Может, хотя бы раз на брошенный в спину камень стоит ответить протянутым в руки цветком?
***
ранее, в день похищения.
— Тебя зовут Сону, верно? — Верно. Помещение кажется гораздо меньше того, что находится в особняке и напоминает функцию кабинета — здесь потолки чуть ниже, размер на квадрат меньше, но стены тех же расплывчато-тёмных цветов. Один продолговатый диван из кожи и кресло. Несколько старомодную, сейчас такую мебель, наверное, уже и перестали продавать. Постоянно кажется, что здесь всё как-то не обжито, не обустроено — словно чего-то не хватает, но речь, скорее всего, о чувстве безопасности и комфорта. В это место не ступили бы в случае, если бы всё было нормально, а потому и флёр некоторой запутанности и безысходности настораживает. В воздухе стоит запах резко взлетевшей пыли, ведь комната долго пустовала, прежде чем в неё снова пожаловали люди. На вид ему под пятьдесят, но так и хочется сказать, что «хорошо сохранился». Он стареет, как дорогое вино (которое, к слову, обожает сильнее прочего алкоголя), и хорош в любом возрасте — годы, даже принёсшие за собой морщины, были способны стать разве что украшением времени, похожим на ювелирное изделие. Мужчина сменил официальный костюм, в котором прибыл с другой части города, на кофту. Она того же цвета, что и бордовое шато, которое он разбалтывает в бокале. И удовольствие получилось бы растянуть вместе с увеличившимся градусом, если бы не то, что полностью сбивает с толку. — Что значит твоё имя, ребёнок? — принаклоняет набок голову старший. В эти минуты мужчина больше напоминает взрослого, что живёт по соседству и каждое утро, выходя поливать цветы, здоровается из-за забора. Однако он — главарь мафии, и об этом ребёнку вот так в лоб говорить пока что не стоит. В помещении предельно прохладно, но помимо вина и кофты глубоко красный оттенок разделяет ещё одна вещь — шарф, который был единственным, что сохранилось при Сону, пока его сюда везли; рюкзак же, кажется, оставили выброшенным где-то на дороге. На его вопрос, на что нужна эта вещь в аномально теплую погоду, Сонхун ведь говорил… Что никогда не знаешь, в какой момент всё вернется на круги своя и наступит похолодание. Что ж, хён был прав, а на улице, может, ничего и не изменилось — но переменились условия, в которых эта вещь теперь единственное, что греет поверх футболки. Миниатюрный шатен, сжимая в пальчиках ткань, которая придает ему уверенности, стоит не в дверях и даже не у прохода — тот, кто всем здесь заправляет, приказал охране покинуть помещение, а мальчишке, которого угораздило оказаться похищенным, подойти ближе. Они остались наедине, и, по идее, могло произойти всё, что угодно. Однако в его глазах с самого начала не читалось страха. Заслуга ли шарфа?.. Хёнджин, пускай и не видел подобной смелости воочию прежде, может предсказать по одному имбирно-карему блеску, что способен ответить представший перед ним подросток, если у него спросят, почему он выглядит столь бесстрашным: «я не боюсь, потому что знаю, что снаружи есть человек, который обязательно меня отыщет. И спасёт». И он окажется прав — потому что Ники, уже получивший сообщение о реальном положении вещей, очень вряд ли станет медлить. В этих глазах Хёнджин наблюдает непомерное спокойствие и готовность принять любой из исходов. Точно ли перед ним стоит ребёнок?.. ранее. — Они проверили его в базе данных, — сегодня Сакура заявляется без приглашения. Девушка укладывает папку на низкий стеклянный столик, дожидаясь, пока главный подойдёт, присев на широкий диван. Пачка снимков оказывается перед ним и, без лишних слов японка складывает руки в боки. Пытается отдышаться (явно сюда бежала), пока ждёт его первой реакции. Главарь же, проследив за её взглядом, медленно возвращается к принесённым бумажкам и протягивает к ним руку. Раскрытая папка являет те же фотографии, которые Мияваки продемонстрировал Шим Джэюн — обнимающиеся при обмене нежностями Нишимура и… Его любовник. Объятия, поцелуи, руки на талии и плечах, много прикосновений, которые никак не назвать дружескими — и, самое главное, завершающее. Момент, где сонное лицо мальчика попадает в объектив. — Что это? — Это ваш непровзойдённый «ёкай», — скрывает улыбку в самых уголках губ, даже когда те пытаются подняться незаметно, девушка, потому что слышит, как плещется вода, в которой тонут по её прихоти. — И тот, из-за кого он собирается покинуть клан. — Где ты это взяла? — Проследила за ним, — складывает шатенка руки за спину и выпрямляется, подобно солдату, — потому что последнее время он вёл себя странно. Этот парень на фотографии — проект Пак Сонхуна, в чью работу вы вкладывались. — Тот самый воскрешённый?.. — Да, — кивает девушка, — они с господином Нишимурой познакомились в больнице, когда туда попал покойный водитель, с которым у него были хорошие отношения. Рафаэль, помните? — и