и время, но в глубине души у Сонхуна с самого начала сидело что-то, желающее, чтобы его выслушал именно Сону. — Я вижу тебя по-другому. — Это потому что ты заблуждаешься. « — Сначала сексуальные фантазии, природно высокое либидо доставляет мало неудобств. Но чем дальше в лес — тем голоднее волки. По мере взросления сексуальность скатится в извращение, необычные фетиши, далее — причинение боли и жестокость. У вас просматривается определённая «мания». Неумение остановиться может стать главной проблемой у таких пациентов, как вы. Обыкновенный секс в приемлемых для среднестатистического человека количествах прекращает приносить им удовольствие» «— Пусть пока ещё не рвануло, ваша психика довольно неустойчива и есть множество нехороших склонностей. Прежде такие же наблюдались у людей с серьёзными последствиями. Сейчас вы выглядите нормальным и в целом показываете адекватные результаты, но… Фактически, лишь сидите на пороховой бочке, и когда случится плохое — вопрос времени. Я, всё же, рекомендую вам полежать на стационаре в профилактических целях» — слова психиатра до сих пор намертво в голове Сонхуна. И он знает, что она взяла это не на пустом месте. Клеймо преследует Сонхуна, даже если монстр внутри него всегда пребывает в спящем режиме. Риск в том, что он может проснуться в любой момент, — и никто в целом мире не может предсказать это заранее. Генетика надиктовала свои правила. Как сын, как отец… Психопат. — Не представляешь, — прикрывает лицо ладонью Сонхун, тяжело выдыхая, — что я могу сделать с тобой, если всего раз подпустишь ближе. Поджавший губы, Ким не верит ни слову — Сонхун-хён наверняка на себя наговаривает. — Сделай, — шепчет младший, глядя на то, как Пак без сил утыкается лбом в его плечо, напрягая свои, отчего очертания мышц преобретают новую форму — красиво, — можешь сделать со мной всё, что захочешь. — Не говори так. Забери свои слова обратно, — на этот раз начинает умолять уже Сонхун, но и Сону не может сделать так, как его просят: прекратить провоцировать. — Не заберу. Я сказал то, что хотел сказать. И ты это знаешь. — Этот самоконтроль и его поддержание, знаешь ли, давался мне слишком тяжело все эти годы, чтобы вот так просто… — и Сону чувствует, как тяжело он дышит, когда лежит вот так сгорбленно, как проступает и норовит вылезти за пределы кожи каждый острый позвонок на его шее; хён так сильно похудел в последнее время, — сорваться и отправить наработанное терпение в сточную яму. — Но Сонхун-хён… Ты не понимаешь простых вещей. Чем дольше живу, тем лучше замечаю сам: кто ищет, тот всегда найдет, — с этим словами Сону чуть отстраняется, но только чтобы обхватить его щёки ладошками, поднимая голову обречённого Пака и поворачивая прежде бывшее чуть отвернутым, его лицо к себе, — поэтому, когда и в людях мы ищем лишь плохое, то обязательно находим, — и снова приближается к нему, пытаясь заглянуть в глубину без страха в ней захлебнуться, — но ведь и с хорошим это работает точно так же, а потому — кто бы что ни говорил, а в тебе я нахожу всё то, что мне хочется найти. Это — светлое. И его бесконечно много, поверь. «Греха ещё больше», — тонет на кончике языка. Наконец удаётся обратить на себя и его глаза. Они приобретают очертания реальности, но одной ногой брюнет всё ещё не здесь: тонет в воспоминаниях где-то ещё. Младший может сколько угодно приписывать ему святость, чистоту и железные принципы, но… И кто такой Пак Сонхун на самом деле — Ким Сону даже не задумывается. В исповедальне нет искусственного освещения, ибо задача всегда одинакова — максимально скрыть лицо и того, кто ведает, и того, кто внимает. Лишь солнечные лучи, насколько их в принципе способны пропустить потолочные окна храма, награждают слабоватым освещением; и всё равно оно не проливает свет на лица. Являет лишь одни линии, что