Ластик

Сможешь ли ты полюбить меня настоящего? Прежде, чем твердить о высоком — приходи на меня посмотреть; в моей грязи, в моей красоте. Испачканного в разбитых мечтах, которые по-прежнему ярко блестят — могу ли я быть принят тем, кто я есть? Когда прикасаешься, на руках остаётся не только смола отчаяния — но и звёздная пыль. Это слепит достаточно, чтобы прекратить видеть реальность?

***

2023 год, начало марта. Дожди сего сезона всегда отличались своей непредсказуемостью — прогноз погоды мог обещать абсолютно ясное небо, однако в полдень этого же числа на город обрушалась гроза, своим поведением напоминающая не лейку, а душ под максимальным напором. Причём преспокойно могло продолжать лить, несмотря на сияющее солнце. Сегодня без исключений, однако привыкший к этой местности спустя несколько переездов (особенно после портового Инчона и капризного неба над ним), подросток помнит главное и не выходит без зонта никогда — в этот раз тоже вместе с ним. Дождь, похоже, посчитал его и остальных жителей мегаполиса грибами, которые надо насытить водой, а потому не пожалел ни капель, ни порывов ветра. Именно такой, резкий и неожиданный дует ровно один раз из-за порота — и зонтика в руке как не было. Точнее, в руке он, кончено, остался, но не в том виде, в котором был в неё вложен. — Блять. Мальчик в форме старшей школы, совершенно обычный и ничем не отличающийся от своих сверстников, стоит на остановке и не стесняясь матерится — зонтик выгнуло в обратную сторону. А он сам, получается, остался один на один с разозлившейся природой. Здесь редко кто ходит, потому что все нормальные люди этого района ездят на машинах. Козырёк — теперь единственное спасение от осадков, которые при таком надоедливо упорно светящем солнце даже не повернётся язык назвать «непогодой». Последний автобус уехал без брюнета, а прозрачный зонт за пять тысяч вон (говорила же мама не экономить на самом необходимом) выгнуло в обратную сторону, разломав спицы и разбросав их в разные стороны. Теперь можно только выбросить — никак не помочь себе остаться сухим. Бежать в другую сторону или подождать ещё? Может, дождь закончится или внеплановый автобус заедет и подберёт? Обыденный выбор, по идее ничего не решающий в глобальном плане, но обмануться так легко — порой людской жизненный путь меняет малейшее вмешательство. Даже цвет одежды, которую выбрали перед выходом из дома: на белую обувь что-то прилипло, и из-за того, что на этом цвете грязь лучше заметна, ты останавливаешься на полпути, чтобы почистить кроссовок —оказываешься на метр дальше от дороги, выигрываешь время, отходя от изначального плана Вселенной, и тебя не сбивает грузовик. А в параллельном раскладе на чёрные туфли прилипло то же, что и на белые в теории, но на них этого оказалось не заметно, и ты продолжил путь — на следующий день тебя уже отпевают родственники. Забавно, не так ли? Но всё это, конечно, преувеличено. Главное лишь одно — даже самый маленький и на первый взгляд ничего не решающий выбор имеет своё влияние, будучи кусочком пазла с правильными краями, влезающим в выбранный уголок, но совсем необязательно имея при этом подходящую картинку. А иногда бывают решения, которые исключают сами себя — ситуации, в которых, как бы ты ни поступил, этот метафорический «грузовик» бы сбил тебя в любом случае. Как в фильме «пункт назначения» — но всё куда прозаичнее, и вместо того, чтобы называть такой сюжет ужастиком, гораздо проще обозвать его «судьбой». Поглядывая на время, как и на то, что таблица с расписанием автобусов совершенно пустая (немудрено застать такую ситуацию на окраине города) — паренёк понимает, что лучшим вариантом выступает только ковыляние на остановку с другой стороны квартала. Там должны быть другие номера, едущие по немного иному маршруту, но останавливающиеся на его улице. Одноклассники, как и взрослые, считали, что только глупцы станут ударяться в романтику, пытаясь прогуляться в ливень. Потому что по всеобщему мнению дождь над Кореей идёт только кислотный, и, мол, попади под него хоть один раз — и это станет минусом половины твоих волос. Смеялись и говорили, что без зонтика ходят только те, кто не боится заработать лысину, не успев достигнуть совершеннолетия. Что ж… Мальчишка в это не то чтобы верит, но проверять на себе не хочется — никто, включая волосы, не пожалует его за подобный эксперимент. Глубокий вдох, нелюбимый учебник над головой, чтобы не промокли волосы, оказавшись хоть как-то закрыты — и правая нога выходит за границы сухости первой. Выглядит, как дурачок, но и это, наверное, неважно. Он несётся под дождём, чертыхаясь себе под нос, потому что капли блестят в лучах дневного солнца, которое уж слишком светлое для предвечернего — никаких розовых оттенков, а только лишь белизна зенита. Где-то там вдалеке мигает зелёным медленно переключающийся на противоположный оттенок светофор, и подросток начинает перебирать ногами быстрее, чтобы успеть. В тот момент он не догадывается, что за секунды творится судьба — и их не хватает, чтобы сдвинуть курсор в сторону добра. Одна нога на жёлтом квадратике (они выложены по всему тротуару перед проезжей частью), вторая на сером кирпиче — и он бежит изо всех сил, чтобы успеть преодолеть пешеходную зебру. А секунд не хватает, чтобы очутиться на другой стороне улицы и оказаться пусть и без зонтика, но в безопасности. Парень резко тормозит, приставив правую к левой в сантиметрах от разграничивающего бордюра, и, ловя остатки равновесия, чтобы не перевалиться вперёд, понимает — не получилось. Машины тут же продолжают движение, даже не успев дождаться окончательного переключения светофора. Придётся ждать под дождём или бежать обратно под козырек, пока зажжётся следующий зелёный — до него почти семьдесят секунд. Брюнет прикрывает глаза и закусывает нижнюю губу, проклиная длительность смены цветов на сеульской светофорах — всё-таки не успел — готовый попрощаться с половиной волос или как минимум одним учебником, и. Подходящая усталость диктует свои правила: просто опустить книжку и позволить себе промокнуть. Горит сарай, гори и хата. Промокай одежда, выпадайте и волосы — или как там говорят? Но ни сгореть, ни промокнуть подростку не светит — в какой-то момент и усилившийся дождь резко обрывается, словно кто-то там, сверху, прикрутил кран насовсем, а влага отходит, прекращая касаться даже краёв его местами костлявых, широких плеч. Парень медленно поднимает голову, удивлённо глядя на мужчину в официальном костюме. На вид этому аджосси точно за сорок, а потому звание «дяденьки» к нему примагничивается без сомнений. Выглядит, как обычный офисный работник, и школьник помнит, что с такими нужно обращаться почтительно, как с учителями. Наверняка у него есть самая стабильная семья, жена и дети — таких половина страны. Мужчина, тем не менее, имеет полный набор волос и выглядит как тот, кому дают меньше лет, чем ему есть на самом деле. Даже держит небольшой портфельчик, наверняка с документами, в свободной руке, пока другой… Зонтик над головой школьника. — Возьми это, и не мокни под дождём, — проговаривает он, и подросток удивляется тембру голоса, который мало совместим с его внешностью. Жизнерадостный. А разве так могут звучать обыкновенные офисные планктоны? Мальчик часто моргает, на автомате перехватывая ручку зонта, но всё ещё не признаёт это согласием — пытается открыть рот, чтобы уточнить, знакомы ли они, но слишком быстро понимает, что нет. Абсолютно точно видит господина офисного вида перед собой впервые — а потому ему самому особо не сыскать причин, которые диктуют быть чрезмерно приветливым и радоваться встрече. Но кажется, что далеко не старшеклассник стал причиной его хорошего настроения — человек, похоже, просто с позитивным настроем ко всему, что видит вокруг. Вряд ли знакомый мамы или какой-нибудь завуч — мальчик, увидев такого хоть раз, ни за что бы не забыл. Мозговой штурм и попытки откопать этот образ на затхлых полках сознания не помогает и ни к чему не приводит. Получается спросить одно, потому что ошарашенность говорит за подростка сама: — Почему?.. Взрослые должны заботиться о детях, а дети в ответ — их уважать. «Ты мне, я тебе» во всей красе. И эта схема в подобной стране работает даже с незнакомцами. Любому другому ребёнку, мокнущему под дождём, он бы наверняка помог так же. Потому ничего особенного — нужно согласиться на помощь и поблагодарить. Хотя не встань перед брюнетом дождь и связанный с ним риск облысеть в семнадцать, он в жизни бы не стал говорить с незнакомцем. — Разве вам не нужен зонт? — школьник косится боковым зрением, пытаясь не пялиться в откровенную, ибо это, всё же, невежливо, и переспрашивает. Следом пытается перетянуть хотя бы половину натянутой ткани в сторону незнакомца, чтобы тот не промок, но в ответ мужчина лишь выставляет руку вперёд, останавливая. — У меня тоже есть сын, — улыбается он, как будто говорит не со случайно попавшимся малолеткой, а с каким-нибудь племянником или даже сыном, — кажется, он примерно твоего возраста. Сейчас живёт в Австралии, далеко отсюда, и пусть там не идут дожди… Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь, попади мой сын под дождь в любом другом месте, одолжил ему свой зонтик, а потому отдаю его тебе. Я верю, что любое добро возвращается, и готов передавать его из рук в руки. Немного полный, с лёгкой щетиной, но очень напоминающий весельчака по жизни — старшеклассник его полная противоположность, так как почти всегда хмурый и не выдающий особо ярких эмоций, но. Удивительно, как тебе достаточно увидеть человека впервые, чтобы сразу примерно понять, кто он — этот дядечка заряжает энергией лёгкости и некого оптимизма. Господин кивает на прощание и, окончательно покинув укрытие, бывшим его, накрывает голову тем самым портфелем, и перебегает дорогу. Старшеклассник смотрит ему вслед, поняв, что за время короткого разговора с незнакомцем дождался зелёного света, но, вопреки ожиданиям, не успел промокнуть. Он остаётся один на дождливой улице, но отныне не промокает, держа в руках зонтик, совершенно не похожий на одноразовый из круглосуточного — тот, что за пять тысяч вон. Не спеша преодолевать пешеходный переход, парень крутит в руках держало с вырезанными на нём инецилами, и почему-то представляет, что для такой обычной вещи подобное оформление обошлось бы гораздо больше, чем за 50.000 вон — такой не выгнется в обратную сторону после первого сквозняка. Особенно о высокой цене громче других гласных выкрикивает именное, профессионально вырезанное на ручке зонта — «Шим».

***

много лет назад.

