Ластик

Любовь — это когда хорошим людям плохо.

***

май 2015 года. — Сону, ты понимаешь, что это не нормально?! — голосит женщина, чьё лицо усыпано морщинами и образ утоплен под пластом усталости. Маловероятно, что она могла представить, к чему однажды приведёт непринуждённый диалог в церкви; с тех пор прошло больше двух лет, но помнит его, как вчера — ошибочное решение было принято именно в тот день. Всему виной искреннее переживание за сына (или за то, даст ли он повод гордиться собой хоть когда-нибудь). Отвратительные оценки по предмету точных наук и сомнения по поводу «а сможет ли мальчик справиться с выпускными экзаменами?..» не добавляли позитивных ноток. Ибо для любого родителя ребёнок, проваливший Сунын — позор в семье. Однажды, утром очередного воскресенья, стоило высказать опасения о мало радужном будущем сына такой же частой прихожанке, госпоже Пак — как она порекомендовала подыскать репетитора и тут же предложила на его роль своего родственника: «Он замечательный преподаватель и обожает детей. А ещё, как и мы — он приближён к Богу» Сложно было отказаться, когда высокий результат гарантирует столь хорошая знакомая. Потенциальным репетитором для Сону оказался молодой доктор наук, разработчик и исследователь, который по счастливой случайности спустился до уровня обыкновенных смертных; решил взять тайм-аут и пожить в родном доме перед иммиграцией в Австралию. Золото, откопанное в груде бутылок — где ещё близь Хэбанчона или хотя бы в округе драконьих гор можно найти подобного специалиста? Всюду только учителя на пенсии, которые преподавали не лучше, чем математичка Сону, которая ничего не могла объяснить внятно. Потому те оставшиеся два года, что уважаемый родственник госпожи Пак собирался провести в Корее (используя занятия больше как разминку для мозга, нежели способ заработка) — женщине хотелось, чтобы он обучал её сына. Люди из церкви не просто так держались за «мизинцы» — через друг друга можно было выйти на полезные контакты. Но знала ли она тогда, охотно соглашаясь и радуясь единой с репетитором вере, к чему это приведёт? Отведя ребёнка в тот дом сама, держа за руку?.. Не ожидая подвоха от людей, которые были с ней заочно знакомы? Глядя в глаза состоявшемуся мужчине, признанному гению, восхищаясь им и доверяя ему своё чадо? Рассчитывала ли на него, как на сознательного человека, который никогда бы не допустил и призрака абсурдной мысли по отношению к подростку?.. Надежды были возложены не зря в плане достижений. Оценки выросли, но вместе с ними и её сын — только вот не туда, куда стоило, и гораздо раньше положенного времени. Одна мысль о том, что взрослый мужчина делал с учеником средней школы с тех пор, как ему исполнилось тринадцать — вгоняет в мандраж. Лицо госпожи Ким тускнеет, теряет грань, на которой можно различить эмоции, но. Что, если главным виноватым женщина считает отнюдь не репетитора? Не он ведь раздвигал ноги. Жутко видеть мать в таком состоянии — она измотана настолько, что уже разучилась говорить на нормальных тонах; не только говорить, но и принимать решения. Понять, что у неё в голове, как и предугадать дальнейшие действия — вопреки привычке Сону читать по едва заметно меняющемуся выражению лица, сложно. Как только узнала, что произошло с сыном, вела себя не так, как обычно. — Прости, мама… — шепчет мальчик, видя состояние родительницы, но всё равно не имея возможности найти ни одного удачного объяснения: как же так получилось, что его занесло в стезю, до которой догребают даже не все совершеннолетние?.. Он опускает голову без возможности наладить зрительный контакт. Сидит за столом на кухне, ковыряясь в трещинках с его обратной стороны отросшими ногтями, пока женщина, скрестив руки на груди, ходит вокруг да около — то тягуче молчит, то срывается, разражаясь осуждениями. Сестёр нет дома — оно и к лучшему. Хотя интуитивно Ким понимает, мол, совершенно некому будет за него заступиться, но и в своём присутствии кто-либо из старших вряд ли бы стал его защищать. Они забирают у матери острые и режущие предметы, только когда всё становится совсем серьёзно и угрожает неотвратимостью. Но нуны обо всём догадывались с самого начала, да? Ещё в тот день, когда младший проговорился, сказав, что любит мужчин; правда только отчасти, потому что не «мужчин», как пол, а одного определенного — необязательно разбираться с ориентацией, над которой он загонялся не так давно, чтобы это понять. Ким любит человека. Не его половую принадлежность или комбинацию цифр в паспорте — пожалуй, единственное, что по-настоящему важно. Сону остаётся говорить только правду, но вряд ли её примут в таком виде, в котором она может протиснуться в этот захламленный дом. Кажется, на истину в этот раз получится только сильнее разгневаться — матушка в своём (не) праведном страшнее лиха, что спускается с гор в демонические праздники. — Надо было с самого начала запереть тебя дома и растить в подвале. Говорил же. Жизнь рабочего класса никогда не была завидной — Сону пытается оправдать её так. Да, глава семейства, оставшись одна с четырьмя детьми, просто чертовски много работает, а в свободное время проповедуется вместо того, чтобы отдыхать и досыпать недостающие часы. На её коленях не осталось живого места (из-за круглосуточных молитв у стены), а волосы засалены из-за повязок, которые она носит в церкви. Мама измучена, вот и потеряла часть себя, включая контроль и чувство сострадания к собственному ребёнку. Она верит, что через ограничения и страдания может заставить не только свою, но и его душу развиваться, а потому не приемлет появление счастья в жизни сына. Бог ведь явил смертного в роли раба, обрекая его на бесконечное служение. И в её картине мира человек должен страдать — только тогда он останется человеком, выслужится. Сону же пошёл по кривой дорожке разврата и чувственных наслаждений, которых не может быть в жизни праведника; не этому его учила родительница. Стыдно, за него стыдно — пятно на истории всей семьи. Сону сам виноват в том, что мать узнала об источнике его единственной радости. Стоило скрывать это лучше, хотя он и так делал всё, что мог: на памяти Кима разы, когда они со старшим выходили куда-то вместе, можно было сосчитать по пальцам. Они были максимально осторожны и никому не пытались ничего показать. Блуждали по парку Намсана, в глубине горного леса — той части, которая далека от туристических тропинок, и где почти никто не ходит; хён научил находить дороги в любом лесу даже в местах, в которых не сыщешь указателей, сделав из Сону подобие горной феи, которая никогда не потеряет дорогу, не заблудится, даже если останется без компаса и в полном одиночестве. А моментов, когда двоих можно было заметить вдвоём на улице — тоже не было так уж много, и они не казались вопиюще говорящими за себя: Пак всего пару раз проводил до остановки. Виделись в центральной церкви на другой стороне, ибо Сон был таким же прихожанином, пускай посещал церковь реже — и ничего, в чём их можно было бы уличить, на людях не делали. Они не касались руками специально (но не специально — бывало), не садились рядом на деревянной лавочке (наоборот получалось, только когда мест не было), не стояли у одной фрески, не встречались взглядами на расстоянии, на котором предусмотрительно держались — они были никогда не пересекающимися параллельными и, как частицы в квантовой физике, меняли траекторию при чужом наблюдении — на людях только здоровались, подглядывая друг за другом украдкой, чтобы никто не заметил. Очевидно же было, что заявлять о запретной связи в открытую — нельзя. Эти рельсы, что однажды всё равно соприкасаются — находили друг друга лишь в уединении, там, где стены абсолютно глухи и беспросветно слепы. Старший ни разу не подавал виду прежде. В основном, всё время более близко они встречались на закрытой территории особняка семьи Пак, огороженной забором. Пускай не всегда, когда дом пустовал… Если бы их кто-то заметил, то вряд ли бы что-то подумал, скинув это на дружелюбие: на лице хёна ведь не написано, что он любит младшего не братской и даже не отцовской любовью. План не вызывать подозрений, прячась за подготовкой к экзаменам, был хорош, ибо, пропадая целыми днями вне дома, Ким мог с лёгкостью сбросить всё на усердную учёбу. От правды была приличная доля, учитывая, что большую часть вечеров, помимо кротких поцелуев, прикосновений и ласк — одним словом, близости, — они действительно проводили за математикой. Оставшееся — за разговорами, потому что хён был единственным спасением Сону в этом сумасшедшем океане жестокости. Но если бы кто-то узнал, как бы воспринял эту его доброту? Даже если нет проблем с законодательством — люди будут говорить всякое: Сону обрекут душевнобольным, а репутация репетитора сильно пострадает, как и окажется обречён карьерный рост. Оба знали, и потому не рисковали в попытке заявить о своих чувствах в открытую. Всего лишь гармоничный в своей мудрости хён и несчастный подросток, ищущий истину и свет среди мира теней — это нормально, когда более опытный даёт дружеский совет и просто гладит по голове. Со стороны это выглядело так — почти родительски, невинно. Никто бы ничего не понял. — Ты хочешь стать просто мясом для какого-то озабоченного? Для извращенца? Разве так я тебя воспитала? Но поняла мама. В очередной из дней, когда у неё было плохое настроение и половину суток Сону оказалось суждено провести в тёмной кладовой — мальчик бежал к нему под дождём. Принёсший зонтик, хён встретил Кима в жутком состоянии, когда не дождь перекрыл слёзы на лице, а те перекрыли его, и то движение, что он сделал инстинктивно, не подумав (просто потому, что рука потянулась сама)… Это всё оно. Казалось, что в подобную непогоду на склоне, на конечной остановке зелёного автобуса — не было ничьих глаз и ушей. Поэтому, чтобы хоть как-то отвлечь, он спрятал от ливня, крепко обнял, и, огладив ладонями щёки и лицо, замкнул всё невесомым поцелуем. Потом же отвёл домой, под тёплый душ, снова перевязал все раны и долго сидел рядом, пока Сону не уснул… Что бы ни делал — всё до последней капли было актом заботы и искреннего переживания. Кто же знал, что продавец в круглосуточном магазине, на входе при котором всегда висели включённые камеры наблюдения — увидит в этом приступе нежности приступ вожделения?.. Хэбанчон — маленькое пятно на карте, относительно густонасёленного мегаполиса, а потому большинство людей здесь друг друга знают хотя бы отдалённо. Особенно о существовании соседей хорошо опознаны те, кто посещает церковь на обратной стороне горы. Этот дяденька посещал, а потому знал маму Кима — и посчитал своей священной обязанностью оповестить женщину, что репетитор и её сын занимаются не только математикой; даже показал запись с того дня. Потом же как-то отрицать и пытаться оправдаться было невозможно — старшая Ким потащила в больницу, и там-то, после быстрого анализа… Всё стало известно. Сону не смог бы отрицать — мог зашить себе рот по собственному желанию, но за него всё говорило тело и оставшиеся внутри него следы. Пережить осуждение работницы деревенской больницы, которая даже демонстративно приспустила очки в удивлении — это одно, а… Глубокое непринятие и ненависть со стороны матери, потерявшей дар речи от услышанного, что и так никогда не жаловала — совершенно другое.

— Они занимались сексом?

— Мы занимались любовью.

