Ластик

И при одном взгляде на тебя свет в моих глазах так блестит… Моя любовь — одна огромная рана.

Посмотри, прикоснись, залечи, а не то я умру — так болит…

***

Иногда касания значат меньше, чем один взгляд правильного человека; но всё равно нельзя считать, что его одного будет достаточно. Посмотри он на тебя ещё раз, ещё и ещё — рано или поздно захочется большего. Это нормально, желать своего во всех смыслах: и душой, и телом. Разве важно, что вы делаете, если всё это становится побочным эффектом любви?

Как можно назвать это грехом?

— Разве мои чувства кому-то мешают? Сону смотрит на Сонхуна, когда дверь в квартиру открывается, и шатен, оказавшись с ним лицом к лицу, пытается улыбнуться. Ключевое слово «пытается», потому что успешным результат можно назвать лишь отчасти. Младший растерянно поднимает руку и глупо машет, потому что не знает, что должен сделать ещё. Хён, судя по его мало радостному виду, знает некоторые вещи из тех, которые не должен. Но, почему-то, старательно сдерживается, чтобы ничего не сказать — даже не спросить; а Сону хотелось бы, чтобы его спросили. Может, Сонхун и не хотел бы на это смотреть, но два мазутных зрачка цепляются сами: на белоснежной шее Сону всё не так безупречно и девственно чисто, как он привык. Расцветающие розовато-багровыми отметинами, те, которых быть на мальчике никак не должно, синяки намекают — в их создании поучаствовал кто-то извне, ведь при падении с лестницы такие не появляются, а если шатен вдруг, в силу кипящей крови (а ей свойственно быть таковой в пятнадцать, даже если не суждено быть таким самому мальчику), просто подрался… Максимум, что могло ударить Сону в ответ — это чьи-то очень упорные губы. Жутко неловко, и Ким, видящий, что Сонхун замечает и понимает, что к чему — не представляет, куда себя деть. Остается только неловко тереть шею ладонью, как будто она прилипла. И почему он решил, что сможет сделать вид, будто ничего не произошло? Сону не может в открытую отрицать, но и говорить обо всём, как об ошибке — ни за что. Ошибкой называется то, что ты не совершишь, если сможешь отмотать время назад. Но вернись мальчик на день в прошлое… Повторил бы всё с точностью: от сказанных им слов и до прикосновений, которые не испугался оставить в ответ. Сону не вспомнит, но необходимость оттягивать время перед приходом домой много лет назад и зеленый хэбангчонский автобус, который периодически снимали с маршрута по воскресеньям — привели к определением привычкам. Они отпечатались на уровне костного мозга, и что в одном, что во втором случае: приходилось отказываться не от цели, а от однообразия ведущих к ней дорог. С самого детства Сону приучился ходить в обход — домой через целую гору или к чужому сердцу через других людей. Почему бы не использовать это умение в настоящем? Поэтому он поступил так, как посчитал правильным, но не учел одного. Сонхун с самого начала не должен был ничего. А то, что случилось вчера — не назовётся банальной «волей момента» (как это происходит у взрослых) или голым расчетом, потому что Ким этого действительно хотел. По своим причинам, но всё же. Учёл и согласился на каждый пункт, кроме того, что делать потом — как посмотреть в глаза Сонхуну после Ники?.. Особенно, когда японец, фактически, присвоил с помощью кричащих неистовым голосом отметин на коже; оказалось приятно, липко, цепко и даже красиво, но, всё же… Как будто неправильно. И ничего не поделаешь, когда находишься в той части реальности, которая следует за словом «после». Сону очень хочется, чтобы Сонхун, если и собрался задавать вопросы (какими бы они ни были) — проявил к нему живой интерес. Но, как и всегда, в свою сторону мальчик получает одно, привычное. Обжигающе холодное — затишье. Почему? За что? Вода обычно затихает перед штормом, но Сонхун напоминает ту, что затихла от отсутствия — волны покинули берега, а не успокоились или выдали угрозу молчанием. Полоса суши стала сплошной протяженностью. Моря высохли до последней капли. — Меня привезли Хисын и Юнджин, потому что скоро обещают дожди ещё сильнее, чем неделю назад, — объясняет мальчик, потупляя взгляд в порог под ногами, и периодически подглядывает за не меняющейся реакцией Сонхуна, — и ты не сможешь ко мне добраться, а я к тебе… Поэтому зная, что скоро не смогу передвигаться по городу, я решил остаться у тебя. Он же всё понял? Привезли Хисын с женой? Ложь уровня «наглейшая», да и сам Ким не спорит: кого вообще пытается обмануть? Ники не старался не оставлять за собой отпечатков, напротив — сделал всё, чтобы показать, наверное, главной проблеме, стоящей между ним и Сону: «Смотри, что делают с ним другие, пока ты бездействуешь. Неужели веришь, что он будет проживать свои дни сам, и до конца жизни оставаться нетронутым, мечтая о тебе? Пока ты будешь думать о том же, но стоически пресекать любую мысль и всё себе запрещать — рядом с ним буду я». Младший не задумывался об этом с той стороны — но и мешать оставлять более настойчивые поцелуи на своей шее не стал. Рики ни на что не претендует и не пытается удержать подле себя, не сковывает Сону и ни к чему его не принуждает. Мысленно он соглашается с тем, что Ким ему не принадлежит, что у него может быть кто-то другой, но. Чувство соперничества за то, что считаешь своим по праву хоть отчасти — не отпускает и остается рядом в надежде показаться другому человеку. Как бы ни убеждал себя в обратном, ревность на том уровне, на котором о ней не догадывается Сону — остается с Нишимурой. Если в случае Сонхуна нежность выражается почти как отцовская забота, то в Ники и каждом его движении чистая мужская страсть плещется лавой. В глубине души, знающий об этом Ким, возможно, тоже был не против, что его первый раз получился именно с этим человеком — пускай хотелось Сонхуна. Сонхун сначала смотрит просто прямо — на Сону. По его взгляду как и всегда трудно прочитать эмоции: он и не злится, и не разочарован, и не грустит — но как будто всё равно всё это совмещает в себе в одночасье. Сону честно пытается понять правильно, почувствовав — но некоторых даже со словами понять тяжело. Что же в таком случае делать с тем, кто по собственному желанию проглотил собственный язык… — Понятно, — это всё, что говорит Пак, не желающий боле продолжать стоять у порога. Он отходит от двери, переходя с бесцветного коврика на пол босыми ногами, и впускает младшего внутрь, опуская взгляд. Что бы он себе ни надумал, а Сону в своём доме всё равно будет рад. И всё-таки Ким не уверен, но кажется, что старший видел это своими глазами. Как уже больше, чем один, два или аж целых три раза мальчик уезжал с незнакомым Сонхуну мужчиной. Запрещено было выходить из больницы только поначалу, но позже милые лисьи глазки Сону делали своё дело перед хёнами, и те слабые к животным и милым мальчикам имбецилы его выпускали. Со словами «Сонхуну-сонбэ ни слова», конечно же. Не то чтобы Пак совершенно ничего не видел и не знал, оставляя пробелы в подозрениях. У него же всё-таки есть глаза и ноги. Поэтому тогда, в холле, он действительно заметил их вдвоем: высокого брюнета и своего Кима рядом. Но и непонятно, что этим решением «позволить всему стать явным» Сону пытался ему показать. Осмелел и не отказался попытаться вызвать ревность, используя, как подпорку, знание: Сонхун точно что-то испытывает — это что-то проявило себя в день его рождения, когда они остались вдвоем в темноте. И случился настоящий и самый трогательный в мире поцелуй, который Пак оставил несмываемым (по крайней мере, самому мальчику хотелось, чтобы он не смывался) на губах Сону сам — впервые и, судя по настоящему положению вещей — в последний раз. Это было столь нежно, чувственно и ласково, что усомниться в чувствах, которые были вложены в это прикосновение, не смог бы никто… Кроме самого Сонхуна. Он не помнит толком, было это вымыслом или реальностью, потому что выпил в тот день больше, чем просто прилично. Пак был не в себе, а вернувшись в норму — скорее мог посомневаться и забыть, попинав подушку, чем поверить в содеянное. — Хён, — Сону ходит за ним хвостиком почти весь день, но никак не получает той улыбки, на которую способен Сонхун, когда они только вдвоём. Ким не замечает за ним привычно — легонько — дёргающихся плеч, а в воздухе больше не стоит ощущения уюта и радости. Сону абсолютно предсказуемо понимает, будто что-то не так, и изо всех сил хочет это исправить. Производит любые попытки: — Ты можешь сказать мне, что произошло? — хотя это Киму неплохо бы объясниться, где он пропадал столько времени, и почему его шея выглядит подобным образом. Начинает с вопросов, но на них вряд ли остановится, если Пак останется таким же замороженным, каким он его встретил. Одному Сонхуну известно, что творится у него в голове: каждая мысль говорит не своим голосом, а тому, что принадлежит ассистенту. Перед тем, как все разошлись, он всё-таки добрался до именинника — с целью завести тот самый разговор, которому столь сильно пытался воспрепятствовать Чонвон. 8 декабря Спина с посторонней помощью прижимается к прохладной стене в коридоре, пока в ушах стоит свист сквозняка. Ветра продувают эту площадку у лестницы, и ею частенько пользуются, чтобы покурить, так как вместе со всем потоком воздуха рассеивается и дым. — Ты что, совсем забыл, где находишься, и кто ты такой?.. Вот и они, собиравшиеся покурить, остались здесь наедине — однако ни одна сигарета так и не успела оказаться зажённой. — …Кто такой Сону, сидящий, перед тобой? — пока никто не видит, Хисын вынуждает Сонхуна услышать то, что тот вряд ли ожидал: он не просто не знал, что ассистент Ли замечает эти взгляды — даже сам не имел понятия, что смотрит на Сону так. — Я понимаю, что у тебя может быть много отговорок из серии «он для меня, как мой собственный ребёнок», но Сону старше тебя на полгода, и вы не кровные родственники, Сонхун. А еще, насколько я помню, ты никогда не хотел детей. Той невинной оскомины, про которую ты говоришь, быть не может — для такого термина она в твоих глазах слишком велика. На голову не натянешь. Сам так интересовался психологией, но не можешь вспомнить по-настоящему значимого. Неужели позабыл про слова великого Фрейда? Обе его руки плотно сжимаются на плечах Сонхуна, пока удаётся выглядеть крайне обеспокоенным — как никак, впервые Ли приходится вдавливать столь уважаемого коллегу в стену, переходя за рамки дозволенного. Но не он пересек их первым. Хисын сам довольно пьян, а потому не фильтрует речь, избавляясь от всех формальностей: никаких «вы», — только «приди, наконец, в себя, и пойми, на какое безумие ты идешь, Сонхун-а». Для полноты картины не хватает разве что пощёчины, но до такого уровня Ли пока ещё не опустился — происходящее прямо здесь и сейчас названием пока что тянет на «предупреждение» и «прояснение ситуации». Он готов быть довольно грубым и прямолинейным, лишь бы Сонхун прекратил теряться во времени, пространстве и, что самое главное — в людях. На кого можно смотреть так, а на кого — нет. Глаза, конечно, не всегда сами решают, за что им зацепиться, и это можно было бы простить; не повяжешь же ему на лицо шторки, только вот… Если бы на этом всё закончилось. Этот взгляд никогда не приходит в одиночку, и каким бы магнетизирующим ни был, сколько бы эмоций ни приносил обоим, в конце концов его всегда оказывается… Мало. Никто не останавливается на игре в гляделки — это как снежный ком, который на спуске, набирая обороты, может лишь увеличиваться; и никогда не замирать с лавиной посреди горы. — Я понимаю, что Сону — твой проект, а на работе ты повёрнут, как никто другой, оттого такие взгляды: точно так же ты мог бы залипать даже на принтер, но. С какой стороны ни посмотри… Это слишком, Сонхун. Ты заходишь за рамки, будучи взрослым человеком. Достаточно, чтобы понимать, почему то, что ты делаешь — неправильно. — Я не… — Не ведаешь, что творишь, — качает головой ассистент, завершая мысль. — Хорошо, если ты и правда до конца не понимаешь, что происходит и на что становится похожа вся эта атмосфера, витающая вокруг вас, но… «Заставь поверить в то же самое и своё тело. Объясни ему, что реагировать не следует так, как оно это делает», — хочется сказать это, но ассистент решает вернуться к таким подробностям позже, чтобы не туманить рассудок и без того теряющегося Сонхуна. Ли не может назвать это дело «не своим», потому что он принимает в этом проекте активное участие, а ещё он… Знает, что случилось с Сону много лет назад. И было бы максимально странно, если бы ему было неважно, повторится подобный исход, или нет. Сонхун не знает о том, что его история известна кому-то вне, однако от этого знания вряд ли что-то изменится — пусть лучше Ли приглядывает за ним и Сону издалека, разлепляя их в моменты особо опасной близости. Например, сейчас. — Ответь мне на один вопрос, и всё сразу станет ясно, — после чего звучит оно, то, что Сонхун боялся спросить даже у самого себя: — Что ты к нему испытываешь? — Он — мой проект, — говорит ожидаемо Пак теми же словами, глядя Хисыну в глаза, но не это желает услышать Ли, знающий, как плавающее на поверхности порой мешает пробраться к истинному на глубину, — поэтому… Ответственность… — Нет, — встряхивает за плечи посильнее, — я не спрашиваю у учёного Пака. Я спрашиваю у тебя, Сонхун. Тяжелый выдох, и опущенная, точно без сил для сопротивления, голова — многое за него говорят. Однако ответить прямо, никого, включая себя, не обманув, на этот раз придётся самому брюнету. Даже если Хисын — единственный, кто обо всём знает… Он подскажет Сонхуну максимально незаметно; и помалкивать в стороне, когда всё становится совсем уж очевидным, ни за что не останется. — Нежность, — Сонхун делает правильный выбор и… Отвечает честностью — эти слова становятся открытием для себя самого. Наверное, сказать это вслух было так же страшно, как выпрыгнуть из самолёта, зная, что сломанный парашют достался тебе одному, — каждый раз, когда смотрю на него… Мою грудь разрывает нежность. И она такой силы, что от неё порой становится невыносимо. Всё, что он чувствует — похоронено в земле, но является семенами. А потому прорастает сквозь органы, огибая дугу ребер. Почему-то от этих слов хочется заплакать. Вот так просто — упасть на колени и разреветься, но порыв чисто секундный. И, стараясь поскорее о нём забыть, как и о сказанном, Сонхун прикусывает губу. И даже несмотря на этот проходящий проблеск смелости, отводит глаза с некой стыдливостью, потому что, казалось бы, даже такое невинное, светлое чувство — в их случае может втоптать в грязь. И его, и подростка, и всех окружающих людей, которых могут обвинить в том, что «не уследили». Он это знает. — «Любая нежность в конечном итоге может обернуться тяжестью в паху», — цитирует известного австрийского психолога ассистент, отчеканивая, как робот, когда чуть отстраняется, но не отпускает Сонхуна: через навязчиво тяжелое касание к плечам будто передаёт энергию правильности, о которой позабыл Пак, — напомнил тебе высказывание Зигмунда Фрейда, да и только. Надеюсь, что этого хватит, чтобы привести тебя в здравое сознание. Не знаю, что ты себе надумал и насколько уверен в способности контролировать своё тело, но знай — ты создан не из титанических сплавов и у тебя тоже есть чувства, как бы ты ни отрицал и ни доказывал обратного. А когда твои силы сдерживаться иссякнут неизвестно никому, но можешь быть уверен, что это обязательно случится. Что бы чистого к нему ни испытывал — всему белому суждено испачкаться. Просто потому, что оно белое. Помни об этом. У всего есть свой предел, тем более у человеческих эмоций, которые природно ищут выхода. Порой не самого экологичного. Может ты, Сонхун, и пошёл против природы, вернув живым мёртвого, но. Сделать это во второй раз, попытавшись запретить себе чувствовать, когда уже позволил однажды — не сможешь. Исправь что-нибудь, пока не стало слишком поздно. И не давай ему ложных надежд. сейчас. Сону готов бегать по стенам, как сбежавший из клетки хомяк, и перегрызть все провода, лишь бы обратить внимание Сонхуна на себя. Однако старший берёт измором — тишиной. И ему как будто будет плевать, даже если все пробки выбьет вместе с электричеством. Не выгоняет из дома, не устраивает скандалов и истерик, хотя после того, что начудил Сону, имеет на это полное право. Но не срывается и не раздражается — в какой-то момент начинает казаться, что лучше бы было наоборот. Мальчик хочет увидеть на его лице знакомые себе эмоции, а вот полная неизвестность, который одаривает Пак — пугает Сону не на шутку, потому что мозг, как правило, из всех зол выбирает не наименьшее, а худшее. Сонхун его ненавидит, ведь так? Заставить себя переключить внимание невозможно, пока Ким не получит ответа на этот вопрос. — Прошу, скажи мне… Что случилось? Почему же Сонхун игнорирует эти его стенания? — Ничего не случилось, — тоже ожидаемый ответ хёна, что прямо сейчас варит кофе в турке, стоя в своей любимой футболке в центре самой любимой кухни Сону на планете. И Сонхун добивает: — Я просто стараюсь делать свою работу профессионально. А ты мне мешаешь. Сону вот-вот расплачется. — Пожалуйста… — молвит он сквозь осознание накатывающей волны, которая вот-вот снесёт их обоих. — Хотя бы просто посмотри на меня так, как привык смотреть… Это чувство плохо поддастся контролю — Сону ранее никогда не говорил этого вслух. Но всё случается впервые, вот и… — Мне больно, — мальчик проговаривает, и как будто этими самыми словами приставляет к своему виску дуло невидимого пистолета. Нет, всё же не только к своему: неосознанно замышляет двойное самоубийство. То, что хочется сказать, не изменилось содержанием, но почему-то Ким ни то осмелел, ни то отчаялся достаточно, чтобы сделать это… Сонхун, что стоял у плиты к нему спиной и почти никак не реагировал, вздрагивает, ощущая, как чужие руки обвивают его талию, а влага, остающаяся от щеки, пропитывает тонкую ткань футболки в области лопаток; ощущается, как игла в коже. Сону такой маленький, что посмотри на них спереди — макушка спрячется за плечом Сонхуна, и от этого сердце, которое вместе со всеми его реакциями так проклинает Пак, щемит только сильнее. Оно смеётся и плюет в пустые ладони, говоря, что логика уже давно перестала быть той величиной, которая может ему указывать. Особенно сильно эта беспомощность перед бесконтрольными эмоциями ощущается, когда Ким крепко обнимает старшего сзади, стараясь плакать как можно бесшумнее, но продолжает признаваться всеми обходными дорогами, лишь бы не сказать самое главное. — Мне больно, когда ты рядом, но на расстоянии, хён. Пожалуйста, не отталкивай меня, — звучит, как мольба. «Пожалуйста, никуда от меня не уходи. Никогда не оставляй меня…» Моря иссохли до последней капли, обещая, что только так никогда не устроят любимому прибою шторм, но Сону хотелось бы наоборот. Вот бы этот шторм пожаловал в каждый дом, сорвав ставни и все те двери, что были закрыты или просто прикрыты в ожидании кого-то, кто никогда не вернётся. Чтобы смяло всё. Исчезли города и прячущиеся в них друг от друга люди. Шквал ветра разнёс по миру пепел старого, а ударные волны разбили и смыли собой всё, стерли с лица прекрасного берега любое непотребство. Переубедили Сону в том, что ему нужен какой-то другой человек (с этим согласится тело, которому было лучше, чем просто хорошо — не душа) или другие взгляды, чтобы он поставил всё на места даже с помощью разрухи, и плевать, что «не свои». Вот бы Сонхун, верящий, что он не море, а жалкая лужа — позволил Сону остаться достаточно маленьким, чтобы, когда всё уляжется, Кима унесло в глубину его обратным течением; маленьким достаточно, чтобы это оказалось возможно в оставшейся от высохшего океана капле… — Когда ты не здесь, не со мной, я хочу умереть, — говорит и прикрывает глаза, ощущая, как влажные ресницы неприятной прохладной влагой щекочут нижние веки, и как от этого соприкосновения одинокая слеза, застывшая на мягкой коже, оказывается нагнанной и сбитой другой. Две соединяются в одну и слетают с подбородка, но на щеках остаются дорожки — Сону прижимается крепче и держится намертво, лишь бы у Сонхуна чисто физически не осталось пространства и сил на то, чтобы, выпутавшись, обернуться и увидеть его состояние. Запах приготавливающегося кофе постепенно наполняет помещение, заставляя выстраиваться новые ассоциации — белая плитка на стене, газовая плита с синим пламенем и крошки арабики по углам. Сонхун никогда не пьет холодное, хотя сам создан изо льда. Он даже не пытается успокоить — если попытается Сону, то уже не сможет самого себя. Поэтому всего лишь продолжает заниматься своими делами, умело скрывает дрожь в руках — но не пенку, убегающую с кофе. Как будто Сону нет — и так действительно всем, включая его, проще. Но это ложь, на самом деле. Без Сону не может быть и Сонхуна, а понимающий, в насколько ужасной ситуации они оказались — старший не может смолчать до конца. — Не говори так… — всё-таки прорывается в другом виде: в нормальном состоянии Сонхун бы ни за что не стал поддерживать и развивать такие темы, обрезал бы их на корню. Болезненные не только для младшего, но и для него самого. — Но это всё неважно, потому что я знаю, что ты воскресишь меня вновь, — зачем-то отбивает Сону. — С одними костями аппарат способен сработать только один раз, — Сонхун, кажется, начинает злиться. У него дёргаются желваки, а лопатки на спине, к которым прямо сейчас оказывается прижата скула Кима, остреют, выпирая назад, когда Пак напрягается. — Перестань говорить глупости и вернись в норму как можно скорее… Невыносимо. Сону никогда не позволял себе выглядеть перед ним настолько жалким и уязвимым, но и Сонхун никогда не показывал такую свою сторону. Того, кому плевать на слёзы — преследующему одну единственную цель — лишь бы заставить ребёнка прекратить истерику. Помощь привыкли оказывать тем, у кого кровь выходит наружу — из разбитой коленки или вместе со слезами, ведь открытыми переломы трудно проигнорировать. По земле ходят миллиарды людей — они выглядят целыми снаружи, ведь могут передвигаться и жить, как ни в чем ни бывало: есть, работать, молиться, улыбаться и, может, даже любить что-то, но. Они поломаны не меньше нуждающихся в помощи — просто все эти сломы закрытые. Раны не кричащие и их можно не заметить, ведь находятся глубоко внутри. Разница только в том, что от проблем, остающихся заточенными на глубине, возможно отвести глаза. Вот и Сонхун от своих отводит. Всегда. Плач утихает, а сердце, что стучало с такой силой, что Сонхун мог ощутить спиной — исчезает с отстранением. — А я ведь не просил ничего…кроме тебя невозможного. Я не просил меня воскрешать, — бросает скомканными листками к чужим ногам младший, отпустивший своего хёна, — можешь считать, что зря потратил драгоценные годы жизни на эту свою машину, и что главной ошибкой было выбрать среди всех могил именно мою, — делает шаг назад и… Уходит. Просто оставляет Сонхуна одного на кухне с испачканной в кофейной гуще плитой — кофе в итоге сбежал: спасибо ныне испачканным в нем рукам, которые не могли пошевелиться и крепко держались за ручку с тех самых пор, как младший заключил в объятия. Останется ожог, но Пак лишь хладнокровно опускает покрасневшую ладонь под холодную воду, не издавая ни звука. «Я не просил ничего, кроме невозможного», — единственное из всего сказанного, что имеет вес в ушах, потому что остальное наверняка остаётся жалким результатом не выраженной тоски, досады и обиды. Сону имеет полное право всё это чувствовать. Старшему хотелось бы, чтобы он испытывал другое — что-то более светлое и не обременительное, а что касается его самого… Ничего страшного — Сонхун всё понимает, и потому не обижается: почти все дети порой кричат в порыве гнева своим драгоценным родителям, прекращая фильтровать речь, что не просили их рожать, и что всё это было ошибкой. Это временные настроения и они проходят, поэтому эти фразы Сону Пак тоже простит, но. Особой болью отдается не красное пятно от кипятка, а почему-то именно прикосновение, которое перестало ощущаться кожей сквозь тонкую ткань футболки (даже так Сонхун чувствовал — очень много чувствовал, но не показал ничего) — чужое тепло исчезло вместе с его носителем. Не было бы настолько больно, не будь оно ощутимо прежде хотя бы раз. Но теперь уже по вине Сону — оно было в жизни Сонхуна. И теперь он знает, как это: ощутить высшую ноту счастья, чтобы тут же её потерять. Лучше бы он и дальше продолжал жить, как пустая, звенящая в попытке чего-то добиться банка — но не взрывающаяся пороховая бочка, которая может травмировать всех в зоне досягаемости. Участь ранить кого-то, кроме себя — пугает ни на шутку.