«Мне не нравилось знать, насколько легко разрушить чужую жизнь» Тринадцать. «Это пугало» Возраст, когда привычный мир прекращает казаться прежним — и ты начинаешь смотреть на всё глубже, не имея возможности найти покоя даже в местах, в которые всегда за ним приходил. На улицу хочется выходить только иногда, но каждая подобная вылазка рассматривается, как маленькое приключение — это происходит очень редко, и не так, как хотелось бы маме. Но происходит, и любой несмелый взгляд на окружающую его природу оставляет неизгладимое впечатление: насколько же величествены деревья на склонах горы, как красиво поёт ветер в их переплетениях, сколь ярко блестит паутина, отчего так прекрасна утренняя роса и не всегда заметны с первого взгляда жители леса; перечень начинается с маленьких жучков и продолжается откормленными белками. Мальчик, одетый в относительно тонкую куртку, спускает назад капюшон, чей пух обычно попадает в глаза и закрывает вид на небольшой пруд, с которого только-только начала сходить послефевральская наледь. Милые родинки разбросаны по его лицу вместе с отросшими чёрными прядями, которые неминуемо поседеют к тридцати. Рот с припухшими, алеющими от прохлады губами, приоткрыт в восхищении, когда он видит их… Март прекрасен, несмотря на не успевшее вернуться в город тепло, а сияющие рыбки кои, которым на всё, включая течение, наплевать — ещё сильнее. Он молча созерцает, любуется — и знания о том, что зима их не напугала, что карпы всё выдержали, чтобы продолжать жизнь и вдохновлять своей красотой… Оказывается вполне достаточно для счастья на лице ребёнка. Как просто лишить девственной красоты — сорвать цветок, чтобы любоваться им в своей квартире, не выходя на улицу, добить горящего на раскалённом асфальте червя, закрыть муху между рамой. Мальчик делает осторожный шажок вперёд и не рискует присесть на корточки, потому что боится бросить тень на водоём и напугать мельтешащих на глубине водных жителей. «Мне было известно ощущение уязвимости жизни. Как раз таки потому что она столь хрупка, каждому следует научиться уважать её в любой форме, маленький это муравей или рыба, коих «пруд пруди». И я мог думать лишь об этом. Глядя на цветок — никогда не срывать его, не заставлять покинуть обетованную Землю, чтобы прийти и полюбоваться снова, когда правильный сезон принесет за своим возвращением тепло. Я понимал, насколько же важно… Никогда не прикасаться к тому, что любишь, чтобы позволить этому продолжать быть…» Рыбы, заметив движение над поверхностью, явно думают, что им собираются набросать корм — и подплывают поближе. «Отказаться от того, чем дорожишь больше всего на свете, если это принесёт страдания хотя бы одному живому существу» Однако к ним не тянется никаких рук — только смиренный, послушный, знающий своё место взгляд. Ребёнок любуется тем, как кои продолжают плыть против течения, поглядев на него с пару секунд и растеряв всякий интерес мгновением позже. Две выделяющиеся из цветной толпы, белая и чёрная рыбки (но так же переливающиеся золотом), точно две противоположности — замечают друг друга. И начинают образовывать круг. — Кажется, вы подружились, — мирно, полной грудью спокойствия выдыхает морозный воздух мальчик. И этот мир становится добрее, потому что вода не колышется даже от кончика мизинца. Карпы уплывают уже вдвоем, оставив его на чистом, ничем не запятнанном берегу совершенно одного. Здорово думать, что помог им познакомиться. Но и самому скучать не придётся — маленького Сонхуна ждёт ещё целый неизведанный лес у подножья Намсана, который раскинулся над хэбангчоном, его домом на окраине деревни. Мальчик убегает туда, чтобы спрятаться, хотя знает, что мама опять будет выгонять его на улицу для лучшей «социализации», ибо, с её слов, боится, что сын прирастёт к стулу — не дай Бог подпустить его к изнуряющей учёбе. Подобное плохо скажется на здоровье. Но при первой же возможности он спрячется от её слов, наставлений и страха навредить хоть чему-то в мире — в своей комнате. Сонхун, похоже, с самого рождения чувствует настроения этого мира — и принимает его боль, как свою. Чрезмерная склонность к состраданию причиняет множество неудобств, вызывает в разуме боязнь допустить хоть маленькую ошибку самому. Нельзя ничего трогать, потому что руки человека от самого начала грязные: маленький Пак верит, что, не будучи исключением из списка грешных смертных, ходящих по священной земле у драконьих гор — всё замарает, испачкает своим желанием осязать; а потому, сколько сильно оно бы ни было, от него отказывается. Оставить бы природу и всё самое прекрасное наедине с самой собой. Люди уже давно доказали, что умеют лишь пользоваться и портить. Таков был его переломный период, таким он и останется. «…Всегда выбирал свет. Я всего лишь жалкий человек — наблюдатель — но почему-то могу влиять на чужую жизнь. В этом нет ничего забавного. Мне больно даже думать об этом». Сонхун запирается изнутри, оставаясь в четырех стенах, и думает об увиденном в горном пруду — как и о красоте, к которой никогда нельзя прикасаться, а можно только смотреть.

***

за несколько дней до похищения. В настоящем у Сонхуна не осталось комнаты, в которую можно сбежать. Зато такая появилась у Сону. И она находилась везде, где был его хён. Лопатки касаются чистых простыней, когда Пак бережно опускает младшего на матрас, выпустив из своих объятий. Руки, что слабо обвивали тонкую молочную шею Сонхуна, медленно оседают вниз вслед за лишенным сил телом. Сквозь сон Сону почти ничего не понимает, да и его сильно знобит, но единственное, что жизненно необходимо помимо жаропонижающего — это старший рядом. Сону обещал Ники, что не заболеет, но был прав перед собой в том, что простуда — это не то, что поддаётся контролю. А ещё она выступает помощницей в лишении того немногого, чем можно было управлять. Последнее время Сону не просто живёт у старшего, а спит с ним спиной к спине — на полу, на соседних матрасах, лежащих в одной комнате. Джейку, который остался здесь так же, как и мальчик, сложно засыпать в чьей-то компании, поэтому Сонхун без зазрения совести оставил на него маленькую комнату с раскладушкой. Но и в квартире Шим не появлялся довольно долго, отправившийся по своим делам; по каким, Сону ни разу не сообщалось. Так старший с младшим и остались наедине. Сонхун сам решил, что на этот раз лучше держать мальчика не поодаль, а поближе, чтобы подоспеть в случае чего: периодически температура падает, ещё чаще — повышается, и Сону бывает настолько плохо от лихорадки, что он даже не может позвать, когда ему что-то нужно. На вид сил у него нет никаких: лицо и губы сливаются в один цвет, ресницы дрожат, а ладошки сжаты в кулаки от напряжения в мышцах, но. Пак понимает, что, судя по симптомам — ничего серьезного, просто неприятная липкость и вязкость, а Киму для их преодоления лишь нужен хороший отдых. Самому же Сонхуну спокойнее, если оставит себе возможность находиться рядом и отслеживать чужое состояние — и нет, старший не боится заразиться следом. — М-м, — ощутивший начавшее увеличиваться расстояние, мальчик мычит сквозь сон, отчего его тонкий голосок напоминает помехи сломанного радио. Сейчас на близкое расположение тела к телу Сонхун смотрит сквозь пальцы только из-за болезни младшего, который от бессилия не может даже толком двигаться самостоятельно (тело ломит) и клюет носом через раз, проваливаясь в сон где попало. Старший позволяет лежать рядом, сваливая странности и раскрепощённость Сону на повышенный жар (сопли поразили мозг, похоже), и обещает себе — потом, несмотря на аномальное тепло, в дождливые дни побежит за Сону, чтобы на полном серьёзе, торжественно вручить ему шарф. Пускай проморгал простуду ребенка в этот раз, в следующий — ни за что не позволит ему заболеть в свою смену. Сонхун считает, что он был бы плохим родителем. Люди, конечно, учатся на опыте и имеют право быть не правыми, вот только воспитание детей — не то, что терпит за собой серьезные и не очень ошибки. Маленькие люди никогда не были тренировочным материалом. Каждая из прорех в воспитании не будет прощена, а гвоздями вобьётся в психику хрупкого создания, сильно отразится на его будущем; просто некоторые научатся использовать свои травмы, как оружие, а другие — сломаются под их давлением. Цена любой ошибки слишком велика, и случившееся тому подтверждение — Пак, наверное, чего-то не учел, раз Сону всё-таки простудился; в этом тоже винит себя. И не понимает, что мальчику, как и любому подростку — нужно научиться набивать себе шишки самому. Болеть и выздоравливать, и речь не только о физическом теле. Только в таком случае кожа Сону станет толще. Не будет же Сонхун бегать за ним всю жизнь, пытаясь застраховать от падения, да и в их реальности не падать невозможно. Но старшему, правда, всё равно хотелось бы, если не сможет поймать мальчика — лечь на асфальт самому, чтобы стать для Кима чем-то мягким, на что можно спокойно приземлиться и ничего себе не сломать. Пак осторожно подтягивает до груди, пока на лбу мальчика проступает испарина, лёгкую простыню, чтобы того не протянуло. Он же кладёт прохладную марлевую повязку на участок приподнятой чёлки, чтобы жар спал быстрее. Наверняка Киму очень плохо, потому что с каждым часом лоб становится только горячее — скоро можно будет яичницу жарить. Сонхун, тем не менее, упорно продолжает не путать со сковородкой, пробуя его раскаленность ладонью, но никак не губами. Ранее, после недавней пропажи, младший еле добрался сюда по затопленным улицам, и то, ему пришлось где-то ждать, пока въезд к полой части города не открыли. Пропадал где-то целую ночь, а после вернулся со следами на шее и температурой под тридцать восемь. Однако о её наличии Сонхун узнал не сразу. Здоровье у Кима не то чтобы слабое, но порой более переменчивое, чем настроение. Поэтому и его попытку выйти в окно получилось свалить на предпростудную истерию — ещё тогда начинал заболевать, и мозг, направивший все силы на поддержку иммунитета, отключил рационализм. Сонхун принял подобную вероятность к сведению и не производил попыток задать лишние вопросы на тему «что это было?». После обьяснения, данного самим кимом, старшему даже не хочется думать о подробностях его личной жизни. Он всё прекрасно понял ещё после того раза, когда Сону рассказал ему про потенциального возлюбленного, которого он представляет, когда касается к Паку. После этого один повод переживать прошёл, новый — появился; но это уже были проблемы сугубо сонхуновские. Он же продолжал делать то, что привык и реализовывал лучше всего. Заботился. А лучшая награда за заботу — это доверие. Сонхун-хён продемонстрировал это на своём примере, пускай не так броско и откровенно, но продолжал одаривать младшего изо всех сил: совсем не странно, что с самого начала Сону доверял ему по умолчанию. Проявлять чувства в открытую может быть опасно по мнению некоторых людей, но хорошо скрытое не отменяет того факта, что оно играет свою роль — сквозит ведь в каждом взгляде и случайном касании. И пусть Сонхун держится на расстоянии, вытягивает руку во всю длину, чтобы к нему не приближались… Сону однажды коснётся к кончикам этих натянутых струной пальцев своими, чтобы хоть так дотянуться до своего хёна. И ничего страшного, если придётся немного подождать, пока столь незначительное касание не переменится в шанс хотя бы просто взять за руку. У Сону всё больше в уме прорисовывается, каким он выглядел раньше: память возвращается не по кусочкам, а по крошкам от разбитого стекла. Но если постараться присмотреться получше, то разглядеть более подробно вполне реально. Поэтому Сону не сдавался и закапывался глубже в недра своего разума, пытаясь отличить навь от яви, и оттого его голова наверняка раскалывалась на такие же части — стеклянную стружку. Она состояла из тысячи голосов, однажды задохнувшихся под толщей воды (времени и пришедших с ним перемен), из образов, что умещали в себе не разнообразие, а единство — одиночество, спасение от него кем-то со стороны, а затем… Пустоту. Однако Ким продолжает стараться и видит черты, всплывающие в неразборчивых свинцовых облаках — точечно вглядываться в дергающиеся от смеха плечи безликого человека (никто, кроме него, больше так не делал из знакомого окружения) и определяет центр, собирающий в себе все эти образы. Замечает отрывки в виде его предпочтений и особенностей — обжигающего кофе и никогда не айс американо (что всегда в почёте у девяносто девяти процентов населения). Морщащийся нос, привычку никогда не пить из горлышка бутылки, носку часов на правой руке, пока все остальные носят на левой. Сону по-нормальному почти не видел лица, принадлежащего герою своих видений, но замечал все сигнальные обозначения, кричавшие: сквозящий сонхуновскими привычками — силуэт может принадлежать только ему. Может, всё это просто сны, и действительно гораздо важнее то, что происходит в настоящем. А что-то происходит — и чувствующий это Сону вырывается из плена сна, чтобы на это посмотреть. И не успев открыть глаза услышать дыхание Сонхуна — мысль о том, что оно продолжает оставаться равномерным, успокаивает. Сону слишком хорошо запомнил ощущение страха по поводу того, что вдох и выдох старшего однажды чуть не остановились. Но наступает время покоя. У каждого есть воспоминания из детства, как они засыпают в одной комнате, а просыпаются в другой; родители переносят во сне. У младшего таких воспоминаний не было, как и всех остальных, а потому Хун не стал долго думать перед тем, как их создать, пусть неосознанно и неспециально, но всё же, сделал Сону ещё немного радостнее. Минут пять назад решил не будить его и просто принёс сюда сам, когда Сону в очередной раз заснул без сил, уронив голову на кухонный стол. Решал какие-то тесты, что дали старшие, потому что, с его слов, устал быть замотанным в покрывало гусеницей и валяться целыми днями. На самом деле, Сону хотелось бодрствовать как можно дольше, пока он находился в квартире Сонхуна. Ничего не пропускать. И отчего-то, принесенный сюда на обожаемых руках, мальчик чувствовал себя так, как будто ему вернули нечто гораздо больше, чем даже то, что однажды отняли. — Хён, — слышится возле уха, и Сонхун, собиравшийся уходить после того, как подтянул простынку, защитив мальчика от сквозняка, замирает, остановленный чужой ладонью, сжатой на кисти. — Дождь снова идёт? Пак оборачивается к младшему, чувствуя себя отчего-то опустошенным. Сейчас Сону ведь тоже представляет кого-то другого, да? — Да, сильно льёт, — спокойно отвечает брюнет, ожидая, пока Сону скажет, что ему нужно; старший даст ему всё необходимое и уйдёт, потому что на часах только одиннадцать, и ложиться спать по меркам учёного ещё рано. Сону действительно представляет кого-то другого, но не так, как кажется Сонхуну. Все сцены он представляет не вместо него, а вместе с ним. — Не уходи. Больно уходить — и оставаться тоже. Сонхун шуршит, подвигаясь, и в этом процессе будто борется сам с собой, но в итоге его сознательная часть проигрывает эмоциональной; на этот раз просто не может преобладать. Он слушается — на самом-то деле по просьбе Сону никуда не исчезает, пускай однажды всё изменится, а Сонхун не сможет оставаться рядом вечно.