на кивок: — Со своим возлюбленным же встретился как раз после того, как его вернули к жизни, — Сакура не знала бы ничего из этого, если бы не австралиец со своей информацией. За повторным рождением ведь наблюдал сам, в режиме реального времени. Пак Хёнджин и его знакомые спонсировали проект Пак Сонхуна, а сам мужчина знал о Ким Сону — в финансирование были вложены немалые деньги, а самого учёного уважал достаточно сильно. Он же слышал, что позже первого воскрешенного человека вскоре решили усыпить. Случилось это с принятием закона о «защите земли», но… — Разве он не заснул? — пытается изменить слово «мёртв» на более мягкое мужчина, сам от себя такого не ожидая. — Как возможно такое, что он попал на плёнку после усыпления? Не произошло ли какой-то путаницы? — О, господин, — мотает головой секретарша, — что вы. У него такие сильные покровители и защитники, и главный из них ваш человек, — говоря о Нишимуре. — Неужели при таком раскладе у него есть хоть малейший шанс на смерть? — Вот как… — смягчает тон Хёнджин, опуская голову и покручивая в руках снимок, где видны черты лица — и на нём, почему-то, стопорится больше всего. Прежде он лишь читал описание проекта, что запрашивал спонсоров, но не видел лица подростка, на которого пал выбор. — Он 2000 года рождения, — продолжает Сакура, и пускай обычно не говорит настолько много, в этот раз явно никак не может заткнуться, — так что по паспорту он старше правой руки, но… Его телу всего пятнадцать лет, и, может, ничего неправильного в их связи нет, я не могу смотреть на неё сквозь пальцы. Всё больше задаюсь вопросом… Неужели господину Нишимуре было мало женщин в клане? Он определенно сошел с ума, а потому его время у вашего стола подошло к концу. — Наверное, — приподнимает брови в удивлении Хёнджин, кривя губы, будто пропускает главный вывод секретарши, и отвечает, — у каждого свои вкусы… сейчас. Но Хёнджин мог это понять — и понимал, как никто другой. Причина у него, разумеется, висела не в воздухе. А удивился в тот день, увидев фотографии, разложенные Мияваки — вовсе не потому, что на них был изображён миловидный мальчик, который по ряду причин ещё не достиг физического совершеннолетия. Пак оказался потрясён, а не просто «восторжен», но вовсе не выбору Нишимуры — а лицу, которое увидел на последней фотографии. Пак Хёнджин выбрал этот проект для того, чтобы в него вкладываться, не только потому, что он мог здорово изменить мир… А из-за имени. Оно было вписано в первой же строке и известно лишь спонсорам — с тех самых пор, как Хёнджин попал на каждую из этих букв глазами, не сумел пройти мимо. Как и преодолеть знакомое чувство в груди — будто на душе скребутся кошки, которые однажды покинули свой дом и никак не могут попасть обратно. Помещение подвальное, а потому сырость и, на удивление, отсутствие освещения не кажутся чем-то необычным. Горят только огромные свечи (потому что он, любящий их, отдавал привилегию настоящему огню перед лампами даже в особняке), и никаких ночников. Сюда не доходит ни солнечного света, ни звуков улицы. Просто подвал — но в присутствии фактически незнакомого мальчишки Хёнджин начинает ощущать себя так, словно стоит босыми ногами на поляне по центру леса, полной одуванчиков. — Кажется, оно значит «благородное прощение», — отвечает Сону, опустив глаза. И все его жесты наполнены весенним ветром. Свободным, нежным, а самое главное — первым успокоением после затяжных холодов. А у него оно значило «цветение камня». Получается, за своей жизнью они несут разные смыслы. — Ты не знаешь точно, да? Пак сам не отдает себе отчета, по какой причине задаёт этот вопрос — разве ответ на него хоть что-нибудь даст? Ничего не изменит. Перещёлкнуло ещё прежде, чем с головы Ким Сону стянули мешок, позволив ему оказаться в вертикальном и относительно безопасном положении, а Хёнджин увидел его в живую, а не просто на фото. Сделали это, собственно, как раз таки потому, что Пак позволил, отдав приказ не причинять ребёнку вреда. В итоге и атмосфера в месте, которое должно было напоминать камеру пыток или, как минимум, временную тюрьму для пленника — медленно переменилась на умиротворённую, размеренную и напоминающую ту, которая царит, когда ты в гостях. С пылью, конечно, справились не на все сто, но этот недочёт Сону ведь простит? Перед приходом подростка сюда в голове Пака крутились разные мысли, но были они отнюдь не о расправе над ним в качестве мести за наступающее предательство. Что разумного может быть в том, чтобы сначала насовсем отнять самое дорогое, а затем начать выдвигать условия? Нужно было действовать с точностью да наоборот — удерживать главный рычаг давления живым, чтобы заставить кого-то вроде Нишимуры Рики продолжить себя слушаться. Вить из Рики верёвки было возможным до определённого времени, однако с осознанием, что