«Неужели тебе действительно наплевать на меня?»

Отныне Сонхун стоит у грязной плиты в полной тишине и одиночестве.

***

— Тише, милый, — улыбка, успевшая стать такой родной, благословляет. За окном гремят раскаты грома, от которых, как кажется — трясётся сама земля. Эта мощь природы ощущается, даже если ты лежишь в мягкой кровати, в квартире на прилично высоком этаже. Шторы не задернуты, и длинные пальцы оглаживают линии широких плеч, пока они блестят в свете сверкающей за окном молнии. А после, без предупреждения и до багровых отпечатков, впиваются в бёдра — рывком притягивают ближе к себе. Он почти никогда не подаёт сигналов перед тем, как начать. Ведёт себя, как огненный смерч, слишком резко и бесцеремонно врываясь в атмосферу, но таким его поведение вызывает сильную обратную реакцию. Непредсказуемость подпитывает желание. Младший весь сжимается, отпуская звуковую мишуру из различных нот — музыка для ушей; Чонвон будто совершенно не слушает просьбы поубавить громкость. Рычажки тянет будто цепями, и защищавшие внутренний мир стены падают. Телом к телу с абсолютно обнаженной душой — и ухо обжигает горячим шёпотом, когда он наклоняется ближе. Почувствовать пришлось только фантомно — а какая реакция только от этого; коленки позорно дрожат до такой степени, что уже хочется попросить, наконец, помочь им уняться, сделать хоть что-то. Оказывается, секунду назад не вошёл — просто подразнил, заставив сжать собственные волосы до скрипа в костяшках: приблизившись, придавил и протер в синяки впадинки у тазовых косточек. Так приятно осознавать, что пока за окном разыгрывается настоящая буря, ты находишься в тепле и уюте; не только физической оболочкой, но и невидимыми чувствами, хотя и их могут превратить в нечто осязаемое с минуты на минуту. Они под защитой. — Не то соседей разбудишь. Чонвон прогибается в пояснице, навстречу второму телу, когда обе его руки поднимают над головой, зажимая в одной ладони — настолько крупной, что её хватит, чтобы сковать все ненужные движения. — Не спеши, Чонвон-а, у нас достаточно времени, — он видит, каким нетерпеливым становится младший, когда реагирует подобным образом. Едва ли уловимая улыбка блондина транслирует Янвону странную мысль: в данную минуту Джей владеет его телом столько же, сколько сам Чонвон. И он этим безмерно доволен. Пускай эта одержимость со стороны старшего порой пугает, в другие моменты она действует пьяняще. — Или ты думал, что всё будет так просто, котёночек? — растягивает последнее слово специально. — Поморозил меня вдоволь, так что найди и в себе силы потерпеть, как это делал я. — М-м-м… — приходится недовольно мычать и ёрзать, хотя все звуки получаются необычно хриплыми. Прежняя тяга к свободной воле у Чонвона всегда на первых рядах. Хотя, признать, ему (очень мягко говоря) нравится то, что происходит, когда он оказывается в одной постели с Чонсоном, которого, как ему казалось в одну из первых встреч — на дух не переносил. — Боже… — вздыхает мужчина, потому что сдерживать себя ради издевательства над чужим возбуждением — невыносимо, когда собственное прямо пропорционально велико; или даже еще больше. Всё-таки, основные бразды правления сосредоточены явно не в руках Пака, как бы ему ни хотелось приручить младшего: пора заканчивать с попытками подчинить себе дикую кошку, когда уже давно сам ползаешь за ней по полу на четвереньках. Линейные, бледные чонвоновские запястья смотрятся как никогда изящно на фоне смуглой кожи Чонсона; сгребенные и намертво сжатые им же. Чистая эстетика, которая не может оставить полицейского равнодушным — только здесь, только в полутьме, только от чутких касаний и обжигающего дыхания он подчиняется. Оттенок оливки и приближённая к персиковому румянцу белизна — неожиданно хорошо сочетаются на всём этом контрасте из белых простыней. Одна рука без проблем продолжает держать (Вон вертится, но не с желанием вырваться), а вторая освобождается и начинает гулять снизу, показывая разницу цветов, когда касается к чуть выступающим косточкам на сжатых ногах. — Хочется тебя проучить, но, увы… — притворяется, будто расстроен, но это не правда, ведь хватающая за живое, волна тепла расходится от места прикосновения. И рожденное из неё счастье в этом мгновении выходит наружу. И, как огненный шар из-за тучи или облака пыли, выбивает себе место на прежде хмуром и напряженном лице Чонсона. Оно смягчается. Чонвон обязан знать, сколь сильно его присутствие ценят, и насколько при нем трудно сдержать уголки губ, плывущие вверх. — И как ты предлагаешь терпеть, имея наглость быть настолько красивым? Раз желает обрести истинную власть над свободолюбивым пареньком и завладеть не только телом, но и его сердцем, наполнив собой до краев… Сначала нужно научиться сдерживаться самому — но всё проиграно ещё до старта, ведь в случае Чонсона перед Чонвоном эта задача становится невыполнимой. Он влюбился мгновенно — всё и правда началось с той самой пощечины — Чонвон в итоге не смог не ответить на этот пылающий ворох из эмоций взаимностью. Пока дождь тарабанит за окном по металлическому карнизу, Чонсон, немного погладив чувствительную кожу на бедре, повторно лёгким нажимом разводит обе острые коленки, которые здорово покраснели; Чонвон долго на них стоял н-нное количество минут назад. И касается плоского живота, грея распаленной ладошкой остывшую без одежды кожу. Она же почти полностью покрывает узкую талию секундой позже, обвивая и отчего-то даря ощущение ещё большей безопасности и комфорта. Обжигающе у них получается всегда, но сегодняшний день кажется каким-то особенным — немного меньше агрессии со стороны Чонсона, побольше щепотки непривычной уступчивости со стороны Чонвона… И весь мир подождет, ведь оставшимся за пределами этой квартиры — он не имеет никакого влияния на них. Притупляющая воспоминания о былых обидах, темнота превращает разрушительную страсть в покладистый комок отрадного комфорта. Оттого впервые Яну, извивающемуся под крепким телом полицейского, удаётся поймать попутное течение его робкой и чуть ленивой заботы — в этом вопросе они всегда совпадают и, как бы ни отрицал Чонвон, так было с самого начала. Может ли из сексуального напряжения вырасти романтическое расслабление? Сложно сказать, потому что в их случае рождается какой-то чувственный гибрид, построенный в основном на страсти. Может потому, что у них наконец появился запас времени наедине друг с другом? Или от того, что на многие вопросы Вон получил ответы — и немного успокоился, сделав то, о чём прежде и подумать не мог. Доверился в чужие руки, позволив им прекратить быть таковыми — они стали практически своими запасными. Внизу струны натягиваются только сильнее, изнывая в просьбе перейти к главному. Особенно, когда в трении тела об тело бусинки розоватых сосков соприкасаются с такими же, но темнее, пока Чонсон целует жадно и растягивает момент. Специально начинает двигаться, отчего друг об друга трется еще и плоть — измывается. В этом всем Чонвон ощущает, как вздымается оголенная грудь Пака, касаясь к его перед выдохом, и как задеваются более отзывчивые органы. А потому мычит прямо в поцелуй, но не может использовать руки, чтобы выпустить когти — они по-прежнему мощно зафиксированы над головой. Хочется положить конец этим играм, потому что от подобного уровня жажды всё начинает болеть. Скребущиеся об наволочку подушки пальцы пытаются заставить остановиться, однако не получается — подогнать бы его, но прикусить нижнюю губу Чонсона Чонвон так и не успевает. — Я же должен сделать тебе приятнее, чем ты мне только что, — сбивчивый тон низкого голоса продолжает сводить с ума, когда Чонсон дышит тяжело, отстранившись, и продолжает любоваться в открытую. Спальню освещают только вспышки молнии, между которыми встрамляются воспоминания пятиминутной свежести — Чонвон ещё никогда не выглядел настолько развязно. На колени встал он, глядя на Джея снизу вверх, однако на ментальном уровне после этого на них остался стоять именно старший. Яркие локоны, рассыпанные по белой подушке, красивы, даже когда спутаны. Чонвон путает избыток кислорода с его отсутствием по тому же принципу, и его щёки постепенно начинают сливаться с краской, застывшей в собственных прядях; в том же цвете, что течет в венах. С разведёнными ногами и зафиксированными над головой руками он совершенно открыт, беззащитен и уязвим. Не любитель подобных поз, но именно сейчас это поджигает сильнее. Само осознание быть таким перед Чонсоном — лучшее наслаждение. Потому что лицо блондина выглядит слишком трогательно, когда он откровенно любуется Чонвоном, умело (на деле, без всяких стараний, потому что с Яном всё получается на уровне чувствования) подгадывая, где нужно прикоснуться, приласкать, погладить, чтобы стало хорошо обоим. Он никогда не обидит — намеренно точно нет. Других — может быть, да, потому что он не привык церемониться, но. Чонвона — ни за что. — Чон… Сон…— голос дрожит, срываясь с обцелованных вдоль и поперек губ, резонирует от скул и подбородка (их кости постигла та же участь — Чонсон накрыл собой каждый сантиметр лица), когда старший поддевает за поясницу. Он приподнимает Чонвона и, обхватив за талию, притягивает ближе, устроившись между ног. В этот же момент насаживает на себя — получается до упора, до стонов в унисон с обеих сторон, которые напоминают произведение искусства. Чонвон ещё в их первую автобусную встречу говорил, что ему нравится, когда в меру грубо и немного… С насилием. Что ж, любить грубый секс и промышлять нотками мазохизма с тем, кто способен прочувствовать твою меру и дать всё необходимое — лучший и не требует осуждения. Плечи Чонвона, что любой назвал бы шикарными, выглядят ещё более потрясающими, когда содрогаются вот так. Чонсон любуется красотой, и двигаться внутри младшего не спешит — ничего более, только ощущение тела в теле, сопровождающееся мощной пульсацией, и жар, разливающийся в грудной клетке. Тугой узел внизу живота постепенно начинает развязываться. Его мелодичный голос и обласканное лицо заставляют поверить в то, что в мире существует гораздо больше семи нот и стольких же основных цветов. Чонвон закатывает глаза и задирает голову, открывая вид на картинные очертания кадыка, когда Чонсон касается его в правильном месте. И приходится судорожно искать хоть что-нибудь, за что можно зацепиться руками (но найти удается только его мужественные широкие плечи), когда Пак начинает двигаться с более сильным напором, чем способен выдержать младший. И Чонвон, без стеснения и мыслей о том, что