» — Я настаиваю, чтобы ты прекратил общение с ним. Если я ещё хотя бы раз увижу упоминание его имени или тебя, который отвлекается на непотребства — можешь забыть о том, что у тебя есть какие-либо базовые потребности», — мама пригрозила, что лишит еды, воды, запрет в подвале до скончания веков, пока Сону не умрет от голода или обезвоживания, но поймет, как же омерзительно он поступил, разделив постель со взрослым мужчиной. Лучше бы она отказалась от родов ещё в момент, когда это было возможно. И горя, носящего имя Сону, в семье не случилось бы вообще. С тех самых пор, когда подростком он понял, что его тяга не походит на ту, что разделяют сверстники — мальчик искал своё спасение в расстворении. Сону хотелось, чтобы его смыли волны, забрали с собой и все проблемы. В двенадцать его часто посещали мысли о том, как лучше уйти, но вскоре, встретив хёна, он окончательно и бесповоротно решил, что умирать — это совершенно не его путь, потому что ноги на нём не почувствуют никакой правильности. Старший никогда не был злом — напротив, послужил причиной, которая позволила ребенку, желавшему пропасть, остаться на Земле ещё на чуть-чуть, хотя мама считала, что появление Пака в жизни их семьи было предписано самим дьяволом, что оно стало абсолютным проклятьем. И сейчас, несмотря на сложность ситуации, в которую попал Ким, когда в окружающем мире все смотрят с осуждением, когда некуда бежать в попытке покинуть собственный дом, который порой кажется хуже настоящего поля боя… Показать что-то кому-то — не столь важно. Для Сону прекращает быть потребностью оставаться в порядке самому — пусть люди говорят всё, что им взбредёт в голову. Мальчик не станет спасать свой образ, потому что он больше не важен. Главное, чтобы был в порядке он. Общение не хотел обрывать никто из них, но Сону сам понятия не имеет, что происходит в голове его хёна и как он отреагировал на распространившиеся по деревне слухи — только лишь одно сердце подсказывало, что любовь всей жизни до сих пор на стороне Ким Сону, и что тот никогда от него не отказывался. Сону не будет впадать в отчаяние, пока у них есть общий враг — весь мир — он обязательно выживет, обязательно дождется, пока контроль и внимание к его персоне ослабнут. Мальчик непременно найдет лазейку и, при первом же случае, вырвется прямиком к хёну. Поговорить бы с ним ещё секунды (и проболтать всю ночь, как и привык), взглянуть бы в его глаза еще хотя бы раз (потому что при взгляде на гнев матери кажется, что она сделает всё, лишь бы этого никогда не произошло) — но для начала придется запастись терпением. «Теперь же уходить из этого мира принципиально ещё болезненнее, чем оставаться — и по этой причине я до сих пор жив. Ведь будет обидно оставить за плечами такое расстояние, превратить его в пыль своим исчезновением — я готов ждать, сколько потребуется, чтобы в конце концов достичь тебя». Тогда Сону ещё не знал, что «сколько потребуется» займёт не час, не месяц и даже не год — а целых пятнадцать лет. Но всё, что смог бы ответить, узнай об этом тогда…

«И пусть»

Из-за него Сону понял, что такое жизнь, и что её наполнение, на самом деле, бывает жестоким не всегда. Мать всегда учила противоположному, ибо считала, что люди — это рабы, которые не заслуживают прощения Бога, а потому вынуждены служить лишь из страха попасть в нижние миры. Но Бог Сону его любил самой нежной любовью. В таком случае, зачем же было давать жизнь, которую не умеешь воспринимать, чтобы передать своё поломанное видение и заставить существовать таким же образом своего ребёнка? Сделать таким же потерянным и безвольным новоприбывшего на землю? Размножать таких же несчастных — зачем, на что? В глазах старшей Ким никогда не было ни счастья, ни отражения улочек красивейшей деревни, что была самой любимой для Сону, и она никогда не хотела, чтобы сына учили быть радостным. Так почему же, почему, почему, почему- — Скажи мне честно, что ты такого хорошего нашла в этом мире, раз решила меня в него привести? Мать, что протирала тарелки после мытья, резко замирает с потасканным полотенцем в руках — и издалека мальчик может заметить, как сжимаются на ткани с ворсками её сплошь покрытые морщинками руки. И оттого сморщиваются ещё сильнее — она злится, но, почему-то, не выплёскивает наружу всё разом. Вопрос озадачивает — впервые ни Библия, ни она сама не может ответить на вопрос, в первую очередь, сама себе. Сону не вспомнит, но всё в тот день закончилось тем, что женщина, немного постояв в ступоре, жутко разозлилась, бросив в него посуду — Сону успел увернуться, но проблема была в другом. В том, что ответа кроме криков о неблагодарности и напоминании о том, что опозорившему всю семью никто не давал слова, он так и не получил. От неё, может, и нет — но отныне стал достаточно взрослым, чтобы ответить себе сам: Если в этом мире действительно есть на что посмотреть — до такой степени, чтобы ради этого захотеть родиться и ещё долго прожить, то Ким определил свою причину спустя годы, в настоящем.

«Можешь не отвечать, что в этом грозовом и жестоком мире стоило того, чтобы на это посмотреть, вырвавшись из уютной, штилевой колыбельной Вселенной. Потому что я нашёл…»

«— Я обнаружил свой покой, столь похожий на Небесный, на Земле, на которой его быть не должно. Мне повезло, представляешь»

«Я нашёл Сонхуна-хёна»

Это достаточно убедительно? Достаточно блестит, чтобы поверить в то, что человеческие тела сделаны из пыли звёзд? И закрыть глаза на их небезупречность, неидеальность, на каждый изъян. Достаточно красиво, чтобы захотеть сюда прийти — и речь не о внешнем обличии. Все мы, в конце концов, никто и ничто. Но кто-то в этой пустоте видит отсутствие смысла, а кто-то — посадочную площадку для того, чтобы нарисовать свой. На рисунках Сону может быть изображено только лицо Сонхуна. — Психологи говорят, что родить ребёнка — это эгоизм родителя, — Сону постепенно просыпается, хотя не этого добивался Пак, пытавшийся продлить его сон в более удобном месте, — и люди заводят детей в первую очередь для самих себя, — мальчик медленно открывает глаза, сжав уголки подушки, по которой елозил отекшей во время непродолжительного сна щекой. — Значит и ты сделал это потому, что хотел увидеть меня, да, хён? Сонхун подпирает свою щёку ладонью, изредка добираясь до границ, от начала которых начинает виднеться миловидный лисий лик. А Сону смотрит прямо, не стесняясь уже ничего. Ники часто говорил, какой он красивый, восхищался его хрупкостью и утонченностью — Сонхун же сказал только один раз, и то, когда его напрямую спросили, поставив ультиматум. Тем не менее, сейчас Ким уверен в себе достаточно, чтобы не побояться показаться целиком, не прятаться за отрывками одеяла. И Сонхун думает о единственном — Ким слишком любознательный. Опять это дитя начиталось научной литературы, хотя не то чтобы Хисын, который лично вызвался поставщиком каждой книги в руки Сону, пытался этому воспрепятствовать. Пак тоже с этим не спорил — самому никогда не разрешали учиться в удовольствие, поэтому мешать Сону получать знания он никогда не стремился. — Мне всегда было интересно, почему ты выбрал меня на самом деле. Однако и говорить что-то, способное порадовать без повода — не торопится, обливая Сону набором из звуков, претендующим на связные, но ими не являющимися, как ведром холодной воды: — Хотел славы и денег… И ни то Сонхун плохой актёр, ни то Сону хорошая ведунья. Его голос звучит немного устало, но всё ещё привычно, чтобы Ким понял, насколько мало здесь конкретики: будто передаёт выученный и уже не раз повторённый текст, в реальность которого сам слабо верит. Даже если спросить у Пака, правда ли это, и даже при том, что он скорее всего ответит «да» — как белый день ясно, что обманывает, убеждая именно в сносном, а не настоящем варианте в первую очередь самого себя. Но Сону уже давно перестал обращать внимание на температуру его речи — пусть говорит, как вздумается, атакуя своими снежинками, а Ким привык подвергать всё это сомнению, увлекшись чтением между строк. Спросил, что хотел давно, хотя было глупо надеяться на словесную искренность. Взгляды же — не врут, они говорят откровенные любых слов. Наверное, именно поэтому Сонхун старается смотреть куда угодно, но не на Сону, находя что-то нечто интересное ни то в окне далеко за спиной младшего, ни то в трещинах в стенах или тех же отслаивающихся от продолжительной влаги обоев за ней же. Не сказать, что все это очаровательнее кимовского личика — но от снеговика в лице Сонхуна останется лужа, если он позволит себе взглянуть на него как следует хотя бы раз. Размытые темные оттенки комнаты топят все те смыслы, которые могли бы выдать волнение, что старший испытывает каждый раз, находясь рядом с ним. — Но… — пытается сказать что-то в ответ Ким. — Не пойми меня неправильно, я не… — и проговорить это вслух кажется сложнее, потому Сонхун осекается: —…Я всего лишь пытаюсь загладить чувство вины. Синдром виноватого от рождения, или что? «Мне с ним так тяжело живётся… Мне нужно облегчение… А если бы правда что-то испытывал — моя ноша утяжелилась бы в сто крат, я бы просто не выдержал. Ради себя же самого — мое сердце закрыто и открыть его — ни в чьей власти. Эти очерченные линии размежевания меня спасают» — единственное, что кричит нутро.