этот человек из тех, кто не способен изменить свой выбор, однажды его приняв. Прежде японцу не было за что бороться, а потому причин для сопротивления не было — отныне появились. И впервые Хёнджин ловит себя на мысли о том, что мог бы поступить так же, окажись на месте Ники. — Да, но… Такими иероглифами оно было записано в моём школьном альбоме, — обьясняет мальчик. — Ким Сону, Ким Сону… — смакует звучание раз за разом мужчина, закидывая голову к потолку, пока откидывается на кресле без попытки выпустить из рук бокал. Задумчиво потирает свой подбородок большим пальцем и снова взбалтывает остатки вина в сосуде. — Значит, твоё имя говорит о милосердии? — вспоминает о разборе на слоги, — о его проявлениях в ситуациях, в которых ему нет места? — Да, — соглашается мальчик. — Что ж, в таком случае, попробуй рассудить, как носитель столь робкой мудрости, которую сложно применить в нашем мире, потому что он по-прежнему, знаешь, — грустно хмыкает мужчина, оголив зубы, — реальный. Где, по твоему мнению, та грань, до которой возможно прощение? И может ли она соприкасаться со смертью?.. Возможно ли её переступить в нашем социуме, или правильный человек обязуется простить всё? Звучит, как насмешка, но определенно — не она. — У милости нету условностей и границ, господин, — Сону говорит об этом столь уверенно, и когда его спрашивают, он не обращает внимания на то, кто именно перед ним находится. Любому на этот вопрос он ответил бы одинаково: главному звену преступного мира или засыпающему на плече Чонвону, — иначе, будучи ограниченным, это уже не милосердие. Подобно тому, как Бог любит нас и прощает все грехи — мы должны научиться прощать друг друга, увидев своё отражение. Он подаёт пример, и… Мужчина усмехается, ибо так и думал: Сону, выращенный помешанной христианкой в условиях жестких церковных догм и ограничений, вряд ли мог ответить иначе. И главарь вовсе не догадывается, что, говоря о Боге, мальчик имеет в виду не совсем библейского: в глазах Сону Сонхун смог бы простить ему многое, потому что хён просто не умеет злиться и ненавидеть — он столько же чист, как воскресный хор, разражающийся у него за плечами детский смех. Пускай мужчина во взрослом сформированном теле… Ни разу так и не коснувшийся к Киму — Сонхун свят и невинен. — Так значит, ты смог бы простить абсолютно всё? Сону молчит. — Например… Сумеешь ли ты простить человека, отнявшего жизнь того, кого ты любил больше всего на свете? А затем медленно поднимает глаза — Хёнджин смотрит в ответ, и над его бровями, на лбу прорезается морщина, которая прежде не бросалась в глаза и не была столь явной. Ему словно становится лет на десять больше. Звучит полно, потому что Паку искренне интересно узнать о мнении ребёнка, которого спустили в этот злой мир, чтобы посмотреть на него добрыми глазами. Спросить у того, кто напоминает рассудительного святого, о ситуации, которая приключилась в собственной жизни. Как же давно Хёнджину хотелось увидеть перед собой хоть одного живого человека, который способен поразмышлять о сложившемся глубже, а не руководствуясь лишь только правилами, прописанными в преступных законах и инструкциях — сухое «зуб за зуб» и «око за око», как пример. Может, хоть раз в ответ на брошенный в спину камень стоит попытаться протянуть цветок?.. Это ли мог сказать Сону, который никогда не варился в откровенно жестокой стезе и походил на ангела, не видевшего бездны? Сону, чья душа не имела границ, скромно спрятанная в плоти и крови, ждущая своего часа сиять? Для Кима тело вряд ли было тюрьмой или кандалами, как для того же Сонхуна, который мечтал быть где-то вне — для мальчика, что хотел оставаться здесь и ощущать траву меж пальцами босых ног как можно дольше… Для мальчика, посланного с целью что-то рассказать людям любой ценой, чувствительная кожа и крепкие кости, что могли держать прямо — послужили вспомогательной формой, за которую он был благодарен каждую секунду. И, облачённый в человека, забывший о небесной жизни, но остающийся таким же звонким и тонким, как звук флейты — он смог бы достучаться до многих сердец гораздо скорее, чем если бы пытался докричаться до земли с облаков. И центр преступности, которая творила зло и сеяла морок — оказался первым, кто обратился к Сону, чтобы спросить у него напрямую. Взрослые, как и ожидалось, могут быть потерянными серьёзнее, чем дети. Реальность сама взяла спицы страданий и соткала из верёвок мучения свою пряжу — ту самую историю о потере. Всё дело в том, что около семи лет назад любимый человек Пак Хёнджина был жестоко убит. Причём подробности его гибели переплюнули все возможные сценарии — беда пришла оттуда, откуда её не ждали. Пускай заветный человек сам водился в той же мутной воде, в которой обитали твари по типу Пака, и по обычной логике свет хёнджиновских очей в любой момент могли