Ластик

Ты действительно считаешь, что возможно войти в одну и ту же реку дважды?

Разочарованию не бывает предела, посему любовь от ненависти разделяет один шаг. Но сколько шагов их разделит дорога назад?

***

Асфальт блестит от влаги, пока по нему, скрипя шинами на поворотах, скользят машины, разбрасывая волны на особо глубоких лужах; пешеходам стоило бы быть осторожными, если бы они вообще находились на улице. Ежедневное оповещение безопасности предупреждает об одном и том же — угрозах затопления, только в разных районах. Полая часть Каннама и прихангановый Норян обычно становятся первыми из зоны риска, куда в случае чего не успеет доплыть Ковчег. — И поэтому ты приехал в такую даль? В подобную погоду? — Пока ехал, дождя не было. На улице начало декабря, но на Рики только едва ли прикрывающий грудь шёлковый чёрный халат, на котором изображён белый журавль, и привычно — дорогие часы на левой руке. Чисто японский стиль, который редко можно увидеть на местных жителях. Получается сразу потушить сигарету о капли, стекающие по стене, когда он чуть опускает голову, утыкаясь взглядом в чужую макушку. Сону смущённо протягивает ему маленькую коробку: что в ней находится сложно отгадать с первого раза. Однако сквозь краску, коей усыпаны уши, всё же приходится поднять голову, потому что чему-чему, а невежливости хёны мальчика никогда не учили. Ники, глядящий на него в открытую, уверен, что если бы сейчас выглядывало солнце, как оно привыкло делать в виде исключения, когда они находятся рядом — пряди Сону снова заблестели бы тёмным золотом. На дне же нишимуровских снова распаляются тлевшие угольки — они ведут себя так каждый раз, когда перед ним Ким. — Ты не выглядишь, как тот, кто ест много сладкого. Да и на дни рождения принято дарить торты, так что получить по одному большому от каждого гостя было бы много, правда? — его улыбка, как и всегда — теплее тёплого, только вот говоря о чужом празднике он вспоминает вчерашний: мог бы назвать себя горячей картошкой, которую перебрасывают между собой именинники, ведь больно уж быстро с одной вечеринки Сону перемещается на другую. — Я просто решил внести свою лепту. Не знал, какое тебе нравится, — но и на свой вкус, как подумал, выбирать было бы странно, — поэтому я купил один маленький кусочек. — С ванилью? — заглянувшему в пакет и почуявшему знакомый лакомый аромат, ему хочется сказать «не стоило», но почему-то в последний момент Рики ловит себя на вовремя свалившейся на голову мысли: стоило. Остальным тортам, которые ему, как и подумал Сону, подарили в количестве более одного — суждено остаться там, где они находятся сейчас (в одной из клубных комнат, до куда он вряд ли дойдёт, потому что подарки, как и само празднетство — мало интересуют), но вот ту маленькую купленную Кимом дольку Ники обязательно съест сам. Никто не просил Сону приезжать на самый Каннам, да ещё и в клуб (который подыскала Сакура), потому что такие места и Ким — явно вещи несовестимые. Рики не хотелось, чтобы кто-то здесь знал о мальчике или хотя бы просто единожды увидел: половина из гостей едва ли знакома с самим Нишимурой. Сакуре тоже лучше не представлять; пусть она и дальше думает, что никто по личному приглашению Нишимуры не приходил. Сону — это в прямом смысле слова зеница ока, которую нужно оберегать, если не желаешь ослепнуть. Судя по его отговорке о девятом декабря, как и о том, какой это день, Сону узнал с помощью календаря в мессенджере; если есть чей-то номер телефона, то при регистрации его в приложении частенько указывают дату рождения. Вот Ким, увидев её, не стал сидеть, сложа руки — на следующий же день, сообщив Сонхуну, что поедет прямиком в квартиру к Хисыну, помчался в точности в противоположном направлении. — Выбирал наугад. Почему? Может, они не так близки, чтобы совершать подобные подвиги и действовать вопреки желанию природы замкнуть всех смертных по их уютным (или не очень) квартирам, но. У мальчика есть своя мотивация. В глазах Сону Нишимура иногда похож на Сонхуна. Быть может, что именно из-за этого к их дням рождения Ким отнёсся одинаково, решив, что нельзя оставлять старших без подарков: ни одного, ни второго. И это, признать, удивительно. Они почти одного роста (такого, которому миниатюрный Сону может лишь завидовать), оба худощавого, но в то же время жилистого телосложения. И если Ким прямо сейчас закроет глаза и вытянет руку, пытаясь кончиками пальцев ощупать недостижимую макушку человека, которого может назвать хёном — не почувствует разницы, сумев представить на месте Нишимуры Сонхуна, и наоборот. Цвет кожи и волос совпадают, а ещё их дни рождения… Поразительно, как в жизни июньского ребёнка оказалось целых двое истинно декабрьских мужчины. Наверное, где-то там сверху посчитали, что лето совместимо с зимой, а противоположности, всё-таки, притягиваются. Может, притянуто за уши и натянуто на глобус — только вот Ким Сону всё равно. Если хоть что-то напоминает о Паке, которого вот так несправедливо ввёл в заблуждение (но ненадолго же) — он обязательно выжмет из этих ассициаций всё. В конце концов, что Нишимура, что Сонхун — оба они неоспоримо похожи на тех, кто всегда и всюду стал бы защищать Сону. — Спасибо. Это… Очень мило, — брюнет улыбается, принимая подарок; в целом неважно, любимый его вкус или нет, но Сону угадал. Найти Ники сразу оказалось нелёгкой задачей, достичь которой удалось только сквозь тернии, состоящие из танцующих тел, (от которых за версту несло алкоголем), и оглушающие биты, которые точно становились осязаемыми, и позволяли к себе прикоснуться, как и к преломляющимся лучам прожекторов. Сону впервые оказался перед огромным танцполом, но не успел словить на свою пятую точку неприятности; издалека, будто почувствовав его присутствие, нагрянул Нишимура. Наверное, отказаться от услуг молодой японки в ВИП-комнате — было одним из самых правильных решений в его жизни. — Смотри, хотел тебе показать. — Это новая татуировка? На свежем воздухе Ники, закативший рукава, выглядит иначе, чем внутри клуба. В помещении минут семь назад он оказался внезапно — с растрёпанными волосами и не завязанным на пояс халатом. В свободных тёмных штанах, висящих, казалось бы, на одних тазобедренных косточках. И это ещё ладно, но верхняя часть рассыпавшейся в стороны тонкой ткани открывала обзор на большую часть подкаченной груди. Сону думает, что он смотрел чуть дольше позволенного, однако было бы куда страннее, не привлеки столь красивое тело внимание. У Сонхуна оно тоже очень и очень скульптурное; теперь Ким знает об этом наверняка. Значит, если взаправду осмелится прикоснуться к голой коже, не принадлежащей Хуну, с закрытыми глазами, точно ныряя в омут — сумеет уговорить себя использовать воображение на полную силу. Нишимура, что неудивительно — со своим томным и слегка (может, прозвучит странно) пригашенным взглядом превосходно вписывался в атмосферу, как незаменимая деталь, стоящая в середине пазла, в то время, как сам Ким — крайний кусочек из