Она узнает, но никогда не поймёт. Сону не соврёт, но она не захочет слушать правду — для неё любая ложь будет ближе, чем истина из уст собственного сына. Женщина никогда не говорила этого Сону, да и не только ему (ни одна из трёх дочерей этого не знала), чтобы не мутить ничьи умы — но отец, покидая семью… Уходил к мужчине. Как же сильно она боялась того, что маленький Ким пойдёт в него не только внешностью — все самые страшные допущения подтвердились. И прямо сейчас на неё, из недр глазниц ребёнка, как будто смотрит сам дьявол — младшая версия Ким Сону первого. Похоже, что с человеком, ради которого бросил семью, он счастлив до сих пор. В то время, как она едва сводит концы с концами и волочёт на своей спине четверо несовершеннолетних, но, что ещё хуже — своё же жалкое существование. Ненависть переполняет вены, а мысли о том, сколь страшен его грех перед Богом… Ставят точку на терпении перед тем, как оно окончательно лопнет. Не просто прелюбодеяние — мужеложество. А никто не врал, говоря про «яблоко от яблони», ведь каков был отец, таков оказался и сын. Все эти годы досадного отторжения не были прожиты зря — теперь старшая Ким знает, что мальчик заслужил каждый удар и каждую волну злобы, которая отпечалась на его маленьком теле. Она жалеет только об одном — бить надо было сильнее. — Я не мясо для него… — Ким думал, что будет шептать до последнего, но голос как будто сам становится громче, подписывая своему обладателю смертный приговор; слышен всё отчетливее, а мать, стоявшая за спиной, замирает: дряхлые половицы прекращают скрипеть под её ногами, как всегда это делали. — Он видит мою душу, — губы дрожат, а ногти впиваются в то самое дерево, из которого сделан стол, пока мальчик не выкрикивает: — Он знает её лучше всех остальных, лучше кого-либо ещё! И уже точно лучше тебя. Слухи по деревне поползли быстро, несмотря на врачебную обязанность не разглашать тайны пациентов. Суть несчастных людей заключается в том, что они хотят, чтобы все остальные были такими же несчастными, как и они сами. Злющая бабка в приёмном покое не стала исключением: по рождению не умела держать язык за зубами, а потому уже на следующий день все перешёптывались, пока Ким Сону перестал посещать школу — мама сказала, что быстрее умрёт от этого позора сама, чем отпустит его становиться посмешищем в люди. Вынужденный домашний арест до лучших времен, пока старшая в семье Ким не придумает, что им делать. Сразу мальчику не досталось только потому, что женщина была отвлечена разбирательствами. Сыну ещё обязательно предстоит пройти психиатрическое лечение, но прежде было бы неплохо порешать с самим любителем малолетних — мать Сону собиралась достать на него как можно больше доказательств и привлечь полицию. » — Сону, скажи, что это было изнасилование!» Ещё вчера, до допроса, она трясла за плечи, заглядывала в глаза — и умоляла Сону послушаться. » — Передай им, что он угрожал тебе и шантажировал, чтобы получить своё, что он применял грубую силу» — но хён никогда не применял ничего, кроме нежности. Мама же, желая спасти репутацию семьи и может даже получить денежную компенсацию за нанесённый моральный ущерб, впервые звучала покладисто и даже мягко, не отреагировав слишком резко сразу — по крайней мере, её попытка достучаться до сына мягко, была не тем, что ожидал получить Сону. Опираться на то, что она войдёт в его положение — подобных надежд, конечно, не чаял изначально. « — Расскажи полицейским именно это, чтобы обелить своё имя. Сейчас не время думать о том, пострадает он, или нет. Что скажут люди? Ты задумывался о том, что они будут перешептываться и ты никогда не отмоешься от этого? Клеймо на всю жизнь — пока его не вырезали у тебя на коже, послушай меня, сыночек, и сделай, как я тебе велела» Незлобивый в тот момент, почти соловьиный голос — мама погладила Сону по голове, пытаясь настроить, как ей казалось, правильно, чтобы он сделал, как было сказано. Но Сону не сделал. Более того, чтобы выгородить хёна, на допросе Ким ответил почти правдиво, что первым захотел этого и соблазнил старшего сам. Что он идеальный мужчина в его глазах, и что мальчик планирует быть с ним даже после совершеннолетия. Полицейские тогда только хмыкнули с настроением «что ж, и такое бывает» — пожав плечами, отпустили ребёнка. Он пытался защитить Пака, а потому никакой компенсации и суда не будет: теперь мать не может успокоиться — готова прикончить его на ровном месте. В первом же участке, после беседы с подростком, ей сказали, что ничего не нарушает закона: по словам самого Сону, всё было обоюдно. Всё, что они ей ответили — это «решите проблему как-нибудь сами, ибо она не в зоне нашей ответственности: если вы против этой связи, просто ограничьте их общение». Родители имеют над своими детьми безусловную власть — ребёнок, подсознательно, чтобы выжить, готов откликаться на капризы таких же детей во взрослом теле (мамы и папы). Потому что в природе всё так и заложено: если единственный, кто за тебя ответственен, исчезнет из твоей жизни — ей придёт конец. Дети во власти старших. И Сону не исключение, но… С недавних пор больше не желает так жить. Это — тот самый случай, когда перед его глазами на горизонте маячит реальность, которая пугает гораздо сильнее перспективы умереть. То, что его заберут — как и то, что от него заставят отказаться самостоятельно — вот она, истинная погибель. Сону чувствует себя деревом, которое не суждено вырвать с корнем голыми руками, но нанести сотни шрамов и обломать ветки — да. Мать будет пытаться внедрить здравое видение ситуации через побои и моральное насилие, как привыкла; иронично. И Сону знает, но отступать не планирует. Решение было принято им гораздо раньше, и то, что его кто-то не воспримет, по-своему ранит, но никогда не заставит изменить. Возможно, Ким слишком серьёзен для своего возраста и сложившейся ситуации, но и за последние два года он повзрослел не только физически — окончательно перепрыгнул границы, которые разделяли его с такими же подростками. — Он любит меня, а потому я никогда от него не откажусь. И с его щеки стекает слеза. Мама не выносила, когда Сону плачет. Но если репетитор не мог видеть этого точно так же (с точки зрения, что чувствовал его боль и пытался всеми силами помочь успокоить ноющее сердца), то она выступала другим полюсом. Потому что каждое из этих мгновений напоминало ей, что сын похож на девчонку — было обидно так и остаться семьей, в которой нет ни одного настоящего мужчины; в несостоявшихся включая, конечно же, отца-беглеца. Особенно сильно Сону, помимо одинакового имени, напоминал его внешне, когда его лицо краснело, а глаза наливались влагой. У старшего Кима была аллергия на весеннее цветение, а потому в этот сезон его лицо почти всегда выглядело вот так. Щёки у отца сами по себе были большие, поэтому мама никогда не позволяла Сону много есть; следовало сохранять вид впалости и точеные скулы, чтобы мальчик напоминал родителя меньше. Но Сону был похож всё равно. Раньше ей нравилась эта особенность — довелось влюбиться именно в неё в своё время, однако она же стала очередным поводом для ненависти теперь. Ах… Если бы Ким только родился раньше, когда в семье ещё царила нормальная атмосфера — было ли бы всё иначе? Но сослагательное наклонение — не существующий аспект реальности, ибо… В настоящем по подбородку почти беззвучного, с нечитаемым взглядом пялящегося в стену Кима стекают слёзы, а мать снова видит в нём его ненавистного отца. Сейчас женщина чувствует, что если начнёт — остановиться будет сложно. Она убьёт его, если тот же час Сону не заткнется или по крайней мере не исчезнет с её глаз. — Иди в кладовую, — потому что не желает этого видеть. Однако мальчик на свой страх и риск отрицательно крутит головой, и произносит едва ли слышное: — Я не пойду туда, мама… Насколько страшно стоять до конца сейчас? Это происходит впервые именно сегодня. Никогда ещё Сону не пытался перечить матери, никогда прежде не отказывался идти отбывать наказание в комнату, что оставалась самой страшной в мире — мог пытаться поспорить и оправдать себя, попросить туда не отправлять, но всегда, каждый божий раз сдавался и, пытаясь втянуть вытекавшие из носа сопли обратно, обречённо, потеряв возможность защищаться, шагал в указанное место. Он знал, что бесполезно противиться. Сону проявлял смиренность. Он был покорен, как тот самый божий раб, которого из него лепила мать, но… Похоже, воск, из которого лепили, придавая форму — растёкся под давлением чужого пламени. А у Сону после мучительно болезненного выпадения всех молочных, вопреки словам хёна о появлении коренных взамен — вырастет полный рот зубов мудрости. Ведь сегодня узнал кое-что важное: у Бога не может быть рабов, раз он любит людей столь сильно — он подарил им свободу выбора. Право решать, куда и с кем идти. Всё, что говорила мать — на этом фоне показалось ложью. И Сону хотел бы ответить ей той же монетой, облить ненавистью, вот только… По-прежнему не умеет. В Ким Сону никогда не жило темного и не заживёт впредь, его тело не место для роста червоточин — он чист, и грязь окружающего мира видна на нём так хорошо, всюду липнет. Но не становится ему в список промахов, а напоминает Вселенной о её личных несовершенствах. Сону не ответит матери злобой, он всего лишь припасёт свою щедрую и благодатную любовь — отдаст её другому человку. И всё это будет — случится, но потом. А пока голову прожигает острая боль, будто вонзили и медленно вытаскивают тысячи иголок разом — буквально совмещается пекущая и режущая. Сону совсем скоро понимает, что является её причиной. Он чувствует, как чужие руки вонзаются ему в затылок, оттягивают за волосы с такой силой, что при желании могли бы вырвать всю ту часть копны, в которую вошла перста. Заставляют не то чтобы подняться, а именно слететь с табуретки, что всегда была ниже стула, на котором сидела мать. Он до сих пор не ведает, откуда в невысокой женщине столько силы. Пусть и догадывается, что помимо приходящей с гневом к ней мощью — и само его тело слабеет под железным взглядом матери. Она будто одержима до такой степени, что готова замарать руки в крови, после чего продолжит ходить в церковь, как ни в чем ни бывало. Где-то на задворках сознания остаётся стук дерева о пол, когда та самая табуретка перекидывается, зацепленная ногами Сону, которыми он бился, пытаясь хоть на чем-то застопориться. Проволакивая недалёкое расстояние до кладовой, на которую выходит коридор из кухни, женщина распахивает дверь и одним рывком, словно он ничего не весит, умудряется бросить пятнадцатилетнего паренька в кладовку. Больше ни слова, и дверь громко хлопает, пожирая последние проблески коридорного освещения. Сону остаётся в полной темноте наедине со своей печалью и маминым: — Молись, Сону, молись до самого вечера. Проси у Бога прощения за свои грешные деяния. И я тоже буду… Проси у него прощения за ослушание. Сону продолжает сидеть на полу, раскинув ноги и руки, сохраняя их в том же положении, в котором был сюда брошен, будто он — это какая-то неживая кукла без души, потому что сил сопротивляться или плакать больше нет. Ким знает, что его она выпустит ещё не скоро, и всего лишь желает переждать этот ужас. Он слышит, как ладонь матери, сжатая в кулак, ударяется об дверь с каждым новым разом, когда она заканчивает одну из тысячи громких молитв и как бы направляет всё сказанное в сторону запертого сына. Как молотом по голове — Сону игнорирует. Он, по мнению матери, должен быть благодарен за то, что она решила его запереть и замолить всю ту грязь и совершенные им грехи, ибо в противном случае, останься он бельмом, реинкарнацией собственных ошибок перед глазами — женщина не знает, что сделала бы. Сону же молча прикрывает глаза и на каждое упоминание Бога представляет реального человека. Его Бог никогда бы не стал осуждать Сону за то, что он просто пытается жить и быть счастливым. За то, что он верит в него и любит только его. — Боже милостивый… Припадём к твоим ногам всемиренно и услышим мудрость миллиардов веков до рождения нашего, иже еси на небеси и слышишь наши молитвы, напомни умам не окрепшим… — подчёркивает женщину каждую гласную, чётко проговаривая, будто будь слова истинным гранитом — она бы намертво в него вгрызлась. Иже еси — если правда есть… Сону хотел бы. Хотел бы, чтобы, будь реальным что-то святое, непридуманным то Небо над головой — и оно услышало его просьбы о помощи, исполнило хотя бы одно желание. С ним он бы хотел только одного — быть. В любом виде, в любой форме, в любом времени — даже если не сейчас, Сону верит, что ему положено остаться с Паком. Иначе лучше было вовсе не рождаться — на кой ему сдалось существование без смысла? Но и в реальности существования жизни на Небе он никогда не сомневался. Не может же оно быть просто пустым, холодным и одиноким слоём атмосферы — а страшнее только космос, что находится выше. Но так просто не бывает. Жизнь не может быть бессмысленна. — Да вспомним же имя твое, да припомним же заповеди твои не всуе… И как говорил Отец, и как говорил нам Святой Дух… Сону поднимет голову. И если кто-то выше действительно всё знает и видит, то пускай прислушается к любимому из своих детищ хоть раз — избавит его от страхов. Может, он не осветит путь во мгле, но, по крайней мере, погрузит к Сону кого-то, с кем ему перестанет быть одиноко; кого-то, чьи глаза видят без света лампочки лучше, чем его. — …Не ложись с мужчиной, не ложись с животным… — продолжает мать, а Сону крепко жмурится. — Я люблю тебя, — тихо произносит Сону, и страх по-настоящему отступает. Не потому, что сожалеет, а потому, что попался. Он не жалеет ни о чём, что связано с ним — даже сейчас. —… О Создатель, прости нам наш грех, ради всего святого… — Прости, что сегодня опоздаю. — Сыну за то, что разделил ложе с мужчиной, Матери за то — что породила такого сына… Может, Сону и правда было лучше не рождаться вовсе? Кладовка мрачная и сырая, в ней совершенно ничего не видно, а единственный мальчик семейства всегда боялся темноты, в которую с удовольствием в виде наказания погружала его родная мать. В темноте ты никогда не знаешь, кто окажется сидеть рядом и на чью ладонь наткнёшься, в истерике нащупывая выключатель; жаль, что даже нащупав, ничего не изменится — лампочка давно перегорела, и никто не собирался её менять. Но Сону не страшно, когда он верит, что, закрыв глаза и погрузившись в такую же темноту, как и та, что сейчас перед ним — сможет обрести душевный покой. Небо исполнит его желание, обязательно исполнит, и покажет: темнота вовсе не страшная. Ведь в ней можно встретить кого-то, кто далеко, просто вспомнив о нём. Тот самый, что Бог для Сону, живёт в доме на другой стороне Хэбанчона и вряд ли подозревает, что сейчас происходит с младшим. Сону дышит, и собственные вдох и выдох стоят гулом в ушах — перекрывают всё лишнее, что доносится из-за двери. А потом воспоминанием утешает его голос, звучащий в голове: Сону делает вид, что замаливает грехи, пока отсчитывает секунды до следующей встречи. Он о ней никому не расскажет, не признается. Мечтает вернуться в его объятия, ибо ничего лучше них нет. Наивность нашептала, что искренние чувства всегда возносят вверх и спасают от тьмы, но, на самом деле, тьма-то никуда не девается из человеческих жизней. Всё это иллюзия. Люди больны надеждами на то, что искренность их возродит, но вместо совместного наслаждения светом так и остаются сидеть в своей мгле, просто, на этот раз, не одни. И поэтому она кажется менее пугающей. Может, в этом и есть весь смысл? Был ли репетитор центром всей солнечной системы — первой и самой главной точкой отсчёта для Сону и его умения чувствовать? Нет сомнений в том, что он спасал мальчика бесчисленное количество раз, но. Показал ли, что не всегда то светлое, о чём складывают стихи, песни, те самые молитвы, и чему поклоняется искусство — не так безобидно и похоже на панацею? Скорее всё это заставляет смертных нуждаться либо в умерщвлении, либо в том, чтобы быть отмоленными — поскольку выжить и высохнуть по выходу из воды невзгод человеку дано после всего, кроме неё. Ибо любовь — это не спасение. Это то, от чего следует спасаться. Когда начинаешь смиряться с тем, что ты в темноте; а в нормальном состоянии обязательно попытался бы из неё выбраться. Когда она больше не кажется худшим местом, когда вместе с правильным человеком ты учишься ей наслаждаться, ведь под солнечными лучами счастье — данность; будет ли так же просто добыть его, когда всё вокруг рушится? Любовь, в конце концов — это не о счастье, а о мгновениях, когда хорошим людям плохо, но вместе… Им плохо никогда не было.