подстрелить из снайперской винтовки (как часто делали с коллегами по чёрному бизнесу), подорвать во внедорожнике, вломиться в дом с ножом, задушить во сне, напасть любым другим способом — никто не ожидал, что смерть среди белого дня за собой принесет обыкновенный гражданский. Он оказался убит не врагом — а семнадцатилетним мальчишкой-проходимцем. Согласно показаниям, старшеклассник, вломившись в его кабинет, напал, вооружившись канцелярией, а не настоящим оружием — ею же проткнул артерию на горле, а затем добил. Какая жалкая и глупая смерть, а главное, от чьей руки?.. По всем возможным «законам» их мира, Пак Хёнджин должен был тут же отыскать и покончить с виновником на месте, а на случай, если бы мальчишка справился с собой раньше сам — достать его из-под земли и убить ещё раз, главное, что своими руками. Однако он не стал следовать правилам. Злость главаря никогда не обрушивалась на плечи прежде обыкновенного старшеклассника. Потому что, во-первых, его сразу же нашли и без долгих разбирательств — после первого же суда отправили в тюрьму. А при таком возрасте и том, что о его имени знала вся страна… Не позавидуешь — хорошего мало. Его существование и так потеряло шанс превратиться в «жизнь» — она была покалечена сильнее, чем в перспективе оказалось бы тело. Хотя и с этим можно поспорить: если ты становишься убийцей родни криминального авторитета, то, скорее всего, тебе не сдобровать. Вот только Пак — наоборот, через связи замолвил словечко о том, чтобы мальчишка целиком и полностью отсидел свой срок без лишних приключений. Если бы он подвергся насилию или издевательствам, таким, какие бывают в стенах мест не столь далёких, то вряд ли бы смог выдержать отмеренное себе время. Подобных ему, когда против них настраивают замкнутую в четырёх стенах элиту — обычно довольно быстро находят по собственному желанию висящими над асфальтом (с оторванными от земли ногами и сломанной шеей) где-то в мало проходимой части поля, или же где-то на углу, изнасилованными и до смерти избитыми в общественном туалете по чужой инициативе. Либо они сами, либо их — ломаются с треском в любом случае, раз нет защиты. Хёнджин же без огласки решил ею стать и позаботился, чтобы подростка не трогали — он не получал особых почестей и удобств, но его воспринимали, как неприкосновенного, обходя стороной. Зачем и почему он помог? Нет смысла гнаться за каждой волной, когда по прежде гладкой воде каждая из них разошлась от упавшего камня. Семнадцатилетний ученик им не был — вот, в чём причина. Важен был умысел, а подросток без мозгов, толком не видевший ни один (обычный), ни другой (криминальный) мир — не тянет на звание цели, разве что на побочную силу. Следовало смотреть глубже и наказать зачинщика, того, от кого всё пошло и развилось. Пак верил, что убийство было заказным. Можно ли сказать, что поступил милосердно и простил совершившего акт убийства?.. Скорее наоборот — ужесточил его наказание. Ян Чонвон — жалкий статист, чья молодость и годы закладки будущего фундамента были испорчены достаточно и, по мнению Хёнджина: оставлять его дышащим оказалось бы гораздо более жестоким, чем отнять возможность почувствовать неотвратимость того, что он сделал. Пак был не готов подарить ему умиротворение покойника. Следовало позволить ощутить, каково это — когда твоё тело цело, но на этом целостность тебя заканчивается, а о смерти остаётся только мечтать. От судимости за убийство отворачиваются все друзья, родственники, некому помочь и не откуда брать спасение. В тебе больше не видят человека, что однажды носил имя — перед их глазами вместо лица остаётся лишь безликое марево сверху, статья и порядковый номер на вечно синей тюремной форме пониже. В Корее, где все держат друг друга за мизинцы, не иметь долгоиграющих, родственных связей или хотя бы опоры в виде верных друзей — приговор к вечному скитанию. Но и найти людей, которые могли бы закрыть глаза на произошедшее… Не самая лёгкая задача. Отныне у него не могло быть пристанища. Вокруг Чонвона разом обрезали все страховочные тросы, и момент свободного падения, в конце которого его ждал жесточайший асфальт, оставался лишь заминкой, течение и финал которой осуществились бы естественно, без постороннего вмешательства. Некому даже было заплакать, если бы он покончил с собой — наверное, попрощаться и похоронить убийцу в семье легче, чем продолжать терпеть его существование. А облегчать его семье Чонвона, как и ему самому, Хёнджин никак не хотел. Для подростка, толком даже не окончившего школу, реальность после статьи оказалась бы большим наказанием, чем смерть — жизнь справилась бы с ним сама. Мечтой Хёнджина был другой человек и счастливая старость в его объятиях. Мечтой отправившегося в тюрьму старшеклассника — карьера в шоубизнесе и молодость под сиянием софитов. Что ж, раз они оба навсегда