Сонхун знает, что совсем скоро Сону вспомнит — и то, что с ним случилось, и то, какое участие в этом принимал Пак. И тогда мальчик поймёт без лишних объяснений — обязательно поймёт, и не захочет видеть Сонхуна в своей жизни больше ни секунды. А пока… Они просто лежат рядом, почему-то считая, что до этого момента у них ещё есть время. Много времени. — Я… — Сону открывает рот, чтобы сказать, но Сонхун опережает, не позволив произнести. …Знаю, что ты лжёшь. — Не говори. Ничего не говори. Сонхун не хочет продолжать этот разговор, потому что боится главного вывода, к которому он может привести. Они лежат какое-то время лицом друг к другу, и пошире открывший свои и мигом заглянувший в чужие глаза Ким изумляется, насколько многогранной может быть человеческая радужка — каждый раз, когда смотрит на Сонхуна. В голове не укладывается, сколько Вселенных спрятано в разветвлениях, где на каждом повороте и искривлении пигмент разливается чернилами, как от пера. Этими чернилами можно исписать все листы мира, создать миллионы историй о них двоих — и они будут неминуемо грустными. Все до единой. А нырнув в эти глубины ты никогда не сумеешь ощутить дно, потому что живым до него не доплываешь. Не зря говорят, что океан, до которого человечеству подать рукой, остаётся ещё более неизведанным, чем космос, до которого, с виду, слишком далеко. Точно так же… Не зря Сону сравнивает Сонхуна с величественной водой.

» — У тебя такие беспросветно тёмные глаза, хён… Я удивляюсь, как ты вообще видишь?»

— Твои глаза такие тёмные, — моргает Сону, сам не понимая, насколько естественно повторяет роковое, — порой я удивляюсь, как ты вообще видишь. Способна ли история повториться, когда так, как прежде, себя ведёт как минимум один из двух человек?..

» — Я всё вижу, и только иногда делаю вид, что нет, — сквозь пелену возбуждения томно, а всё равно без сомнений говорит блондин, отстранившись после поцелуя, — но твой свет невозможно игнорировать, Сону… — в целой Вселенной нет человека, который проговаривал бы имя младшего столь нежно».

— Может, именно поэтому я и вижу так плохо, Сону, — и они оба замолкают. Звучит, как будто сухарь воодушевился и заговорил человеческим голосом, хотя не привык к понятию «эмоции». Сонхуну даже до звания хлебного мякиша далеко, потому что мякиш от слова «мягко», а это описание не о нем. Сону об этом не скажет, не проговорит, потому что знает — наносное. Пак пытается казаться твердым со всей этой выдержкой, а сердцевина у него уязвимее всего, когда на нее заглядывается младший. Потому что, в отличие от других, которые принимают кристаллическую остроту и холод Сонхуна, как данность — мальчик может заметить, что скрывается под этой коркой льда. И, отряхнув старшего, как запыленный антиквариат на миллионы долларов, смахнув с него все притянутое и придуманное другими людьми, оставить от этого настоящее. Способное на самопожертвование, любящее и по-прежнему кристально — но речь не о морозе — чистое сердце. И обладающий даром ощущать чьи-то чувства, как свои, Сонхун считает, что на вопрос «возможно ли повторение, когда так же ведет себя лишь один?», ответом становится «нет» — одной выпавшей детали достаточно, чтобы создать эффект бабочки, изменив абсолютно всё. Ему никогда не надо было много, чтобы не позволить истории переписать саму себя буква в букву. Пора взять, наконец, карандаш в руки самому. Или же ластик, как привык — стереть лишнее. Однако их история написана не карандашом, а потому, при попытке очистить поле, создаст лишь мазню, что является ещё более глубоким и густым следом. Если лист, на котором всё это происходит — жизнь, то друг друга с него Сонхуну и Сону стереть бесследно не судьба. Сону, может, надо бы обнулиться, начать всё сначала — тем более, когда есть, с кем строить совместное, совершенно, в отличие от перспектив Сонхуна, не шаткое и надёжнее будущее. Но самое мягкое, что можно написать на листике и приклеить ко лбу Кима, как наклейку от бананов — слепой котёнок. Однажды ему придется открыть глаза и понять, что может забрать с собой в будущее, а что придется оставить на месте — и смириться с тем, что останется позади, когда проедешь очередную остановку в своей жизни. Стоит иметь в виду, что «однажды» не значит «сегодня». Ники вот никогда не ускользал — он давал Сону всё, что только мог. Нишимура был хорош собой: сексуален, богат, смел, мужественен и заботлив — полный набор. Одним словом — идеален, но. Идеальный и подходящий — это не всегда одно и то же.

«Он снял бы тяжесть всего мира с моих плечей, если бы мне стало невмоготу. Он прогнал бы дождь радугой, когда я жил среди тоски и уныния.

Но если он идеальный, то почему я хочу, чтобы на его месте был ты? «Идеальный» — вовсе не значит «подходящий»

Сонхун же, особенно на фоне японца, был полон проёбов по всем фронтам: совершенно не умел правильно преподносить свои эмоции, всячески их задушивал, отчего-то обманутыми оставались и зависящие от него люди. Да и сам от себя же страдал. Касания были для него табуированной темой без подробного объяснения причины на то, а его лицо, что издалека казалось иконописным — вблизи оказывалось расписано разве что шрамами, история которых не несла за собой ничего хорошего. Но все эти моменты — объективны и не существуют в субъективном взгляде Сону. Пак был очень далёк от идеала при ближайшем рассмотрении и всячески наносил младшему раны, сам того не желая. Но он был подходящим. Сонхун окончательно соглашается полежать совсем немного — прекратив подпирать скулу ладонью, опускается, касаясь головой подушки рядом с Сону. С каждым прикосновением Нишимуры, с каждым поцелуем на разных участках кожи, с каждым его чутким движением — во все эти моменты Сону представлял, что всё это с ним делает Сонхун. Что это он касается его там, где не может больше никто. Что это он шепчет слова нежности и каждый раз пытается убедиться в том, что младшему не больно. Поэтому и глаза Сону так часто оставлял закрытыми, когда обнимал другого. Жестоко по отношению к Ники — но Сону ничего не может поделать с этой реальностью. В обход — есть в обход, а все дороги сердечно ведут к Сонхуну. Сону погибнет от приступа, пока к нему доберётся. — Рука в порядке? — Не переживай, всё относительно неплохо, — Сонхун же, говоря полушёпотом, остается с каменным лицом и отказывается считать это проблемой больше, чем то, что будущее Сону покрыто паутиной неизвестности не меньшей, чем прошлое: они в положении, когда по-прежнему непонятно, как поступить.

«— Этому миру нужен пластырь».

Это было сказано знакомым голосом того безликого блондина из сновидений. Оно пронеслось в голове вновь… И Сону мигом случилось воспринять сказанное по-своему: как при решении математического уравнения он поставил равно между Сонхуном и миром. — Твоему миру нужен пластырь, — так и хочется произнести вслух слегка измененное, когда глаза Сону с руки старшего, которая лежит под подушкой и почти не видна, медленно скользят вверх — к лицу, покрытому царапинами, и он произносит: — И я говорю не только об открытых ранах. Сону хотелось бы, чтобы поцелуями можно было излечивать самые не стираемые линии — и тогда на Сонхуне не осталось бы ни одного неисцелованного участка. Впрочем, как и следов горя. Сонхун слабо качает головой: — Я потерплю. — Но ты ведь человек, — поджимает губы Ким, продолжая о своём: получается, что о Сонхуне, а не о рисках снова потерять собственную жизнь, — и ты тоже чувствуешь, когда горячо или остро. Просто не можешь «не», и твоя рука… Она же вся красная и вспухла, хён, — звучит более жалобно, чем Сону планировал, но сожаление прорывается сквозь подконтрольные мальчиком границы сознания. — Может, стоит смазать чем-нибудь успокаивающим и перебинтовать? Я могу сделать это для тебя…