могут подумать соседи — стонет открыто и во всё горло. И специально подставляется всем, что готово словить очередной полный чувствами чонсоновский поцелуй. Получается всем телом. — Не обманывайся, потому что я не твой парень. Понятно тебе? — Говоришь это, живя в моей квартире уже третий день подряд. Что ж, атака фактами. Чонвон бы даже сказал, что словесное насилие. Ладно, если бы медбрат продолжал приходить сюда по работе, но «прийти» можно, если ты хоть раз уходил, а то, что получилось у Вона — это «осесть», как какой-то химический элемент, распавшийся в стакане. Ян здесь безвылазно, да ещё и промышляет чем-то, за что в теории должно быть, как минимум, стыдно. Потому что с того дня (дня рождения Сонхуна), когда в конце он уехал вместе с Джеем (а почему-то так получилось, что к нему домой) — в собственную обитель зла до сих пор не возвращался. Удивительное дело, но. Эта квартира, в которой застрял по велению судьбы и плохо работающего желудка — превратилась в кроличью нору. А кролики, как повелось, известны одним: если оставить двоих в запертом пространстве, то их количество увеличится в геометрической прогрессии. Серьёзно есть люди, которые собрались спрашивать, почему?.. — Второй по счёту, вообще-то. На самом деле, найти этому объективные причины проще простого — Чонвон по-честному хотел и собирался поехать домой на такси, но Чонсон сказал, что без него будет одиноко, а потому попросил поехать с ним. Очень ко времени и к месту напомнив, что пока полицейский ничего не делает по отношению к Джейку — медбрат ему за это должен. Что, простите, именно он имел в виду, интересно? В какой-то момент это стало смахивать на шантаж: взамен на молчание о местонахождении твоего друга какой-то мужик требует, чтобы ты выполнял его прихоти довольно… Своеобразного характера. Звучит крипово, если призадуматься. И не то чтобы Чонвон был прям очень уж против. Так бы и было, будь на месте этих двоих другие люди. Но Ян Чонвон, следует напомнить — это человек, которому можно посочувствовать, но никогда не тот, о ком стоит переживать. Ну какая из этого красноголового мракобесия жертва? Это даже смешно. Если во всей этой ситуации жертва и найдётся, то Вон станет ей в последнюю очередь: рожденный бесить других страдать от кого ни попадя не должен. А поскольку заносчивость родилась первее медбрата — чужие мозги он, даже не будучи голодным, сможет выесть ложечкой быстрее, чем кто-то сделает то же самое с его. Покидать квартиру после первого пробуждения было бы неловко — особенно после того, как, ничего не делая в ночь, сладко заснули в обнимку. То есть как «ничего»?.. Сделали, по сути, прилично много. Если пройтись по списку лишь вскользь и обобщить: Чонвону было очень плохо, а Пак просто был рядом, пока было необходимо. Красноволосого вырвало (прости, Господи, ой, то есть, Сону) ещё в квартире Сонхуна, так что и оставшееся время состояние над ним нависало, мягко говоря, такое себе. Чонсон сначала держал пакет (в который выворачивало Чонвона) в такси, позже — вытирал пот со лба, пока младший сидел в позе лицо-унитаз уже у него дома. И… Как-то так получилось… Чонвон, конечно, беглец по своей натуре, но перед контролером в лице Пак Чонсона — показывать свои особенности было не к месту; Ян остался из вредности, кажется, перед самим собой. Да и мог говорить, что угодно, но настырный коп проявил себя с лучшей стороны. Теперь же Ян, пригревшись, привыкший здесь находиться и ленящийся ехать на другой конец города, считающий, что после такой услуги было бы невежливо уходить, надевает безразмерную чонсоновскую футболку. Усаживается на край кровати, пока Джей продолжает любоваться линиями, созданными разведёнными от спавшего напряжения мышцами на спине медбрата (они просматриваются сквозь ткань), а сам остается без одежды. Но всё, что ниже торса, спрятано под одеялом, пока он подпирает щеку рукой, лежа в полуобороте. Всегда в направлении Яна, как треклятый подсолнух — угораздило же. Только вот полицейский, в отличие от Чонвона, на судьбу не жалуется — таковой, в лице красноволосого, она уж больно красива и интересна. Особенно, когда морщит носик вот так. — Для счастливой жизни остепенившегося старпера, — до сих пор обиженно бубнит паренёк, повернувшись на доли секунды, а затем решив сидеть отвернутым, — у тебя есть госпожа Хо Юнджин, так что не делай на меня никаких ставок, — с одной стороны, Чонвон пытается снять с себя ответственность за постоянно повторяющийся секс, боясь откровенно озвучить, что потрясающим его считает не только изнеженное тело. А с другой… Ревнует, но. Лучше умрёт, чем признается; потому что следует зарубить себе на носу — безразличные не испытывают ревности. — Она была моим другом. О, медленно оборачивается. — Ага. Ты забыл частицу «с привилегиями», — но только чтобы усмирить сгустившимся взглядом. Чонсон не то чтобы усмиряется, но дискомфорт испытывать — испытывает. Чонвон в такое состояние кого захочешь вгонит. Яну лучше поддаться и переспать снова, но всё равно оставить себе пути для отступления — никаких обещаний и увековеченных отношений, хотя с Чонсоном действительно просто заоблачно хочется быть рядом. Лишь бы в любой момент иметь возможность свалить — даже если ее не придётся использовать. Чонвон безумно боится остаться заточенным в клетке собственного разума, поэтому поддается только телом. И они находятся вместе уже третий день (рекорд для нелюдимого Чонвона) только потому, что где-то там, в глубине души — Джей готов отпустить и позволить ему уйти, если Вон очень сильно этого захочет. — Да, но, — разминает плечи сам себе Чонсон, неловко поглядывая на парня. Ян тем временем, опершись об изголовье кровати и подтянув к себе колени, выглядит слишком угрожающе, когда играется с зажигалкой. Успел выудить из шкафчика сбоку от кровати. Свет от неё, отбивающийся от его точёных скул, не развинчивает обстановку — можно даже сказать, что делает более напряженной, ведь Чонвон как будто вышел сюда из криминальной драмы, причём навряд ли в роли невинного главного героя, — не с самого начала. Мы оба выросли в Америке, Чонвон. В соседних домах… — Соседи, значит, — хмыкает, стараясь оставаться как можно больше эмоционально отстранённым от всей этой запары, хотя ироничность своей силой тут же бьет им обоим поддых, — прям как мы, — и в конечном итоге таки слетает с языка в виде этих слов. Огонёк появляется из металла, когда он чиркает по крутилке, даже зная, что от постоянных повторений этой манипуляции на большом пальце останется мозоль. — В таком случае, её перевес был только в том, что она пришла раньше: ваша любовь возымела шанс и оказалась пронесена сквозь года, — и дожидается, пока погаснет, чтобы повторить «чирк» и снова «затухание», — повзрослели вместе, разделили первый поцелуй и может что-то ещё. Или мне стоит говорить более… Буквально? Этот звук мог бы раздражать, но Пак поразительно спокоен. Первую любовь вряд ли возможно стереть из памяти. И успокаивает лишь то, что такой сильной она бывает в жизни не у каждого человека. Можно даже сказать, что у единиц. Жаль, что Чонсон к ним не относится — его абсолютно точно была яркой и незабвенной. Всё это, во всяком случае — мимо, потому что Хо Юнджин видела нечто гораздо большее: версии Пак Чонсона, множественные версии, которые разительно отличались от настоящего. Ей, как никому другому, было известно, как тесто становится булочкой и как выглядит гусеница до и после — перед превращением в бабочку. Хотя в случае Чонсона хочется сказать: булка оказалась не то чтоб прям очень съедобной, а бабочка прошла обратное развитие и стала гусеницей. Пак Чонсон обнаглел в край, решив обманывать людей — поэтому назвать его развитие хочется разве что обратным. — Это неважно теперь, — уверяет Чонсон, водя по помятой простыне (что не так давно сжимал в своих лапках Вон) указательным, — столько лет плечом к плечу показали, что в жизни должно быть что-то новое. — Но ты любил её, правильно? Чонвон делает вид, что ему любой ответ нипочем, однако если бы подобная ложь самому себе работала, как растущий нос Пиноккио (только на увеличивающихся ушах) — янвоновские, преодолев расстояние в полкровати, вытянулись бы вплоть до рта неохотно мычащего ответ Чонсона, чтоб уж наверняка ничего не пропустить и расслышать получше. Он не желает быть третьим лишним. Плюсы в том, что решился встать в позу наблюдателя — несомненно есть, ведь до тех пор, пока Ян глядит на чужое безумие со стороны — у беды меньше шансов его зацепить. А жертва и виновник пускай разбираются друг с другом и своими раненными сердцами сами. Плевать, что наблюдатель тоже оказался далеко не статистом — Чонвон даже мог бы погладить себя по головке в знак самодостаточного «какой же я бедненький». Жаль только, что в этой ситуации есть тот, кому тяжелее в сотни крат. Получается, что хуже, чем Янвону — может быть только Ли Хисыну, который живёт в обманчиво сладком неведении. Считает, что поступает правильно, проживая свою распланированную на годы вперед жизнь образцового супруга. Однако в подобном состоянии пребывает вряд ли он один. — Любил, — соглашается Чонсон, — любил, — и зачем-то повторяет, хотя младший вряд ли желает это слышать, — в первую очередь, как драгоценного друга. Что ж, всё серьезно — Чонвон был прав, когда отдал звание альфа-бывшей именно ей. Но в какой-то момент Яну начинает казаться, что этот повтор сделан Чонсоном для того, чтобы расставить акценты на прошедшем времени. — Мы ходили в один детский сад, в одну и ту же школу, поступили в один колледж. И всюду были вместе, как друзья детства, а потом, когда я собрал манатки и ринулся в Корею — она не осудила, как это сделали родители, а… Последовала за мной. Чонвон слышит мельтешение на другой стороне кровати — Джей медленно одевается. Так вот, у кого он научился не осуждать даже самые абсурдные вещи — порой принятие взглядов собеседника способно растопить даже самый нерушимый лёд. Чонсон сыграл с Чонвоном на том же — из-за медбрата сделал исключение перед своими принципами и не стал обвинять его во всех смертных грехах. Чувствуется же некая избранность в том, что человек ведет себя с тобой иначе, а не привычно, как с остальными. Однако все люди появляются в нашей жизни, чтобы чему-то научить. Как кто-то говорил прежде — все бывшие даны для того, чтобы подготовить к лучшему настоящему. И не предназначенные один другому влюбленные могут разделить это чувство, но точатся друг об друга, как камни водой, обучаясь тому, как нужно любить; и как принять правильную