***

сейчас. Пара мазутных зрачков любуется оголённой спиной, хрупкими острыми плечами — он смотрит на то, как медленно Сону одевается, напоминая сошедшего с церковных фресок святого; это заставляет забыть о том, что они разделили ночью, ведь всё до последнего мгновения вряд ли можно было связать с непорочностью. Сону невыносимо красивый в любой из своих ипостасей — утром и вечером, по пробуждению или перед сном. Когда сонный или полный сил, звонко смеющийся или дующий губы; их, признаться, хочется целовать каждую секунду. Что бы он ни говорил и что бы ни делал, мужчина, проснувшийся рядом с ним в одной кровати, околдован настолько, что поверит в наличие приворота. Только вот лучший приворот, которым пользуется Ким Сону — это внутренняя свобода и умение с завидной ловкостью ускользать из человеческой жизни. Исчезает так же быстро, как появляется (а потому о нём так легко получается мечтать), но. Сегодня решил задержаться. И помимо поднимающегося, как от волн, песка — ощущает непреодолимое желание заключить его в объятия и ни за что не выпускать; даже в дорогу до кухни, попить воды. Однако Ники и самому пора идти (работа и ответственность за неё не ждут), а поэтому желание замотать мальчика в одеяло, создав кокон, в котором будет по-смешному его качать — приходится победить, оставив на потом. Нишимура ещё обязательно воплотит всё это в реальность. А пока же Ким, который проснулся только для того, чтобы стыдливо (ибо ничего со вчера не забыл) запахнуть распаренную под одеялом грудь. Одевшись, он залезает обратно в кровать, чтобы спрятаться в единственной белой простыне и поспать подольше. Нишимура, решив, что не стоит его будить, покидает комнату, чтобы одеться самому перед выходом, а когда возвращается, чтобы оставить невесомый поцелуй в лоб на прощание, видит эту картину. Ким Сону, сразу ощутивший, как начало пустеть место рядом с ним — повернулся на спину и молча вытянул руки к потолку. Он похож на изнеженного в лучах солнышка зверька, который греет торчащий (из-за слетевшего одеяла и рассыпавшихся краёв не застёгнутой снизу рубашки) живот под ультрофиолетом — питается витамином Д, чтобы стать его воплощением, а потом питает своим присутствием самого Ники. Наполняет его жизнь неподдельным смыслом — своим присутствием. — Что такое? — часто моргает японец, пытаясь понять этот полунамёк: что Сону хочет, чтобы он сделал, когда вот так многозначительно трясёт ладошками в воздухе, но не произносит никаких слов, кроме звука невнятного мычания?.. Брюнет всё-таки возвращается к кровати, не успев надеть ничего из костюма, кроме брюк, и наклоняется, оставляя влагу от губ на лбу. Ладонь же привычно умещается ниже, перекрывая собой линию оголённой кожи в области живота. По-приятному плоский и прохладный — Ким с утра ещё ничего не ел, а Нишимура помнит, что ещё с детства у него нет аппетита с просоньи и завтраки старший обычно пропускает; Ники до сих пор знает о Ким Сону гораздо больше, чем тот о себе сам. Однако мальчик, успевший обвить его теми самыми вытянутыми в воздух руками, как хищный цветок, который с виду казался безобидным — смыкает свои руки (читайте челюсти), и ни на какую свободу японца больше не отпускает. Нишимура посмеивается, на короткое время поддевая его нос своим. С каждой новой попыткой встать старший только придаёт рукам силу (Ники мог бы вырваться, если бы захотел, но не хочет — и в этом проблема), заставив замереть. Надо же, ну что за дождевая пиявка? Именно так люди и начинают мутировать из-за продолжительных ливней? — М-м-м, — деланно мычит жигулём Ким, как будто просит никуда не уходить. — Слушай… Мне надо на работу, — ужасно осознавать, что придётся покинуть Рай, променяв его на чистилище, и отправиться пачкать ладони, которыми прямо сейчас обнимает любовь всей своей жизни, в крови. Тешит лишь мысль о том, что на эти Небеса удастся вернуться позже — в момент, когда смоет всю грязь с рук и обнимет Сону снова. Ответа на это так и не следует, но брюнету и без него всё понятно. Поцелуй в висок, и в следующую секунду Рики осторожно, медленно приподнимает полностью расслабленное тельце с кровати, превращая тем самым в какую-то неваляшку и позволяя Сону перенести вес на своё тело, уткнуться носом себе в плечо. Будто прося мальчика ни о чём не переживать (ведь в обители Нишимуры он под защитой), японец качает из стороны в стороны, легонько постукивая по спине ладонью. Ким совершенно безвольный, когда сонный — и оттого ещё более очаровательный. Плохо контролирует потребности: робкий с виду, но на деле почти каждую секунду нуждается во внимании и в том, чтобы его приласкали, облили теплом и заботой, как из летнего ковша водой — когда освежающа влага, нагретая в лучах Солнца, только в радость. Ему всегда не давали самого главного. И Нишимура готов обеспечить всем необходимым: Сону-хён нуждается в любви и ласке, как в понятии… А младший — в Сону. Мальчик почти мурчит, особенно, когда вот так убаюкивают; но в комнату из-за раскрытых штор уже давно попал дневной (пусть и приглушённый тучами) свет, так что вопрос пробуждения относится только ко времени, когда Сону наконец придёт в себя и разомкнёт веки. Если бы не необходимость выходить, брюнет мог бы сидеть так часами напролёт и не заставлять хёна от себя отставать. Японец наслаждается моментом, вдыхая аромат его волос и прикрыв глаза сам на пару мгновений. В голове рой мыслей, и почти все так или иначе связаны с Сону, только вот не о каждой получится сообщить ему напрямую. Ни одно переживание Ники не беспочвенно. Он гладит по голове и нашептывает на ухо, когда мальчик, так и не найдя в себе сил ни встать, ни открыть глаза — притягивается магнитом, и, переползая с матраса, садится к нему на колени; продолжает крепко обнимать, обвивая шею, будто одной ногой находится во сне, а второй в реальности. — Не приходи больше в клуб, ладно? — прижимая к себе крепче заспанного старшего, мужчина почему-то считает нужным как можно быстрее сказать об этом именно сейчас, по раскрытию век нечитаемым взглядом глядя в сторону балкона. Брови слегка сгущаются, но Сону всё равно не увидит и не поймёт до конца, за что же каннамский господин так сильно переживает: — Лучше дождись дома, пока я за тобой заеду, — пускай мальчик сонно сопит, брюнет знает, что тот его прекрасно слышит и хотя бы примерно понимает, о чём идёт речь. Раз они уже обговорили главную точку преткновения в лоб, и Сону знает, что его любовник связан с преступным миром, то и соответсвенные риски, ложащиеся на его плечи — в состоянии соразмерить. Нишимуре не хотелось бы, чтобы Сону вообще что-либо «соразмерял», и было бы куда проще, откажись Ким от этих потенциальных угроз насовсем сразу, но вместе с ними придётся и от самого Ники; каждую мафиози волочёт на своих ногах, как невидимые кандалы. Сам же брюнет не желает отвергать своего Кима или заставлять того отступить первым — проще пойти другим путём и попытаться выпутаться из игры, которая может стоить жизни им обоим. Но это займёт время — посему стоит предупредить и вооружить Сону своей опекой и поддержкой мерами безопасности. А пока же он действует крайне беспечно. Ким снова у Нишимуры — стоит только дождю ненадолго притихнуть, и мальчик уже тут как тут — с появлением первого таксиста на улицах Гуро (где живёт Сонхун-хён и, соответственно, сам Сону вместе с ним) летит на полных парах на Каннам. К Ники. — Почему? Брюнет не хочет говорить прямо: это опасно, и если хотя бы одна душа из преступного мира узнает, где находится ахилесова пята непобедимого Нишимуры — непременно захочет до неё добраться, чтобы нанести смертоносный удар. Все кругом ведь ищут слабые места Ники, но никак не находили вплоть до этого момента; живыми-то их и не было до поры до времени. Младший не желает подвергать старшего подобным играм в русскую рулетку; лишь бы Сону поверил на слово и сделал шаг назад, когда его попросят. — Потому что тебе… Не очень подходит та атмосфера, — пытается подобрать слова помягче мужчина. — Не стоит водиться среди людей, которых интересует только спиртное и наркотики. — А что мне подходит? — Сону понимающе кивает, и наугад водя пальчиками по шее Нишимуры, сам не осознаёт, как запускает по коже разряды, заставляя мужчину сдерживать дрожь и бабочек; испытывать их снова, спустя десятилетия — необычно, и больше удивляет то, что это вообще возможно. Ким доказывает Ники, что тот не разучился чувствовать, а просто очень долго прожил в спящем режиме. Он не имеет ничего в виду, а просто невинно пытается тыкнуть в родинки у венок по памяти, и приоткрыв один глаз, сверяется, попал ли правильно — угадать получается несколько раз, а значит, мальчик отлично отметил их расположение на карте своей памяти. Отныне нельзя ничего забывать. — Спокойные и размеренные места, — продолжает водить ладонью по спине брюнет, поджимая губы. — Горы или море? — слышится в ответ. Проходится ребром ладони по острым лопаткам, по выпирающим позвонкам, и снова поднимается к голове, чтобы размеренно погладить, мягко запустив пятерню в густые пряди. Небо, — хочет ответь Ники, или «твои объятия», — а отвечает голосом голого рационализма, подавляя эмоции: — Безопасность, — потому что настроен на защиту Кима больше всего. — Но рядом с тобой я в безопасности, — приподнимает брови в недоумении мальчик, поправляя сползшую с плеча ткань нишимуровской рубашки, которая больше на несколько размеров, и Сону в ней тонет, — да и сам достаточно умён, чтобы понять, с кем можно водиться, а с кем не стоит. Не смотри на меня, как на пустоголового ребёнка… Отстраняется, стараясь разлепить сонные глаза и показаться как можно более «серьёзным». Снова лицом к лицу — и контролировать себя сложно. Узреть Ники таким домашним, ещё и спросонья, необычно, но даже в таком виде он умудряется выглядеть, как представитель королевских кровей. Сону рядом с ним крохотный и по простому красивый, не настолько классически огранённый, не настолько идеальный, однако за неброской, полупрозрачной и непорочной красотой Кима брюнету хочется наблюдать вечно. Нишимура, пытаясь не отвлекаться на любование лицом и фигурой Сону, которую плохо скрывает его одежда (на одной из таких трофейных Ким оставил отпечаток испачканных в кимчи губ), и резко отрицательно вертит головой. Он то помнит главный промах Сону и то, чем закончилась его больная сердобольность: пожалел (сначала собственного) убийцу один раз, пожалел и во второй (уже того, кто просто отнял боле сотни жизней — Ники), так почему бы не случиться третьему? Всем добродушный хён найдёт оправдание и прощение, только вот сам рискует сильно пострадать. Старый сценарий выучен достаточно, чтобы его узнать и наконец прекратить повторять. Ники не позволит этому произойти, потому что уже обжигался о чужую погибель и глупость, что к ней привела однажды. — Ты плохо чувствуешь, кому можно доверять, а кому нет, — и подобное он говорит без приукрас, но это всё равно не сквозит грубостью, как бы сильно Ники ни хотел звучать жёстче — перед Сону остаётся ласковым, — просто не умеешь распознавать настоящую опасность, а потому даже не пытайся импровизировать и поверь моему чутью. Это уже почти профессиональная деформация: я тебе за секунду скажу, на что способен стоящий передо мной человек. Ким понимающе кивает головой, но это всё равно не выглядит, как принятие к сведению. Понять можно, но это не значит, что Сону в мгновение изменит вектор и жизенную философию, что сопровождала его при первом появлении на Земле и даже во время однократного путешествия под грунт и обратно. Он пришёл сюда с мнением, он пронёс его сквозь тонкие миры и вот уже больше пятнадцати лет отстаивает; зачастую ценой собственной жизни. «Тёмное и светлое имеют свои определённые места во Вселенной, она не функционирует при выпадении хотя бы одного антипода» Все, почему-то, привыкли считать Сону наивным и не проницательными, но, на самом деле — он умён не по годам: его душа мудрая и явилась сюда учить людей принятию пусть даже самой абсурдной, но стороны одной и той же медали. Мальчик хорошо чувствует, кто классически «плохой», а кто «святой», просто, в отличие от других людей, которые изо всех сил пытаются найти безопасную гавань, не считает нужным избегать первого: кораблю безопаснее в порту, но он строился не для отстойки без дела. Сону мечтает обнять весь мир, исцелить и подарить покой каждому, а потому убегать — никак не входит в его привычки. Нарочно стремится в эпицентр шторма, радуется стихийным бедствиям, любит дождь, ведь разрушение — это всегда начало очищения, закономерности: жизнь — путь к смерти; смерть — к новой жизни… Таковы его воззрения по рождению — следуя за ними появился на свет. По мнению Ники, именно это всегда и становится его главной ошибкой. — Правда? — улыбается Сону. — Тогда вот так сходу, расскажи мне… На что способен я, а, Ники-сан? — и расставляет руки пошире, принаклоняя голову, отчего ещё сильнее начинает напоминать снежную лисицу. Но эти животные, сколько милыми бы ни были — в первую очередь ассоциируются именно с хитростью и расчётом. На что способен? На обман. Обман самого себя. Всё он распознаёт, просто мальчик не считает нужным сторониться плохих вещей. Окунуться с головой в объятия маньяка тоже было его выбором однажды, хотя, справедливости ради — это случилось потому, что, по сравнению с родными людьми, этот душегуб был и то более добр к нему. Он не казался злом на фоне тех, кто с детства приучил Сону страдать, но никогда не обзывал себя «врагом». Он был Сону ближе тех, кто являлся родным по крови: доказал, что эта жидкость не больше, чем вода, когда речь заходит о душевных узах. Если бы у Кима не было умения принимать чужие пороки, не было всепрощения в самой его сути — смог ли бы он понять Ники сейчас? Принять его в свои объятия даже после того, как жизнь запустила его человечность крутиться в миксере? На деле же даже признав его преступником — не остерегается, потому что «тёмные оттенки тоже заслуживают быть. Причем не только на волосах обожаемого Сону хёна». Нишимура делает вид, как будто не заинтересован и вот-вот выпутается из объятий, уложив Сону обратно в кровать, а сам уйдёт по делам, но в последний момент подхватывает мальчика за бёдра и поднимает привычно легко — в воздух. — Ты способен доводить людей до белого каления, — смеётся Ники, когда спина мальчика касается к прохладной деревянной поверхности закрытой двери. Мужчина крепко держит под коленками, не дав соскользнуть, пока ноги довольного собой Кима обвивают его талию. — И тебя тоже? — деланно вздыхает Сону, хотя по нему видно, что не обижается. — И меня тоже, — часто кивает японец, отводя взгляд, как будто пытается совладать с собой до последнего, чтобы не утопить маленькую лисичку в бесконечной любви. — Я буду наказан? — Да, похоже на то, — звучит так, как будто Сону и правда собираются распять, но на деле Рики — всего лишь хороший актёр, который умеет сохранять лицо каменным при сердце, которое с минуты на минуту ипсачкает всю квартиру в кусках себя; ведь прорвёт грудь, пытаясь выскочить и долететь до рук Сону, вечно им подаренное. — И как же? Ники наклоняется вперёд, и шепчет прямо на ухо: — Я позвоню госпоже Им и попрошу её не приходить сегодня, — упоминает имя домработницы брюнет, приподнимая бровь, — потому что на сегодня у неё не останется работы, — звучит угрожающе, но Киму хочется только рассмеяться в лицо; до какого-то мгновения он старательно сдерживается, позволяя только губам предательски дрогнуть. Неужели в плату за ночлег и упрямство заставит убирать всю огромную квартиру в одиночку? — Почему это? — недоумевает Сону. — С удовольствием протру тобой все поверхности сам. А в ответ японец получает только высунутый язык. Реакция Сону замечательная — за ней можно наблюдать вечность. С ним Рики снова становится непоседливым ребёнком, склонным дразнить всё, что движется. А то, что не движется — двигать и дразнить. Удержаться, чтобы не поцеловать ещё раз — сверх сил Нишимуры. Обещание Ники сдерживает, перемещая Сону по самым разным поверхностям в помещении, но ни на секунду не отрывая губы от губ. Получается, что с течением времени жалость или любовь не приходят к тебе в одиночку — просто притупляется память о плохом. Как неограненный глиняной стакан, с которого время, выступающее мастером, стесывает все лишние углы — и оставляет только основу. Все прежние ссоры и недомолвки не могут найти себе места и просто утекают сквозь пальцы, как будто их не было. И ты останешься наедине с тем образом, который можешь только неистово обожать — и оттого суждено скучать только сильнее. Сону, тем не менее, выглядит еще лучше чем то, что запомнил Ники — хотя он ни капли не изменился. Лишь появилось больше смысла в глазах, спокойствия. Сейчас он больше напоминает ту версию себя, в отношениях с которой всё было хорошо — вместо той, которая пришла на смену изначальному незадолго до смерти. За эти минуты Рики доносит Кима до балкона и, успев открыть дверь, усаживает на бортик чуть ниже перил. За спиной — высота и шум приземляющихся на трубы и подоконники соседних квартир капель, центр кипящего жизнью в спешке Каннама. Время не замирает, но останавливается в их голове. У Сону от происходящего спирает дыхание и что-то приятно шевелится в животе, когда Нишимура обхватывает ладонью левую сторону щеки и прижимается устами к устам. Они целуются под дождём, под открытым небом, Ники стоя на балконе, Сону же сидя на бортике у перил, ощущая, как брюнет крепко держит за талию — как и волосы, рубашка промокает (распускаются мурашки по телу) и из-под неё виднеется хрупкое тельце. Сону больше не пьёт никакие таблетки, а потому воспоминания обязаны вернуться. Есть надежда на то, что Рики он тоже сумеет вспомнить — по крайней мере, ему очень хочется. При более длительном принятии препарата Ким потерял бы знания о прошлом безвозвратно, и, поскольку с начала потребления уже прошло больше пары месяцев — несомненно есть то, что было стёрто. Что именно из раскадровки жизни Сону растерял насовсем, и было ли оно чем-то важным? Воодушевлённый шансом наблюдать за тем, как вещи возвращаются на свои места, а мир на круги своя — мальчик даже не задумывается о том, что, отдаваясь ощущениям, в это самое мгновение страстно целует то единственное, выженное из памяти. Навсегда забытый — Ники прямо перед ним.