Сонхун отрицательно качает головой, а Ким борется с желанием, горько заплакав, прижать хёна к груди, как разбитую на крупные куски вазу — в надежде, что сможет собрать её воедино силой своей нежности. Её обязательно хватит, лишь бы только Сонхун позволил к себе приблизиться. Однажды-то названная ваза уже была склеена, вот только кем-то иным и как-то небрежно. А Сону бы залил её золотом, как это делали в древней Японии, считая, что пережившая раскол и снова восстановленная вещь становится более значимой, ведь начинает иметь за плечами историю; и этого насмотрелся в учебниках. Красоту дарит не лицо, (хотя у Сонхуна и оно потрясающее), способное постареть и с годами утратить своё очарование, как гнилое яблоко — её дарит то, что однажды поменяло судьбу на сто восемьдесят: после поворотного шага ни один сантиметр души не остаётся пустующим, а смыслы в глазах мелководными. За это платят свою цену, но этот же опыт лишает ценника — делает человека сокровищем. И пускай Сонхун себя обесценивает, по-настоящему он абсолютно бесценен — никогда не будет хватать ни одного обозначения чисел, никогда не будет хватать других людей и подмены понятий, спутанности слов, если его не окажется рядом. Сону реальность, лишённая хёна — просто раздавит. И люди, подобно растениям после ливня, растут после страданий. Важно заметить, что и от переизбытка воды не происходит ничего хорошего — точно так же и один человек не может нести на своих плечах расплату за весь мир. А полный памяти о собственных ранах взгляд всё равно уподобляется бездне, такой же неизученной, как мировой океан. И тем самым более околдовывающей — наверное, это истинная причина, по которой глаза Сонхуна такие тёмные, и он всякий раз повторяет, гиперболизируя, что ничего не видит. Сону не умеет на него не смотреть. Он хотел бы склеить, но не так, как кто-то до него, а залить все пустоты сиянием, воспев гимн пройденному им пути, но. Сонхун страдает за весь мир разом, но при этом не поддается жалости, не умея жалеть в первую очередь самого себя. А человеческое тело не поддастся таким ухищрениям, как заливание золотом — слишком уж оно хрупкое и плохо заживает: Пак должен знать это лучше других, но совсем о себе не заботится. Сонхун вскоре сам станет ластиком и сотрется о другого человека, пытаясь очистить его от всей грязи окружающего мира. Он ведь сам признается, что желает отпустить Сону в мир свободным. Завидев, что старший не особо рад разговору про наболевшее, а в особенно о новом шраме (из-за чьей-то халатности по отношению к самому себе ожог с руки не исчезнет бесследно) — Сону решает переключиться на другое. — Я увидел это в тестах по общему развитию, которые решал, пока хёнов не было дома, и мне не даёт покоя один вопрос, — мальчик подкладывает ладошку под свою щёку, неосознанно копируя Пака, пока оставаётся повернутым к нему, — сможешь мне на него ответить? Сонхун едва ли заметно кивает. — Луна — правда не планета? Интересно, где настоящее место на орбите у Сонхуна и Сону? Рядом с кем? Сону не захочет слушать, если скажут, что не рядом друг с другом — а так оно и будет. — Она спутник земли, — спокойно отвечает старший, а глаза его тухнут, когда не ловят собственное отражение в зрачках Сону; подобного счастья брюнет лишает себя самостоятельно. Хочется спросить «почему», но остаётся лишь грустно вздыхать: — Жаль, — молвит Сону, опуская взгляд, и мнёт в ладошках как и всегда приятно пахнущую простыню. — Хотя у неё есть кора, мантия и ядро, — объясняет Сонхун первым, даже не получив вопроса из разряда, к которому обращаются любые подобные Сону почемучки, — и всё прямо как у Земли. Значит, при формировании она начинала, как обыкновенная планета. Они обращены друг к другу. — Почему же тогда учёные не захотели назвать её планетой? — Она не вращается вокруг Солнца. И это вся причина. А кто сказал, что Луна должна быть именно спутником какой-то там Земли, третьей от центра планеты? Что, если она хочет следовать за тем самым Солнцем, как все остальные в его системе? Пускай восходящая по чужой прихоти и безвольная — позвольте же наконец Луне стать планетой. Планетой Сонхуна. Этому большому миру, во всяком случае, нет никакого дела до Сону и его опечаленности положением вещей — он слишком ничтожен и маловажен на фоне габаритов галактик. И никто в обсерватории не решится полностью переписывать схематику космоса из-за какого-то подростка, а пространство не станет отвязывать спутник от его зелёной планеты. Абсолютно все законы и явления Вселенной кажутся в сто крат больше искреннего мальчика и того, кого беззаветно и безоглядно он лю… — Раз тебе так хочется, то давай будем называть Луну планетой, — вздыхает Сонхун, завидев легко уловимую грусть на лице Кима. Смотреть на него у старшего получается, только когда Сону сам на него не смотрит — выдержать зрительный контакт, когда от него под кожей разражается ядерная война и ты путаешь раскаленный пепел со снегом, всё же, не так просто, — но это будет разрешено и понято только между нами. Главное, чтобы ты помнил, что это неправильно. — То, как мы думаем? — Да. На печаль Сону всё равно всем, но так неожиданно — не Сонхуну. Он хочет видеть младшего счастливым. Может, изменить что-то в размерах Вселенной, заставив её начать работать по иным правилам — действительно не получится, а предложение, начатое с «позвольте», не даст никаких долгосрочных результатов… Как минимум один человек уступит, и разрешит существовать пусть даже самым странным мыслям. Если Сону олицетворяет именно Луну, а жалкий спутник становится чем-то полноценным в Солнечной системе только для Сонхуна, то Ким — его планета. Сону понимает, что это не совсем истина, но лишний раз подчёркивает то, что в этом мире по-настоящему он нужен только Сонхуну, хотя тот постоянно отрицает, называя их связь лишь проектом; для размера млечного пути, разворачивающегося на потолке вместо неба, когда они находятся рядом, слово «проект» выглядит маленько скудно. Сону легонько улыбается и молча кивает при мыслях об этом, а Пак выглядит так, как родитель, что справился с задачей уложить ребёнка, успокоив и осчастливив того добрым словом перед засыпанием. И, утомленный очередным непростым разговором, зацепившим струны души, Пак готовится отойти ко сну сам; только вот последний никак не приходит, не разливается птичьим молоком покоя за веки. И Сону это чувствует — испытывает его страдания в лишении нормального отдыха своей кожей, когда та самая Луна, о которой они говорили, с благодарностью за признание, проступает из-за туч — и миллиарды лет остающаяся спутником Земли, отражающим свет своего солнца, о котором столь долго мечтает без шанса нагнать, падает отражением его лучей на прикрытые шторы. Подсвечивает темноту комнаты, делая как минимум на оттенок светлее, отчего мальчик начинает видеть лицо старшего получше. Сону всё не мог избавиться от этой мысли, а потому, снова к ней прибившись, озвучивает: — Сонхун-хён, — говорит Сону в полутьме и тишине, что разбавляют разве что звуки дождя, протягивая руку к чужому лицу. — Было больно?

тогда. Разорванные тетради, на краях которых однажды были нарисованы (теми самыми неосознанными, кричащими на своём языке, символами) спирали, остаются разбросанными по полу. А трясущаяся рука, устроившая погром, хватает старый циркуль (от которого пахнет чем-то средним между металлом и кровью), и, отбросив футляр, направляет остриё на бесподобно красивое лицо. Оно напоминает слово «безупречное», но ровно до сегодняшнего дня. Ладони дрожат не от страха — от ненависти к одному единственному человеку, а вены набухают от мощного сжатия. Многие мечтали о такой же внешности: точёном носе, густых бровях аккуратной формы, чётко выведенным, словно вырезанным ножом, разрезе глаз, и родинках, как множественным вишенкам на торте. Пророчили модельную или актерскую карьеру — девочки в школе шептались за спиной, хихикая и боясь заговорить первыми, (потому что нравился), а мужская половина учеников, по тому же принципу не имея шанса остаться равнодушными, пытались подружиться изо всех сил, потому что даже просто посмотреть на него поближе было удовольствием. Внешность тоже своего рода талант — он это подтверждал. Можно даже сказать, что все хотели бы родиться с таким лицом — но не его обладатель. Сам Сонхун мечтает о том, чтобы это лицо было стёрто с Земли, чтобы его больше не существовало в таком виде. Потому что оно такое же, как у него. — Ненавижу, господи, как же я тебя ненавижу! — дикий крик рвёт глотку, всё вокруг идёт кругом и привести себя в порядок ни самому, ни с чужой помощью оказывается невозможно. Сначала кожу продырявливает точечный удар, а затем по белому, нетронутому полотну протягиваются линии. Забыв о дикой боли, которая отступает на задний план, молодой парень ведёт длинные, мучительные порезы вниз по щекам, даже один раз режет по переносице. Собственная кровь пачкает руки и пушистый белый ковёр. Он уже не слышит посторонних звуков, как и не понимает того, что в помещении он больше не один. — Сонхун, пожалуйста, успокойся! — но крик разрезает воздух почти с той же силой, с которой циркуль разрезает нежную кожу на щеках, когда в комнату влетает женщина средних лет. Крови так много, что складывается громогласное впечатление — быстрее чем слёзы она затопит весь двухэтажный коттедж. Женщина, завидевшая не просто произошедшее, а продолжающее раскрываться и усугубляться у неё на глазах — не думает долго. Она приближается, сократив расстояние во всю комнату за два широких шага, и, налетев на худощавого брюнета, своего сына — валит его на пол. Силы неравные, но в подобном состоянии истерики голову, похоже, уже не слушаются даже руки, которые никак не могут остановиться и делают хуже от секунды к секунде. А потому особого сопротивления он не может оказать ни своей теневой части, которая желает расплаты, ни хрупкой женщине. А потому мать, которой удается прибить сына к полу, изо всех сил пытается вырвать вещь, которую тот умудрился превратить в оружие, из его рук, но. Все попытки тщетны — Сонхун вцепляется в единственный шанс спасти свою психику (или же сделать ей ещё хуже) намертво. — Нет! Я не хочу быть на него похож! Это лицо испортило мою жизнь, мама! Отпусти меня, дай мне закончить, умоляю, — Пак рыдает во весь голос, срываясь на каждой гласной и чувствуя, как соль от слёз разжигает в ранах новую боль, которую прежде было ещё как-то возможно стерпеть, проигнорировав, но не теперь. Спирали на порванных тетрадях, лежащий поодаль (их состояние и то лучше сонхуновского), как все его неосознанные рисунки — кричат о разрывающим заживо чувстве вины. Но не громче, чем Сонхун, который уже не может различить ничьего голоса, никаких звуков. Каждый день он слышит только его голос, видит перед собой лишь его глаза. Того, кого больше нет. Того, кого не найти, как бы далеко ни пошёл. И от этого принять реальность ещё сложнее… — Я ненавижу… Это лицо… — задыхается Сонхун, уже без сил лёжа на ковре почти бездыханным телом, пока подоспевший на крики женщины отец вызывает скорую, а мать, всё же вырвав циркуль из рук, пытается приложить салфетки к исцарапанной коже сына и, как заевшая пластинка, на автомате повторяет самое абсурдное, что можно было придумать и прилепить супер-клеем к самому воздуху: — Всё будет хорошо, Сонхун-а… Всё будет хорошо… — салфетки тут же окрашиваются в красный, и становится легче только в том, что отныне, в лежачем положении, слёзы текут по бокам, прекратив обжигать нанесённые порезы. Этот раз первый, но не последний, когда Пак издевается над собой сам. Сейчас, во всяком случае, пришло время отступить — не пугать родителей ещё сильнее, а повторить через время. Понимающий, что от прохладной воды, которой смочена ткань (мать продолжает прикладывать к лицу, меняя её), коже становится легче, и наступает некое состояние онемения — Сонхун хочет засунуть исцарапанное лицо в ведро с солевым раствором, чтобы перебить временный покой. — Всё наладится, Сонхун-а… Всё будет… Хорошо? Нет, уже никогда не будет. Отныне существует лишь «мучительно больно» и «возможно стерпеть». теперь. — Очень, — отвечая на вопрос младшего, Пак открывает прежде сомкнутые веки, и больше не пытается прятать глаза, лёжа напротив Сону и чувствуя, как тот с осторожностью и трепетом касается шрамов на щеках, оставленных линиями. Никто из них не спешит отвести свои омуты — они вот-вот соединятся в один. Сонхуну разве что по-прежнему страшно, что его окажется больше, глубже, и что, будучи намного более вязким, это болото, спрятанное в его глазах, утянет за собой Сону. Случаи, когда Сонхун уродовал себя сам, повторялись не один раз. Но благодаря правильному лечению, мазям и хорошей регенерации кожи, всё обернулось не так плохо, как бы могло. Шрамы от лезвий почти не видны при тусклом свете, но их можно почувствовать, если провести руками. Прямо как это сейчас делает Сону. Младшему хочется заплакать вместо хёна, который держал и продолжает в себе слишком много. Пусть отдаст ему хотя бы часть грусти — он не заслуживает брать на себя боль целого мира. Но это — случай, когда рана становится священной. Может, именно потому, что забранная у Сону — она позволяет Сонхуну продолжать жить. Нанесение увечий лучшей и самой красивой части собственного тела не позволило начать ненавидеть себя меньше — но именно так, после очередного приступа истерики и запущенной собственным мозгом команды «самоуничтожение», попавший в больницу с перебинтованным лицом (от которого были видны лишь глаза), Сонхун познакомился с Вонён. Не то чтобы это было очень важное событие в его жизни, но в будущем этот человек был… Одним из тех, кто пытался заставить Пака держаться на плаву, а не под водой — и Сонхун действительно хочет сказать ей за это «спасибо». Спасибо за то, что заставила дотянуть до того момента, пока у учёного не получилось осуществить проект, ради которого он в принципе продолжал ходить по Земле последние пятнадцать лет, что без цели показались бы бессмысленными. Безусловно жаль, что девушка ушла таким образом — Вонён не желала зла, но и Сонхун был безнадежен, ведь не желал добра никому, кроме покойника. Здорово, что можно больше не называть Сону так. Мальчик, глядя на порезы, застывшие на долгие годы (до конца жизни, ведь насовсем они уже никогда не исчезнут) на лице старшего, очень вовремя вспоминает, что Нишимура давал ему набор пластырей. Причиной послужило то, что ноги у Кима к тридцати паспортным годам не начали расти из нужного места — постоянно заплетались, и их усилиями мальчик каждый раз почти знакомил свой нос с асфальтом. У Ким Сону остался ровно один пластырь — и намного больше порезов, которые надо закрыть, однако, даже зная, что не сумеет все… Мальчику хочется начать по крайней мере с одного. Подскакивает, а позже порывшись в своём рюкзаке, подсвечивший свой путь только фонариком от телефона, подросток возвращается к продолжившему оставаться на месте Сонхуну. Звук открывающихся пластиковых липучек, и освободившаяся ткань липнет к самой крупной полоске, расположенной на щеке. Сону проглаживает её, чтобы не было неровностей, и прежде, чем отстранить руку, оставляет не физическое (а глубоко душевное) тепло на щеке старшего, проговаривая, пока смотрит сверху вниз, сидя над хёном, возле: — Я знаю, что болеть меньше не станет, — говорит младший вовсе не о шрамах, опираясь на свои ладошки, пока Сонхун не закрывает глаза, а продолжает смотреть на него, — но, может, так тебе будет немного спокойнее? Потому что так ещё никто никогда не делал. Все считали, что, раз не получится исправить всё, то не стоит даже начинать, заблаговременно поняв, что хорошего результата не будет ни при каких обстоятельсвах. Но Сону отсутствие всемогущей панацеи не испугало — он готов залечивать раны по одной.