другого набора. Остаётся лишь догадываться, чем японец занимался за несколько минут до прихода Сону. Нишимура вот знает — примчался, только увидев входящее сообщение: «я сказал своё имя на входе, и меня впустили, но не могу тебя найти, Ники-хён». Дышать перед колонками и между более активными «танцорами», сквозь которых за собой провёл каннамский знакомый — не то чтобы легко, вот и Сону доволен тем, что им удалось остаться наедине, да ещё и на открытом воздухе, уведённый от любопытных взглядов. Всё же, не каждый день виновник торжества (причём таковым Ники становился не только в день своего рождения) тащит за собой симпатичного мальчишку. Многие, кто их заметил, вполне возможно — задаются вопросами, потому что изначально могли понять всё не так. — Не первая, но, как чувствую — и не последняя. На руке красуется что-то мягкое на вид, совсем не ассоциирующееся с татуировками, которые мог бы устроить на своём теле мафиози — Сону видит пушистый одуванчик с разлетающимися пухом, и почти сразу же задаётся вопросом: — Он имеет какой-то особый смысл? Этот день рождения не обещал ничего, но он становится необычайно счастливым в присутствии Сону. Однако всегда появляется то, что омрачит счастье, испачкает мечты в чернилах реальности. И с другой стороны, с той самой реальной, Ники прекрасно понимает, что, коли рядом с Сону, как и положено в согласии со злым роком судьбы, снова появился Пак Сонхун — остаться с Кимом насовсем не получится. Даже находясь здесь в составе двух человек, Нишимура на ментальном уровне ощущает присутствие третьего не лишнего. Своими мыслями Сону, пусть и не может заставить ещё одно тело соткаться из воздуха, — заставляет случиться то же самое фантомно, поддевая своими постоянными раздумьями какие-то тонкие миры. Ники внемлет присутствие человека, который вряд ли вынес бы и его, окажись прямо здесь. И тогда же, когда Сону смотрит в глаза — получается, к счастью, не сквозь, но всё равно кажется, что японец отражается в них лишь наполовину. Дурак не почувствует этих мелких деталей, а умный притворится, что он — тот самый дурак. А потому и Ники просто делает вид, будто то, о чём он знает, совсем его не заботит. В его окружении многие люди давно провалились за средние показатели в плане «дна». Мало кто из них мог поделиться дельным советом, однако те, кто особо пристрастился к веществам, не соврали, сказав, что суть всей этой бездны чем-то напоминает человеческие отношения; ничем не отличается, только находится на более низком уровне. Влюблённые порой хуже наркоманов, которых кругом пруд пруди. «Ты в прямом смысле слова зависим от другого человека. Он, можно сказать, даёт тебе то, что никогда не даст кто-либо другой. Становится для тебя своего рода дилером. Его присутствие и любовь — определённая доза в твоей жизни, без которой начинается ломка». От таких мыслей, перекручивающих миксером (но не расслаивающих до победного) однажды услышанное, хочется отойти в сторонку и закурить ещё раз — но не при Сону. «На деле выходит так, что не так уж и важно, скольким ещё людям барыга отдаст дозу — лишь бы отдавал тебе. А потому все эти мысли о присваивании человека — бессмыслица и глупость. Получил свою дозу — и гуляй себе смело, а остальное не в твоей власти» — Насколько я знаю по прочитанным мною книжкам, — размышляет вслух Сону, — в геральдике обыкновенный жёлтый одуванчик означает «истинность бытия, зрелость и мудрость», но, — и опускает голову, чтобы ковырнуть мыском кед рассыпчатый асфальт, который имеет совсем другой цвет уже через десяток сантиметров (они стоят под козырьком у чёрного выхода из клуба, а потому здесь он, в отличие от открытых участков, сухой, а потому светлый), — наверное, разлетающийся точно имеет белый цвет — и другое значение. Ты не можешь взять и положить в кармашек живое существо только потому, что оно тебе нравится — все люди в этом мире свободны. А Нишимуре, который и так знает, остаётся только смириться целиком, что полноценно Ким вряд ли будет смотреть на него одного. Он не будет принадлежать — и расстраиваться особо не стоит, потому что привязывать к себе кого-либо, в принципе, неправильное занятие. Опоздать в гонке к его сердцу дважды обидно, но раз это меньшее, чем можно пожертвовать, чтобы попросить остаться рядом и не позволить себе умереть от той самой преславутой ломки, о которой слогают легенды — абсолютно неважно, на кого ещё Ким Сону будет смотреть неотрывно, с золотыми проблесками солнца на дне зрачков, и с кем его дыхание будет превращаться в единое. Нишимура получит свою часть, обязательно — и этого ему окажется достаточно. Наверное. Он надеется. — Мм, — подтверждает Рики, и не планирует говорить, в честь чего сделал такой подарок самому себе (в честь кого — сообщать не принято). Значений много, и им с Сону подходят все. «Одуванчик проходит два этапа — цветение и созревание. Во время цветения он яркий и жёлтый, созрев, становится белым и пушистым, но не теряет своей красоты. Таким образом его можно считать символом перерождения, расцвета, вечной молодости» «Одуванчик считается сорняком, он очень живучий и способен прорости практически в любых условиях. Этот цветок олицетворение упорства и преодоления препятствий» «Философский подтекст татуировки заключается в том, что одуванчик может означать тленность жизни, скоротечность времени и даже смерть. А ещё горечь утраты и скорбь…» Но Ники выбрал для себя одно направление. «Изображение одуванчика, в философском и романтическом смысле, символизирует хрупкость и быстротечность жизни, в то же время, подчёркивая её удивительную красоту. В период своего цветения одуванчик становится прекрасным цветком, семена которого разлетаются от малейших колебаний, что сопоставимо с человеческой жизнью — сегодня она есть и наполнена различными переживаниями и чувствами, но уже через мгновение может оборваться. Такое толкование подходит и для чувства любви, которая включает в себя все прекрасные аспекты человеческой жизни, но и приносит страдания». — Его семена, улетающие от легкого дыхания ветра, напоминают мне о быстротечности дней, как и о том, что нужно ценить каждый момент, как будто он — твой последний. «Все проходит, и это пройдет». Жизнь пролетает, как миг, а человеческое бытие отчего-то быстротечно. — Красивое значение, — соглашается Сону, нечитаемо глядя куда-то вдаль — на начинающий усиливаться ливень. Будь Ники младше и глупее — он бы мыслил иначе: сделал всё, чтобы связать Сону по рукам и ногам, ни за что его от себя не отпуская, присвоив, однако. Научен чужим опытом. И знает, что люди — не вещи, которые можно назвать «своими», после чего распоряжаться их жизнью: из возможностей управлять существует лишь «управление их ролью в своей». И, увы, так получается всегда: чем человек мудрее, тем он несчастнее. Именно потому, глядя на то, что с ними всеми случилось — Рики подписывается не совершать откровенные глупости. Может, разве что одну. — Я подвезу тебя, ладно? Автобусы могли снять с маршрута.