***

— И с чего же это? — смех почти истерический: видно, радуется, что не оказалась на его месте. — Да ты живой мертвец — тебя ищет весь отряд! Почему решил, что я поверю в очередную твою манипуляцию? Зря видишь здесь последнюю соломинку — за меня не зацепишься. Ароматическая свеча дрожит, казалось бы, даже не от сквозняка — а от тембра женского голоса. Напряжение передаётся разрядом по венам, и трудно преувеличивать, говоря, что она раздражена. Комната мрачная сама по себе (в особняке все помещения без исключения оформлены затемнёнными), — и здесь куча соответствующих по атмосфере личных вещей: из гаромнии выбиваются лишь противоречащие друг другу набор ножей для метания и пушистые розовые тапочки, что говорят о хозяйке громче любых слов. Переменчивая личность — мутабельная, и это тоже надо учитывать. Значит, что она имеет жидкий хребет и способна адаптироваться к любой новой ситуации. Ломать в ней нечего — кости гнущиеся. Безусловно, попытка заставить такого человека выбрать себя, жалкого беглеца, когда на противоположном поле стоит её несчастная влюбленность (потому что взаимности там можно не ждать) — затея, как минимум, идиотская. Как максимум — суицидальная. Однако Джэюн не пальцам деланный — теперь, когда в его руках, потерявших все карты, затесалась одна единственная, да ещё и столь сильно похожая на козырь… Не сделать никакого хода чисто из страха лишиться жизни окажется большей глупостью. На данном этапе, кроме пульса в венах Шиму терять нечего. Никакого бездействия, ибо в его случае верен один ответ — да позвольте же пуститься во все тяжкие, пройтись по головам, не побоявшись услышать хруст чужих шей под подошвой и не посмотреть, кому они принадлежат, раз назад дороги нет; её перекрыли — Джэюна в этой стране ищут со всех сторон. А ему самому помощи искать почти негде — только за спиной, давя на нервы, тикают часики, заведённые Пак Чонсоном: нужно предоставить то, что он попросил, иначе закончившийся обратный отсчёт приведёт к по-больному логичному завершению. Она — последняя надежда. У таких, как Сакура, стиль жизни говорит о способности приспосабливаться. У неё нет стальных и негнущихся убеждений, а потому на каждую ситуацию своё решение. Лучшая из претендентов на помощь. И если всё пойдёт по плану в этот раз, хотя бы на пару минут преступный мир падет к джэюновским ногам, обманутый самим же собой. Змея сожрёт свой хвост — осталось только правильно её направить. План, напоминающий толкание фигурок домино, конечно, не самый плохой из придуманных им прежде, однако. Удивительно то, что Джэюну вообще хватило смелости заявиться сюда, умудрившись перейти дорогу Нишимуре Рики; всему виной слежка и побег из клана — не простят ни за что. — Я могу запросто сдать тебя Пак Хёнджину, и не повести глазом, ты же знаешь об этом, да? — ни то специально, ни то само как-то получается, но Сакура даже не моргает, глядя на мужчину нечитаемым выражением. — Шею мне скрутить не успеешь, если действительно уповаешь на ловкость рук — забудь об этом. Очень мягко говоря, Сакура токсичная. Но не будь у неё стального характера, забралась ли бы она столь высоко? По лестнице иерархии в этой одной большой змеиной банке. Каждая ступенька когда-то была живой — но об этом, почему-то, никто не говорит в открытую. За её спиной тысяча трупов тех, кто не выдержал и года на той же должности. Мияваки же не просто ей завладела, а приумножила свои обязанности и заслуги, помимо дел секретаря волоча на себе доблесть переговорщика, и с тех пор без неё не проходило ни одного контакта с полицией или противниками. А насколько известно Джэюну по городским легендам, во время обучения в клане — она была единственной девушкой, которая в первый же день по приходу скрутила шею своей сопернице; случилось в бою, где было достаточно только нокаута, но на тот момент ещё четырнадцатилетняя девчонка мелочиться не стала. Идти было некуда, ждать помощи не от кого, оттуда и результат — от всего выжимала максимум. Если так подумать, то они с Джэюном даже чем-то похожи, только вот Сакура боролась за себя одну, а Шиму на себя плевать — сражение идёт за спасение любимой семьи. Но понять-то его мотивы она способна? — Я — не обычная шпротка, умеющая только готовить кофе и разносить макулатуру, которой можно подтирать задницу. И со своим стажем я лучше тебя в бою, — звучит абсолютная правда, что ж. — Не спорю, — соглашается шатен. Сделала себя сама, искупавшись в крови и помоях — в этих краях по другому пути на верх пирамиды не забраться. И кто в здравом уме пойдёт просить у неё защиты? Но Сакуре, по крайней мере, любопытно: понять причину появления австралийца здесь, всё же, хочется немного чётче. Не каждый день видишь таких безбашенных живыми. — Не считаешь ли ты меня часом… Безопасным островом? Смелость — это умение идти вперёд, несмотря на страх, — проговаривает девушка, завёв руки за спину, но в любой момент готова схватиться за какое-нибудь снаряжение и перерезать самонадеянному глупцу, который заявился прямо в её обитель, горло, — который присутствует, ведь человек отдаёт себе отчёт обо всех рисках. Отсутствие страха — это совсем другое. Незнание об опасности — это просто удел безбашенных и ни о чем не задумывающихся, — а ещё ей известно, что безвыходность ситуации Шима заключается в том, что бывших коллег в мире мафии не бывает; они могут быть лишь мёртвыми. Действует ли Джэюн из порыва смелости, либо из порыва глупости? — Какой случай твой? Ха… Как будто у него вообще есть выбор. Если поднять лапки и камнем устремиться ко дну — считается решением, то Шим откажется от подобного тот же час. Не зря говорят, что выбор есть всегда, но не все из присутствующих возможностей можно принять. От себя бы отрёкся сразу, но не от мамы с Хаюн. Если Джэюн умрёт сейчас, не успев ничего закончить, по ту сторону, в другом мире — он просто не сможет заглянуть в глаза отцу без стыда и слёз. Но это — не то, что он собирается рассказывать девушке. Перед ним не стоит задачи разжалобить Сакуру, ибо сострадние здесь в принципе мало кому знакомо — за годы жизни за пазухой преступного мира вместо Бога, можно было и выучить это незыблемое правило. — Никакой из них, мне просто жаль тебя, — улыбается, выбивая секретаршу из предсказуемости сценария. Девушка с недоверием оттягивает ворот своей рубашки, не сводя с него глаз. Австралиец попытается надавить на живое, чтобы переманить на свою сторону. Однако секретарша тоже не вчера родилась: она прекрасно понимает, что в подобных обстоятельствах мужчина используют любые рычаги. Тем более, когда для всех её чувства к другому наёмнику очевидны — Мияваки не позволит управлять этим знанием так просто, пока не получит как минимум одну причину, согласно которой должна пойти навстречу. У Шима такая наконец-то появилось — в лице неоспоримых доказательств, поэтому заявился к ней столь смело. И правда, с пустыми руками к очередной головорезке он бы не прибился. На сосредоточенное лицо девушки выбрасывает наживку, на которую она, точно рыбка, клюнет: — Он ведь перестал приходить к тебе? Мужчина держится уверенно, но всё равно не знает, куда деть глаза, находясь в личной комнате. Здесь его не станут искать (по крайней мере, сразу), так как жильё приближенных отделено от пристройки с общежитием для обычной прислуги. Другого дома у Сакуры нет, так что сразу заявлять о том, что собираешься разрушить её единственный — ну, не стоит. Если Пак Чонсон получит разрешение от верхушки — всё здесь поднимут на воздух. — Откуда ты знаешь? — недоверчиво прищуривается японка. — Ты за мной следил?! И в голосе японки мелькают нотки злости, но Джэюн успевает срезать это на корню: прежде, чем Сакура начнёт загораться и крушить всё в состоянии гнева, он обязан направить её злость в созидательное русло, перетащив на свою сторону. — Нет, — резко отрицательно крутит головой мужчина, — как бы мне это удалось, если я не могу заходить в особняк? По крайней мере в ту его часть, где обитает Хёнджин с правой рукой? Ладно ещё твоя комната или общежитие прислуги… Нишимуры-сана здесь не бывает. Сейчас уж точно. А в центре охрана слишком хороша, и все знают меня в лицо. Ты сама прекрасно это понимаешь. — Но ты следил за ним?.. — с сомнением приподнимает бровь Мияваки. И Джэюн соглашается: — Да, за ним наблюдать гораздо проще, потому что он и не пытается прятаться. На Каннаме же между зданиями пространство больше, чем в других районах, а потому очень удобно делать кадры издалека. О твоей же ситуации и его охлаждении… Я знаю причину случившегося, а додуматься, к чему она приводит, не так сложно. И зерно истины в этом, судя по всему, присутствует. Нишимура и правда сильно отдалился за последнее время. Игнорировать или пытаться отрицать это было сложно. Даже если та близость, которая у них была — всего лишь низменное удовлетворение потребностей физиологии, этого «хоть что-то» Сакуре до поры до времени было достаточно, ведь правая рука оставался рядом. Однако и это у неё, как она считала, не «куда-то» делось — именно отобрали. Сакура пытается выглядеть холодной и дальше, но не ощущает, как легко потерять контроль над зрачками — расширяются сами по себе, когда на в подтверждение собственным словам, Джэюн протягивает свежие снимки, на которых Мияваки видит своего наёмника, обнимающего талию какого-то миниатюрного мальчика. — Кто это?.. — проговаривает она полудрожащими губами. Можно было подозревать все, что угодно: многое способно стать причиной, по которой человек, чьё тело в тебе нуждалось, перестал брать себе положенное. И, конечно же, в голове присутствовали догадки о том, что у японца мог кто-то появиться. Но догадки — это догадки, а видеть прямо перед собой не представления, нарисованные нервным мозгом, а реальные фотографии, подтверждающие все опасения… — Я спрашиваю, — нервно сглатывает, промаргиваясь и пытаясь унять подступающие эмоции, — кто это, Джэюн? — Человек, ради которого он готов бросить тебя, — делает акцент на этих словах, но не останавливается на них Шим, подмечая, что наживу девушка заглотила целиком, — тебя, Хёнджина — предать весь клан своим уходом. Речь не идёт о понятии и желании освободиться — служить нашему миру он не против, как и ты, однако. Дело ведь не в свободе. А в том, что господин Нишимура желает быть с ним. Сакура протягивает руку, чтобы ощупать фотографию и осознать, что ей ничего не мерещится. Вряд ли это фотошоп — женское сердце ведь ещё до визита Джэюна ощущало, что что-то не так, а он и эти кадры всего лишь стали неоспоримым подтверждением. Интуиция у таких, как Мияваки, ко всеобщему «увы», работает на «ура». Со снимка на неё не смотрят два силуэта — сидящий рядом с перилами на балконе, спиной к объективу, мальчик, которого, крепко держа за талию (чтобы помочь сохранить равновесие), целует её Нишимура Рики. А Мияваки он никогда не любил так… Разговаривать с Нишимурой один на один бессмысленно, потому что рядом с ней он не раскрывал душу ещё никогда — с чего бы начинать?.. Ники никогда и подумать не мог, чтобы предложить девушке сбежать вместе. Она была не против пойти на такой риск, но зная, что не получит подобного предложения, ссылалась на то, что Рики просто не из тех людей, которые способны на подобные бессмысленные, бездумные поступки. Ха… Оказалось, что дело не в поступках и способности их совершать — а в подходящем человеке, ради которого можно быть готовым на всё, пусть даже самое безрассудное, со старта. Нишимура, судя по всему, способен на безумства, лишь бы они были ради настоящей любви, а не самого факта совершения подвигов. Но этот подвиг способен взять цену больше, чем он способен дать — свести в могилу. Ибо Хёнджин, будучи главным, может дать своей правой руке всё, что он только может пожелать, но… Никогда этим чем-то не окажется свобода. Из кланов, особенно таких больших — не принято уходить живыми. Он не подарит лишь то, что Рики по-настоящему жаждет, а попытка заполучить силой не закончится ничем хорошим: главарь, как и заведено с покон веков, имеет больше власти. Надеяться на его мягкое отношение к мужчине, которого фактически вырастил? Нет поводов, ведь придётся утерять труды стольких лет, что вложил в живого, потерянного на тот момент в жизни, японского мальчика. Хёнджин ведь сделал так много, чтобы оставить его в Корее и обеспечить всем необходимым, и продолжит помогать — сделает ещё много. Всё, что угодно — но он не отпустит своего лучшего наёмника, на которой к тому же ещё и держится вся официальная бумажная волокита. — Но ты знаешь, что я не смогу заявиться к Хёнджину лично после побега. Мне тоже дорога моя жизнь, — огонь свечей, единственный выступавший освещением в помещении, продолжает подрагивать, а на эти слова Джейка девушка, отведя взгляд, но не переставая сжимать в руках снимок, молча кивает, продолжая слушать условия, к которым он медленно сводит диалог: хотя уже сейчас она знает, что попросит исполнить сбежавший австралиец. — Поэтому я хочу, чтобы к нему сходила ты. И в подробностях рассказала обо всём, что планирует сделать господин Нишимура. Если об этом узнает Пак Хёнджин — Рики можно считать мертвецом. С тех самых пор, как Пак подсуетится и переоформит документы через большие трудности, японца сотрут с лица света, объявив это каким-нибудь «несчастным случаем». Сакура сомневается недолго, ведь на голод в виде неуверенности и метаний из стороны в сторону получает подпитку (как запихнутую в горло второсортную пищу для откармливания гнева) — вторую фотографию, и третью, и четвертую. На некоторых видно лицо мальчика, который на секунду повернулся, видимо, полюбоваться дождливой улицей. Мияваки желает знать, кто оказался идеальным для Рики, кто оказался гораздо лучше неё… — Его зовут Ким Сону, — объясняет Джэюн, тонко подмечая меняющиеся в воздухе вибрации, — у меня есть вся необходимая информация. Так что и это передай, только уточни, что сама выследила. И тогда впридачу к возмездию получишь ещё и похвалу босса. Ты же мечтала о бонусах за усердную работу. Всё-то он знает. Взгляд Сакуры меркнет — так выглядит отражение у тех, кто перестал бороться. И больше не задаётся вопросом «стоит идти на такие меры, или, все же, человечность важнее?» — подобных вопросов внутри неё больше не возникает. Сакура точно знает ответ и то, как ей следует поступить; самолюбие задето, сердце разбито — трудно найти человека хуже и расчётливее, чем она в таком состоянии. Может, в другой ситуации она сделала бы всё возможное, чтобы помочь Нишимуре, сохранив вместе с секретом и его жизнь, но. «Так не достанься же ты никому» — кричащий это голос сильнее, чем сопротивление в её миловидном теле. Влюблённость и любовь звучат похожими, но имеют отнюдь разные полюса. Первое напоминает развитую симпатию, но корни её изначально иные — тебе нравится человек и то, как он делает тебя счастливым. Ты жаждешь его себе. Любовь же заключает в себе одно, перебивающее все правила — желание, чтобы этот человек был счастлив, даже если не можешь быть с ним. И терпеть собственное страдание становится привычным — это и есть она. Жертвенность, которая проявляется зачастую в отдаче собственного счастья взамен на чужое. Настоящей она не бывает эгоистичной. Сакура влюблена, но она не любит. А потому зная, что себя Рики посвящает какому-то пареньку — не согласная отстрадать своё, девушка позволит ревности и ненависти подвинуть светлые чувства; призвать на их место голый рационализм, желание отыграться. Отныне японец — не возлюбленный герой, а человек, который пытается нарушить главное правило клана, которому, в отличие от Нишимуры, Мияваки останется предана до конца жизни. Потому что собственный клан, в отличие от мужчины, никогда её не предаст. — Я поняла тебя, — запахивает накидку Мияваки, — я схожу к Хёнджину и передам ему лично. Главное — столкнуть правильные пешки. Может, Джэюн и правда не сумеет заявиться к Хёнджину лично, все остальные бывшие сонбэ и хубэ, как только увидят Шима — не станут даже слушать и тут же сдадут на растерзание системы с потрохами. Однако он помнит главное — отец при жизни всегда учил золотому правилу: прежде, чем предложить человеку тебе помочь, придумай, как можешь его заинтересовать. Каждый, прежде чем посодействовать, должен ощутить личную выгоду, и тогда желанная цель тебе не минет. Доверять и использовать можно только Сакуру — для нее существует та самая корысть, просящая послушаться Джэюна. Он не счастлив поступать подобным образом, но судьба сама лишила любых других путей, поставив перед ультиматумом: либо семья, либо только напоминающие семью коллеги, которых можно было бы назвать друзьями. Увы, сколь ценны бы они ни были, мама с Хаюн появились у Шима раньше, и дороже них не найдётся уже никого на целом свете — это смысл жить. И, если задуматься — этот смысл стойкий и пропорционально огромный тому, что есть у Сонхуна: он провозился с Сону так же беззаветно и самоотверженно, как родитель с ребёнком. Причины не важны — имеет значение лишь то, что видимо глазу даже при попытке стать скрытым. Его забота, посвящённая только воскрешённому мальчику, трогает за живое. Джэюну очень жаль, что так получается — он искренне сочувствует Сонхуну и предстоящей потере, но ничего не может поделать. Пак будет чувствовать, как чувствовал бы себя Шим, если бы навсегда лишился сестры с мамой. Однако с сохранением Сону и Сонхуна нетронутыми, именно родных Джэюн и потеряет: в этом случае упустить шанс и позволить учёному остаться в порядке — значит отобрать у себя возможность спастись самому. При других обстоятельствах, в другое время, среди других людей, в другие сезоны… Джэюн, может, понял бы его и уступил.

Но не сейчас.

Поводов не делать этого больше, однако по размеру они меньше одного единственного «за» — и остаётся только надеяться, что Пак его поймёт и простит. — Ты скажи мне только одно напоследок, — просит девушка, — между ними правда есть что-то больше, чем поцелуи? Шим поднимает глаза, уверяя: — Да, — сам не понимая, что глаголет нечто близкое к истине, — их связывает гораздо больше, чем секс.