— Может, — прикрывает глаза Сонхун. — Я надеюсь на это, — говорит Сону, справившись, и снова медленно ложась — укладывает голову на подушку подле старшего, но на этот раз ближе. Длинные ресницы старшего цеплют взгляд — почти касаются к одной из родинок под веком, даже когда не прикрыты. И Сону тоже хочется прикоснуться. Но максимум на сегодня, наверное, уже был выполнен. — Спокойной ночи, Сону. Зрачки Кима резко расширяются, а глаза начинает блестеть, потому что пазл наконец-то складывается, и он начинает понимать, почему же… Сонхун зациклился на этой фразе. Нормальные люди делают комплименты Луне, а Сонхун на первый взгляд действует ароматично и просто отправляет Сону спать, но, как оказывается — знает, что, встретившись во сне они не понесут наказания. Если его «спокойной ночи» и правда подразумевает встречу в других мирах… Сону будет считать, что это приглашение, а старший, в таком случае, признаётся ему в большем… Любовь — это потребность с точки зрения мальчика, а Сонхун ему очень нужен. И Сону не может сказать, что не нужен ему в ответ. Пальчики возвращаются к начальной точке отсчета — оказываются уложены на места старых порезов на лице, награждая приятной прохладой. Бабочки на дне живота срываются с цепи, подобно голодным собакам, и взмахами своих наполовину продырявленных крыльев поднимают пыль, созданную из останков, костей некогда таких же, которые порхали, как они, по той же причине и с той же силой, что сейчас — но много лет назад. Сону в эти мгновения всецело осознает себя перерожденным, а не просто воскресшим. И следом за этими мыслями его нос так правильно и аккуратно утыкается в совсем не мягкую, а впалую и чуть шершавую щёку Сонхуна, когда младший, не приподнявшись, но чуть подтянувшись навстречу к телу рядом — целует возле свеженаклеенного пластыря. Может, ни он, ни уж тем более этот робкий поцелуй — не сделает порезы менее глубокими, не снимет с них боль, но Киму хочется показать, что он принимает Пак Сонхуна целиком: со всеми его болячками, страхами, сомнениями, шрамами. Не только красивым и полным сил, но и усталым, сонным, переживающим тяжелые времена в прошлом и настоящем. Он принимает его таким, какой есть, потому что Сонхун — это Сонхун, и этого более чем достаточно. Отторжения в целом не существует, когда Пак рядом — младший начинает любить каждый миллиметр, верит в новые идеалы красоты. И идёт наперекор прежнему желанию Сонхуна больше не быть ни для кого красивым; Пак ведь всегда хотел, чтобы то, что происходило внутри, выступало и наружу, чтобы не было резонанса между состоянием истерзанной души и безупречной внешностью, хотя в конце концов застывшие на века ссадины украсили его, как мужчину, ещё сильнее. Влажными, мягкими губами получается уткнуться в порез где-то под родинкой, и Сонхун заметно, крупно вздрагивает — на том участке он мало что ощутит, но самое осознание, что Ким целует шрамы… Робко ведёт все поцелуи по полосам, растягивая, пока пальчиками придерживает за скулы... Разбивает защитные механизмы вдребезги. Болит не кожа — душа, что помнит события, приведшие к нанесению увечий. И прикосновение к ним заставляет лишний раз вспомнить о прошлом, однако Пак ничего не говорит. И, не заметивший некогда активного сопротивления, Ким оставляет приятную влагу на месте, где побывали его губы, снова. Целует ещё и ещё — линию за линией, покрывает своей нежностью шрам за шрамом. — Они некрасивые, Сону… — имея в виду раны, проговаривает Сонхун, — не стоит так подробно… Их изучать. Не стоит и своё прошлое. — Красивые, — отрицательно качает головой младший, немного отстранившись, но не перестав нежно водить большим пальцем по скулам, — всё, что связано с тобой, хён, мило моему сердцу. — Разве тебе не… — подбирает слова Пак, будучи полностью выбитым из колеи не столько из-за поведения порозовевшего от смущения Сону, как от осознания того, как легко принял его сам, не попытавшись препятствовать. —…Трудно представлять другого человека, прикасаясь к..? — Побудь в тишине, пожалуйста, хён, — грустно улыбается мальчик, — иначе я тебя поцелую не только в щеки. А я знаю, что ты не сможешь выгнать меня за это на улицу. Сейчас же ночь… И пусть мальчик откровенно перегибает палку, угрозу приходится принять к сведению. Потому что Пак уверенно убеждает себя в том, что у Сону есть тот, кто заставляет его сердце волноваться гораздо сильнее. И, ослепленный этим убеждением, как дополнительной безопасностью, старший смиренно умолкает, прекратив напоминать авторитет. Ассистент Ли, цитируя знаменитого психолога, говорил, что любая нежность, в конце концов — превратится в тяжесть в паху. Сонхун не мог с этим поспорить, и пусть страсть всё ещё не накрыла с головой, отключив стопора… Нежность в груди такая, что способна разорвать в клочья изнутри — уничтожить легкие, пищевод, опорно-двигательную систему, — оставить только скелет, чтобы он сумел переплестись с другим набором костей. Самым значимым в жизни. Сонхуну страшно, потому что он может представить, что будет дальше — если уже сейчас нежность превышает астрономические масштабы, когда Сону продолжает осторожно целовать на изувеченных местах, к которым прежде мог жестоко прикасаться лишь циркуль, то что произойдет, когда эта «нежность» смутится ниже, превратившись в искушение?.. Сонхун не знает. Не знает, что нежности и страсти к мальчику у него высечено передозировкой — а всё равно получается поровну. Сону всё ещё облачен в кожу — румяный, сияющий, несущий свет и мягкость — живой. И ему не нужно раздеваться до костей, пока он рядом с Сонхуном. Они чувствуют друг друга, даже касаясь слегка — порой и маленькое касание-разряд вынести, не надломившись, почти невозможно. Ласка в каждом взгляде, в каждом вздохе — и Ким готов дышать рядом с Сонхуном, дышать им до самого конца. Сонхун не признается, что разделяет то же. Сону ближе, чем мог бы быть. Не снимая одежду и кожу, получается до самого сердца. Он протягивает свои маленькие ладошки, чтобы обнять, и Сонхун обнимает крепче, плохо различая реальность и сон, либо же больше не желая как-либо препятствовать самому себе. Найти расположение насоса получается наощупь, когда грудь прикасается к груди, а пустое место справа, противоположное левой стороне, замечает, как зеркально бьётся пульс во втором теле. Горячий лоб утыкается в грудь, и сквозь растянутую футболку Сонхун может зацепить кожей, ощутить, насколько нагрелся участок кожи над бровями мальчика, что температура всё ещё не покинула Сону, и то продолжает отбирать у него силы, то вбрасывает их по новой, заставляя страдать гиперактивностью. «Ребёнок, что с него возьмёшь» — получилось бы подумать так и забыть, если бы не обратная реакция, с которой Сонхун ничего не может поделать при всем усилии воли и желании, когда Ким обнимает его вот так. Когда Сонхун обнимает его. Ему хочется себя уничтожить. Сосуды каменеют и почти хрустят, или же они таким образом пытаются закричать — эта волна пробивает до костного мозга. Сонхун из глухого становится слышащим то, что никогда не уловит людской слух, из немого — тем, у кого никогда не заканчиваются слова, только вот все до единого остаются мыслями, и ноют в тканях этого жалкого тела, которое всегда болит, мечтают оказаться высказанными. Потому что его эти эмоции разрывают изнутри. Рядом с Сону из глыбы льда Пак становится сверхчувствительным, но если такими темпами продолжить топить всё — от него ничего не останется. Таять так больно после долгих лет, которые потратил на то, чтобы себя заморозить. Или же сделать это в миг было быстрым, молниеносным решением в попытке спастись — а как же вернуть все на свои места теперь? Отныне не светит стать нормальным. Сонхуну так плохо от того, что рядом с Сону хорошо, а Пак этого не заслуживает — и потому так хочется умереть, но гибель для него была бы сплошной роскошью. Смерть, как награда… Он никогда не хотел жить — ни так, ни как либо ещё. И пока ещё не заслужил исполнения этой мечты. Пока