форму. Вот и Ян Чонвон, только-только отсидевший срок, встреть Пак Чонсона в самом расцвете сил и запале для истребления преступников — смог ли бы найти с ним компромисс?.. Они бы были просто не готовы для знакомства. Весь этот прежний опыт, в конце концов, происходит, чтобы, встретив свою истинную — не остаться последним ничего не умеющим лохом. Порой, не пройдя через одних людей, мы просто не поймем, как общаться с новыми. Получается, что через огонь, воду, медные трубы — не полная фраза. К ней непременно следует добавить «и не своих людей». Или своих только временно. Поэтому… Юнджин и её своевременному влиянию, за последнюю и новейшую, ограненную версию Пак Чонсона, которая попала к Чонвону после совершенствования, можно только выразить слова благодарности. — Романтично, — сжимает друг с другом губы понимающий это Чонвон, и от нечего делать закидывает горевшую зажигалку в стакан с водой, стоявший на тумбочке (это Чонсон поставил, потому что Янвон тот ещё водохлёб, и за сутки отхода от сушняка смог бы осушить целый континент). На месте зажигалки красноволосый представляет свои чувства, и уверяет себя: она, конечно, погорела и, погаснув, могла бы воспылать вновь, однако, как только вытащит штуковину уже из воды, зажечь её снова не сможет. Как и выпить воду. Жидкость — это количество обмана и разочарования, что принёс за собой полицейский своей холодной профессиональной расчётливостью и даже первой любовью (которая не Чонвон, что злит просто до крика — дико) — вот она и лишает огонька возможности гореть. Всё очевидно, но Вону не хватает причин заткнуть полицейского сейчас — пусть уже выскажется. — Здесь она продолжала заниматься своим делом, — и он продолжает, — пока я служил на контракте, она выступала на большой сцене, сияла. Всех всё устраивало, никто из нас не был ущемлен и не мешался под ногами. Но так случается, что когда люди вместе достаточно долгое время, и в принципе никого, кроме друг друга, за жизнь не видели… Это начинает приедаться. Когда-то мне казалось, что Юнджин мне положена судьбой, и что кого-то другого искать не понадобится никогда — уже добежал, что ещё нужно? Но оба захотели попробовать что-то новое. Сходились и расходились по кругу, проговаривая, что время «перерыва», которое тратили на других мужчин и женщин — обоюдное решение и никого не ранит. Но, как ты понимаешь… — Ранило и тебя, и её, — правильно завершает мысль Чонвон, — свободные отношения и отношениями язык назвать не повернётся, — обстоятельства могут быть любыми, но что у Чонвона не отнять ни при каких — прямоту в выражении своего мнения. И пусть остальные реагируют на это, как хотят. — Поняв, что пора прекращать эти догонялки, я решил: либо вместе, либо порознь — хватит с меня средней серой неопределенности. Я сделал ей предложение, чтобы больше не позволить так просто уйти. И она согласилась. Это тот случай, когда трудно быть вместе, но и порознь — не лучше, — подхватывает Чонсон, кивая, и выглядит как угодно — но не счастливо, — в какой-то момент дружба, окрашенная в оттенки влюблённости, слегка прокисла, будто отжила своё. Но к тому времени было потрачено столько ресурсов и лет детства с молодостью, да и мы накопили множество общих воспоминаний, что… Этот порочный круг не смог бы разорвать никто из нас — перед принятием рокового решения сковали бы сожаления. Мы не смогли бы найти других людей и быть с ними счастливыми, не отпустив друг друга. Кажется, они нуждались во вмешательстве самого Бога, чтобы наконец-то отстать от этой истории — помогла бы лишь полная перезагрузка, о которой оставалось только мечтать. — Я люблю любовь и считаю, что она занимает не последнее место в моей судьбе, но пока мои основные амбиции могли быть направлены на армию и полицию, знать, что из всего постоянного рядом остаётся она… Мне стало бы достаточно — достаточно мне, но не ей. Что ж, шикардосненько — это мадам сказала «покеда» герою чонвоновского романа, а не он ей: потому вполне возможно такое, что у него остались непрожитые чувства. Вот так и ставь потом на первого попавшегося в твоей жизни нормального мужика, чтобы в итоге понять: не того выбрал. Можно Чонвон просто быстренько застрелится в промежутке, а они продолжат решать свои проблемы сами? — Это госпожа Хо расторгла помолвку?.. — однако, пока Янвон потирает ментальный пистолет, примеряя его дуло к своему виску, как какую-то новенькую одежду на рынке хондэ, ему надо сначала уточнить. Они устали друг от друга. Правильно? И от того, что им, как залипшей пластинке, суждено повторяться. Вряд ли сквозь всю жизнь можно пронести одну любимую песню — сколько бы она ни была тебе мила, всему есть срок годности. Пора переключать. И даже самые идеальные в мире строки и мотивы рано или поздно начнут превращаться в лишний груз на слуху. Начнёшь слушать ремиксы, чтобы отвлечься, однако. Захочется обновления. Нового релиза. Очередного альбома или вообще другого исполнителя. И плевать, что у Пак Чонсона дома до сих пор стоит винил с гимном смерти, который всегда тренировала перед выступлениями Юнджин и слышал на расстоянии Чонвон. Эта песня во многом ассоциируется с ней, но не просто приелась — никогда не нравилась Паку по-настоящему. Он ведь всегда спорил, что нужно изменить как текст, так и название — на счет жизни и смерти у него были более спокойные мысли. В отличие от надиктованного текста гимна с посылом: «нам некуда идти, потому что все дороги приводят к смерти, а наше существо так ничтожно на её фоне — ничего не имеет смысла» — Чонсон придерживался своей версии. Мысли о том, что все люди на Земле — это дети в парке развлечений, которых оставила мама. И мама эта — та самая смерть. Отвела за ручку и сказала, чтобы за время, что её не будет, ребенок облазил все аттракционы и развлек себя сам. А на вопрос «когда вернешься?» легкомысленно пожала плечами. И исчезла. Оставила его совершенно одного, но обещала обязательно однажды вернуться и оттуда забрать. Сроки и количество аттракционов в парке, которые займут время — неизвестны, но одно ясно точно: можно не переживать, ведь она обязательно придет. Вот именно, что её приход надо воспринимать, как что-то хорошее. Как отдых после оживленного дня в том самом парке развлечений. Умереть — это данность, которую надо принять, но пока мы живы, должны многое успеть. И опыт, ради которого нас спустили с Небес, и который нужно получить при жизни, несмотря ни на что — как список школьной литературы на лето; только вот не читать не получится — оставят на второй год, если что-то упустишь. Придется снова возвращаться на землю или развлекать себя в парке, но по-любому жить здесь, а кто этого захочет? Лучше же пережить прочитать всё залпом и при всем еще ухитриться схватить удовольствие в процессе. Это и есть оценочная шкала успеха — закончить свое пребывание здесь удовлетворенным и без сожалений. А потом в земле, конечно, все будут лежать одинаково. По этой причине Чонсон не ищет смысла сокрушаться из-за скоротечности людской жизни — он просто живёт, и всё. Живёт, пока может. Изо всех сил. И не пытается препятствовать ничьему приходу. — Да. Сказала, что есть вещи, на которых следует ставить точку, даже если они очень дороги сердцу. Если самое любимое отбыло свой срок — следует отпускать. А этого, как получается, не умел ни я, ни она. Пускай понимали оба. Привычка пустила корни и стала частью нас. А затем её вырвали вместе с кожей, кусочками эмали и волос — точно опухоль, — жизнь проявила снисходительность, но Чонсон воспринял её, как наказание. — В этих отношениях мы больше не смогли бы развиваться, так что оба согласились прекратить попадаться на глаза. Но помимо обыденности оставаться присутствующими в жизнях друг друга величинами, — он перебирает металлические кольца на пальцах, пока говорит, глядя будто сквозь стены, — сохранилась и традиция возвращаться. Чонсон не знает подробностей и уже вряд ли когда-либо сможет спросить о них у Юнджин. Он видел только фотографии с места событий, с той жуткой аварии в Германии — с её ног слетели зашнурованные кеды; настолько сильным был удар об столб на мосту. Отказали тормоза. Похоже, что это можно было использовать и в прямом смысле — тормоза здравого смысла действительно впали в спящий режим, поскольку в ту роковую ночь Юнджин, обещавшая себе больше не иметь ничего общего с Пак Чонсоном (не отравлять жизнь ни ему, ни себе), и из-за этого ранее даже сбежавшая в Европу — держала путь прямиком в аэропорт. Чтобы берлинский самолёт увёз её обратно на сеульскую землю. К нему — и снова на старые грабли, только чтобы на этот раз они уже превратили лицо в кашу из мяса. Она нарушила обещание, данное себе — и, поспешив, именно за это и поплатилась. Согласилась на повторение откровенной ошибки. Но совершить её оказалось не суждено. — У меня были к ней чувства раньше, но не теперь. Прошло слишком много времени, так что можешь не волноваться на этот счёт, — будто чувствуя, о чём негодует Чонвон, Пак пытается его успокоить, — просто остаётся какое-то странное ощущение незавершённости. Я тоже, как и было принято у нас по умолчанию — вернулся. Приехал в Берлин первым же рейсом, как только узнал, что случилось. Может, мы и остыли, но все равно не были чужими людьми друг другу, чтобы проигнорировать такое событие, как авария. Чонсон до сих пор помнит больничную палату и атмосферу, что в ней царила — чудо, исходившее от перебинтованной выжившей, и в то же время пустоту, потому что вся её память о них обоих… Отсутствовала. — Однако, тогда она не узнала меня. Как будто человек тот же, но при пробеге глаз по знакомым чертам остановиться негде, зацепиться не за что. Как будто старая она исчезла. И вся та часть сожалений и горечи, что должна была стать разделена нами обоими, пала на одного. Карточный домик над нами стал бетонным и сложился пополам именно на мне. Сложность в этом. А для неё всё стало проще — в её голове, в её памяти… Потерей воспоминаний, как мне кажется, её благословили. Человека по имени Пак Чонсон больше не существовало, как и всех проблем в жизни, связанных с ним — считай боле половины. И думаю, что больше, чем мои чувства догоравшей в пепле ценностей — затмевала задетая гордость. То и дело размышлял: почему всё стёрлось только у неё, а не у меня? Я тоже так хочу. Или пусть память вернут нам обоим, или пускай отберут у обоих. Разве это не несправедливо, что оставаться жить с этим должен только я один?.. Чонсон не сможет говорить о ней плохо, но о ситуации — да. Юнджин — часть детства и ранней молодости. Она в