***

пару дней назад. — Только одно твоё слово, — уверяет Ники, по-прежнему глядя снизу вверх в глаза Сону, словно он — мученик, с которым свершилось чудо: святой сошёл со своего олимпа, и его милостью Нишимуру наконец настигло великое спасение, — и я остановлюсь, как будто мы ничего не начинали. Сону огладит щеки большими пальцами, повторит снова: «ты настрадался», — и тем самым заставит перезимовать собственную печаль. Словно все грехи отпущены, ошибки — прощены. И на плечах вдруг становится на удивление легко. — М-м, — соглашается Сону прежде, чем с головой нырнуть в чужой омут, сократив оставшееся расстояние. Говорят, что первая любовь, даже если она не столь серьёзна — многое определяет в жизни человека. Её значимость не отнять, не вычесть, и по важности присутствующих в голове воспоминаний она занимает лидирующее место.

«Иногда первой любовью считают подростковую влюбленность в возрасте от одиннадцати до четырнадцати лет»

Ники помогает Сону сначала опуститься к себе на колени, замыкая поцелуй, который сначала кажется излишне робким со стороны Кима — наверное, мальчик, целующий кого-то гораздо статуснее, не до конца уверен, правильно ли распознал предшествующие сигналы; были ли эти взгляды приглашающими заглянуть в омут, или ему, неискушённому прежде, просто привиделось?..

«У подростков чувства больше обращены вовнутрь, на собственные переживания. Дети младше этого возраста тоже могут испытывать подобнное — но не столь серьёзно.

Про себя Сону спешит подумать, что мог допустить ошибку, несмотря на то, как робко и осторожно его целуют именно в ответ. Но Рики берёт все в свои руки, подтверждая, что их желание обоюдно — и углубляет, разводя губы языком; становится немного решительнее, поняв, что Ким не сломается и не исчезнет от лёгкого прикосновения. Страх иррациональный и бессмысленный, но учитывая, что исчезать из жизни Ники Сону умеет лучше всех — имеет под собой смысл. Нишимура не будет держать, если мальчик захочет уйти, но и ни за что не отпустит, если его захотят отобрать снова. Ни-ко-гда.

«Однако, если её зачатки останутся в рамках сознания, а само чувство окажется не прожитым, как следует, оно имеет шанс разростись, как дикий папоротник — и ни одним ножом не срубишь»

«Я буду лежать в листьях над Хэбанчоном и трепетать перед приходом лета — для меня это до сих пор один из любимых сезонов, знаешь… Ветер в траве пахнет молодостью, и мне посчастливится не грустить перед страхом её отпустить — теперь я буду пахнуть так же целую вечность» Сону, чьи ладони отныне покоятся на широких плечах, прекращает контролировать сжимающиеся на чёрной ткани пальчики. Они поддакивают расслаивающимся голосам в голове, отдают волнением и схожим потряхиванием костей в грудной клетке — так трепетно, но в то же время горячо Киму прежде не было. «Глаза слезятся от сонливости, и пока я буду зевать, меня убаюкаешь не ты — шелест деревьев. Быть частью этой листвы, и прекратить отличать влагу из собственных глаз от росы — случится дышать этим лесом, и умещу в него всю свою жизнь. Пускай же он и каждая веточка напомнит обо мне, когда, придя на наше любимое место, ты не сможешь меня найти. Перестану быть видимым глазом — так же, как всё самое прекрасное в мире» «Но от того не исчезну насовсем — продолжать жить в твоём сердце гораздо милее, чем затеряться в небытие» И сжатие его пальцев едва ощутимое, однако и японца почти прошивает током — осознание того, что происходящее не снится и не чудится, а Ким Сону счастливится целовать наяву, ещё не пришло в полной мере. Зато, когда появляется ощущение, что продолжать заставлять Сону наклонять голову и надолго оставаться в неудобном положении, Рики решается. «Я буду приезжать к тебе на том самом зелёном автоубсе. И на моём любимом месте внутри него всегда будет пусто. Но ты никогда не займёшь его и не сядешь на другое, кроме соседнего. Видишь ли ты там, вдалеке, как возвышается башня, к которой ведут все дороги этого города? Какого она цвета? Раз зелёного — воздух сегодня чистый» «Или ты не знаешь, потому что привык смотреть на листву, пытаясь найти в ней спящего меня?» Ах… Не находишь. Бережно укладывает его на диван, придерживая за затылок, и знает, что Сону, несмотря на его уверенно «я тебя не боюсь», что прозвучало скорее как вызов самому себе — может быть страшно. От желания остановить процесс, который не хочет прерывать сам Ким, уберегает лишь осознание — может, для ничего не помнящего разума близость и окажется в новинку, но физически проблем вызвать не должно. Потому что Ники отдаёт себе отчет: первый раз Сону отпечатался в теле многие годы назад, ведь случился с другим человеком. Хён Нишимуры Рики не был так уж невинен, но по рождению оставался чист — а оттого к нему прилипала вся окружающая грязь. С одном стороны, это ранит, но с другой — успокаивает. Здорово, что мальчику не будет так больно, как могло и как было бы с ним, будь это абсолютно впервые. Рики не желает доводить до слез — разве что тех, что появляются от счастья. «Пора покончить с привычками, раз они столь пагубны и приносят лишь боли в груди — а ты так не считаешь? Похоже, берёшь с меня пример, раз продолжаешь жить прошлым. Мне-то простительно остаться на этой горе — не тебе» «Продолжай приезжать на нашем зелёном автоубсе — но только иногда»

«И не так интересна сама личность того, в кого влюблен подросток, как собственные переживания. Важно как посмотрел, что сказал, как на тебя отреагировал объект влюбленности»

«А иначе мне придётся забрать всего тебя, а не только твою часть» Поэтому Сону понимает, что, помимо возврата всего — необходимо определить первичность. На данный момент, если он желает узнать о том, кем являлся Ким Сону в прошлом — нет ничего важнее, чем узнать, кого он любил. Ведь первый опыт — то, с чего начинается мы. Лопатки мальчика еще не успели коснуться дивана, но губы снова соприкасаются, пока Нишимура придерживает, обнимая одной рукой спину, и опускается вниз вместе с ним. «Окна запотеют, и никто кроме тебя не оставит разводов пальцами. Разводит нас в разные стороны — разводными мостами. Придётся ждать следующего дня, чтобы их свели вновь, но дождаться светит не нам» Раз любовь на определяет, раз она становится точкой отсчёта для всей человеческой жизни, раз она, какой бы жестокой и уродливой ни была — это всегда рост души, то как ей продолжать расти, если он ничего не знает? Как понять, откуда протягиваешься, когда не знаешь, где именно под ногами находится земля? Они долго и медленно целуются на диване — у мальчика, чье сердце, как и у Ники, вот-вот пробьет клетку из костей, достаточно времени, чтобы все как следует прочувствовать. Рики никуда не будет спешить. Щеки Сону румяные, волосы немного растрепанные, потому что так и не пришли в изначальное состояние после столкновения с влагой. Первой любовь бывает нелепой, не всегда такой красивой, какой её изображают в фильмах — она полна разочарований и сопутствующего «я бы хотел поступить иначе» в дальнейшем. Но набитые шишки позволяют поберечь себя во взрослой жизни, а выпавшие (или выбитые) молочные зубы — вырасти коренным, чтобы смог справиться со всеми ненастьями позже. И в будущем в жизнь приходят разные люди — люди, возможно, гораздо лучше, чем принесённым ветром первого опыта, но. Его не стереть вместе с памятью так просто. Ведь опираясь на него, любой выбор, который будет сделан в дальнейшем — по вине первой любви предопределён. Рикошет не оставляет поля для рассуждений: выходят замуж и женятся на тех, чьи черты напоминают любимые. Чьи привычки сквозят привычным. Родной знакомостью, при которой узнавание происходит ещё на уровне тела — и хоть миллион раз забудь, но из восьми миллиардорв всё равно выберешь этого человека сидеть рядом с собой. Точка отсчёта, на которой встречаются даже неподходящие друг другу люди — роковая. Любят тех, в ком видят их. Ведь именно они закладывают фундамент, видение отношений в будущем, понимание и принятие собственных чувств, умение с ними мириться. В последствие приходится выбирать разное и понимать, что существуют люди гораздо лучше — но все до единого, если присмотреться… Чем-то похожи. Пускай лишь отдельными частями — полюбившийся однажды образ приходится собирать, как пазл. У кого-то его фигура, у кого-то похожий низкий голос с хрипотцой, у кого-то глаза похожи, у кого-то сходный юмор. Первая оставляет неисгладимый отпечаток, влияет до конца жизни — пускай память тела существует, как же ей теперь влиять на Сону? Вместе с памятью о ней потерял себя, но с её находкой сумеет обрести вновь. Почему именно тот человек? Что и почему отзывается у Сону внутри? Как чувства к нему, загаданному, изменили мальчика до неузнаваемости? Были ли они пусковым крючком для каждого принятого решения, которое свело в могилу?.. Что заставило Сону измениться и стать собой многие годы назад? Кого он пытается отыскать в сотни других людей по частям?.. Неважно, насколько нерасторопная, несчастная и бессмысленная в настоящем — когда-то в прошлом, на те короткие мгновения или даже дни, она заставила ощутить что-то новое. Сону должен знать, с чего началось цветение его сердца. С кого оно началось. И вариантов, возможно, больше, чем кажется — но Ким уверен, что ответ скрывается где-то поблизости. Ходит совсем рядом с ним. Он не помнит, но ему известно, что с Нишимурой были знакомы — а просто знакомые так не смотрят. Однажды у них, предписанных друг другу, забрали что-то важное. Они всегда были единой нитью, а не связанными сквозь километры над и под землей двумя. Мир запланировал, но не смог выполнить обещаний: они не разделили ни первого поцелуя, ни первого сближения, которые были им положены. Написаны по судьбе. Видимо, кто-то стер эту надпись ластиком. Сону, может, и не получит подтверждения — но он хочет по крайней мере попробовать, понаблюдать за реакцией тела. Оно расскажет ему лучше, чем кто-либо ещё. Всего один человек — всего лишь одно имя. И оно станет ключом, который откроет первый, самый труднодоступный замок на подкорке сознания. «Ты будешь скучать по мне, а я, как и заведено — по тебе. Жаль, что нет ничего хуже нереализованного — оно всегда остаётся внутри нас, пускает корни. Может, обычное земное проходит, рано или поздно оказывается навсегда позади, беспощадно убитое одинаковыми буднями, но невысказанность до конца сможет пройти лишь со мной и сквозь целую жизнь. И я гордо всё пронесу, потому что твоя любовь — лучшее, что со мной случалось» Сердце Ники одолевает такая боль и счастье одновременно, когда он чувствует, что Вселенная таки возвращает прежде утерянное — пускай это заняло много лет, пускай им никогда не суждено остаться друг для друга единственными (потому что мимо прошло слишком много чужих людей и утекло слишком много времени, которое в отсутствии важного человека не казалось драгоценным) — в эти короткие мгновения Сону вместе с ним. Сколько всего у них забрали, сколькому не позволили произойти… Два человека подняли средний палец перед лицом невзгод, потому что сквозь года сохранили электрические разряды не ослабевшими. Утерянное имеет свой путь — вокруг всей планеты. В случае Ники и Сону — путь к истинному дому.

» — Ники-я, кого ты любишь больше всех? — ехидно улыбается кореянка двенадцати лет, поддразнивая японца.

Названный заметно напрягается, пытаясь контролировать автоматические ушки над головой (новое развлечение для деревенских детей), которые посылают импульсы и начинают шевелиться, когда человек переживает сильные эмоции. Этакий детектор лжи, что младшеклассники не смогли пропустить мимо себя — по кругу решили издеваться друг над другом, задавая каверзные вопросы и следя за тем, как двигается прибор: врёт подсудимый, или нет.

— Ладно, не хочешь отвечать, — скрещивает руки на груди девчонка, явно что-то задумав, — я спрошу напрямую.

Сону, наблюдавший за всей этой картиной, в которой жертвой стал Ники, заправляет прядь волос за ухо, неловко отводя взгляд, потому что минуту назад его самого спросили: «ты считаешь себя красивее всех присутствующих здесь нун?». А на ответ «нет, вы что» — ушки завертелись в разные стороны. Девочки постарше как будто чувствовали, что и у кого надо спросить; тот случай, когда чья-то интуиция играет не на руку оппонентам. Спалиться оказалось неловко, конечно, и Киму немножко хочется провалитсья под землю от смущения (его же раскусили) — потому что, по скромному мнению Кима, красивее может быть только его родная Мину-нуна, но её здесь нет, вот и соврать не получилось.

Отставать от Ники и оставлять его в покое тем временем никто не планирует.

— Ты любишь Сону-хёна больше всех на целом свете? — радостно стучит ладошками по коленям эта маленькая пакость, знающая, что именно надо спросить, чтобы поджечь интерес небольшой толпы детей.

Но затем отведённый взгляд он снова возвращает к белобрысому мальчишке, которому выпала очередь нацепить на себя пушистый детекор лжи.

— Нет! — истошно кричит сидящий в центре Нишимура, но никак не может спрятать расширяющуюся улыбку — сияет неполный ряд сияющих зубов (самый разгар их выпадения позади, но на месте пустот ещё не выросли новые), и родинка на подбородке входит в контраст. — Ничего подобного! Я не люблю Сону-хёна!