***

март 2015 года. Спину колет ярко-зелёная трава, и мальчик вскрикивает, подскакивая с пригретого места, пока истерично колотит себя по правому уху. Снова он… — Жук! — верещит. — Блин-блинский, я не успел его убить. Будь начеку! — Я не могу следить за каждым жуком стадиона, — кривит губы тот, что постарше, ничуть не испугавшись вида огромной летающей точки, что покинула чужую ушную раковину. Он валяется в траве возле своего друга, заложив руки за голову, и беззаботно глядит в небо. По нему, уже давно пере-и-про-жившему закат, проплывают тучи чернее ночи, но когда последняя из них отходит — прямо над двумя подростками загорается самая яркая звезда. Которая, как оказывается, и не звезда вовсе — спутник. Сегодня им неполные пятнадцать и тринадцать. — Ненавижу насекомых. — Я понял, Ники, — вздыхает Сону, — успокоишься и вернёшься? Ники всегда трудно взять себя в руки: он просто супер-гиперактивный, особенно в сравнении со своим хёном, Ким Сону. Последний не то чтобы откровенно ленивый, просто он частенько зависает в режиме «энергосбережения»; настолько погружён в какой-то свой мир, что его довольно трудно оттуда выколупать, а сил на подвижность уже просто не остаётся. Ники наоборот: до сих пор участвует в нескольких кружках подряд (насколько помнит Сону, один с танцами, а второй связан со спортом) и безумно устаёт, изучая новую хореографию или отправляясь на соревнования между школами — благо, по нему видно, что счастлив, когда пребывает в движении. Сону тоже танцевал раньше, где-то в одиннадцать, когда всюду носился с какой-то девчачьей компашкой. Он мог продолжать общение с нунами и дальше, но в какой-то момент ему, видимо, это наскучило. Ким вообще много от кого отдалился за последние годы, но не сменил привычное на «новое», а полностью произвёл «сброс всего, что было». Ах, если бы хоть одна живая душа на свете знала и серьёзно относилась к истинной причине, по которой Сону решил ограничить общение с женским полом, всё бы выглядело не столько абсурдно. «Если я перестану столько времени проводить в девчачьем коллективе, то они не начнут думать, что я странный, ведь так?» «Лучше быть одному, чем дать понять, что я от них отличаюсь» «Не смогу вынести их реакции, если узнают» Правда, каждое утро в школе, ничего не понимающий и не ведающий о стенаниях Сону (который дико боится реакции сверстников на правду, что даже необязательно озвучивать — вот только она сочится из всех щелей сама), Ники благодушно спит все уроки напролёт, пытаясь восстановиться. Зато к вечеру снова происходит заброс активности. Сейчас тоже — сомнений не остаётся, когда Сону чувствует ветер, который своими кувырками на мягкой кладке школьного стадиона разгоняет младший. — Я ещё могу сделать сальто назад! — Ты уверен, что это благополучно закончится?.. Сону учится очень хорошо, но не от того, что родился одарённым. Мама и старшие сёстры тоже всегда твердили: если тебя разве что в детстве не роняли, то учёба — это не рулетка «умный» или «тупой», а вопрос о терпении и усидчивости. Ныне возглавляющий рейтинг Сону (всем прежним отличникам на зависть) просто прикладывает очень много усилий, сутками залипая в конспекты и посещая репетитора — благодаря влиянию последнего его оценки здорово взлетели за последние два года. Сложно уткнуться во что-то одно и положить туда все усилия, если оно не вызывает обратной реакции, не дарит тебе позитивные эмоции. Это — главная проблема математики, потому что мало кого ей удаётся удержать при себе; не хватает очарования, как предмету, вот и всё. Никто не знает, однако на уроках Ким однозначно черпает что-то ещё — оно его заряжает. Оттуда и оценки с плюсами. Вместе с ними, правда, взлетела и некая отрешённость — Ким весь в себе. Но ведь это хорошо, да? Ники, во всяком случае, не бросает попыток расшевелить и расковырять старшего из собственного панциря. Жизнь-то проходит, к чему всю молодость проводить в своей маленькой комнате-коробке за никому не нужной учёбой? Кажется, Сону другого мнения и даже сегодня согласился выйти из комнаты только ради младшего; но всё ещё не уверен, не совершил ли ошибку. Рики знает, ибо даже обьявляя себя «слепышем, которому не помогут очки», замечает, что поведение хёна сквозит странностями. У Сону явно есть какие-то проблемы, о которых он не рассказывает. И речь не совсем о типичных подростковых. — Ну, я ни разу в жизни не пробовал, — Нишимура уже даже прикидывает примерное безопасное расстояние от Сону, на котором можно будет сделать кувырок назад и впечатлить, оставшись при этом целым. — Что даёт тебе уверенность в том, что не свернёшь себе шею? И Нишимуре все эти тайны жутко не нравятся, но он не вправе требовать своего хёна изливать душу, когда сам полон секретов и не готов ими разбрасываться. Точнее, секрет у Ники как таковой только один. Из одного вытекает второй, но не суть — считать правильно можно и не уметь, Нишимура-то, в отличие от Кима, не намеревается стать лучшим в математике. Приходится вести себя странно, в прямом смысле слова ползая по стенам и расхаживая по зеленеющему футбольному полю на голове, чтобы побороть неловкость. Общение сошло на нет, а они по чьей-то инициативе внезапно оказались вдвоём, (пускай и на открытом пространстве), прямо как в старые добрые, и теперь Нишимура делает всё, чтобы не осталось пробелов, которые могло бы заполнить напряженное молчание. Глупые, но. Это его методы. — Другие же как-то делают! — Это, конечно, аргумент. — Ты говоришь, что это невозможно только потому, что ни разу не пробовал! Бе-бе-бе. — Ты как первоклашка, ей богу. — Первоклашкой быть лучше, чем пенсионером, Сону! В последний момент Ники, всё же, что-то останавливает, и вместо нормального сальто назад, он делает гулкий кувырок вперёд — приземляется прямо к хёну. — Ой…— жуёт губу смущённый младший, когда цепляет чужое тело своим и так же быстро от него откатывается. — Я только что… Увидел настоящий японский ролл, да? — свойственно их забытому юмору шутит Сону, но на полноценный смех сил в себе не находит. Лицо Рики в тот же момент утыкается в траву от стыда, как будто о возможном наличии жуков уже все забыли — настолько не хочется приосаниваться и смотреть старшему в глаза, потому что заминка перед разговором, который так долго оттягивал, всё же силится настать с минуты на минуту. Только самые края его вечно избитых костяшек ненароком соприкасаются с чужими, более тонкими и нежными. И не до конца понявший, что это, Рики начинает нащупывать. Большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. Нишимура до треска этих самых костяшек и рёбер боится, что останется в жизни Сону именно безымянным; страх небезоснователен. Одно касание к чужой коже, второе, третье и четвёртое, пока не захватываются все пять, и он, бессознательно, случайно не переплетает пальцы своих рук с пальцами других. Понимает, что делает — лишь на отголосках здравого разума, а всё остальное так-то получается по инерции, как будто он катится с горы, а не лежит и может прекратить прилагать усилия, чтобы дотянуться. Как будто по-другому быть и не могло, а любопытный организм познаёт мир вопреки всем «но», что пытается выкатить понимание: не так себя ведут лучшие друзья, даже если от их дружбы остались ошмётки. Рики совсем не ожидает, что его разбушевавшиеся пальцы обхватят в ответ. Прикосновение не может длиться долго, и всё ещё оставаясь в полной темноте из-за того, что отвернулся, уткнувшись носом в траву, Ники боится даже поднять голову; он отдёргивает руку, сделав вид, что ничего не случилось. Отворачивается от Сону — а вместе с ним от нежного весеннего ветра, от зелени марта, от румяного лица, от мягких волос, развевающихся под светом звёзд, большинство из которых, на самом деле, спутники, от их общего детства, от их дружбы и мешающего ей трепета в груди, которого Рики так безумно боится. Нишимуре проще сделать вид, что этого нет, просто потому что нечто такое новое и страшное угрожает засосать в сточную яму разочарований, в которых не будет виноват Сону. В которых будет виноват сам Ники и стесняющие его будущее обстоятельства — он не сможет находиться рядом достаточно времени. Однако он не знает столько же много, сколько не может знать Ким Сону. Спустя долгое время, поборов стеснение и боязнь, что ему скажут «где твоя совесть, и почему ты явился в мою жизнь спустя столько месяцев молчания? мы что, играем в тяни-толкай?» — спустя какое-то время без общения Рики предложил встретиться первым. Надо было кое-что сообщить. О том, что теперь его не будет рядом не только морально, но и физически. Жаль, что уже столько времени лежат на газоне, наматывая нервы японца, как некто наматывает лапшу на машину для растяжки — а собраться