прошлом, но это не меняет того факта, что оно, оставаясь на месте (позади, но всё ещё нерушимым), сохранит в себе и их историю. Никаких привязок — всего лишь жалость по поводу того, что не успел по-нормальному извиниться. Теперь же, даже если придёт с предложением в виде устного контракта «давай отпустим друг друга» — понять его и благословить эти слова будет некому, хотя девушка жива. Придётся носить их в себе, без возможности хотя бы отхаркаться, как от назойливой (и возникающей часто без причины, даже когда берешь перерыв от курения) мокроты. Всё ещё живо понимание — так зачем-то, конечно, было нужно, но по-прежнему… Обидно. — Она не помнила тогда, и не помнит меня до сих пор. — Что, совсем-совсем? — приподнимает брови в удивлении Чонвон, который к этому моменту уже во всем запутался. Оба продолжают сидеть на разных краях огромной кровати. Чонсон спиной, успевший натянуть джинсы и серую футболку — пялится в стену. А Чонвон на окно: на стекающие с обратной стороны капли и вспышки молнии вдалеке. — Сразу она не смогла восстановить в голове даже профессию, на которую положила всю жизнь, — пальцы Пака сжимают края матраса, отчего тот скрипит, но Чонвон не придает звукам значения. — Родителей… Что уж говорить о знакомых людях. Как раньше уже не будет никогда — мы не вместе, и она уже давно не поет в опере. Передо мной просто другой человек, но я смирился с этим. Грустно только оттого, что не может поговорить с её старой версией, держащейся на общих воспоминаниях, да?.. Без них от прежней Юнджин не осталось ничего — вот и разговаривать вроде есть с кем, а вроде и нет. Медбрат, не знающий, куда деть свои руки от того, насколько потрясает голос Чонсона (потому что таким Вон не слышал его никогда), достаёт зажигалку со дна полного воды стакана. Всему виной этот нелегкий разговор — надо как-то слить напряжение. И ожидая, что после попытки зажечь снова, ничего не увидит — вздрагивает, когда на тёмные зрачки спадает горячая волна, отражающаяся от огонька; единственного яркого в комнате без света. Горит так же, как и прежде, хотя не должно. — У меня была надежда, что однажды, когда в мире станет немного больше справедливости, — не видящий этого чуда, Чонсон опускает голову, вжав шею в плечи от отсутствия надежды, — мы встретимся снова, и сможем оказаться в условиях, где помним оба. Чтобы по крайней мере поговорить — простить друг друга и проститься, как следует. А не через оледенелое «а мы знакомы?..». Это самое обезоруживающее, что вообще можно было сказать… — матрас снова скрипит, когда он поднимается. Стоит у двери, как будто собирается куда-то выйти, и скрещивает руки на груди. Говорить такое сложно не только из-за присутствия Чонвона — из-за присутствия самого себя. Пак тыкнул бы пальцем в зеркало в первую очередь, если бы попросили показать, что или кто является главной проблемой всего, но. Чонвон, пораженный случившимся, почему-то, уверен, что Хо Юнджин только притворяется, будто ничего не помнит. И сломанная, но работающая зажигалка, точно лейтмотив вывода из всего мыслительного процесса — явный тому знак. Яну вполне понятно, почему девушка не проявила себя в день всеобщей попойки. В конце концов, никто в здравом уме, мечтая забыть о прошлом — не станет нестись к нему в объятия снова, сломя голову. Однако Чонсон не знает и того, что своего нынешнего мужа девушка встретила в той самой больнице, в которой очутилась. Она пыталась зацепиться за что-то новое. Хисын проводил исследования на таких, как она — и тогда, наверное, Юнджин позволила себе очароваться (не влюбиться, конечно, но это тоже немало) в учёного, который не был чем-то выбивающимся за пределы привычного; того, что помнило тело. Он просто был обходителен, почтителен и внимателен. Проходной минимум. Не с чем было сравнивать, но по велению самих Высших Сил — глаз зацепился первым делом за противоположность Пак Чонсона. А потом она всё вспомнила, но уже не отказалась от выбора, сделанного в своей новой жизни — жизни после аварии. Вместе с машиной и её осколками должно было догореть прошлое, раз не догорела сама Юнджин. И так… Заставив всех считать, что ни о чем не знает, она выиграла право отказаться от старого. В последствие Хо обманывала любого, утверждая, что некоторые воспоминания к ней не вернутся никогда. Что они не вернулись до сих пор. Но если бы они действительно не вернулись, смотрела ли бы она на полицейского таким взглядом? Не влюбленным, а мечтающим сбежать снова, причем как можно дальше. Чонсон выглядел, как тот, кому хотелось о многом спросить, а она — как тот, кто ни за что не стал бы отвечать, продолжив притворяться. Он, будучи самым целеустремленным человеком в мире, обязательно добился бы своего — в данном случае, разговора; как добивался Чонвона, когда тот не хотел ничего слышать. Её от нежелательного диалога, получается, защитило только кольцо на пальце и существование Ли Хисына?.. Она знала, зачем выходит замуж — на этот раз, чтоб уж наверняка избавиться от лишнего. А прежние отношения длиною в полжизни напоминали узел, связанный с такой силой, что выпутаться от него можно было лишь путём среза; такие вещи иногда бывают в жизни. И настолько надоело ходить по кругу, что на первое же предложение вступить в брак девушка, даже когда вспомнила о своём несостоявшемся муже — ответила согласием. И ложь пронесла за собой сквозь лета. Не то чтобы при мысли об этом Чонвону, который понял, что к чему, прям до лома в костях грустно — всего лишь человеческий выбор остается отзвуком досады и малоцветного «жаль». Она сделала тот, что мог позволить прекратить бегать, как белке в колесе. Сильная личность — Чонвону остаётся только поаплодировать стоя девушке, которая смогла перехитрить память, смерть, карму и того, кто носит её имя. И как ей это удалось? Может, загадала желание на падающую звезду? Что, если еще много лет назад Хо, уставшая от своего прошлого, попросила никогда не возвращаться к Чонсону — а Вселенная исполнила это желание? И исполнила ли только потому, что они изначально были не друг для друга?.. — Ты всё ещё?.. — осмеливается спросить напрямую Вон, но Джей тут же его перебивает стальным: — Нет. Уже нет, я же тебе говорил. — Но она же твоя первая любовь. Как можно забыть… — на сей раз не договаривает сам, потому что это необязательно произносить, чтобы Чонсон понял, к чему ведет медбрат. — Прости, что у меня были бывшие, если тебя именно это так смущает, — хмыкает Чонсон, подпирая дверь своим телом и пытаясь чуть подразбавить атмосферу глупой шуткой. Выходит еще более идиотским смехом, но Чонвон вздыхает слишком громко, чтобы можно было посчитать это оцененным. А потому приходится стать серьезным ещё раз. — Мне ведь уже за тридцать… — хмурит брови Чонсон, пока пытается объяснить, — …Со мной было бы что-то не так, не будь у меня никакого опыта за плечами, не находишь? Но первая любовь — всего лишь часть чего-то, пускай с неё начинается абсолютно всё. Я не смогу удалить её из своей головы, и не я был тем, кто мог выбирать и её туда засунул. На то она и первая — незваная, негаданная, непредсказуемая и далеко не всегда желанная. Эта самая «первая любовь» не у всех получается, как в романах, но именно она формирует дальнейшие запросы человека — оказывает колоссальное влияние на его личность и то, каких партнёров он будет искать в будущем. Это совсем не значит, что образ самого первого человека остаётся в сердце навеки, однако отпечаток в виде метаформоза наносит ещё какой. Даже Чонвон, по сути, похож на Юнджин (не считая пола, разумеется) — их характер зеркалится, выдавая разницу лишь на неопытности в силу разницы в возрасте. Хо выглядит как прокаченная версия: как и Чонвон, напоминает змею с кроличьими ушками. То есть, вроде есть что-то милое, однако по человеку сразу понятно, что милого там капля в море чешуи и гремящих хвостов. Они почти как женская и мужская версия друг друга, одна из которых более зрелая и спокойная. Пак Чонсон свой типаж не предал. Однако, что следует признать: он умеет разговаривать — и в этом его привилегия. Очень четко выражает свои мысли, не путая собеседника. Янвон все это стоически выслушивает, кусая губы и сжимая кулаки, потому что осознает, что Джей прав — обижаться здесь не на что, только радоваться его осознанности. Только обида на судьбу всё равно никуда не девается, — а что-то в медбрате перещелкивает, когда Чонсон добавляет самое дорогое для слуха: — Первую любовь не выбирают. Но знаешь, Чонвон-а… Я всё ещё могу решить, кто станет моей последней и самой главной в жизни. Чонвон оборачивается, встречаясь взглядом со стоящим у двери Чонсоном. Он тепло улыбается, чуть наклонив голову, и Ян понимает — жестко попал, ведь еще никогда такого не испытывал. Что там говорил старший? Первую любовь не выбирают?.. Только вот Янвон до конца верил, что не создан ни для какой — почему же жизнь так жестоко обламывает эти установки? Может, Вона настигнет то же, что в свое время настигло Хо? Желание освободиться от чувств к этому человеку. Прямо сейчас напротив него, скрестив руки на груди и даже потрепанным, в домашней одежде, потрясающе себя подавая — Чонсон выглядит, как тот, кто еще перевернет всё внутри и снаружи младшего, взобьет мозги миксером, но. Опасаться и отступать уже поздно — надо было сделать это еще в начале. Теперь же путь один, общий с прочими героями — стереть себе память или принять. В голову приходит лишь один заключительный аккорд: Вселенная при таком раскладе и правда показывает — «я справедлива». Вот только люди, то и дело забывающие, что у неё свои понятия правильного и нет, ползут по жизни запутанными в клубке ожиданий и осколках надежд. Вселенная однажды действительно стала справедливее, потому что Юнджин и Чонсон всё-таки встретились, оба помня друг друга — только вот никто не уточнял, что им правда нужен этот разговор. О некоторых вещах иногда лучше молчать — иначе на месте луж новые миры не будут созданы, а окажутся разрушены на подходе. И Ян поступил бы так же, будь на их месте. На своём примере Юнджин доказала, что порой ощутить свободу можно только «для всех забыв» — по крайней мере, притворяясь, что не знаешь того, что может тебя заякорить, потянуть обратно. Хисын получил опытную женщину без прошлого — идеал, а она крепкое плечо и надежность. Новую жизнь. Чего бы пожелал на её месте Сону, оказавшись в похожей ситуации? Сонхун хотел бы для него сверхновой реальности. Он и дальше будет верить в правду и ни во что боле, считая, что в любом виде она окажешься лучше неведения?