отделяют вымысел от реальности: внутри вырезанные из дерева узоры, перекладины и переплетения, а потому младший священник может понять, в какой момент чья-то тень переступает порог по ту сторону стены, и как кто-то усаживается на такую же натуральную, чуть медового оттенка, лавочку. Зажигает свечу, и ставит на краешек стола, готовый выслушать, как оказалось, земляка. — Отец Август сказал, что вы говорите по-корейски и тоже прибыли из Сеула. — Всё верно, — соглашается мужчина, чуть удивившийся тому, что прихожанин заговорил с ним первым. — Расскажите, чем измучена ваша душа? У священнослужителей нет задачи выведывать что-то личное. Пытаться узнать род деятельности, имя, возраст, и, Боже упаси, внешность. Не стоит заглядывать в мелкие дырочки в стене, ведь человек идёт на исповедь с желанием о том, чтобы его тайна осталась похороненной в стенах святыни и никогда не выходила наружу — за рамы чужих зубов вместе с длинным языком; даже таковым слушателю придётся спрятать его куда подальше. Прихожане рассказывают ровно о том, о чём считают нужным, а слушатель, в свою очередь, обязуется отпустить им грехи — ни более, ни менее. Никакого осуждения или нравоучений и быть не может, каким бы неправильным по Божьим законам ни было совершенное им. Можно поделиться мнением от Бога — лишь когда спрашивают. То, что он уже пришёл сюда — говорит о его раскаянии или попытке заново отыскать однажды утерянный путь. Так кто остальные такие, чтобы высмеивать эту попытку или пытаться ему не позволить её совершить? — Я убил человека. Правда, услышать такое священник не ожидал. Сону ничего не знает. Сонхун весь исполосован; шрамы и рубцы есть даже на органах. Но внутри него плещется именно мёртвое море — исцеляющее других людей, и никогда не себя — в нем от соли мрёт вся рыба и нарывает собственные раны. Но болит сильнее всего обычно перед тем, как стать легче. Почему же не становится? Неужели до сих пор было больно недостаточно? При взгляде на Сону становится хуже прежнего — всегда. Может, поэтому и продолжает держать его возле себя. Объяснить, почему у Сону в распоряжении целые путы соли — просто. Всё легко, и за причиной далеко ходить не придётся — она прямо здесь, перед ним. Сидит с распухшими, приоткрытыми губами и округлившимися зрачками, пушистыми волосами и подвёрнутой ногой. Ким Сону — это и есть соль. Он и его присутствие — вечно прямой контакт на самую рану, и, казалось бы: зачем продолжать наносить болючий раствор, когда нужна всего лишь мазь? Только вот Пак Сонхун не может прекратить купаться в тоннах своей, приносящей боль. Но коли захлебнуться в этом море рискует сам Сону — Пак обязан выбросить его на берег. Вот он и вырывается из нежного обхвата ладошек на щеках, и отворачивается, замирая где-то на краю кровати, но дальше сбежать не получается, потому что. Сону дано за ним угнаться. — Пожалуйста не оставляй меня, — подкинувшись и, переметнувшись ближе к краю вслед за Паком, крепко прижимается к его оголённой спине, усыпанной родинками, прямо как и лицо. «Хочу быть костьми к костям, хочу губами к твоим губам, хочу целую вечность держать тебя за руку, даже если от силы нажима у меня сломаются пальцы. Хочу каждый день тебя целовать и готов убить всех, кто попытается мне помешать — я забуду своё имя, своих родных и близких, потому что на твоём фоне они покажутся мне чужими — никем. Я хочу выбрать плохие мысли из твоей головы по одной и погнать их прочь, чтобы прекратили следить там, где не надо. Я хочу раствориться в тебе, остаться частью тебя, и больше никогда не быть по отдельности. Соль возможно отделить от морской воды путём долгих морок, но я не хочу так. Скажи мне, помешательство это или наваждение? Чем бы мы ни были — оно не пройдёт, ведь находится вне времени. За тобой хоть в море, хоть на край света, отращу себе