с силами и сказать прямо, зачем позвал, всё никак не получается. Сону же поразительно спокоен. Рики хочется закричать от безысходности, но он только тихо-тихо раздражённо вздыхает от стыда — не так ему хотелось обьясниться. А затем кто-то кладёт ладони на его плечи, заставляя перевернуться на спину, пока сам устраивается сверху. Сону так идёт звёздное небо над головой. И неудивительно, что на фоне всех этих искусственных блёсток на иссиня чёрном полотне — он выглядит самым ослепляюще настоящим. Ники, лежащий внизу безвольной куклой, готов за него подраться и уже не впервые влезает в эти столкновения. Ники готов свернуть себе шею, показывая ему, как и что он умеет — таких вещей, увы, пока что в арсенале младшего не много. Ники готов выучить корейский в совершенстве так, чтобы никто не смог отличить его от корейца. Ники готов ради Сону на всё. Но он абсолютно не считает себя имеющим право обзывать это какими-то громкими словами. — Какой вид… — слетает с губ как-то само, и Нишимуре в мгновение хочется забрать озвученное обратно за пределы прочно сцепленных зубов, запихать за решётку ребёр нервозно и по-неправильному свистящий в них воздух, оставить эти нотные (и неподходящие тому, что может быть проговорено вслух), смыслы только себе; потому что безмолвный закон о взаимном умалчивании тайн остаётся на своём месте. Только Земля продолжает бесконечно крутиться над головой. И в мире, в котором время неотвратимо — всё продолжает идти своим чередом. Облака плывут на небе, льдинки — где-то в Антарктике, и временами на сердце: пусть Рики скажет «спасибо» за самовольную заморозку себе сам. Сону отведено быть безвольным участником всего этого пути. Они никогда не станут моложе, чем сейчас. И счастливее тоже. С каждым годом это чувство будет присутствовать в их жизнях всё меньше, пока в чьей-то не перестанет насовсем. — Что? — переспрашивает Сону, не до конца веря в то, что уже некоторое время назад почерствевший тринадцатилетний Нишимура, что уже давно перестал восхищаться его красотой в открытую, назвал вид на старшего «потрясающим». В девять ему было проще выражать эмоции — сейчас же, быть может, всему виной стал начавшийся переходный возраст и бушующие с его приходом гормоны. Маловероятно, что Рики возненавидел своего хёна, решив от него отказаться — разницы между девятилетним и тринадцатилетним, на самом деле, в глубине души не было никакой. Раньше он идеализировал Кима в открытую и продолжил делать даже после, но уже побоялся выражать в открытую, ибо степень увеличилась и пугала его своей бесконтрольностью. Жаль, что для Сону чужие эмоции могли засчитаться, только будучи озвученными: такая вот ограниченность в понимании языков людских эмоций. Проявления всего-то исчезли с поверхности, мигом заставив Сону усомниться во всём, что было, есть, и будет между ними — виной всему сложный и мучительный пубертат Ники. Не сказать, что он обогнул самого Сону. В голове выросло что-то бесконтрольное, напомнив маленькую трагедию, которой не должно было произойти: как когда во время весеннего цветения пух залетает в лёгкие через нос и рот, и пока от того же ни холодно, ни жарко другим — тебе просто везёт меньше, и прямо в теле начинает прорастать семечка. Подобные случаи, что принято назвать «несчастными», существуют, поэтому и с Сону (и его неокрепшей психикой) могло приключиться всякое. Настигло и после глубоко вдоха проросло это «нечто» прямо в центре груди — он не уверен, что родился с таким. Оно заставило усомниться во всём, о чём учили книжки, мультики, сёстры и, наконец, мама: Принцу положена принцесса. Ким никогда с этим не спорил, будучи младше, однако только переступив порог в двенадцать начал испытывать сдвиг по фазе на себе. Уже сейчас, став полноценным подростком с неконтролируемым темпераментом — не мог понять: точно ли ему нравится свой пол, или так просто кажется? Прошло несколько лет с тех пор, как впервые его атаковали подобные сомнения: ещё до более близкого знакомства с миром мужчин, стенания положили начало затяжной депрессии и уходу в себя намного раньше, и скорее они послужили причиной. Это не его хён сделал Сону таким — Пак всего лишь пришёл на уже готовый плацдарм. А потому всё подкрепилось, как только он ему встретился, расставив все точки над «е», как живописные родинки на собственном лице. Пускай не репетитор был тем, кто заставил Сону впервые усомниться в своей ориентации — он позволил этому зайти дальше. Мама ненавидела женственность Сону. Говорят, что не стоит ругать детей за драки в подростковом возрасте, мол: стоит обратить внимание и начать переживать, когда мальчик наоборот — мягок и не может вступить в стычку. Значит, в нём недостаточно тестостерона, природной мужской агрессии, и посему роль «мужчины» на себе он будет волочить с малым успехом. Сону никогда не дрался и был тому подтверждением. Вокруг него — природа, цветочки, бабочки и красота. Но никак не запачканные после футбола штаны и засохшая кровь под губой, как это было с Ники, который даже однажды оперировал сломанный после драки нос, но. Глупо обвинять в чем-то мальчика, который рос в окружении девочек, как это случилось с Кимом — у него не было братьев, не было так же отца (живой, но ушёл из семьи ещё до рождения Сону) или, по крайней мере, других родственников мужского пола — с кого, скажите, в таких обстоятельствах брать пример? В чём-то мама всё-таки была права, когда избивала скалкой, называя всего Сону неправильным: бесследно оно не исчезло, имея свои причины. И присутствие Рики, без конца напоминающее, насколько разными они были — всё усложняло, ведь Сону, сам того не осознавая, постоянно тянулся посмотреть на него по-другому. Не так, как друг на друга смотрят друзья одного пола. Может, Рики просто оказался в таком месте и времени — их не назвать нужными или правильными. Так получилось, что столь странный период в жизни Сону позволил японцу попасть под раздачу нежности, но не принять ее правильно. И это ощущалось в эти мгновения тоже. Мальчик продолжает смотреть на Ники, прикусывая губу. Мелкий худощавый японец тоже мог на это повлиять, однако вместо того, чтобы помочь Сону понять себя — начал отдаляться. Но чужой выбор, видимо, следует разве что уважать. А грусть Сону, как бы грубо это ни прозвучало — чисто подростковое, то, что было и у Рики. Оно бы прошло. Но то ли из-за отсутствия Ангела-Хранителя, что ушёл после проклятия матери (и оно, вроде как привычное почти для каждого подростка, точно маленькая ранка — разрослось до гниения и в итоге свело в могилу), то ли от того, что просто не повезло — поставило не запятую и не двоеточие. А точку. . Наверное, всё это время Сону всего лишь искал, кого полюбить так, чтобы полюбили и его в ответ, при этом убедив, что он и то, в чём он нуждается — это совершенно нормально. Ким Сону, вечно рисующему Солнце, было необходимо, чтобы его поняли и ни в коем случае не осудили. Унизительно и немного неправильно гнаться за чужим признанием и нежностью, но столь благодарная и плодородная почва, от рождения готовая к любви, какой была его — страдала, пустуя. Получилось так, что первым, кто решил что-то на ней посадить — стал мужчина, который гораздо старше. Сону расплакался, когда он первым среди всех безразличных поинтересовался, всё ли в порядке, лишь посмотрев на его рисунки; оттуда всё пошло-поехало. Их длинные, наполненные смыслом и поддержкой разговоры поспешно растопили и без того не шибко толстый слой льда. Присутствие Ники, который в прошлом на протяжении года своим существованием укоренял мысль о том, что Киму нравятся мальчики, по-прежнему волнует Сону, но, наверное, это больше похоже на любопытство — в чём истинная причина его отдаления?.. Неужели эти пытливые взгляды, просящие заняться чем-то экспериментальным (в рамках приличия, разумеется), были столь заметными? Или же?.. Сону не жалуется на интуицию: она порой говорит разборчивее, чем люди вокруг. ...