Но ушки считают иначе — шевелятся гораздо сильнее, чем во время предыдущих ответов.

Детство проносится и остаётся таким ярким бельмом перед глазами. Наверное, у Нишимуры развивается ментальная катаракта — жаль, что на неё не найдётся лазера. Рики, сколько бы сильно ни менялся с течением времени, сколько бы ни поддавался, как сталь под накалением, при давлении обстоятельств… Только из-за воспоминаний о детстве, которые приходят к нему в самые прекрасные и тяжелые моменты — всегда будет иметь тот маленький портал в счастливое прошлое; о нём будет знать только он. Может, с годами Нишимура станет ещё более чёрствым (ведь на месте ран, если постоянно наносить одни и те же, кожа станет зарубцованной), но. Где-то там в глубине, всё еще будучи живой, та маленькая часть Рики, что на вопрос «ты любишь Сону-хёна больше всех остальных?» кричал «нет!», краснел и не мог прекратить улыбаться — будет жива. И не сможет поверить своим глазам и ушам. То, что казалось невозможным для исполнения, но то, о чем всегда мечтал, разворачивается на глазах прямо сейчас. Сону открывается, затягивает в обьятия, робко обвивая шею руками и тем самым позволяя груди прикосаться к груди — чувствовать, как вздымается, и насколько остры рёбра, за которыми прячется жар. «Я ничего с собой не сделаю, не смогу даже думать об этом. Раз память о тебе жива, пока жив я — проживу ещё тысячи лет и всем о тебе расскажу. Пускай же твои частички разлетятся по ветру, как пух одуванчика — посеятся в разных местах и прорастут вновь. И тогда, даже если не жить — любить тебя я смогу вечно. Ведь смерть не способна стать сильнее нас. Есть места, в которые ей ни за что не добраться» «Сону-хён… Ты… Такой красивый» — хочется сказать вслух, но Рики лишь позволяет глазам соответственно заблестеть. Ники — взрослый и опытный мужчина, чьи очи за пятнадцать лет отсутствия Сону в своей жизни повидали множество разного, и чьё тело почувствовало столько же. Но люди правы в том, что называют близость лишь механическими движениями, когда в ней нет любви — само слово теряет свою суть. Раз это правда, то впервые японец сможет испытать настоящую. Но несмотря на опытность, он тоже может переживать — и получается достаточно сильно, пусть не перекрывает желания. Вдруг Сону окажется некомфортно? Вдруг ему, несмотря на относительную физическую подготовленность, всё-таки будет больно? Однако все эти переживания как рукой снимает, когда шатен, чуть отстранившись, глядит прямо в глаза. Пытающийся унять сбившееся дыхание, которое звучит в унисон с дыханием Кима, Рики касается своим лбом его лба, расположив по обе стороны от головы руки со вздутыми от напряжения венками. Диван чуть скрипит под весом, когда продавливается коленями. Сону же, лёжа снизу, как будто не дышит совсем, и сглатывает ком волнения в горле. Все же решается после недолгого молчания и бездействия, состоящего из вздохов и нежности во взгляде — с опаской, как будто его вот-вот одёрнут (как бы это сделал Пак Сонхун), поддевает пальчиками края черной кофты. И внимательно следит за чужой реакцией, чтобы уловить момент изменяющихся эмоций и расслышать просьбу убрать руки. Однако, вопреки ожиданиям — этого невербального знака всё не поступает и не поступает. В отражении кимовских глаз Рики может прочитать вопрос: можно ли?.. И в ответ на это он согласно кивает, помогая старшему стянуть с себя футболку. Он имеет право смотреть, сколько угодно, он может прикасаться — изучить перед тем, как стать ближе. Если так он почувствует себя безопаснее и спокойнее — Рики позволит и сам сделает, что угодно. Нишимура выпрямляет спину, оставаясь сидеть сверху, и старатется не давить своим весом слишком уж сильно — в такой позе Сону отлично может разглядеть оголённый торс, который хотел увидеть. И с восхищением выдыхает, бегая глазами по этому потрясающему телу — в нём, как и представлял, правда нет ни одного изъяна. Родинки, рассыпанные возле пупка и ребер, множество на шее и на груди; казалось, что так только у Сонхуна. А если посмотреть на рельефный пресс и поднять взор выше, то где-то на уровне груди, возможно, невооруженным глазом можно будет заметить, как дергается область слева — сердце стучит так, что его можно увидеть, не распарывая кожу. Найти к нему дорогу без карты и указателей; от волнения в отличие от того, что Ким видел у другого человека, этот орган не перестаёт качать кровь, замирая, а напротив — ускоряется. Ярко выраженные ключицы, чётко очерченные хрящи на адамовом яблоке (чертовски мужественно) и… Сону, нервно сглатывая, понимает, что представить не мог — мужская грудь может быть настолько красивой, а потому в какой-то момент начинает нервничать еще сильнее Нишимуры и растерянно прикрывает глаза руками. Но в их случае достаточно, чтобы собрался с силами хотя бы один из двух; инициатива была от старшего, но продолжить это осилится тот, кто младше. Пальчики трясутся в попытке закрыть наливающееся в краске лицо — и Киму нужна не передышка, а помощь. Раскрыться. Сону понятия не имеет, как делать всё, чему положил начало сам, потому что от волнения инстинкты работают только впол силы — однако Нишимура всё понимает, и, подстроившись под нужный темп, уверенно его направит; если сам не умрёт от остановки сердца, потому что дышать на такую красоту и не сломаться — тоже своего рода подвиг. Рики всё чувствует, как своё: и флёр неопытности, и чужое волнение. Относится к этому крайне бережно, желая сделать первый раз Сону (по крайней мере тот, что он будет помнить, как первый) — позитивно запоминающимся, тем, что может стать не только новым, но и хорошим воспоминанием. Можно сколь угодно печалиться по поводу того, что память мальчика покинула борт корабля, но своим исчезновением она же вернула потерянный шанс — дала возможность перепрожить то, что изначально было разделено не в том месте и не с тем человеком. При взгляде на Сону он искренне умиляется, ощущая, что вот-вот задохнется от ощущения любви, переполняющего всё тело. Мысленно брюнет, разумеется, предполагал, что такое возможно, окажись он рядом с Кимом — но абсолютно впервые, чтобы желание заботиться и нежность благоговения переполняли от кончиков пят до самой макушки, переливаясь через тело. Сону так сильно хочется — не только физически (хотя и это предельно естественно), а всеобъемлюще. Их связывает столько воспоминаний, хотя лет (день рождений Сону) и зим (день рождений Рики) без друг друга они провели гораздо больше, чем с. Столько тысяч плоскостей, что спустя годы наконец-то сходятся — и тянущиеся друг к другу сквозь отказы и потерянные линии руки наконец-то соприкасаются кончиками пальцев. А затем и целой ладонью — переплетаются. Рики осторожно тянется к дрожащим пальцам и трепетно обхватывает руку Сону своей большой тёплой ладонью — после же медленно помогает ей улечься к себе на низ живота. Киму хватило смелости это начать, но не хватило мужества продолжить, прикоснувшись. И человек, научивший видеть и чувствовать мир лишь на расстоянии — главная тому причина; Сону целиком и полностью перенял его поведение, весь паттерн, заговорил на чужестранном для себя языке — пропитанном его мотивами. Пак Сонхун имеет возможность прикасаться, он говорит на этом диалекте, как ином, но никогда не трогает то, что любит. И для Сону он вечный иностранец, как не от мира сего. Он может заняться сексом с телом, потому что у него не отнять естественных потребностей, но. Никогда не прикоснется к тому, что бережёт — потому что боится потерять контроль и причинить боль. Сонхун приучил не трогать ничего и никого, потому что на его взгляд это может только обидеть — Ники же учит обратному. Иметь право сблизиться с тем, что любишь, потому что расстояние тоже умеет причинять боль. Сону проще согласиться с Нишимурой. Они оба боятся сломать Сону из-за его трогательной хрупкости, что вызывает одинаково сильную слабость и жажду в груди — только распоряжаются ею по-разному. И, наверное, забота Рики — это прижать к себе, а забота Сонхуна — с той же силой от себя оттолкнуть. Стоит ли научиться быть полиглотом и начать распознавать, как по-разному люди пытаются сказать тебе об одних и тех же вещах? Ладонь оказывается уложена на прорезающийся сильнее от напряжения (и возбуждения) пресс, и поначалу это движение кажется неуверенным, ибо она остаётся чуть сжатой в миниатюрном кулачке; страшно расправить пальцы, почувствовать больше самому и заставить почувствовать другого человека. Но постепенно Сону решается — и отныне прохладная ладонь совсем немного, но плотно прилегая, несмело прикрывает десяток сантиметров на распаренном после душа животе. Мышцы ощутимо перекатываются под горячей кожей. Вместе с кислородом, который жадно вдыхает, Сону набирается смелости и изучающе водит ладонью, преодолевая волнение. Поднимает вверх, ощупывая пальцами, и рассматривает, как искусно сменяются друг другом линии — когда брюнет тяжело, более глубоко дышит, приоткрыв рот и напрягается сильнее, помимо вертикальных прорисовываются еще и отчетливые квадраты. Нишимура будто ожившая статуя Аполлона из древней Греции. Впервые Киму позволяют, всецело разрешают задеть кожу кожей — и ощущение, когда ты делаешь это без опаски (что тебя оттолкнут), кажущиеся крайне новыми, они… Нравятся мальчику. Никогда Сону не представлял себе, что японец не только разрешит, но и захочет сам, чтобы Ким к нему прикасался. Значит, Сону, всё же, не настолько противен людям, чтобы они позволяли ему себя трогать — и это знание греет. Травма, не со зла нанесённая ответственным за подростка хёном, постепенно прорабатывается; Сону медленно понимает, что не в нём дело, не по его вине в голову прилетают только молчаливые