***

Отныне Сонхун стоит у плиты в полной тишине и одиночестве. Очередная помарка — ровно пятнадцать секунд. Потому что на шестнадцатую брюнет срывается с места. И в соседней комнате, где они обычно просто спят рядом, обнаруживает Сону. Он стоит спиной к старшему у открытого окна, пока его блестящие волосы, как и шторы, развевает сквозняк. — Что ты делаешь? — едва ли успевает слететь с губ, — Сону, отойди оттуда… Но младший слишком ловко разворачивается, забираясь на подоконник с помощью прыжка, и замирает ныне спиной к окну, а не к Сонхуну. Кто он такой, чтобы отворачиваться от своего хёна? Особенно в момент перед свободным падением со столь высокого этажа — нужно смотреть на него, прощаться формально. Сону не вспомнит, учила ли такому мама, но наверняка она, если бы была рядом, могла бы сказать ему сейчас — «будь вежлив всегда». Говори «привет», когда приходишь, и «пока», когда уходишь; не наоборот, как просил делать скучающий по мальчику Ники. Сону бы в целом хотелось, чтобы всё в этом мире было понятнее: тому, от кого теплеет в груди (и от кого у сердца появляется новая роль, позволяющая ему стать чем-то больше обычного насоса для перекачки крови), говорить слова любви. Тому, кого ненавидишь — слова более отстранённые. Прямо просить больше никогда не видеться, потому что этого хочешь, или честно молить о встрече, если о ней мечтаешь. Сколько бы всего стало проще, если бы люди просто научились использовать слова правильно?.. Вещи хотя бы иногда должны называться своими именами. Вот и прощание не должно быть ни с чем перепутано, если до него действительно дошло.

Больно — больно — больно; больше не видеть птиц.

Страшно — страшно — страшно; ступить за карниз.