Нишимура Рики не был похож на тех, кому нравятся мальчики, но он был похож на того, кому нравится Ким Сону. Не мог же он столь отчаянно защищать его столько времени только из чувства вины. — Ники?.. — выдыхает Ким, устав ожидать ответа столь долго, а Нишимура тем временем только приходит в себя, будто кто-то ударил по голове чем-то тяжелым: чудо, что вообще возвратил себе сознание. Интуиция Сону имеет силу. И она не подводит. — Говорю, облака классные, — жмурит глаза Ники, прикрывая их же дрожащими ладонями: но зачем? — Прости меня, — и резко сменив тему, вдруг поспешно извиняется, готовый вот-вот расплакаться. Чтобы не смотреть на прекрасное, к которому они так тянутся. — За что? — Сону спрашивал это уже бесчисленно количество раз, прося: «просто признайся и покажи, что все эти недомолвки были причиной твоей неуверенности». Сону не может сказать, что уверен во взаимном притяжении на все сто процентов, поэтому столь сильно нуждается в ответе «буквами через рот», даже после того, как всё потеряно, а за его хрупкой спиной уже давно стоит другой человек. Сону спрашивал, но Нишимура не отвечал. Он только неловко мялся и закапывался в собственных русых волосах, лишь бы не смотреть в глаза напротив. Уходя от правды, как от раскалённого ковша, который хотели натянуть ему на голову. — Прости, — Рики закусывает правую щёку изнутри и зачем-то повторяет извинение, пока его голос становится ещё жалобнее, хотя эмоции до последнего сдерживаются в пределах уголков глаз; там проступает блестящая влага. Я и мои мечты о тебе — это просто пыль, зато посмотри, как блестит. Папа сказал, что его бизнес стал достаточно самостоятельным, чтобы оставить вечное наблюдение за ним. Отныне семья Нишимуры должна была вернуться в Японию — Ники стал бы ходить в среднюю и старшую школу в родной Окаяме, обязанный забыть про Сону, оставшегося в далёком Сеуле. На счету так мало времени — вот, закончится март, апрель, май. И всё. Закончится детство. Нишимура не готов отказаться от Сону, и он обещает себе, что либо уговорит отца, либо, на крайний случай, после окончания школы на родине, поступит сюда, в Корею, на первый курс. Но это по-любому займёт время, а разлука отнимет у обоих слишком много шансов испытать счастье дружбы и первой любви с кем-то другим. — Вставай с меня, хён, а то ко мне в ухо заползёт жук, и я умру от инфаркта-миокарда. А потому стоит сделать вид, что пауза — это конец. сейчас. — Дальше нам не проехать. Придётся разворачиваться. Нишимура тормозит перед выездом и осматривается, пытаясь понять, куда им нужно завернуть, чтобы миновать поток воды. Сону крутится на сидении и заглядывает на улицу, где есть спуск ниже — издалека виднеется терминал у моста Банпо. И его вида достаточно, чтобы ужаснуться: полость, в которой находится часть района, частично под водой. Последняя несёт здоровенные автобусы, точно лодки, давно затопив почти по самую крышу, так что особо долго гадать, что случится с вдвое меньшей иномаркой — долго не приходится. Благо, что в месте, где они едут — уровень земли над рекой Хан повыше, а потому шанс выбраться относительно сухими есть. К Хисыну, правда, Сону попадёт ещё не скоро. Пускай все пункты назначения находятся на южной стороне реки и за перекрытые мосты ехать не надо — в любом случае дорога лежит через низину, которая в данный момент не располагает к поездке без ласт и акваланга. Дай Бог проехать хотя бы просто вперёд по улице, которая пострадала меньше, но от того легче морально не становится. Впервые случается наблюдать Нишимуру, который ведёт двумя руками вместо привычно расслабленной одной. Сменил халат на официальный костюм — жаль, что всё промокнет. — Придётся рискнуть, меньше воды нигде уже не будет, — жмёт на педаль газа мужчина. Внутри салона стоят привычные ароматы — несколько тяжёлые и глубокие, если вдохнуть впервые, но имеющие особенность: рано или поздно начинают казаться уютными, а ты в какой-то момент ловишь себя на том, что не можешь прекратить наслаждаться, продолжая жадно вдыхать. Сону на это попадается, и одновременно переключает радио, находя дорожку с новостями о погоде. Капли не долго остаются каплями на стекле — их елозит, превращая в сплошное течение, напоминающее маленький водопад. «…Просим вас не покидать дом по возможности, несвойственные этому сезону тропические ливни продолжатся как минимум до завтрашнего дня. Сегодняшний циклон будет самым сильным из наблюдавшихся с начала сбившегося сезона. Поберегите себя и старайтесь не пользоваться автомобильными средствами и метро, так как высок риск затоплений. Районы Каннама: Банпо, Сочо, Ёксам, Ису — предполагаемо пострадают больше всех, так как находятся на нулевом уровне реки». Рики цыкает, ругаясь на японском, потому что их дорога лежит как раз таки на этот самый плавающий Каннам — в самое сердце Сочогу. И ладно бы ещё не успели переехать перекрёсток, учитывая количество прибывающих осадков и факт того, что Сону сегодня домой уже никак не попадёт — почти на месте. Поздно сдаваться, но давать заднюю — самое время. Дом Рики ближе чего-либо ещё. — Говорят, что река выйдет из берегов, — Сону наблюдает за поворотниками и за очистителем стёкол, который тщетно пытается справиться с каплями. — Уже и неважно, думаю, что она давно справилась, — для Сону брюнет отвечает мягко и даже смеётся, параллельно грубо сигналя какому-то водителю, что тоже запаниковал и, не став ехать через дорогу, превратившуюся в пруд, остановился. — Мы уже и так плывём, а не едем. — Осталось не так далеко… Мы сможем проехать ещё немного? Сонхун-хён будет переживать: он в полной уверенности, что во время очередного стихийного бедствия младший в безопасности, под опекой Хисына и Юнджин. Вот незадача выходит — последние наверняка думают о том же, но с помаркой, что сейчас Сону под надзором Сонхуна. Долго эти перекидки не продлятся — можно быть уверенным, ведь кому-то из них обязательно приспичит поинтересоваться положением дел: «как вы там поживаете в своём пентхаусе, пока под ногами разливается Атлантида?». Но и, судя по ответу Нишимуры — других вариантов у Кима нет. — Я не уверен. Но попробуем. Машина прорывается сквозь расступившиеся, когда вода достигает шин, полностью в неё погрузившихся. Удивительно, что автомобиль всё ещё в состоянии двигаться, но течение воды, выходящей из затопленной канализации, сносит с правильного направления. — Мину… — Рики, окончательно понимая, что к чему (в основном, что манипуляции и попытки вырулить на другую сторону дороги не принесут результата), начинает осторожно, стараясь не спугнуть. — Ты только не бойся. — Не бояться чего? — голос Сону не напрягается, поскольку, во-первых, сам уже принял сложившееся, как обстоятельство, на которое не получится повлиять, а во-вторых — Нишимура тоже выглядит спокойно, как для передряги, в которой они оказались вместе с другими людьми в бизнес-центре города. И он наверняка осознаёт, что делает. — Вылезай из машины, — говоря подобное, когда вода начинает доходить до стёкол, — потому что потом это сделать будет проблематично. март 2015 года. — Вставай с меня, хён, а то ко мне в ухо заползёт жук, и я умру от инфаркта-миокарда. Сердце не выдержит, если это продолжится — Сону сказочный, а потому Ники хочет скорее это прекратить. А то не сможет остановить себя перед совершением какой-нибудь глупости. Он не должен позволить себе привязаться, когда так долго пытался разрубить пугающую его связь. В то время, как для последнего понадобились долгие месяцы холодного полуигнорирования, кажется, что повторная привязка произойдёт мгновенно — к Сону притянет, как магнитом, а так не должно быть. Рики ненавидит чувство бесконтрольности: он считает себя мужчиной и в таком возрасте, а потому, по его мнению, должен брать быка за рога, даже если в этом случае придётся оттолкнуть от себя то прекрасное, что ослабляет его стойкость. А всё потому, что… Нишимура должен будет окончательно попрощаться со всем, что за эти годы стало родным. Но как сказать Сону, что не может позволить ни лишнего взгляда, ни прикосновения не потому, что не хочет, а потому, что привязавшись ещё сильнее, (хотя куда сильнее) просто не сможет уехать? Разобьёт в самолёте иллюминатор и выпрыгнет на посадочную площадку, чтобы сбежать из прочных кандалов строгих родителей. — Почему ты так не любишь насекомых? — Сону спрашивает, не оставляя в покое полностью, но, тем не менее, перекатывается на другую сторону, открывая Нишимуре доступ к воздуху. Ники на тот момент ещё не знал, что это последняя весна для его хёна. Он верил в то, что если отойдёт от старшего на достаточное расстояние сейчас, не став его занимать пустыми обещаниями, то в будущем у него будет ещё много времени, чтобы наверстать упущенное в правильной форме. Не тогда, когда он — гадкий утёнок, который ничего не сможет дать Сону, да ещё и должен улететь из тёплых краёв в свои родные. Однажды, Ники уверен, он обязательно вернётся более основательным и крутым, чтобы Сону смог оценить его по праву и ничего не стесняться. А про то, что он не по мальчикам, может, и правда, но Сону — это всегда исключение. Однако надежды — надеждами, а у судьбы в привычке только смеяться над смертными и их планами. — Они же тебя не съедят, ты намного больше, — размышляет Сону. Он не представлял, что ждёт впереди, но, наверное, уже тогда примерно чувствовал, за что возненавидит насекомых ещё сильнее. — Знаю, Сону, — вздыхает Ники, — но когда их будет больше, у них это получится.