отказы. Приятно ощущать себя желанным, да ещё и таким человеком, который не подпускает к себе кого ни попадя, но почему-то подпустил Сону. В прошлом мальчик точно и подумать не мог, что его Ники когда-нибудь вырастет настолько статным. Что за ним можно будет чувствовать себя, как за каменной стеной, а при одном взгляде на него с губ сразу слетит восхищенное «мужчина, каким должен быть». Ники бы грустно улыбнулся при мысли о том, что его тело стало совсем таким же, какое было у репетитора, с которым спал Ким — высоким, длинноногим, подтянутым, несмотря на природную худощавость, и широкоплечим. Однако это был идеал в глазах Сону-хёна, так что по-нормальному оставалось лишь порадоваться, что некогда бывший «смешным цыпленком», Рики прошел через настолько сильную трансформацию. Он окончательно вырос. И стал тем, кто может понравиться старшему. Хотя Сону ценил и его прошлую версию. Видит ли он сейчас в японце то, что видел в своём покойном возлюбленном?.. Пускай это неосознанно — Ники предпочитает не думать об этом, по крайней мере сегодня. Он почти перестает дышать, когда мальчик неуверенно опускает руку ниже и цепляет шнуровку на чёрных домашних штанах, которые висят на одном добром слове тазобедренных косточках. Но в какой-то момент останавливается, сильно закусив губу. Страшно, неуверенность съедает смущением. Еще не готов активничать сам — и видящий это Ники медленно возвращается к нему сам, запуская свои длинные пальцы уже под футболку Сону. Он сильно дрожит, выдыхая рвано мимо поцелуя, и с этими выдохами естественно роняет тоненькие звуки, отчего у японца начинает кружиться голова — это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Его тело изначально сверхчувствительное, отзывчивое, нежное, а потому нужно расчитывать силу и не давить сильно — отреагирует даже на маленькое касание. Вот и сейчас впалый живот мальчика дёргается, а выразительные ребра напоминают арфу, когда мягким поглаживанием Нишимура их чуть ли не пересчитывает — а звуки выходят, как от того самого райского музыкальной оснастка. Рики ослабляет давление, оставляет свою ладонь на чужой коже пьянящей невесомостью, но не отдаляется. Будучи танцором в прошлом, он всегда использовал собственное тело, как инструмент, но никогда не ладил с настоящими. Сону прямо сейчас позволяет этому научиться. Не дёргать за струны сильно, ориентироваться по выходящему звуку — насколько аккуратно зацепил, настолько он будет чистый. Ни с кем прежде он не был столь нежен, чуток и кроток. Это было очевидно с первого взгляда, но… Всё тело колотит, стоит только отдать себе отчёт — из двоих именно Ники будет вести любимого хёна. Разница температур, вызывающая этот приятный тремор и мурашки — на руку, потому что быстро остывающий после горячей воды Сону сильно отличается от вечно распаренного Рики. Он как будто горит изнутри, будучи готов поделиться своим пожаром с хёном — но не сжечь, а осветить. Нишимура сверху, он — огонь, руководящий процессом, в состоянии испарить размеренную и тихую воду Сону, превратить его в пар потому, что самого Ники и его страсти порой слишком много, но. На самом деле, куда больше его направляет не чистое животное желание (хотя не сказать, что оно совсем отсутствует), а мягкий голос Сону и то, как отзывается его тело. Рики не может прекратить ласки, не может даже поспешить, ибо чувствует себя настоящим рабом Неба, от которых негде укрыться, потому что оно — в центре груди. В таком состоянии он полностью, с ногами, головой и той самой не материальной душой — спасён Кимом, вытянут им с одинокого дна, чтобы оказаться наверху; в столь же одиноком космосе. Ответное прикосновение мальчика способно как подарить новый запас боли (чтобы никогда не казалось, что её может стать меньше, ведь Сону по-прежнему с головой и ногами в другом человеке), но вместе с тем и чудотворное спасение. Нишимура никогда не сможет от него отказаться. Теперь Сону выбит татуировкой не только на сетчатке души, но и на коже — чего стоит один разлетающийся одуванчик, который появился не смываемым рисунком на руке по причине множества ассоциаций, которые вызывал Ким. Это решение. Кто-то решает назвать любовь усилием воли и утверждает, что полюбить, как и разлюбить, может кто угодно и кого угодно, но Ники станет отрицать каждое слово. Волей может быть лишь принятие неизбежного, а вот желание на всё это подписаться — никогда не спрашивает, кого ты был не против всю жизнь. Хотя смысл об этом гадать, когда Сону получается и сердцем, и головой? Против не выступает ни одна из подконтрольных величин. Делать что-либо на диване, учитывая, что на нём едва помещается маленький Сону — не лучшая идея, а потому Ники стремится оказаться в другом месте. Ким успевает только столкнуться с ним глазами и заставить чужое сердце забиться чаще, когда, оторвавшись, Нишимура видит его набухшие от количества поцелуев губы. Мальчик легонько вскрикивает от неожиданности. Дело в том, что Рики тянется так, как будто обнимает, но в итоге встает на пол сам и отрывает от дивана за секунды. Сону оказывается у него на руках и впервые ощущает себя перьевой куколкой, созданной из легчайшего материала. По крайней мере, Нишимуре не составляет никакого труда шагать с ним на руках до самой спальни. В свои двадцать восемь, всё еще на два года будучи младше Сону, Нишимура гораздо выше, значительно шире в плечах и статуре в целом. И он достаточно сильный, чтобы поднять и долгое время держать шатена, не позволяя его пяткам коснуться пола. Сону нёс его на спине всего раз — в глубоком детстве, когда Ники разбил колени, неудачно упав во время потасовки со старшими. И этого одного раза было достаточно, чтобы навсегда завладеть его сердцем и душой — отныне Ники был готов носить Ким на руках в ответ всю оставшуюся жизнь. И дело не в чувстве долга — а в правильности и закономерности происходящего. Нишимура её всецело чувствует, и у него не возникает желания поспорить с судьбой; впервые хочется её, напротив, поблагодарить. Сону откровенно стесняется, когда инстинктивно, боясь выскользнуть (хотя с цепкой хваткой Рики это равняется невозможному), обвивает его голые плечи руками, ими же, костлявыми ощущая жилы и венки близь шеи. И пока Ники смотрит точно вперед — мальчик, задрав голову, любуется его лицом, глядя снизу вверх. Почему-то при виде этих покрасневших от сильного сжатия губ — хочется потянуться к ним еще раз. И еще… А потом удаётся даже уткнуться в шею острым кончиком носа, обнимая его ненавязчиво, так, будто готов исчезнуть; Ким, сам того не зная, умеет прибивать к себе ментальными гвоздями. Быть может, это жестоко, но… Выбирая дорогу в обход — в лесу жизни, где отсутствовали понятные тропинки, Сону поступил правильно и выбрал лучшую из возможных в лице Нишимуры Рики. Кровать намного лучше дивана — и значительно больше. Сону не ощущает себя брошенной игрушкой, потому что Рики заботится о том, чтобы посадка была максимально мягкой, и отправляется в горизонтальное положение вместе с ним. Его волосы все ещё мокрые — от них пахнет шампунем и свежестью, и от тела исходит такой магнетизм, что ноги Сону раздвигаются сами по себе, подпуская его ближе и позволив оказаться между. Все ещё в одежде, сквозь неплотную ткань которой Сону может ощутить достаточно много. Поцелуи соскальзывают с губ на веки — Рики оставляет дорожки трепетом щекочущей влаги у кисточек, краёв глаз, по которым такие же обычно прокладывают только слёзы. Свою долю нежности ловит переносица, кончик носа, скулы, подбородок — и снова щечки врасброс. В какой-то момент Сону сильно сжимает плечи мужчины, потому что он добирается до шеи. — Н-Ники… Называет по имени, почти пропевает — почвы под ногами как будто никогда не существовало. Запрокидывает голову, отпуская рваные, более громкие вздохи, и звучит так, будто просит остановиться — однако тело говорит смыслами прошения: продолжай, здесь, ниже, настойчивее, сильнее. Сону раскрывается, не совсем откровенно, но уже отчётливее заявляя о своих желаниях. И Ники слушается — совсем скоро там, где он целует пожаром, расцветают отпечатки маленьких огоньков. Синяки на уязвимой, бархатной коже, но как же Сону нравится, когда влажный язык после сильного сжатия успокоением проходится вверх и вниз, точно зализывая только что появившиеся раны — боль от них причиняет разве что удовольствие. В подтверждение наслаждения Ким сжимает его волосы сильнее, моля не прекращать. Брюнет крепче сжимая руки на талии мальчика, прощупывая болевой порог, чтобы его не перешагнуть, и осторожно прикусывает кожу возле венки. Нишимура замечательно себя контролирует, потому что не будь так — не смог бы протерпеть меньше нескольких минут и раздел бы сразу. Природно сносящая башню сексуальная активность не оставляла особо много времени для прилюдей прежде, с другими партрнёрами — но с ними не было и любви. Ласкать же Сону хочется целыми днями напролёт. То, как он изгибается, то, как целует в ответ, то, как податливо прогибается в пояснице — всё того стоит. А то, как хнычет, называя по имени, когда японец оглаживает бёдра — контрольный выстрел, гвоздь в крышку гроба. Рики задирает футболку, спускаясь поцелуями ниже, целует в центре груди, точно отмечая пересечения лучей, расходящихся от священного сплетения, и область сердца, ласкает грудь — нежность идёт в разнобой с силой, которую он рассчитывает всё хуже, на этот раз уже намертво сжимая талию в руках. Сжимает, как своё. Помечает. Такая же горячая сила, берущая начало от оставшихся на шее отпечатков и перетекающая куда-то гораздо ниже живота — разливается по телу Сону ответной липкостью, и терпеть не остаётся сил, когда брюнет касается языком бусинок сосков.