лишились желаемого — в расчёте. Однако мысли о заказчике были другими, и столь просто спускать всё тому с рук Хёнджин не планировал — у подозреваемого, на которого пал взор главаря, как раз была семья, которая переживала бы, случись с ним что. Паку пришлось расследовать это дело и подключать третьих лиц, которые могли бы перекопать всё над и под землёй — и выяснить, кто желал смерти и пускай косвенно, но поступил подобным образом с его горячо любимым человеком. Тогда они решили, что заказчик провернул типичную для мафии тех лет (да и сейчас поступают так же нередко) практику — и, дабы не подставлять себя под раздачу опасности, нанял совсем не связанное с преступностью лицо. Хёнджин сразу указал на мужчину, который находился не в ладах с покойным и мог заплатить за подобную работу, желая не марать руки; потому что считал себя чистым, работая в столь грязной сфере — и не хотел видеть кровь. Пак был уверен, что это он. Шим Джэхан ведь всегда мнил себя не таким, как остальные из их мира. Хёнджин не сумел бы сопоставить эти факты и связать всё одной нитью, если бы не запись с камер наблюдения, где чётко видно, как в дождливый день марта 2023 года Шим, стоя где-то на перекрёстке, отдаёт свой зонтик какому-то школьнику. Легко было предположить, что он сделал этот жест «для вида», мол, просто сжаливается и дарит незнакомому парню свою вещь, чтобы тот не промок — на самом же деле, в момент этого короткого и не навязчивого с виду контакта он перекинулся парой слов, где мог сообщить точный адрес, время и имя жертвы. Семьдесят секунд, которые шли, пока не загорался зелёный, не кажутся достаточно большим отрезком — но для подобного их было более, чем достаточно. Встречаться с подростком в другом месте и обсуждать подробности не принесло бы результата в виде эффекта невидимки, ибо через связанные камеры по всей столице и их взлом — выследить чей-то след всегда было проще простого. Особенно для кого-то вроде Хёнджина и его людей. Мотив для школьника — деньги, потому что его семья была за гранью бедности. Джэхан же желал свалить всё на него, а сам остаться незамеченным, после чего вернулся бы обратно в Австралию — как ни в чём не бывало продолжать строить там свою жизнь иммигранта, вдали от страстей на земле обетованной; на ней ведь умудрился оставить за собой сломанные жизни в числе гораздо больше одной. Бизнесмен, многообещающий мужчина средних лет, его близкие, школьник, ничего не успевший сделать в жизни… Утопив их всех, Шим непременно пошёл бы ко дну следом, но. Джэхан не был убийцей по своей сути. Работал на бирже в портовом Пусане, был плотно спряжен с казино и акциями в развлекательных компаниях. Там, конечно, тоже мало что можно было назвать «чистым», и профессия обязывала хотя бы казаться скользким, плотно контактируя с опасными людьми, но он старался не прыгать в мафиозные омуты с головой. Однако и полное погружение оставалось вопросом времени. Понимающий это Шим, задолго до произошедшего убийства, бросил свою работу: по его словам, выносить кровь на своих руках и пытаться игнорировать её же на руках окружающих его людей — невыносимо. Он никогда не выглядел истинным наёмником и его сердце казалось относительно впечатлительным. Пак Хёнджин с самого начала понимал, что таким малькам, как Шим Джэхан, в глубине души мягким и слабохарактерным — не прожить долго в море, кишащем злыми акулами. Предчувствие не подвело, и, не выдержавший давления на почве работы вне поля зрения закона, Шим сдался, решив вернуться к образу примерного семьянина — и попытать счастье на чужбине. Хёнджин владел частью акций, но в конечном итоге ничего не сказал на его заявление о желании уйти из бизнеса — согласился получить остаток. Однако отреагировал на это совершенно иначе другой человек. Владелец ведущего пакета был против и, не сумев сохранить заветные миллионы после продажи казино, объявил Джэхана виноватым и через угрозы обязал его остаться своим должником по гроб жизни. Первое время (это заняло годы) Джэхан работал на подножке, по любому зову приезжая в Корею из Австралии, пускай это случалось не так часто. Но напряжение и невозможность покинуть чёрный бизнес с концами стали причинами возможного конфликта. Если бы не денежный долг и неразрешенный вопрос с казино, то ноги Шима здесь бы не было с самого первого отъезда. Скажем так, держал только он, и новоиспеченный австралиец решил обрубить последний корейский якорь, что его здесь стопорил. Мотивы Джэхана оказались понятны, и всё у него получилось, пошло как по маслу: после того, как подговорил малолетку совершить убийство и выставил всё за случай с домогательствами (и соответствующей ситуации с самообороной, приведшей к убийству в состоянии аффекта) — сам укатил обратно в Австралию. Доживать счастливые дни с полной семьей, без мыслей о том, что кто-то требует от