любые жабры и крылья, лишь бы угнаться и прожить подле тебя как можно дольше…» Почему?.. Он не церемонится, сразу приступая к делу, а затем без лишних комментариев складывает руки в замок, опуская голову. Где-то до этого жеста слушатель может разобрать его движения, покосившись в сторону не сплошной стены как-то слишком резко и эмоционально. — Но я не военный и не врач, чтобы говорить об этом, как о чём-то само собой разумеющемся. Священник, тем не менее, почти умудряется забыть все правила — ведь искренне удивляется, услышав сказанное. Конечно, подобные истории об «отнятой» или «не спасённой» жизни могут прозвучать и из уст тех, кого обязывает профессия — военных-контратников или исполнителей смертных приговоров в тюрьмах, однако. Только что загадочный мужчина напрямую сообщил о том, что к таким не относится. — И я не знаю, как мне жить с этим дальше. — И… Как же это у вас получилось? Как будто это имело значение. По большому счёту, даже одной отнятой жизни было достаточно, чтобы ненавидеть самого себя до скончания времён. — Случайно… — шепчет он, посильнее сдавливая замок, в который сложил пальцы, а по голосу слышно, насколько сильно и всеобъемлюще это раскаяние. Но так звучат только те, кто знает, что не заслуживает прощения. — Я… Не хотел. И ответить на это особо нечего. — Вы раскаиваетесь? — но младший священник находит, чем может апеллировать. Вот только незнакомец, оказавшийся земляком и тем самым даже вызвав некое чувство родства и тоски по родине, начинает внушать именно ощущение тошноты — когда рвотные массы не состоят из того, что ты ел в обед, а полны кусков твоих органов, которые просто выплёвываешь, потому что их, словно в стиральной машинке, начинает скручивать с отжимом. Тем не менее, работа — есть работа, и преодолевая отвращение и побарывая осуждение, которое, как служитель храма (пусть даже в прошлом), он не имеет права испытывать, мужчина решает промолчать. И слышит: — Раскаиваюсь, но среди всех тех людей, лица которых я даже не успел рассмотреть, ни до, ни после, больше всего мой дух сотрясает всего лишь один… — звучит размыто. — Вы искренне сожалеете?.. — Да. Мне кажется, что я должен гореть в вечном адском пламени, и нет мне прощения. «И ты обязательно будешь», — думает священник, но всё же берёт себя в руки и фильтрует сказанное, заменяя на: — Почему тот, о ком вы жалеете больше всего, стал особенным? — Потому что в его глазах отразились все сразу. Словно можно было не накладывать на себя иных грузов, а отнять бытие лишь у него — и это стоило бы более, чем тысяча жизней. В его глазах было заключено всё мироздание. В тот миг оно целиком и полностью взвалилось на мои плечи. — Кем же он являлся?.. — Ребёнком. Я лишил жизни ребёнка. И, насколько известно, Бог никогда и ни за что меня не простит. Он посещал церковь раньше. Кажется, пришёл к вере задолго до того, как к нему пришло нечистое; хотя кто знает, может, никто извне не приходил, а зло однажды просто появилось на свет в его лице? Зло родилось, и назвали его человеческим именем — что ж, такое случается: не всем рождаться несущими свет мессиями. В храм его ещё в детстве впервые привели верующие родители, которые, тем не менее, не были фанатиками, а просто являлись туда по воскресеньям, для поддержания контактов или просто по привычке. — Но я и не считаю, что есть какой-то смысл просить у Бога прощения… Раньше, в школьные годы, я постоянно посещал церковь, не пропуская ни одного воскресенья. Однако со временем перестал ходить туда совершенно. — Почему? — Потому что совсем скоро я понял, что зверства, которым Он позволяет происходить на земле — его максимум забавляют. Иначе почему под его якобы любящим взглядом гибнет столько людей? А ублюдки чувствуют себя безнаказанными… — сглатывает ком в горле, чтобы продолжить: — Мне бы хотелось, чтобы