оставался собой — больно было каждую секунду. Если бы ту самую путевку в прошлое можно было бы купить на людские деньги — Сонхун отдал бы последние и, отправившись по обмену в детство, обязательно убедил бы себя в главном: счастья нет ни там, ни здесь. И не будет ни сейчас, ни потом. Но Сону перед ним — и рушит всякие убеждения. Он — счастье, которое никогда не было заслужено старшим. И вместо кислорода в мире вакуума — этим счастьем, не положенным самому себе, больно дышать от невозможности, а в сокращенном расстоянии ещё хуже — Пак задыхается, но не разжимает руки. Их будто замыкает насовсем. Его тело — кандалы, которые не желают отказываться от мальчика, хотя рано или поздно всё равно это сделают. Для Сонхуна разум выше материи. Сонхун сможет… Вернуть себе контроль над телом, потому что ни во что не ставит ни его, ни свои природные желания. И хочется быть где-то очень очень далеко, но просто отсюда (от всей этой реальности и прошлого) — не от Сону. Каждый раз, лёжа рядом с Сонхуном и понимая, что даже при обоюдном желании хён к нему не прикоснётся — Кима, сквозь щемящее грудь осознание, переполняет страх и печаль неизвестного происхождения. Каждый раз на глаза набегают стада слёз, поднимая пыль из прошлого, мутя воду на дне сонхуновских зрачков, а дыхание срывается в безмолвном опасении, потому что Сону и представить себе не может, что такое когда-нибудь случится: А что будет, когда Сонхуна не окажется рядом? Море в глазах старшего так одиноко, с кем бы ни оказалось. Но Киму очень хотелось бы, чтобы оно не покидало его никогда. Он уже давно смирился с тем, что задохнется в этой бездне насмерть — и эта смерть будет любимейшей из всех, что доводилось переживать ранее. — Хён, а когда проект официально закончится… И я стану самостоятельным, что с нами будет? — шепчет Сону, пока его ручка скользит вниз по выпирающим костям на запястьях, и находит ладонь Сонхуна. Сону не делает напрасно широких жестов, не переплетает пальцы и не пытается вжаться во всю широкую ладонь Пака, однако достаточно крепко обхватывает его большой палец пятерней, чтобы продолжить за него держаться. Разница в размерах рук позволяет этому выглядеть естественно и оставаться удобным. Море в глазах Сонхуна не отпустит Сону к звездам — а Ким этому лишь рад. — Что ты имеешь в виду? — сам пытается не понимать Сонхун, хотя примерно представляет. — Ты ведь оставишь меня? Голоса такие приглушённые, но близкие друг к другу. — Наверное, — сдается быстро, признавшись, но нет ничего хуже этого ответа. В некоторой степени оно ударяет по людям сильнее, чем конкретика в виде негативного «нет», лишающего надежды, но и в этом вся суть. Надежда может быть сытнее еды, о которой мечтаешь в затяжном голоде — и на ней можно пройти ещё далеко, но… Стоит ли? — Тебе придёт время стать свободным. Звучит так, как будто Сонхун выходил раненного малыша лисы, а когда тот выздоровел и набрался сил — отпускает его обратно в дикую природу, но лисица в самый ответственный момент стопорится, замирая перед лесом, как будто не хочет туда идти. Что-то идёт не по плану учёного. Свобода прекращает быть ценностью, когда зверёк познал чудо привязанности и присутствия места, в которое всегда можно вернуться, как в родной дом. Сонхун говорит о хорошем и долгожданном, но. Свободным Ким может почувствовать себя лишь рядом с ним, ибо старший — и есть его выбор. А потому от сказанного Сону страшно, мучительно, томительно и тревожно, но все эти эмоции сглажены — как ножом по маслу, потому что и тело не может позволить себе отдаться в руки плохому, когда получает порцию лучшей панацеи в мире. Они кожа к коже — и большего Сону не нужно. Лишь бы Сонхун напоследок ответил: — Но… Кто будет говорить мне спокойной ночи, когда ты уйдешь, хён? — тихонечко шепчет мальчик, ощущая, как покалывает под сомкнутыми веками, и тут же их открывает, надеясь, что сквозняк сдует влагу. Но сквозняк упирается в лопатки Сонхуна, и его порывы рассыпаются, как стеклянные, сталкиваясь с его спиной, подобной каменной стене — он ближе к двери, а потому от легкой протяжной прохлады закрывает младшего своим телом. Пытался защитить от ветерка одеялом, но в итоге защитил собой. Пак смотрит в пустоту, виднеющуюся над макушкой Сону, молча. Но и тишина тоже может быть ответом — и в их случае была им всегда. — Сонхун-хён… Васильковый свет падает на лицо Сонхуна, рука, что мерно гладит младшего по волосам, до сих пор красная после ожога от кофейной гущи, а вдалеке не утихает шторм — но в его объятиях Сону не в опасности, а в уюте и тепле. Ему так хорошо, но покоя не дает одно. В уюте ли и тепле сам Сонхун? Проверить не светит, а потому для пущей убедительности Ким, чуть поёрзав, утыкается кончиком носа ему меж выпирающих ключиц. Вдыхает самый родной запах и выдыхает, чуть сжимая в пальцах ткань сонхуновской футболки — ломаные линии расходятся по спине. Прижимается телом сам, а его не отталкивают. И в атмосфере не витает ничего такого — каждое движение и акт ласки пропитаны невинностью, хотя Сонхун — взрослый мужчина. И лёжа вот так на кровати с самым желанным и потрясающим человеком, своей планетой — не позволяет себе протянуть к нему руки первым. Младший боится темноты, и редко когда спит без света (чего только стоила истерика в больнице, когда пришлось клянчить свечки в палату, лишь бы не оказаться в беспросветном мраке), но Сонхун никогда не щедр на ночники. И ради младшего бы включил, только вот Ким знает — когда свет не прикасается ни к одному уголочку комнаты, прикасаться к Сонхуну менее чревато его же испугом. Сону знает, что рядом с хёном заснёт быстро: бывает же такое, что когда ты чувствуешь, что в целом мире нет места, в которое ты стремился бы попасть больше, чем в то, в котором находишься сейчас — вся тревога мигом отступает, и тебя переполняет лишь безграничное счастье. Пускай испачкано смолой подступающего отчаяния. И проснуться Киму в следующий раз суждено, когда старший отправится на кухню по вине пересохшего горла. Мальчик — за ним по пятам, чтобы усесться на столешницу, пока Сонхун будет опустошать стакан с ледяной водой из-под крана. Просто смотреть, ожидая, пока удастся вернуться на место. И свет продолжит быть трогательно васильковым, а не печально синим. Обломки, оставшиеся от некогда бывшего обычным человеком Сонхуна — напоминают битое стекло, и светят так ярко, что заставляют пыль походить на блестки. Сону не разберет, где есть что, а потому, будучи ослепленным, не заметит очевидно жестокой реальности. Зря он к нему прикасается, очень зря… Потом ведь будет больнее обоим. Сонхун хотел от этого уберечь. Сонхун, должно быть, так спокойно позволяет обнимать себя во сне не только потому, что в мире Морфея контроль даётся сложнее, но ещё и оттого, что убеждён: к нему конкретно Сону не питает никаких чувств, а с каждым новым прикосновением представляет другого человека. Это самое главное — иметь гарантию, что эти прикосновения ничего не значат. Ничего не значит так же ни тишина, ни ложь — они не перекричат сердце Сонхуна во время каждой из его остановок: переизбыток боли, переизбыток желания быть ближе, и ни одного позволения, ни одного положительного ответа. Значит ли это, что Сонхун никогда не желал себе Кима? В конце концов… Он никогда не желал себе счастья — а делал всё, чтобы от него закрыться, отказавшись. Но желал счастья Сону: именно поэтому расстояние между ними, вопреки обоюдному желанию стать ближе, увеличивалось с подачи Сонхуна. Пускай Ким убеждает, что кроме старшего ему ничего не нужно… При взгляде на то, что случилось с Сону в прошлом только из-за того, что он имел смелость чувствовать, и что чувствовали к нему в ответ… Сонхун понял самое главное, нерушимо запомнил на всю жизнь: Выражением любви в их случае, парадоксально — было бы именно её отрицание. — Спокойной ночи, Сонхун-хён, — отвечает младший на известном им одним языке, слогами в котором и спутник с легкостью может стать целой планетой.