него несколько миллионов долларов и выполнение своих обязанностей по контракту в Сеуле. Он не мог заплатить сумму, указанную в неустойке, но всё наладилось, когда умер мешавший. И очень вряд ли можно хотя бы заикнуться о совпадении. Молодец, да? Всё продумал и отлично исполнил, не испачкав руки. Жаль только, что своим существованием перекрывавший воздух Джэхану бизнесмен и возлюбленный Хёнджина — оказались одним и тем же человеком. Узнавший об этом в подробностях, Пак Хёнджин не просто решил заставить ответить за преступление — он был готов стереть Шим Джэхана и всю его родословную собственными руками, чтобы отомстить за свою потерянную любовь. Здесь бы уже не прошла манипуляция с цветком вместо ответного броска камнем — пули меж бровей ему было бы мало; Хёнджин желал пойти дальше, и он пошел. Раньше… Все считали их друзьями, но ещё живым он был для Хёнджина гораздо больше, чем просто ёмким «целым миром». Его никогда не было достаточно, ради него никогда не было «слишком много» поступков, ведь он сам пошёл наперекор не только обществу, но и присутствовавшей на тот момент в его жизни семье — развёлся с женой, чтобы согласиться на однополые отношения; в то время, когда это пресекалось и жестко порицалось, а в любой психбольнице жест вопреки оказался бы подпадающим под статью «свихнулся». Хотя у него были дети (и не один) — никто из них не показался важнее возлюбленного. А с его смертью пропало всё. Именно по этой причине, спустя много лет, так же потерявший что-то важное Нишимура Рики показался Паку близким по духу, по тому же поводу стать правой рукой ему не составило такого уж труда, как могло бы составить кому-то другому — главарь видел в нём того, кому знакома не только любовь, но и похожая боль от её утраты. Он видел в нём себя. Ждущие и уходящие делятся на два лагеря, и внутри каждого из них люди зачастую держатся сплочённо — вместе ждать других, своих беглецов, гораздо проще. История японца напоминала ту, что пережил сам. Увидев его впервые, когда после работы переводчиком Нишимуру собирались ни то убить, ни то депортировать (чтобы ни за что не распространил случайно узнанную информацию) — почувствовал что-то похожее на сострадание. И взял к себе под крыло двадцатиоднолетнего японца — фактически вырастил более сильную версию Рики. Разумеется, что после столь длинного пути, соединившегося в один — отпускать его слишком просто главарь не стремился. Однако между ними существовала разница. Хёнджин потерял безвозвратно и больше ни разу не любил, а Ники получил замену. И не так важно, послужила она панацеей (спасла раз и навсегда) или паллиативом (подарила временное утешение) — он был достаточно молод, чтобы найти кого-то ещё. Пак не уверен в том, что правильно давать ему свободу, раз никогда не имел такой же сам. Да и без японца было бы одиноко — потерять столь доверенное лицо лишь потому, что его сердце ослабело и отказалось сопротивляться, просев под давлением чужой красоты, как проседает многолетний фундамент, размытый бесконечными дождями… Так себе затея. Рики по-прежнему предельно важен, а потому, чувствуя себя фактически его отцом, главарь намеревался проявить свойственную родителю строгость — и забрать игрушку, которая рассеивает внимание, но… Каково же было удивление Хёнджина, когда он понял, что перед ним стоит не просто человек с таким же именем, не просто возлюбленный Нишимуры Рики, а… Сын Ким Сону. — О чём ты мечтаешь, Ким Сону? — улыбается Хёнджин, глядя на лицо, что чертовски сильно напоминает и без того знакомое. Грудь щемит, и пусть он уже не молод — молоды остаются чувства, которые никто и никогда не забирал с собой на тот свет. В отражении хрусталиков мужчина может найти и перепрожить свою вторую юность. Однажды Пак задал тот же вопрос отцу Кима, на что тот ответил: — О любви, — Сону, комкавший края своей белой футболки, в какой-то момент просто вцепляется в них пальцами, прямо как в шарф секунду назад. Остановившись так, чтобы ткань сильно смялась, пустила линии в виде разломов, — и о том главном, чтобы никогда не забывать свою настоящую… Точно так же. — Что бы ни случилось? — уточняет Хёнджин, не пытаясь побороть скептицизм, потому что и представить себе не может, насколько искренне говорит шатен. — Время и проходящие с ним события, знаешь ли, способны внести изменения в твои мысли. — Что бы ни случилось, — мальчик стоит на своём до конца. Перед Хёнджином свет в конце тоннеля — в его лице он видит не похожее на самого себя, но родное. То самое, что однажды возлюбил в другом человеке: умение прорастать сквозь асфальтные дороги, сквозь подошву чужих ботинок, сквозь тысячи «нельзя» и «не стоит». Умение идти до последнего и никогда не изменять главному человеку в своей жизни — себе. Такие люди, как это мальчик и тот, от кого он произошёл — сильнее, чем может показаться на