он наказал меня чем-то хуже, чем простая смерть, которая ждёт даже святых. Но и эту молитву он не в силах принять к сведению. Слушает всегда — но не слышит. Единственное, о чём я даже не могу мечтать — это получить прощение у того мальчика, но я никогда не смогу сделать этого, потому что его тело… Оно давно гниёт в нескольких метрах под нашими ногами. — А вы пытались просить прощения у него лично? — пропустив всё, что было сказано не во благо Всевышнему (а человек способен на многие словесные нечистоты в порыве гнева и разочарования), священнослужитель переходит к главному: — Почему бы вам не попытаться?.. — У неживого человека? — Вы не верите, что он вас услышит? — Даже если я и попробую, то не смогу узнать о том, что он мне ответит. — Не будьте слепым и глухим, когда таким не являетесь. И не обманывайтесь, думая, что мёртвые не смогут послать знаков. Если он затаил на вас обиду, то вряд ли покинул мир полноценно. И раз он по-прежнему здесь, где-то рядом — непременно даст сигнал. Вам обязательно ответят, и вы рано или поздно поймёте, что именно. Но загадочному прихожанину не хочется разбирать никаких сигналов, ведь даже тысяча «прости» окажется бледна на фоне случившегося. Безгрешная кровь никогда не будет смыта с рук, даже если смоется вся оставшаяся от предыдущих жертв. Тот факт, что подросток больше никогда не улыбнётся и не убежит в школу с портфелем наперевес — всего этого достаточно, чтобы задать новый маршрут. После исповеди должно было стать легче, но не стало ни на йоту. Зато разговор со священником подарил осознание. После которого сокрушающийся о содеянном понял, что хочет попросить прощения лично. Но не у призрака, давно затерянного меж высоких деревьев горы — а у живого человека. Сжав его теплые руки и ласково огладив румяную кожу на щеке. Попросить прощения у мальчика лично. Сотворивший подобное, он готов на всё, чтобы воскресить и вместо знака услышать понятную, человеческую речь, которая, как он уверен, обязательно будет состоять из: Никогда тебя не прощу. Сону всегда смотрит на Сонхуна лишь с любовью и щемящим сердцем — Сонхун смотрит почти так же, но в его глазах всегда есть кое-что ещё. И пусть сейчас он не видит его лица, утыкаясь носом в волосы на затылке — ощущения присутствия достаточно, чтобы знать: даже без прямого зрительного контакта, воздух пропитан этой странной, иррациональной… Жертвенностью. И младший не знает деталей — все эти осколки из его снов появились там не просто так.

Сону просто крохотный, маленький, как песчинка в самом центре этого океана — пустыни из сломанных кем-то жизней. Силуэты, вряд ли принадлежащие людям (но вполне возможно, что бывшие ими раньше) не пытаются причинить очевидного вреда. Вместо этого все до единого вытягивают указательные пальцы вперёд. Фаланги, будучи полусогнутыми, медленно опускаются вниз, будто пытаются на что-то указать. Сону, провожая направление, которое ему подсказали, смотрит под ноги и делает ровно один шаг назад; вскоре понимает, что стоит на битом стекле. Пол полностью усыпан осколками, как будто даже глубоко под ним нет ничего другого.

Ким по-прежнему крепко обнимает, голым телом прижимаясь к такому же телу Сонхуна, и мог бы даже уснуть в такой позе, проспав всю ночь без движения. Ведь тот покой и сердечное умировторение, что дарят их редкие, но драгоценные прикосновения — не подарит ни одно снотворное и ни один алкогольный нокаут.

Если приглядеться, устремив взгляд в отражение каждого ошмётка стекла по-отдельности, то увидишь не себя — кого-то другого. Какие-то отрывки из реальности, никак, казалось бы, не связанные с жизнью Сону. Но как он может об этом знать? Ким чуть нагибается, пытаясь рассмотреть лица героев, что виднеются вместо его отражения. Но ни в одном из фрагментов не может уцепиться ни за что знакомое.