***

сейчас. Сону возращается в квартиру Сонхуна невредимым, но к этому времени не застаёт никого, кроме жуткого бардака — не так здесь всё выглядело, когда он уходил несколько часов назад. В попытке скоротать время, дожидаясь старшего, Сону решает привести себя в порядок — и хоть всё обошлось, стресс взял своё. Ким подбрасывает капли воды, подставляя лицо, пока умывается, и не думает о том, что может ждать его, когда поднимет голову и протрёт глаза. Воспоминания всегда нагоняют неожиданно, в момент, когда могут шокировать. Вот и на этот раз, обращая взор к отражению, когда смотрит на влажное после умывания лицо — Ким не узнаёт себя. Будто на зеркальной поверхности ему показывается кто-то, к кому не дотронешься из-за толщи стекла — однако он всё же протягивает подрагивающие пальцы. Рука к руке, и отчего-то хочется плакать, только вот воду в кране никто не выключал, и слёзы Ким Сону смешиваются со сточной водой. А силуэт, бывший таким реалистичным и беловолосым в отражении — исчезает, забирая с собой будто бы что-то очень важное — частичку от мальчика.

«— Помнишь, как он называл тебя?

— Я бы никогда не смог этого забыть»

Стоя в центре квартиры минутами позже, Сону вздрагивает, когда за спиной свистит чайник; оснащённый газовой плитой, старший не признавал электрических чайников. Подходит к столешнице, возле которой часами мог стоять Сонхун-хён, варганя какую-то еду полезнее рамёна; он всегда хотел, чтобы Сону нормально питался. Готовясь перелить кипяток, Ким ощущает нечто странное — будто его кто-то обнимает со спины. Но и этот силуэт придуман — он исчезает. «Где же ты? Никак не могу тебя найти» «Не за что зацепиться в памяти. И это слово, его любимое в обращении, никак не желает возвращаться в мою голову — крутится вокруг да около. Всё, что помнит моё сердце — он вкладывал в него все смыслы, которые только мог уместить в себе разум. А он мог собрать абсолютно всё. Это было что-то большое, масштабное» Сону поворачивается, услышав странный звук — откат от таблеток жесткий, и ему удаётся скинуть всё это на прекращение принятия препарата. Своего рода ломка, но Ким, у которого нервная система сходит с ума, а тело ещё и параллельно борется с затянувшейся простудой — продолжает находить оправдания странным галлюцинациям, главным героем которых становится беловолосый мужчина. И поворачиваясь в сторону источника звука, успокаивается, снова сталкиваясь глазами с пустотой и бардаком, разбросанным по полу. Мало кто сможет передвигаться по помещению, не рассказав всем жителям квартиры о своём присутствии, ведь что ни шаг — то шуршание. Да, здесь никого нет, а всё остальное просто запечатано в голове Ким Сону. А стены этой квартиры к тому же хорошо помнят, что стало причиной случившегося погрома. за пару часов до прихода Чонвона в дом Сонхуна и облавы в особняке. — Что ты с ним сделал? — рявкает брюнет, вцепившись пальцами в чужой шиворот, и получается до их посинения. Мужчина, чья спина чуть не проделала дыру в стене, но силой инерции успела перекинуть шкаф с книгами, глядит агрессору прямо в глаза, пытаясь вразумить. — Я же сказал, что лично не принимал в этом участия, — не повышает голос в той же мере, что учёный, но пытается хоть как-то оправдаться, и получается лишь полутоном. Видит Бог, Шим Джэюну не стоило приходить домой к Пак Сонхуну, чтобы рассказать ему о том, как передал данные о Сону преступникам, которые… Не медлили слишком долго перед тем, как накинуть тому на голову мешок и увезти в неизвестность. — Где он? Но получилось, что Джейк, как бы ни уверял себе о том, что, действующий в интересах своей семьи, он готов отдать всё, что угодно, и пожертвовать, кем угодно — не выдержал. Считал, когда всё это заваривал, что остановится на немом раскаянии перед учёным Паком, но по-смешному быстро всё обернулось не так, как он того ожидал. «Прости», звучащего на уровне каких-то неуловимых мысленных процессов, оказалось недостаточно. И на плечи Шима свалилась ноша такого масштаба, что моральную опору, которая прежде позволяла многое терпеть и на столькое же закрывать глаза, тут же переломило — это была огромная бетонная плита, которая, как позже выяснилось… Оказалась чувством вины. Стоило только проследить за тем, как увозят Ким Сону, как ноги потащили в квартиру к Сонхуну сами, зачем-то проверить его состояние, и — как только столкнулся с ним глазами — признаться сразу. — Я же говорю, что не знаю! На тот момент прошло не так много времени, чтобы Пак успел заметить пропажу младшего и уж тем более забить тревогу — сам не так давно проводил Кима до края двора, а оттуда до остановки жалкие минуты. Конечно же, мало что можно описать «удивлением» в ситуации, когда тебе в квартиру вламывается человек с выражением лица, похожим на «кто-то умер, но ты только не волнуйся» — на Шиме и такого не было, он едва разговаривал. Но Сонхун, вопреки его умению держать себя в руках, когда услышал версию Джэюна вместе со всем случившимся — не был скуп ни на саму реакцию, ни на её скорость. Спустя ровно одну секунду после: «— Ты только не переживай слишком сильно. Я просто пришёл сказать, что есть люди, которые знают о Сону. — Кто-то о нём знает?! Кто они и как… — Это я… Я им сказал. И помог… — говорит он через ком в горле, с огромным трудом выплёвывая: —… помог им найти его… Простите меня» …Почувствовал, как от удара ни то хрустнул позвоночник, ни то свалившиеся коробки сзади. Кажется, Шим приземлился в одну из них, когда лицом схватил первый удар кулаком, полученный от с виду мирного молодого человека. Сонхун был единственным, чьи страдания Шим не смог пропустить мимо себя. Не сумел переступить. Пускай он ничего не знает о старшем, а сам образ остаётся прописан в голове максимум как принадлежащий уважаемому сонбэ, для Джэюна Сонхун — тот, чьи поступки ни в прошлом, ни в настоящем… Никогда не покажутся хуже, чем собственные. Всё же познаётся в сравнении. Избавиться и абстрагироваться от переживаний об учёном Паке и его привязанности к проекту оказалось невозможнее, чем рассчитывал австралиец. И вот, он здесь — а Сонхун злится, как и должен; а это впервые, когда доводится видеть его таким. Что ж, Джейк очень много пропустил, но попал на самый сок, когда его, собственно, готовы превратить в этот самый напиток, размазав по стене. — Диктуй адрес! — Клянусь тебе, что в месте, где они должны находиться — прямо сейчас проходит полицейская операция по облаве, и ни при каких обстоятельствах они не повезут его туда, откуда следует бежать, — сглатывает Джэюн, потому что от такого нажима дышать почти не представляется возможным. — Что тогда делать? Они могут ему навредить? Насколько они опасны? У тебя есть варианты мест, где он может находиться? — сыплется слишком много вопросов, однако и лицо Сонхуна кажется каким угодно, но не равнодушным, к какому привыкли люди из его окружения. Шим никогда и представить себе не мог, что Сонхун может быть настолько выбит из колеи, что в нем может умещаться столько эмоций — сам не свой, и прекратил отвечать за свои действия ещё в момент, когда замахнулся и таки прошелся кулаком по лицу Джэюна. Последний считал, что заслужил это, поэтому не пытался увернуться или дать сдачи. Словно чувство вины внутри Шима требовало, чтобы тот, перед кем он провинился — отдал шатену заслуженное наказание. Ударил посильнее, и боль стала бы почти так же важна, как прощение, которое он уже никак не надеялся заслужить. Дилемма заключается в том, что, даже вернувшись на пару дней в прошлое — поступил бы точно так же и подставил Сону снова. В этом нет ничьей вины — просто так сложились обстоятельства. Джэюн готов на всё ради мамы и Хаюн, сколько ещё раз это повторить? Он сам не свой, когда думает об их защите. Но и другая часть, которая держится за Сонхуна, и привязанность к его образу — забирают своё, сжигая чудом уцелевшие мосты. — Есть… — жмурится медбрат, — несколько штаб-квартир, где можно попытаться его найти, но ни в одной из них он не окажется один. Там точно будет и охрана, и тот, кто пожелал видеть Сону рядом с собой. «Тебя убить мало» — меньшее, что заслужил Шим, и с этой фразой, которую Сонхун прошептал одними губами, поспорить не получится. Да и нет никакого желания это делать — Джэюн сам бы себя убил, потому что ноги устали носить его по земле, но вот, в чём дело. Он попал в ту самую знаменитую ловушку «невосполнимых затрат», как когда прошёл только половину пути, но жутко потратившись, выдохся, и вроде было бы неплохо сдаться, только вот уже поздно останавливаться. Позади слишком много вклада, который будет жалко потерять зазря. Вот и Джэюн действовал по этой избитой инерции — чтобы принять участь быть точно так же избитым за свои грехи. Джейк устремился в особняк, оставив Сонхуна наедине с полностью разгромленной квартирой — сам же учёный привёл её в такой вид, пока отпускал ярость на Джейке. Остановился, кажется, в последний момент, когда резко осенило, что именно он сейчас творит: зашёл бы дальше, и не сумел бы взять себя в руки, утихомириться. Не умеющий контролировать жестокость, и помнящий, что был рождён монстром — Сонхун намертво сжал ладони в кулаки, заставив их примагнититься обратно к себе, прекратив тянуться к лицу и телу Джэюна. Если сложно сдержаться, лучше не допускать появления даже маленького очага. Напоминанием о минутном срыве послужила лишь перевернутая мебель — никто, кроме нескольких рёбер австралийца и психики обоих, не успел пострадать серьёзно. Открытым вопросом оставалось лишь состояние Сону. сейчас. Мальчик опускает пакетик с заваркой, поглядывая в сторону приоткрытого окна, над которым от порывов дождевого ветра разлетаются занавески. За его пределами снова шторм. К ночи ни то температура здорово упала, ни то Сону, который только недавно очухался от простуды, снова почему-то начало знобить — захотелось чего-то успокаивающего и горячего. А очередной вселенский потоп смыл остатки тепла с улиц. Сону пережил кое-что странное сегодняшним вечером — похищение, пусть не оно волновало его сильнее всего. Отделался легким испугом, однако… «Я не хочу врать тебе, хён, но есть кое-что, что мне хотелось бы от тебя скрыть» — проносится в голове. Отопление в плюс пятнадцать не дадут, да и замерзание остается виной стресса — остаётся успокаиваться и греться разве что чаем, пока хёна нет. Хотя к горлу подступает паника и Сону безумно хочется, чтобы он вернулся как можно скорее. Младший закусывает губу, глядя в своё отражение на поверхности кипятка. Никто бы не понял, что и почему он испытывает к Сонхуну. Любой бы покрутил пальцем у виска, сказав: зачем идти на то, что заранее проиграно? Переезжать к нему в квартиру, аргументируя это нежеланием вторгаться в личную жизнь супружеской пары (Юнджин и Хисына), сетовать на нелюбовь к дизайну и маленькости квартиры Чонвона; когда на деле просто хочешь быть рядом с другим человеком круглые сутки. Спать рядом с Сонхуном на соседнем матрасе, держа за руку во сне; оправдываясь боязнью грома, когда на деле страшны не раскаты непогоды, а отсутствие чужой ладони в своей. Обнимать его со спины и врать, что это случайность — во сне так сложилось. Сонхун обозначал это, как свои рабочие обязанности: он фиксировал состояние, поведение и даже большинство фраз, сказанных Сону в блокноте в клеточку. Последние недели он готовил еду, стирал, убирал, был рядом, когда нужно и заботился о Сону, как о части своей семьи. Но для него это по-прежнему оставалось не более, чем рабочей обязанностью — довести этот проект в лице живого человека до конца. Интересно, фиксировал ли он самое главное? И среди сказанного, и среди сделанного. И в этот раз не только кого-то. И врать о том, что не помнит абсолютно ничего — Сону вот помнит достаточно для того, чтобы поверить: чувствовать, как тиски сжимают грудь при виде хёна — это предопределённость. И с ней нельзя было ничего поделать с самого начала; с корнем не вырвешь, когда это и есть часть тебя. Отныне же Сону набрался достаточно опыта, чтобы стать лучшим для старшего. Призраки прошлого живы, но они не преследуют — а служат соединяющим материалом, клеем для логической последовательности. Осталось совсем чуть-чуть, чтобы сложить мозаику, да? Сону не признавался в этом Сонхуну, и он не врал о потере воспоминаний, но кое-что, всё-таки, не досказал: На самом деле, была причина, по которой в тот самый день, когда произошло воскрешение, только открывший глаза ребёнок обратился к Сонхуну подобным образом…

— Тебе больно, хён?..

… В стране с менталитетом, при котором при первой встрече взрослого мужчину не назовёшь хёном — а Сону и не обращался ни к каким незнакомцам. Дело в том, что собственное отсутствие на Земле Ким ощутил расплывчато. Он не помнил «до» в подробностях, и не отдавал себе отчета в том, что мёртв. Ибо перед его глазами всегда была жива одна картина: как видит одно лицо и, держа на устах одно и то же слово, просыпается вновь спустя секунду. Закрывает глаза, чтобы открыть их через мгновение, умудрившись только моргнуть — и видит всё то же. Пятнадцать лет под землей прошли, как один взмах ресниц. Это было единственное, что Сону никогда и не забывал. На этом воспоминания заканчивались, но уже тогда Ким, не имея устаканившихся причин в голове, был уверен в нежности, которую испытывал к этому человеку. Не заметивший свою смерть, или же просто позабывший о её причине, с этим чувством он провалился в душераздирающе долгий сон, чтобы, проснувшись, увидеть, как обзор перед ним никак не изменился. Он не знал, почему обращается, и что хотел от старшего в тот день — узнать так и не светит, но, всё же… Здорово, что по пробуждению встретил его же. Намного раньше Сонхун наблюдал сверху вниз, и в настоящем — тоже. Изменился только фон и одежда: в первом случае это была комната с приглушенным желтоватым светом и белая рубашка, над головой потолок, а во втором — уже больничная палата и медицинский халат, но всё тот же потолок. Сону резко оборачивается, завидев боковым зрением тень, что металась за его спиной. Ким опасался темноты в прошлом, и, даже не зная этого факта о себе, опасается её в настоящем — это не скроешь, а выбитое грозой электричество совсем не радует. сону: хён, ты скоро вернёшься с работы? у нас нет света, мне не по себе. Он успевает напечатать это, когда находит свой временный телефон на подоконнике. Но впервые боязнь темноты оказывается небезосновательной — опасаются ведь не отсутствия света, а того, что может прятаться в тени, вот и… Рука, тянущаяся к мальчику прямо из её глубин — ловко закрывает рот, перекрывая доступ к воздуху. Резкий запах, исходящий от какой-то влажной ткани, бьет в нос, а спустя секунды сознание покидает Сону окончательно. В последний день мая 2015, ночью около одиннадцати Ким Сону открыл рот, чтобы сказать «хён», но желанный звук по инерции покинул горло только в последний день августа 2030; тоже в одиннадцать, но на этот раз утра. Пауза перед тем, как сказать самое главное, затянулась, но обращение услышал тот, кому оно было адресовано, и Сону это прекрасно знал. У Луны получилось стать планетой, но какой ценой. Сгоревшее Солнце проводило её в мир мёртвых за руку. И оно же встретило по возвращению, выведя назад — в мир живых.