Сону наконец ступит за карниз, чтобы упасть вверх. Упасть чувствами в Сонхуна и его глубины даст тот же результат — Ким разобьется насмерть, но закончит счастливее, чем при вялотекущей жизни, не оставляющей им шанса быть вместе. — Я исправлю твою ошибку, — слабо улыбается Сону сквозь слёзы, но искренне так и не получается, — жалко, что ею являюсь я сам. «Мои кости треснуты нежностью и доломаны дрожью, что от неё появилась. Люди говорят об ужасе открытых переломов, но никто не думает о том, каково это — когда в снаружи не увидеть, как в теле не остаётся ни единой уцелевшей. Может, мой скелет и подходит для воскрешения отлично, будучи цел, но, на деле — душевно у меня ни одной целой кости. Мне очень больно, хён. Я знаю, что ты на меня похож, только у тебя за душой костей больше положенного максимума. Обними меня — и вылечи этим хотя бы половину. А я обязательно сделаю то же, забрав лишнее», — остаётся недосказанным, но и так понятным. «Стань частью моих костей, потому что в одиночку им не срастись» Ровно это читается в глазах Сону, точно запечатанное в них навеки письмо. — Прощай, хён, — и отпускает руки, переклоняясь назад — навстречу норовящей обнять его пустоте. «Хотя бы одно мгновение. Хотя бы один кусочек этого бесконечного сезона — чувствовал ли ты ко мне то же, что отражала природа? Было ли место лету в твоей вечной зиме? Было ли тебе хоть раз не всё равно на то, что со мной происходит, когда ты рядом?.. Или же всё это — просто служебная обязанность, как ты и сказал?» «И тебе было бы плевать, если бы меня не стало — а на моём месте появилась новая цель?» «Как бы мне хотелось это знать…» Мир идёт кругом, а вся жизнь, что была недолгой, проносится перед глазами: на деле разлетаются лишь те углы комнаты, что постепенно ускользают из поля зрения. Сону видит только вертящиеся скупые на яркость краски, а мечтает увидеть перед собой лицо Сонхуна, усыпанное родинками. Длится какие-то секунды, а растягивается на целую вечность. Момент перед второй смертью, но… Будто сама планета замедляет своё движение, лишь бы Сонхун успел вовремя. И когда Сону окончательно отталкивается ногами от пола, переклоняясь вниз, понимает… Исчезнувшее тепло ощущается снова. Крепкие объятия затягивают обратно в комнату, возвращая к себе. Сону утыкается носом в плечо Сонхуна, широко раскрыв глаза. Я был прав. Тебе не будет плевать, если меня не станет. Вот бы всех людей любили так, как Сонхун свою работу — и мир стал бы лучше. Сонхун обнимает его, чтобы не дать упасть, не позволить оттолкнуться вновь — Сону желает представить, что на это у него есть и другие причины. Хён впервые прикоснулся к нему первым, не будучи пьяным. И Сону дышит Сонхуном, пока может — с каждый вдохом тише боль, но с каждым выдохом всё разрушительнее. Сонхун разделяет то же самое. Слёзы текут по обеим щекам, пока Сону обвивает тонкую молочную шею Пака и, сквозь жжение носоглотки, втягивает в себя приятнейший аромат порошка и стираного белья; от старшего всегда пахнет приятно, от него всегда веет ароматом уюта. И кажется, что где бы ни оказался, куда бы ни пошёл вслед за ним — любое место, где есть Сонхун, станет для Сону родным: до сих пор хочется слушать «спокойной ночи» и «доброе утро» только от него — каждый божий день. Иначе назвать что-то счастливыми днём и язык не повернется; без старшего это просто стрелка, указывающая от цифры до цифры. Сону ведь говорил, что дом — это не место. Его дом каждое утро просыпается перед рассветом, его дом ходит на сложнейшую работу и всё ещё как-то живёт, его дом может пить кофе и чай только с сахаром, его дом дышит, его дом прямо сейчас его обнимает. Интересно, как чувствует себя дом, который почти покинули? Как чувствует себя покинувший — Сону может догадаться, пока старший… — Зачем? — спрашивает тихим и осипшим, но на этот раз очень далёким от холода голосом. Сонхуна растопило. Его лёд тронули его же переживания. Останется ли что-то под толстой коркой, когда она оттает до конца? — Прости, хён, — Сону, продолжающий сидеть на подоконнике, обнимает так крепко, что готов сам себя задушить; не дай бог Сонхуна. И мечтает, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Он бы не хотел умирать. Не хотел бы снова ложиться в коробку чуть больше тех, что Сонхун использует для переезда, не хотел бы, чтобы его везли на кладбище и снова закапывали под землю. Не хотел бы, чтобы его с Сонхуном разделяли вместо их двадцати сантиметров разницы в росте — полтора метра внизу под ногами. Не хотел бы снова оказаться съеденным червями, которых так ненавидит Нишимура Рики, но и сгореть в пламени тоже не желает. И он мог бы погибнуть и пережить всё это заново, не подоспей старший вовремя, но. Сонхун спас в который раз, да?.. Раз получилось повторить этот подвиг столь много — ну просто не может он быть случайностью. Ни выбор, павший на Сону, ни цель, ведущая нити через его ещё недавно бывшее бездыханным телом (и подарившая ему возможность дышать вновь). Но. В любом случае… Лучше закончить так, чем от неразделенного — осуждение хёна самое худшее, что можно на себе почувствовать. Сонхун спас только что свой многолетний труд? Или он всё-таки спас Сону? Однако люди, похоже — все одинаковые. Они не умеют разговаривать, игнорируя дар, что сопровождал их тысячилетиями — почему-то не могут использовать звуки для передачи информации, своих сокровенных мыслей. Сону хочется сказать так много, но он скажет только то, что от него ждут обстоятельства; жаль, что не Сонхун. Старший от него, похоже, не ждёт уже ничего — лишь мечтает, чтобы все эти пытки поскорее закончились. Чтобы Сону прекратил ковырять чужие раны своим присутствием и наконец стал свободен. Старший будет счастлив, если счастлив окажется младший — но таким он сможет стать только вдали от Пака. А Ким хочет с точностью противоположного: оказаться неотъемлемой частью сонхуновского тела. Но в самом чистом из смыслов, в котором можно это произнести. Сону еще мечтает спросить напрямую: «за кем ты гнался, выбирая меня? За успехом и амбициями, или за мальчиком, который умер в пятнадцать? Почему ты сделал это, хён? Просто скажи… Проговори, что это потому, что тебе на меня не…» Хочется произнести вслух всё это, но. — Мне просто очень понравился один человек, — Сону произносит другое. Говорит то, что на самом деле не хочет, а потому жмурясь и сцепив зубы, сквозь слёзы, — и я не знаю, как правильно приблизиться к нему. В последнее время я много об этом думаю и у меня портится настроение, — дрожащие от адреналина и трепета пальцы сжимают ткань на спине Сонхуна до последнего, — кажется, я становлюсь очень чувствительным и эмоциональным, многое меня расстраивает, оттуда и импульсивность. Сону ненавидит ложь — сейчас он понимает это наверняка. И если бы Сонхун мог видеть его лицо в момент сказанного… Ни за что бы не поверил, даже если бы захотел, ведь так всем будет проще. Так что это к лучшему — то, что мальчик снова прижимается столь крепко, а Пак не спешит отстраняться. До жути страшно отпустить его снова: вдруг Сону снова попытается что-то предпринять?.. Сонхун выделяет себе минутку, чтобы почувствовать его в своих руках и лишний раз осознать, что всё обошлось. Что с ним всё в порядке — иначе пришлось бы полететь следом. — Я касался к тебе слишком много последнее время, потому что хотел научиться и понять, каково это. Прежде, чем я прикоснулся бы к нему, — строит легенду на ходу Сону, закусывая щеки изнутри в каждой паузе, в попытке не всхлипывать старшему на ухо, и во рту появляется металлический противный привкус. — Прости, хён, что я такой глупый и неумелый. Если это заставляет тебя переживать — не думай ничего странного, ладно? — голос почти срывается к высокому тону, когда волна внутренних слез поднимается к выходу. — Прямо сейчас, обнимая тебя, когда я не вижу лица, я представляю его. Поэтому не думай, что у меня поехала крыша. Сону говорит это правдоподобно, а сам ломающимися в дрожи пальцами сжимает в объятьях ещё крепче, комкая в ладонях ткань футболки Сонхуна, всем телом и душой прижимаясь к своему хёну и не желая отпускать его никогда. Терзает и рвёт от собственных слов — все они выдумка. И лучше бы он всего этого никогда не говорил. Но Сону не перенесёт отторжения, которым обязательно наградит его осторожный старший, избегающий любых намёков и уж тем более чистосердечных признаний о чужих чувствах. Следует обезопасить его и себя, заставив игнорировать очевидное — от влюбленности не видно ничего и никого, включая нормы морали. Сонхун предполагал и боялся, что всё сложится так. Но теперь, как кажется Сону, выдохнул с облегчением. Это можно понять по сильно вздымавшейся груди, в которой воздух теперь оседает намного спокойнее. Сону даже чувствует биение чужого сердца: тук-тук, тук-тук; стало менее напряженным и вылетающим из приоткрытых губ, когда становится сложно дышать. Плечи обмякают в расслаблении. Облегчение наступает постепенно. Неужели настолько рад тому, что любят не его?.. — А ещё я чувствую себя чертовски неустойчивым в этом мире. Мне не так мало лет, как многие говорят, когда пытаются успокоить. Я ничего не умею, хён, хотя в свои пятнадцать должен. Это расстраивает и никак не добавляет оптимизма — осознание, что у тебя в памяти нет опыта, к которому можно обратиться. Нет ничего ценного, хотя оно, быть может — существует. И все мои одногодки меня перегнали — даже ты, — с грустью хмыкает мальчик, хотя грустит совсем не по тому, о чём говорит: да плевать на всех этих сверстников, когда все проблемы собрались только в лице одного, — знаешь, я так сильно расшатан ещё и потому, что понимаю… — Сону шепчет почти на ухо, не разжимая рук и чувствуя тепло, исходящее от Сонхуна, каждой клеточкой своего замёрзшего тела, —…Больше всего на свете мне бы хотелось управлять своими воспоминаниями самому и никому в этом мире не позволять их у меня отнять. От одной мысли, что я мог бы забыть, к примеру, тебя, Сонхун-хён — мне жутко. Глаза расширяются, и в море, что Сонхун иссушил сам — возвращается вода; зрачки наполняются ею, как прежнее океанское дно — столь глубинными всегда были и будут. Он кусает губы в кровь, продолжая слушать сквозь толщу воды — чувство вины сводит с ума, одолевая. много лет назад. — Синяя с белой полоской. Достаточно принимать по две капсулы ежедневно — и результат придёт постепенно. Они действуют сильнее, чем разрешённые препараты — названий нет даже в интернете, поэтому ты никогда не найдёшь этого в аптеке или даже в открытом доступе больничного склада. Но можешь быть уверен, что они совершенно безопасны для других процессов человеческого организма. Не вредят, а создают перестройку в отдельных камерах мозга — там, где сохраняется человеческая память. И ничему, кроме её связей, не мешают. Лишь самую малость поджигают. — Даю тебе право решать, — он поднимает голову, сверяясь с эмоциями на лице мальчика, — я могу сделать так, чтобы ты считал себя другим человеком со своей отличимой историей и никогда не слышал, почему взялся за этот проект на самом деле — это первый вариант. — И до конца не знать, почему я всё это начал?.. — шевелит пересохшими губами брюнет. — Да, — положительно кивает отец, Пак Санхун, — специально для тебя можно придумать легенду, которая будет существовать исключительно на твоих амбициях и желаниях чего-то достичь в жизни. Не зная о своём прошлом опыте ты точно не подумаешь, что это может быть не так. — А какой второй вариант?.. — поднимает голову с пустыми глазами, в которых высохло все слезы, Сонхун. — А второй — оставить всё, как есть, и жить с сохранившимися воспоминаниями до конца. Вещества в синей капсуле с белой полоской… Сначала заставляют нейронные связи, отвечающие за воспоминания, притупиться — фактически впасть в спящий режим. А если же принимать их на протяжении длительного времени — безвозвратно сжигают… Если не остановиться на полпути, то восстановить потерянные «закутки» не получится уже никогда. Они безвозвратно исчезнут из головы, как сожженные письма. — Что для себя выберешь ты, Сонхун? Из-за влияния Квигук… Знания о прошлом должны были вернуться к Сону к этому времени. Защитная система могла обезопасить мозг (уберечь от перегруза информацией и, соответственно, потрясений по пробуждению) — память отсутствовала в течении короткого периода; где-то пару месяцев. Возвращалась к обладателю постепенно — спящие ячейки вскрывались. Мальчик проснулся в самом конце августа, а сейчас уже почти середине декабря, но… В случае Сону воспоминания по-прежнему оставались стёртыми, как будто кто-то, выходя из комнаты, рубанул по выключателю и оставил в полной темноте. Поэтому отныне, нащупав в ней, кромешной, чужую руку, Сону мог поверить: шанс на то, что это рука Сонхуна — не очень велик, но и никогда не равен нулю. У Сону свои тайны, и дело не в парне, с которым он почти через день видится. Дело исключительно в Сонхуне. Старший же живёт во тьме, о которой Сону ничего не знает. — Прости, Сону, я тоже тебя неправильно понял, — твердит Пак, не спеша отдаляться и выпускать Сону из своих рук: ему все ещё страшно, что стоит только отпустить — и младший сорвётся вниз. Сонхун ещё долго не сможет успокоиться остаточно. — Я живу в беспросветной тьме, в мою голову лезут только плохие мысли — и я часто путаю страхи с реальностью. И Сону только что почти осуществил один из главных. «Всё в порядке — я могу любить тебя и в кромешной темноте» И кто-то наверняка помнит, что никак не мог решить: важнее ли правда чувств других людей? Для Сонхуна до сегодняшнего дня уберечь чувства Сону было важнее, чем рассказать ему всю правду о том, как он умер. Но раз младший так хочет, несмотря на всю боль, что ждёт его за старательно скрывшей прошлое завесой — будь по его усмотрению. Хисыновское «не поступайте с ним так», подразумевающее то, что Сонхун не дал Сону права выбора, (который однажды получил сам) и сказанное ещё в лесу — очередная тому причина. Он заслуживает. Он имеет право знать правду, какой бы горькой она ни была. И поскольку мальчик принимает витамины, другие таблетки для иммунитета и эти затирачки на протяжении всего времени с пробуждения — а времени прошло относительно немного — основные воспоминания обязательно смогут вернуться; хоть к этому моменту препарат наверняка успел невозвратно сжечь какую-то часть, ему вряд ли удалось стереть всё без остатка, искоренить. Сонхун вовремя остановился. Пускай теперь наблюдает — почему-то уверен, что о главном Сону всё равно узнает. В этот же день Пак Сонхун смывает в унитаз все таблетки до одной. Джэюн же, вернувшийся ненадолго, наблюдает за всем этим со стороны, в последний момент перед тем, как исчезнуть, опуская глаза на фотографию. В побитых, влажных от дождевой воды, пальцах — фотография, на которой изображено знакомое лицо.

День, когда Сону пробрался к столу Джэюна и совершенно случайно наткнулся на одно из тех фото. Забрал, сложив в кармашек, пока никто не видел — самый приближенный кадр, где два чернильных зрачка столкнулись с обьективом.

Это был он.

Сначала Джеэюн верил, что оставлять фотографии на рабочем месте безопаснее всего, ведь там, помимо него, не лазят. Да и никто из тех, за чьей личной информацией устроил охоту мужчина, искать бы в том месте не стал. На самом деле, в своё время австралиец решил прекратить хранить их там, и незадолго до облавы полиции перетащил в свою квартиру по одной единственной причине. Фотографий стало меньше на одну, а потом все оставшиеся отобрал наёмник, так что у Шима на руках не было буквально ничего. Поспешил расстраиваться — и вот, какое приятное совпадение — пускай всего одна, но потеряшка нашлась. «Мне просто очень понравился один человек, — говорит младший то, что на самом деле не хочет, а потому сквозь слёзы, — и я не знаю, как правильно приблизиться к нему». Пазл очень просто складывается воедино, после сказанного Сону минутой ранее, когда на снимке, случайно найденном в вещах мальчика — Джэюн узнаёт Нишимуру Рики. И самим своим существованием это интересное знание открывает Шиму новые горизонты. Наконец-то всё закончится — ему удастся спасти свою семью.