Не смог соотнести к себе, потому что это были не его воспоминания. Осколки с лицами и фрагменты отрывков жизни в их отражении — не принадлежат ему. Они принадлежат людям, которых забрали насильно. А все эти тени без лиц и цветов, что разговаривают с Кимом и пытаются его от чего-то предостеречь, указывая пальцами и мешая идти вперёд… Все до единой — погибшие жертвы. Сону, как тот, кто бывал среди их числа — уходит не в мир Морфея, а снова и снова возвращается туда, где место мёртвым; всё ещё может слышать и чувствовать их присутствие, оторванный не до конца. У Сонхуна нарывает сердце, и при виде плачущего Сону, при ощущении его дрожащей груди, к которой в конце концов прикасается спина, становится в разы больнее — тело само тянется успокоить, поделившись своим теплом.

«Зная, что находится во сне, мальчик продолжает приближаться, сокращая расстояние. И лезвие выходит с обратной стороны, забирая себе вторую жертву.

— Остановись… — переходит в совсем обречённый шёпот знакомый голос, и Ким наконец замирает, но только заключив другого человека в объятиях.

…проткнутый копьем насквозь уже вместе с ним.

— Так значит, всё это время я слышал твой голос, хён, — шепчет Сону, почему-то улыбаясь, и чувствует, как щёки обжигает солёная дорожка слёз», — последний фрагмент из того сна помнится хорошо.

Пак воспринимает реакцию своего тела «позаботиться», как сигнал, говорящий: «пора бежать». Таковой забота станет губительной. Резко поворачивается, и, поддавшись вперёд, толкает младшего. Этим заставляет Сону лечь на лопатки, из-за опьянения не совсем контролируя момент, когда поддавливает своим весом, заставляя мальчика понять всё неправильно и заранее словить приступ эйфории — глядит сверху вниз, нависая. И протягивает руку, из-за упирающегося в пластик колена скрипя коробками, но в конечном счёте лишь заботливо накрывает его простыней. Бабочки в животе у обоих — жаль, что однажды придётся покончить со всеми до единой, даже если Сону будет умолять не трогать своих. — Я пойду спать в коридор, — ставит перед фактом сонный Пак, прежде чем оставить Сону одного, — мне так будет спокойнее. «Хён, ты почему-то говоришь лишь обо мне и моих чувствах, произошедших из них желаниях — но ни слова о своих, но…». «Я уверен, что, как и у любого существа, они вместе с человеческими потребностями — часть тебя и никуда не деваются, когда ты рядом со мной». «Может, даже усиливаются», — думает Ким. И не успевает сказать не потому, что решает промолчать, а потому что внимательно наблюдает за неуверенными шагами. Как и думал, Сонхуну не стоит отходить от самодельной кровати далеко — его безумно штормит. Насколько же сильно хочет сбежать, раз улетает отсюда даже в таком состоянии?.. — Спокойной ночи, — звучит напоследок, когда старший, почему-то, решает, что выключить единственный источник света — годная идея. Ноги еле держат, но в какой-то момент перестают делать и это. И Пак, который, пожалуй, выпил слишком много — закономерно потеряв равновесие, падает. Как Хисын его узнал? По голосу. Случайно — не искал специально: этот мужчина нашёлся сам. С одной стороны, это кажется невозможным — пройди побольше времени, так бы оно и было. Только вот встретить в столице Германии будущего учёного, студента из Кореи, заявляющего о том, что мечтает продолжить дело отца и разработать машину по воскрешению — и именно на презентации, спустя пару недель после встречи в исповедальне, заметить его манеру говорить медленно, точно себе под нос — не могло быть простым совпадением. Но если очень долго падать, то может показаться, что летишь. Как и поверить в то, что не принадлежишь самому себе, путая явь со сном. Вот и Сонхун ни о чем не жалеет (из того, что сделал и не