первый взгляд. Ким Сону не оставил за собой на земле ничего, кроме зла и разбитых сердец, но он оставил за собой другого, противоположного Сону, и его сын — перекрывает собой любой из грехов. Ведь лишь те, кто познали любовь, интересны душой… И чуть прикрывая глаза, пытаясь замечать картинки из прошло не настолько чётко, мужчина умиротворённо кивает, целиком принимая ответ. Ребёнок его не разочаровывает. Прошлое уже позади, но не отпускало ни на секунду. Как же сильно он скучал… По Ким Сону. Покинуть семью, состоящую из трёх девочек и беременной жены для него в своё время было непомерно тяжелым решением, но ему не было страшно принять его ради Хёнджина. В отличие от Пака, который на деле сильно отличался от своих внешних проявлений и знал цену жалости, Сону был гораздо сильнее и непоколебимее. Умел принимать решения, которые боялись брать на душу любые другие лидеры. И порой его жесткость перенимала на себя остатки тепла. Трудно разорваться между «добром» и «злом», когда жизнь требует выбрать что-то одно: так тяжело оставить белое и черное самими собой, не позволив им смешаться в серое, когда они постоянно сталкиваются. Имя «Сону» отлично ему подходило и, в отличие от данного сыну, как и было сказано прежде — имело иное значение. Старший Ким был жестоким человеком, в том смысле, в котором это принято понимать — кремнем по рождению. Он мог пойти на отнятие жизни, на продажу её же, на предательство, на отказ, и исключение делал только для Пака. Раскрытие его имени, намекающее на появление цветка в месте, которое не предполагается существование никаких растений — сумело найти свое воплощение в глазах Хёнджина. Рядом с ним Сону сумел реализовать ту нежность и аккуратность, что была заточена глубоко внутри. Сколько бы тьмы и пороков в себе ни носил, именно с Паком он показывал, как может цвести каменное… Наверняка у Сону, как бы сильно ни отличался от родителя, учитывая одинаковость его ответа с отцовским — присутствуют гены старшего, потому что точно так же переживания сердечные он ставит настолько высоко, что заставляет весь остальной мир просто пожать плечами и остановиться ради него. Удивительно, что, всё же родившая, женщина дала сыну ненавистного мужчины то же имя, что носил он сам. В свои зрелые годы старший Ким сделал довольно много пластических операций и перестал быть похож сам на себя, но если рассматривать его молодую версию — вот она, вылитая сейчас стоит перед Хёнджином. И чем дольше смотришь, тем больше удается найти общего. Или же Хёнджин просто придумывает то, что желает видеть. Но и разубеждать его уже поздно… Пак поднимается с места и подходит к Сону, что всё это время продолжал стоять в проходе. — В жизни человека, в конце концов, — внезапно говорит он, глядя сверху вниз, пока останавливается перед мальчиком, — нет ничего важнее мечты, — пока Сону поднимает голову. — Я рад, что у тебя она есть. И что, оказывается, столь хорошая… — мальчик опускает глаза, пока старший продолжает: — Человек подобен грунту, на котором стоит — а Земля без цели никогда не проживает долго, начинает страдать засухой и бесплодием. Дай ей хотя бы маленький стимул — и разростётся прекрасными растениями. Мы подобны окружающей нас природе, и в ней может увидеть отражение себя, так что, Сону… — проговаривает он многое из того, что однажды слышал от отца Сону. »…У каждого она своя. И пока другие мечтали быть успешными и богатыми, кто-то мечтал лишь об одном человеке» — Не отказывайся от желаемого. За присутствие стремлений ты должен быть благодарен, а не опечален, — мужчина протягивает руку, указывая на центр области солнечного сплетения, но так и не прикасается к груди. Говорит с Сону о вещах, которые не имеют к нему прямого отношения — получается озвучить то, что не успел передать его покойному отцу. » — Ведь нет ничего хуже Земли без плодов, Хёнджин-а — и нет ничего потеряннее и несчастнее человека без цели. Несчастным без её достижения можно быть по-своему, но хотя бы попытка отправиться в путь, ведущий к ней, бесповоротно насыщает жизнь смыслом и никогда не оставляет её опустошённой» — Не волнуйся, Сону, — в конечном счёте, рукой, освобождённой от бокала с вином, он постукивает мальчика по плечу, ощущая себя так, как будто передаёт слова, которые в своё время не смог донести до сына отец: Ким Сону так и не разу не увидел своего мальчика после рождения. И больше не увидит никогда. Сону умер раньше папы, но он же, в отличие от последнего, воскрес. Должен же Пак передать ребёнку хоть что-то от покойного родителя, коли знает, что он мог сказать в теории, — я подержу тебя здесь ещё совсем немного и отпущу домой, к твоему Пак Сонхуну. Прости, что напугал, — но последние слова главаря как будто пролетают мимо ушей — всё внимание сосредоточено на самом главном в жизни имени. У Сону тоже есть такое, своё. Выражение