От тебя останется плита с именем, что было для кого-то родным, кости, обглоданные насекомыми, и история, которую уже никому никто не расскажет. От меня же — только память об участии в ней. Но ничего. Пока мои мысли о тебе живы — ты не прекратишь существовать в этом мире.

***

сейчас. Сону открывает глаза и после темноты видит перед собой предметы роскоши. Он, до ниточки промокший пару десятков минут назад, только-только вышел из душа — и всё никак не может проморгаться до победного, чтобы наконец поверить в то, что не спит, и это место реально. А ведь всего полчаса назад... Свет фонаря падает на машину, что одиноко стоит на воде в центре тротуара, заполненного водой; она уже добралась до лобового стекла. Так что иного варианта, кроме как вплавь — не существует. Двое сидят на капоте, чувствуя, как вода не просто проникает в ноги, а пропитала уже всё вокруг, даже два телефона — сквозь одежду и до костей. Стена дождя не останавливается, и капли друг от друга отличить просто не представляется возможным; настолько они крупные и сплошные. Течение непогоды видится полосами только благодаря падающему на тонущую машину свету. — Ты умеешь плавать? — интересуется для каких-то своих целей Нишимура. Сону, кажется, вовсе не признаёт в сложившейся ситуации трагедию мирового масштаба, при которой тонут люди, уходят под воду целые малоэтажные дома и машины. Он, по-детски выставляя руки (хотя и без того весь промок), пытается поймать капли дождя. Ники, сидящий рядом, любуется этим, сам полностью приняв, что конец пришёл как его машине, так и технике внутри, но. Главное — не им двоим. В такие обречённые моменты остаётся только ловить нотки счастья и наслаждаться. И Нишимура рад тому, что он может сделать это вместе с Сону — даже в лапах нагрянувшего на столицу циклона. — Плавать?.. — с непониманием переспрашивает мальчик. — А что? — Поплыли. Или у тебя есть какие-то другие варианты? Сону чуть покашливает, когда подошедший Ники промакивает его волосы после душа, накинув сверху пушистое салатовое полотенце. Приседать никому не приходится, ведь для такой позы разница в росте идеальна. Его квартира, как и ожидалось, выглядит довольно эффектно, в плане, в голове при виде такого количества квадратов и новенького ремонта сразу же всплывает фраза «влетело в копеечку». Сдержанные тёмные цвета отлично подходят стилю Нишимуры — наверняка угольный, и никакой иначе. Но раз этот цвет становится его уделом, то для Сону определением станет противоположный. Притягиваются ли они так же быстро, как друг от друга отталкиваются? Здесь не так много вещей, ибо Ники с его слов редко бывает дома — почти живёт на работе. А ещё в квартире на Сочо вся гарнитура новая и идеально подходит приглушенному освещению. После дома одного своего «знакомого» Киму вообще странно наблюдать какие-либо предметы мебели. Отныне, в сравнении, они даже кажутся отчасти неестественными и неуместными в каком бы то ни было помещении — неужели восприятие из-за хёна и его способа вести быт искривилось настолько разительно? Сону перенял все неоднозначные привычки. Больше прикипел к забитым каким-то мотлохом квартирам, по которым сразу видно, что там живёт какой-то вечно переезжающий кочевник-отшельник, но всё равно находится дольше, чем по минуте раз в полгода; как квартира Сонхуна — напичканная, но уютная, хотя и он сам бывает там не шибко часто. А сон на полу — ммм, лучшая опция из возможных, перенятая от старших родственников и пронесённая Паком сквозь года. Сону любит все мелкие частицы этого быта, свойственного Сонхуну. Идеальность Ники же, как и широкая кровать (что явно велика для него одного), проявляется даже в стерильной чистоте, которую он непонятно когда успевает наводить. На полу вряд ли спит — хотя при таком сиянии паркета было бы не зазорно. Сону присматривается и думает, что он бы мог отоспаться в центре гостиной. — Обычно я вызываю домработницу, — будто слышит его неозвученный вопрос Нишимура, когда Ким подминает ноги и удивленно хлопает ресницами, завидев, что полученные от японца сухие белые носки остаются таковыми подозрительно долго — ни пылинки. Последний заботливо вытирает влагу полотенцем у Сону за ухом, а сам мальчик будто пребывает в трансе, из которого не выходит быстро, даже заслышав от Ники: — Ты только не вздумай заболеть, понял? — Да, — как какая-то куколка кивает Сону, хотя сам вряд ли сможет контролировать процесс простуды; он же уже неотвратимо промок. Зато ему нравится ощущать подобный жест обходительности. Отталкивающий с виду и леденящий душу Нишимура оказывается очень заботлив. Говорят, что мгновенная тёплая ванна или хотя бы душ могут помочь после таких экстремальных приключений. Сожалеть о подобном не стоит, и Сону не придётся, даже если в итоге он сляжет с лихорадкой — в конце концов, всё это станет хорошим воспоминанием, о котором сможет думать с улыбкой спустя дни или даже лета. А у Сону так мало своих собственных, что от новых отказаться не в состоянии. Они с Ники буквально плыли от машины, которую приходилось только надеяться позже найти в списке эвакуированных. Ну а если нет, как сказал Нишимура: «значит, не получилось, и придётся купить новую». Похоже, что ему такое по карману. Зря Сону не так давно переживал за какую-то белую рубашку, на которой остался след его губ (отпечаток с душманом рамёна со вкусом кимчи, точнее) хотя они в наше время, как назло, стоят, как машины. — А ты? — молвит вслед уходящему Нишимуре Сону, поняв, что тот, такой же пострадавший, после душа собрался сушиться в одиночку. Ким усаживает мужчину на диван в центре гостиной и захватывает власть над таким же махровым полотенцем, но уже другого цвета. Реакция неоднозначна, потому что Ники вряд ли мог рассчитывать на такую активность со стороны с виду скромного мальчишки — но никаких подводных камней: только забота в ответ на заботу. — Самому неудобно, я помогу, — попутно обьясняет спонтанность своих действий мальчик. И Рики не пытается сопротивляться — плечи расслабленно оседают, а протягивавшиеся к Сону, ладони избавляются от напряжения, опускаясь. Брюнет доверяет процессу, хотя из-за особенностей профессии, наверное, больше привык никого не подпускать столь близко, и уж тем более возвышаться над собой, но. Сону можно. Мальчику нравится быть рядом с японцем, даже вместе молчать — он чувствует его расположенность и принятие на другом уровне. Во-первых, Ники, как кажется младшему, ни то знает, ни то умело прочитывает Сону лучше всех остальных, поэтому Ким остаётся рядом надолго, чтобы через него познать самого себя — правда, утерянное не вернёшь, и старым собой уже не станешь. А во-вторых, отчего-то присутствует странное чувство некого дежавю. Да, они точно знали друг друга (ведь учились в одной школе), но какие есть гарантии и доказательства об их более давнем душевном расположении? Младший уверен, что вряд ли у него в прошлом была та или иная возможность естественно встретиться с человеком из другой социальной ступеньки (гораздо более высокой, чем его) и взаимодействовать с ним так, как он делает это сейчас — даже своими руками щупать волосы. В корейских школах такие расслоения заметны не меньше — так как они сблизились? Наверное, прикасаться вот так — не лучшая идея, но. Что ж поделаешь, если мальчик познаёт мир через осязание? Сейчас Сону смотрит на лицо Нишимуры дольше позволенного; минуту назад, когда вьющиеся от влаги локоны сушили ему, Ким, не знающий, куда деть взгляд — вовсе зажмурился. Отчего посмелел? Он пытается найти в этой медленно темнеющей паре карих ответы на вопросы, которых пока что даже не услышал внутри своей головы. А ради знаний, о которых даже при желании ему вряд ли расскажут учёные и медбратья — готов на всё. Не осознавая, какая опасность может скрываться за воспитанностью и переживанием о состоянии здоровья после сегодняшнего внепланового купания. Знал ли Сону, что попытка Нишимуры вернуться ближе пусть даже к мёртвому, но на родину — обернётся встречей с дурными людьми? Что Рики придётся стать таким же, как они? Знал ли Сону заранее или просто предполагал, что спустя половину от тридцати лет все драки из детства Рики обернулись настоящими, серьезными схватками? И что та база, что слоями на себя собирал японец в подростковом возрасте — здорово спасла его спустя годы? Позволила выжить там, где на боях без правил в кармане может не оказаться ножа. Знал ли, что вместо чьего-то сломанного носа на его руках окажутся сломанные жизни? Знал ли Сону, что тот, кто его оберегал — не сможет стать ничьим больше защитником — а лишь нападающим?.. Если бы Ким Сону из прошлого предвидел, как сумеет вырасти и кем станет Нишимура — как бы он отреагировал? Ники это интересно до сих пор. Сону