сегодня), когда отдаёт бразды правления не «вечно чего-то просящему куску мяса, которое ещё и постоянно болит» — телу, — а ускользающему, как земля из-под ног, сознанию. Сонхун мечтает быть где-то вне, и правда там оказывается. Руки Сону не крепкие, но они ловят его, из-за чего Ким почти что падает вместе с Паком, но не долетает до пола полноценно. Пошатывается и подрагивает, тщетно пытаясь удержать вес их обоих, но там уже и колени Сонхуна стукаются об паркет, позволив облегчить младшему ношу, и замереть в этой неловкой, неестественной позе хотя бы на немного. Пак ведь его на себе носил — вот и Сону не зазорно ответить услугой за услугу. Всё ещё плохо отличая реальность ото сна, брюнет приоткрывает затуманенные глаза, но никакой чёткости в окружающем мире не находит. Перед ним лишь Сону — словно картина, писанная масляными красками. От высокой температуры мигом расплавится, но что-то внутри твердит: посмотрю всего лишь одним глазком, прикоснусь лишь кончиком пальца, невесомо обрисовывая уже существующие контуры на его лице. И это получается, но не только «одним пальчиком». Сону кажется, что они на краю Вселенной: что они — просто осколки человечества, которое способно на большее, чем прописанный от рождения сценарий. И образ его Солнца не погаснет даже в темноте — и Ким будет отражать его свет, переняв самое лучшее; всё то, что напомнит людям о Сонхуне, что бы с ним ни случилось — даже если погаснет окончательно. Сонхун, после маленького падения находящийся снизу и глядящий на Сону, тратит на обдумывание секунды. А в самом процессе может прокручивать лишь мысль о том, насколько же Ким, все-таки, потрясающий — а здесь ещё и такой ракурс. Не часто приходится смотреть на него снизу вверх. Зато получается, как на самое прекрасное, что существует в мире. Может, поэтому Сонхун, потерявшись в пространстве, времени и самоопределении — прекращает сопротивляться самому себе. И, волей момента или же истинных чувств — подаётся чуть вверх, чтобы коснуться уст мальчика, чуть более красных, чем щёки их обоих, своими. В первый раз целует, как в последний, а в последний, наверняка — получится, как в первый. И вся планета озаряется Небесным светом, когда Пак Сонхун углубляет сам, а Сону ни на миллиметр не отстраняется. Собой и чувствами, дышащими сквозь губы, сминающие друг друга в отсутствующем наяву свете, что окончательно погаснет с уходом Сонхуна, они вдвоём воплощают… Остатки Рая на земле. Но, как и все, познавшие высшую точку Небес, долго оставаться в сознании Пак не может, а потому на этот раз сознание покидает его уже целиком. Сону снова подхватывает под руки, но дальше вспомнить что либо становится затруднительным. Словно татуировка, на душе выбивает осознание: хён впервые поцеловал первым, а значит — отсутствие, либо присутствие его чувств к младшему — не так однозначно. Изначально, окончивший духовную семинарию, а затем и научный факультет в Берлине, вернувшись на родину — Хисын присоединился к проекту в Канбуке, только увидев это имя. Сделал это специально для того, чтобы следить за тем, как Пак Сонхун попытается искупить собственный грех — и вовсе не для того, чтобы стать свидетелем его повторения. На что люди готовы ради главного? На вещи, которые никогда не смогут объяснить те, кто в жизни подобного не испытывал. Пятнадцатилетний Сону наверняка считает, что это он — тот самый мальчик с нездоровой любовью к тридцатилетнему Пак Сонхуну, потому что настолько сильно просто нельзя, но. На самом деле: ничему нет пределов, они — одногодки, а всё в распределении чувств далеко не так просто. Фраза с лёгкостью применится и к Паку, ибо… В причине смерти Сону с самого начала было указано говорящее само за себя: «Убийство на почве страсти»