«Но первая любовь все меняет. Даже если она остается в прошлом и ни во что не вырастает — с нее начинаемся мы. Мне бы узнать, узнать, узнать…

Кто я, и кого я любил?»

Сону может думать головой, что это неправильно — но ей, потерявшей воспоминания, многое неизвестно. Тело же считает все происходящее донельзя правильным — патокой растекается и просит получить от Ники ещё. Больше прикосновений, больше звуков, больше толчков — прямого контакта, той самой, настоящей близости. Чтобы не только телом к телу, но наконец и телом в теле. Только вот Нишимура, в отличие от всех других — желания и мольбы Кима слышит и распознает даже без слов. И тут же выполняет. Спускает ладони ниже и задерживает их на резинке домашних штанов, которые одолжил, ибо вся одежда промокла. Напоследок останавливает взгляд на лице Сону, будто ищет подтверждения — он всё ещё готов остановиться и сделает это даже сейчас, будучи столь разгорячённым и возбуждённым, стоит только Киму попросить. Но вместо просьб прекратить, мальчик, чьи щёки снова становятся пунцовыми (но он больше не пытается их спрятать), осторожно кивает. Рядом с ним Сону чувствует себя предельно естественно — будто его, словно вещь, которая однажды по чистой случайности упала и прижилась в темном углу, наконец подняли и положили на правильное место. Нишимура раздевает настолько осторожно и постепенно, позволяет привыкнуть к ощущению незащищённости без одежды, и при всём этом не прекращает целовать, что Сону не имеет никаких сомнений — этому человеку можно без оглядки отдаться. Сону спокойно, потому что он чувствует то, что плещется в груди Ники — и это вызывает ощущение доверия. Поцелуи спускаются вниз по рёбрам, остаются дышащими жаром дорожками на животе и приходят ко внутренней стороне бедра. Ким вздрагивает, когда он касается совсем близко. Это кажется пиком всего — Рики не представляет, возможно ли получить от жизни больше. Потому что в какой-то момент начинает казаться, что все те деньги, что зарабатывал, все то образования и попытки найти своё место жизни, весь тот опыт, болезненный и полезный, который пережил — сводились только к одному. В конце концов, быть вместе с Сону. Речь не идет об ограниченном — телом к телу тоже важно, но он мог бы полностью отказаться от этого и решать свои проблемы иначе, если бы этого не захотел Ким. Ему не хотелось бы заставлять его чувствовать себя некомфортно, сожалеть — уж тем более. Чем заставить Сону испытывать боль, лучше застрелиться, как привыкли делать многие провинившиеся коллеги, так что в этой мысли в голове Нишимуры нет никакого преувеличения. Просто находиться близко, разговаривать и любоваться им было бы достаточно, но Сону не согласен с такой постановкой вопроса — ему нужна нежность, прикосновения, открытое выражение того, что им дорожат. Сону очень нужен человек. Смотреть на хёна под собой и видеть его таким, как ты привык пятнадцать лет назад — заставляет сердце теплеть, пустив весь лёд даже не на воду, а на испарение. Ники сильно вырос, сильно изменился, совсем перестал быть на себя похож — но Сону все тот же. Мальчик абсолютно теряет счёт времени — так же перестаёт считать длинные скульптурные пальцы, проникающие внутрь своего тела: страшнее всего было принять в себя первый, но потом всё получилось гораздо проще. Нишимура утыкается носом в скулы, целует в щеки, вразброс переходит то к подбородку, то к шее, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений, от которых, к сожалению, не получится избавиться насовсем в самое первое проникновение. Снова и снова робким шёпотом просит прощения у Сону, крепко сжимающего простынь, моля его потерпеть совсем немного, но в то же время не молчать, когда будет достигнут предел, чтобы вовремя прекратить — крепко прижимает к себе и действует крайне осторожно. Отвлекает нежностью, сценловыванием влаги, накапливающейся у глаз. Пускай придерживает за талию — не насаживает на себя. А дав Сону привыкнуть, постепенно входит сам. Получается без резких движений, как будто тело старшего — фарфор, который чертовски легко разбить, но. Потом простить себя за это — ни за что. Первая волна дискомфорта, появившаяся от непривычки, наконец сходит, и всё возвращается на свои места — к счастью, тело Сону вспоминает, каково чувствовать в себе кого-то ещё. И в этот раз глаза мальчик прикрывает не от попытки вытерпеть дискомфорт. — Н-Ники… Так… — Сону сдавленно мычит, с трудом отделяя гласные от согласных. — Хорошо… И находясь рядом с Кимом он до сих пор не верит в собственное счастье — может было бы сказать, что все как будто во сне. Но дело в том, что при жизни без старшего такое не мог увидеть — Сону не навещал его даже во снах. Он не просто исчез с лица Земли, а сделал вид, как будто на ней от него не осталось даже костей. Всё, что было у Ники — медленно тускнеющие, но никогда не исчезающие, как факт, воспоминания. Рики смахивает спавшую на лицо челку с глаз и целует в уголок губ, а после того, как Сону, сквозь туман тянется к нему сам — накрывает губы целиком, сминая. Это оказывается не так пугающе, и известный мозгу опыт, похоже, не настолько мешает в своем отсутствии — тело Сону точно знает, как принимать в себя, и когда немного привыкает к новым ощущениям наполненности, медленно двигается навстречу. Никогда он не мог себе представить, что близость заставляет таять буквально и становиться настолько покладистым и зависимым от тела, которое вдавливает в кровать. Движение в теле приятно знакомое — стоны награждают слух сами, Сону их даже не контролирует. Всё перед глазами расплывчато, и пока удовольствие крадется по венам к самому центру, точно горящая ниточка к коробкам с порохом — Сону, зная, насколько хорошо физически, параллельно с этим не перестает ощущать дикую боль, разрывающую грудную клетку. Если бы он оказался на месте Сонхуна, он бы себе этого ни за что не простил. Сложно сказать, хороший человек Сону, в поиске обходных путей поступающий таким вот образом, или всё-таки нет, однако для младшего Пак — самый. Все дороги ведь, пусть даже самые извилистые — приводят именно к Сонхуну. Но что бы там ни было: в любое время, в любом месте, что бы ни делали, на самом далёком или близком расстоянии… Ему из-за Сонхуна-хёна, как и старшему из-за него…

Мучительно плохо.