бы возненавидел, осудил, обозвал дураком или, чего хуже — просто чертовски долго бы молчал в присутствии Рики? Или вообще предпочёл бы забыть о Нишимуре по своему желанию, отказавшись от него и всего, что когда-либо было? Рики вот был бы не против, если хён от всего сердца его отчитал, даже когда выглядит гораздо младше. Сказал: что стало с твоей мечтой? Что стало с тобой? И ещё можно минимум два подзатыльника, чтоб прям до сотрясения. О другом раскладе японец и не задумывается; он заслуживает услышать только упрёки и желает получить наказание — но примет его только от Сону. Потому что Ким Сону — белое, и в нём нет ничего греховного: он никогда не поймёт и не разделит темноты, что властвует в жизни некогда знакомого ему человека. И Сону один в праве высказать всякую горькую правду, какой бы отвратительно кислой она ни была. Жизнь может дать лимоны, но в их ситуации никто не станет делать лимонад — все специально сожрут их всухомятку, и по сравнению с реальностью они покажутся приторно сладкими. Ники точно не узнать теперь, чем именно окажется горечь и сожаления, которыми мог бы поделиться именно Сону, но. Расстроился ли бы прошлый Сону, узнав, что он умер и не сможет сделать, как и проговорить, совсем-совсем ничего? Но Рики может спросить у настоящего. И он спрашивает. — Ты знаешь, кто я? — звучит многозначно. Нишимура вкладывает в это пару вариантов. Первый: помнит ли его Сону хоть немного? Положительный ответ на это хочется услышать больше. Второй: известно ли ему, или хотя бы догадывается, в какой сфере крутится брюнет? Людям привычно забываться, считая чёрное и белое параллельными. На первый взгляд таковы, однако они дополняют друг друга согласно всем законам мироздания: как белый-белый снег падает на землю в самое тёмное время года, как темнеет молочная кожа под светом лучей, и к какому цвету приближаются точки, появляющиеся на бесцветном полотне, когда сильно жмуришься. В какой цвет заворачивают потемневшее, остывшее тело перед погребением. Белый оттенок жизни напрямую связан с темнотой смерти. Они не могут существовать друг без друга и, даже если соберутся идти в противоположные стороны — всё равно всюду окажутся соединены. Это их судьба. Связать нити или изначально быть искусно спутанной, но одной единой — разное. Сону отвечает спокойно, но не так, как хотелось бы: — Да. Человек из высшего общества. Так странно понимать, что детская мечта сбылась: хён, старший по возрасту, при первой встрече обращался к Ники на вы, а перестал лишь по просьбе. Но раз уж ради её исполнения всему было суждено сложиться именно так, то лучше бы она так и осталась лишь фантазией одного маленького ребёнка. — Я... Занимаюсь не очень хорошими вещами, если ты понимаешь, о чём речь. Не думаю, что это — то, что ты хотел бы услышать, находясь у меня в квартире, но я не могу и не хочу врать. Умалчивание — это тоже своего рода ложь. Но не стоит переживать, потому что тебя я пальцем не трону. Сону ненадолго замирает, прекратив осторожными движениями выжимать каждый отдельный локон тёмных волос, потому что оказывается под прицелом его пылкого взгляда. Даже сейчас Ники ему подсказывает, отвечает на извечный вопрос: умалчивание — это тоже ложь, пусть и не полноценная. — Вот как, — тихо молвит он. Если бы можно было вернуться на много лет назад, изменилось бы гораздо больше вещей, чем кажется. Когда, в отличие от Сону, проживаешь все свои годы медленно, не тратя дни на прогулку под землю, к миру мёртвых, и обратно — изменения не кажутся столь разительными, но. Достаточно задуматься: каких зданий здесь не было пятнадцать лет назад, а какие ещё не успели отремонтировать. Один и тот же, бывший привычным, мир меняется. От дома остаются лишь со/гласные. Достаточно проверить на примере того, как изменилась их деревня у подножья Драконьих Гор. Посмотреть на новости 2015 года и увидеть о нём по телевизору, чтобы больше никогда не включать эту рухлядь. Узнать (или никогда так и не проверить), о чём пишут в местных газетах тогда и сейчас. О том, что сказали в один из дней твоей молодости — в настоящем и не вспомнят. А как же плакаты, что развешаны на шоссе над хэбангчоном? Кто-то продаёт дом, а спустя пятнадцать лет там же висит объявление, в котором назначена награда за нахождение пропавшего без вести. Где все эти люди, если чуть больше декады назад они, как и Сону, живыми ходили по улицам деревни? Ники жаль. Ники так жаль. Искренне и под корень хочется рвать на себе волосы — сокрушаться по тому поводу, что сам не поспособствовал ничему: Сону не ищут. Не ищут, потому что искать нечего. Все и так знают, где его могила — Ники тоже знает, ведь там бывал, пускай всего один раз; в конце августа, до которого мальчику так и не удалось дожить. Наверное, томление в неизвестности по-своему страшно, но с ним свежи и споры о надежде. Она страшнее, чем пустота, приходящая вместе со смертью, и порой ярче и сильнее, чем нечто в конце тоннеля. Надежда — это когда ты видишь свет, а в голове запоздало распадается, как на химические элементы, на разветвления осознание: или это солнечные лучи, или, всё-таки, идущий на тебя поезд. Подобное нельзя назвать лёгкой ношей, но у Рики не было и этого. Он точно знал, что по-другому быть не может, что ничего не показалось. Сону мёртв. И уделом стало только смирение, заставив остаться лежать на рельсах после того, как тебя переехали. Обращался ли он к Сону, будто мог бы поговорить в настоящем временем, как чуть больше пятнадцати лет назад — больше, чем только однажды, когда носить это в себе было совсем невыносимо? Раньше Нишимура писал и оставлял письма, складируя в своей комнате в Японии, чтобы рано или поздно, приехав обратно в Корею, отнести их на могилу. «Это не было громким горем, которое сносит мебель из квартир, выдирает деревья с корнем, разбивает города, кроша до последнего кирпичика, или стирает целые континенты цунами — меня просто оглушило. Что-то внутри надломилось, а все слёзы я утопил в себе вместе с чувствами, только вот они, не выйдя наружу, никуда не делись. В меня будто кто-то выстрелил, и, падая вниз, на сухой асфальт — мне оказалось пройти сквозь, проломив его. И более ни разу в оставшейся доживать реальности я не дышал». «Я зацементировал всю эту боль, как полагается в лучших традициях преступного мира, как будто то, что было — не со мной вовсе, либо всё хорошее между нами никогда не обрывалось ничем плохим. Я жил во лжи самому себе, говоря, что ты жив просто потому, что о тебе помнят люди. Но они слишком быстро забыли о том, что с тобой случилось». «Вот как» — неужели это всё, что ты они могли сказать на кусающуюся до костей реальность? — Ты меня не боишься? — Нишимура поднимает голову повыше, продолжив сидеть на диване, чтобы столкнуться глазами со стоящим перед ним Сону, который привычно отводит свои. Сону хочется задуматься над этим вопросом получше — но глубин у ответа на него никаких нет. Сону не боится совершенно, потому что по понятной ему причине — черты Нишимуры знакомы. Не помнит головой, но, кто знает: может, рассказы Хисына и его жены про память тела — не выдумка вовсе? И помнишь ты человека или нет, а первичные реакции выдадут правду скорее. Он никогда не сможет объяснить, почему, но его тянет к тому, что кажется известным. «А что, если он был моей первой любовью?» — остаётся главным вопросом на повестке, потому что в голове туман. И Рики сможет ответить на всё, что угодно, если признаться и попросить рассказать напрямую, но не на это. Ответить на главное сможет только сам Ким Сону. Однажды. И он знает, что японец его помнит — путаница с именами не перекроет сочащийся сквозь все щели, точно утренний свет сквозь прогнившие деревянные доски — истину. И если ответ на этот вопрос найти не так легко, то на простое «боишься ли ты меня?» — лишь однажды услышав, Ким в состоянии признаться: — Нет. — Почему?.. — звучит совсем тихо, словно ему не верится. Нишимура Рики — это как речка, чьи воды мутны, но однажды уже были пройдены, когда она ещё была прозрачной. А потому знаешь, что захлебнуться и утонуть там не суждено — солёная вода из чужих слёз поднимет тело Кима вверх, не дав пойти ко дну. Говорят… В одну и ту же не зайдёшь дважды? Но сам факт существования Сону в настоящем — это уже сплошной абсурд. Так почему бы не нарушить ещё одно правило? Слегка изменённые под нажимом времени и возмужавшие (Ники уже двадцать восемь), но по-прежнему принадлежащие ему… Ресницы, брови, глаза, нос, губы… Даже нотки и переходы в ставшем гораздо ниже голосе. Нет, Сону не помнит, но явственно ощущает, что уже где-то и у кого-то видел что-то похожее, но более маленькое и неловкое. Сону продолжает протирать капли воды с волос, напоминая о прошлом:

Ладонь осторожно гладит по голове. Уставший после долгого экзамена Сону, который просто завалился на парту в пустом классе, не спит. Он чувствует, как Ники гладит по голове и приговаривает:

— Ты молодец, хён, ты хорошо постарался. А ещё, — удивляется он, — у тебя волосы такие мягкие. Я как будто глажу какое-то животное.

Поднявший голову, старший сверлит недовольным взглядом, но отвлекается, услышав:

— Попробуешь погладить меня тоже?

— Как ты и сказал, бояться уже поздно, находясь с кем-то в одном запертом пространстве, — объясняет мальчик, — дождь за окном на данный момент кажется куда страшнее. Тем более, — и привычно улыбается приподнятыми уголками губ, — ты же пообещал, что меня не обидишь. А я тебе верю.

Я верю.

«Из-за этой своей доброты и веры в людей с тобой случилось что-то настолько ужасное, Сону» Чёрная растянутая футболка с длинным рукавом в настоящем, открывающая вид на роскошную длинную шею, усыпанную родинками (но в до сих пор неизведанных маршрутах, которые ещё доведётся изучить с нуля) и выпирающие ключицы. Мокрые волосы, спадающие на глаза цвета мазута — Рики горячее вулкана. Сону не боится обжечься. «Если бы ты только вовремя возненавидел его и сбежал… Почему ты не сделал этого раньше? Почему не нашёл в себе сил поверить в то, что столь жуткое возможно и от его руки?»

Свечка с благовониями пускает дым, что выходит сквозь открытую крышу храма. Мужчина, сидящий на коленях и держащий в руках маленькое помятое фото, поглаживает его большим пальцем.

— Я не думаю, что ты можешь быть плохим человеком. В этом мире случается много неблагоприятных вещей, и каждый выживает, как может, — и слова эти совершенно искренни, а Сону проникается ими сполна, пускай все эти грехи не его, — поэтому судить тебя не за что. Тело Сону, быть может, по своей природе не чувствует опасность, потому что он, даже распознавая людей, как «плохих» — считает, что они тоже заслуживают жить. — И ты будешь думать так же, если узнаешь подробности? Сону терпеливо протягивает руку, а убрав полотенце насовсем, осторожно укладывает её на голову Нишимуре, и начинает… Мерно гладить. Зрачки расширяются. — Единственное, о чём я подумаю — то, что ты испытал много трудностей, но всё равно выжил. А это заслуживает уважения. Нишимура чувствует, как остававшееся доселе бьющимся, сердце догнивает свои стенания. Да, есть люди, способные оторвать заражённый чужим именем кусок и выкинуть его, оставшись доживать только с половиной, но. В случае Рики — Сону принадлежит всё без остатка. И кимовское присутствие здесь, рядом, действует, как что-то сумасшедшее, пьянящее: заставляя разрубить ледяную реку бывших замороженными чувств, точно топором, позволяет возродиться самому, не успев пережить физическую смерть. Но успев пережить смерть человека, которого любишь больше себя самого. И пообещать мысленно, что всё это — вымысел, и с чувством утраты не придётся прожить остаток уготовленных себе дней. Нишимура всё больше начинает осознавать, что просыпается от ночного кошмара длиною в пятнадцать лет — реальными остаются лишь монстры, включая его самого, но, благо: Сону говорит, что не боится, а потому... Рики смотрит томно и долго, а затем в неяснеющем взгляде, наконец, намечается траектория; и мальчик не смеет ей воспрепятствовать. Ладони на талии, и мягкой поступью Сону оказывается на коленях Нишимуры, а маленькие ручки — на крепких плечах, в попытках словить равновесие. И в следующий момент — аккуратное прикосновение разносится по чужой коже током уже с другой стороны. Сону, должно быть, не знает, что делает, но продолжить в ответ на столь смелый жест хочется. Сонхун вот, в отличие от Ники, ни разу не вёл себя столь открыто. Им здесь никто, кроме обоюдности боли, не помешает. Ладонь тянется к ничем не прикрытому лицу Нишимуры — между ними ни маски, ни отчужденности — лишь сантиметры пустоты, прекратившие сокращаться на время, когда рука замирает в воздухе, мучая Рики знакомой неизвестностью. И пустота эта в своих вопросах без ответа цветёт, наполненная чем-то неземным, но по-странному правильным. Сону, спускаясь своим теплом, которое буквально излучает каждый сантиметр его сияющей изнутри кожи, касается подушечкой большого пальца к нижней губе Рики, и ведёт линию. Точно такую, которую однажды первее него вывела природа. Сону не в силах рисовать новые границы, но искренне восхищается существующими. Прикасается и таким образом познаёт, как привык. Сонхун об этом не узнает. Очень многого не узнает — но и память Сону о том, что хотел сделать со старшим (но так и не) — всё же имеет какой-то смысл и вес, давящий на курсор дальнейших действий. Сонхун-хён, конечно же, будет переживать, и прямо сейчас сердце неприятно мечется, заставляя усомниться в правильности происходящего, но желание тут же отгоняет попытки себе помешать. Словно по каждой внутренности проносится свист, раздавая эхо по костям, как соседи стучат по батареям, прося что-то прекратить, но Сону ничего не может с этим поделать — не может заставить себя отказаться от этого момента. — Сону… И всё становится понятно. В прошлый раз думалось, мол, показалось, что назвал настоящим именем — но нет. Рики поставил тире и точку — он знает всё. Гораздо больше, чем может представить Ким, только вот сейчас не время и не место расспрашивать о себе в подробностях. То, как он смотрит. Сону видел разные людские взгляды — те, которыми обмениваются супруги, те, кто чувствуют на себе груз вины, те, кто просто пьян, — но все они были другими. И от кого-кого, но от японца не ожидал получить подобного; были ли оно возможно? Рики с замершим дыханием ждёт дальнейших действий Кима, потому что боится его спугнуть. И ощущает, как всё больше разрядов проскальзывают по нервным окончаниям. Губы — не самая чувствительная часть его тела, но прямо сейчас кровь, пытаясь угнаться за касаниями Сону — приливает к сосудам и заставляет чувствовать больше. Сколько людей за это время он поцеловал, скольких попробовал, скольких попытался полюбить, но всё не то. Как будто вечно чего-то не хватало, а вырванный вместе с собой кусок пошёл в могилу к Сону, оставшись там жить. Ники слыхал что-то про «безбрачие» и какой-то венец, но сейчас это уже неважно. Все венки сняты, корона грешника принадлежит другому человеку, а сам Ким Сону дышит. Мысль о том, что каждому своё место — и что роли ждавших и вернувшихся слишком сильно различаются — идут прочь. Может, как раньше уже никогда и не будет, но Ники достаточно и того, что есть сейчас. О таком он не мог даже мечтать. Сону, расположившийся сверху, осторожно наклоняется к чужому лицу, обхватив писанные скулы ладонями, и… «Вот бы ты знал, что из того никудышного мальчика я вырос настоящим мужчиной» Замирает в пяти сантиметрах, как на тормозном пути, когда слышит последнее предупреждение: — Только одно твоё слово, — уверяет Ники, по-прежнему глядя снизу вверх в глаза Сону, словно он — мученик, с которым свершилось чудо: святой сошёл со своего олимпа, и его милостью Нишимуру наконец настигло великое спасение, — и я остановлюсь, как будто мы ничего не начинали. Сонхун научил Сону уважению к чужому телу и пространству — минимум прикосновений и самоконтроль. Он показал ему, что любовь может быть сдержанной и порой состоит из ограничений. И плевать, если кому-то покажется, что старший его совсем не. А вот Ники показывает иной полюс — выступая противоположностью, он оголяет то же уважение, но прикосновения — как новый уровень во всем этом. Через них, оказывается, тоже можно выразить многое, постаравшись достаточно, чтобы никого не обидеть. Сону необходимо лишь дать зеленый свет. В одну и ту же реку, всё же, реально войти дважды, только вот никто не уточняет — не одним и тем же человеком. Мир точно накреняется, заставив всех, кто был по ту сторону — перекинуться к живым и отчаянным. Может, так не должно быть, но Рики не слышит ни одного голоса, не задумывается о том, что не даёт покоя: как бы Ким Сону из прошлого отреагировал на то, кем стал его первая влюблённость? Не думает и о возможной неправильности того, что обязательно случится. Почти ослеплённый и оглушённый — он предпочитает и дальше ничего не предугадывать, ибо Сону, ускользающего столь же быстро, как самый счастливый день в жизни — упустить слишком легко. Сону огладит щеки большими пальцами, повторит снова: «ты настрадался», — и тем самым заставит перезимовать собственную печаль. Словно все грехи отпущены, ошибки — прощены. И на плечах вдруг становится легко. — М-м, — соглашается Сону прежде, чем с головой нырнуть в чужой омут, сократив оставшееся расстояние.

«— Я обещаю, что постараюсь тебя забыть. Только ты, пожалуйста, помни. Я…— пересохшие губы шевелятся, проговаривая каждое слово, что глохнет в гуле дождя, — …тебя, где бы ты ни был»