лица подростка тут же меняется. За считанные секунды с безразлично-защищающегося нуля разгоняется блеском сияния, приподнятыми бровями, гулким немым вдохом и приоткрытым ртом — и перепрыгивает за сотку. — Вы… Знаете моего Сонхуна-хёна?.. — с волнением произносит мальчик, толком не зная, как на это реагировать. — Я знаю его проект, — безразлично отвечает Хёнджин, явно не догадываясь, что с Сонхуном Сону связывают отношения не менее нежные, чем с Нишимурой, из-за которого он был похищен. — Про воскрешение и подобное… Я помог, чтобы у талантливого человека всё получилось. — Но почему? У вас тоже есть цель?.. — легко соединяет два плюс два в голове младший, и стремится услышать правдивый ответ, — кого-то вернуть?.. — Не совсем. Но другая когда-то была. Отец Сону мечтал о Хёнджине, а Пак мог исполнить его мечту — у самого была такая же, обоюдная. Но её забрали другие люди — переживший гибель возлюбленного, мужчина в ответ отнял всё, о чём мечтали они. — Сейчас нет? И таким образом добился всего, не оставив себе иных желаний. — Больше нет. Так разве есть, на что надеяться к старости? Теперь, когда перед ним стоит дитя — единственное, что осталось от покойной любви на земле — Хёнджин готов… Сделать всё, чтобы, пускай и запоздало, но хотя бы сейчас исполнить то, чего всегда желала его любовь. Пускай старший Ким не успел провести с Сону хотя бы немного времени, а судьбу они разделили, фактически, одинаковую, трагически погибнув от чужих рук и в расцвете сил — сейчас мальчик может поблагодарить своего настоящего папу за то, что его существование (пускай даже за пределами его реальности) спасло ему жизнь. Если бы он был всего лишь мальчишкой, намеревающимся отобрать правую руку — собирали бы его по частям, но… Хёнджин ни за что не смог бы поднять руку на сына Ким Сону. — Вы кого-то потеряли? — Да, — кивает мужчина. Пускай сын — не отец, а совершенно другой человек, чем-то на него похожий, в нём непременно есть хотя бы маленькая частица того, что когда-то было Хёнджину дороже всего. И он сделает всё, что в его силах, чтобы позволить этой частичке остаться жить. — Разве нельзя воскресить этого человека, когда все законы станут на свои места, а хён доработает над проектом? Раз вы говорите, что о нём знаете и… — Нет, — отрицательно вертит головой мужчина, — в нашем мире смерть считают наградой. Пускай я по нему тоскую… Я не имею права поддаваться своему эгоизму и выдёргивать его из мира, в котором наверняка спокойнее, чем в этом. Я скучаю — но и это только моя проблема, ведь так? Сону не узнает, что у людей в столь мрачных местах похожая философия. Для них жизнь — это путь страдания, в конце которого можно отдохнуть, так что нарушать чужой сон никто не стремится. Удивительно, что мафиози, которым столь легко погибнуть, знают цену как жизни, так и смерти — а потому первыми выступают за естественный ход событий. То есть, совсем не за машину, созданную учёным Пак Сонхуном. Пусть Хёнджин принимает реальность и говорит, что для их законов смерть — само собой разумеющееся явление и не стоит его тревожить… На самом деле, он выбрал проект Сонхуна, потому что чувствовал, что хотя бы так воплотит глубоко скрытое желание и не в прямую, но поможет возлюбленному вернуться к жизни. Сможет, по крайней мере, представить, каково это — сделать что-то по всем законам невозможное. Кажется, что вот так стоя перед Кимом, ему хочется сказать что-то ещё, да и смотрит так долго, но. В конечном счете успокаивается и произносит лишь: — Ты голодный, Сону? В ответ на что мальчик стеснительно, но очень очевидно кивает под аккомпанемент урчащего живота.***
сейчас.
чонсэн 🤷♀️: почему ты не берёшь трубку, солнце? медбратик 😾: *абонент ограничил доступ к отправке сообщений* Чонсон хмурит брови, перечитывая всплывшее уведомление. — Ну и что за фигня? Пак едва пережил тяжелейшую операцию по облаве, а его ненаглядный теперь так тепло его встречает? Игнорирует, так ещё и заблокировал? Это шутка какая-то? Чонсон вздыхает, засовывая телефон обратно в карман, откидывает голову и опирается спиной о стены лифта. О, легендарного лифта — ещё какого. Во многом стоит благодарить именно эту вовремя забарахлившую рухлядь за то, что главная стена, разделявшая его с Чонвоном — рухнула. Однако положительный результат вряд ли был сохранён надолго… Ян снова делает вид, что их ничего не связывает. Блондин поднимается на двенадцатый этаж больницы Сэбёк, где работает младший. Во всяком случае, поговорить с ним удастся с глазу на глаз чуть позже — сейчас же Джей пришёл сюда по другой, не менее важной причине. Двери открываются, и его сразу же встречает знакомое лицо. Мужчина, стоящий напротив, пришёл в официальном костюме, как и в первую их встречу. — Здравствуйте, господин Нишимура, — уважительно кланяется Чонсон, прежде чем пройти с ним вглубь коридора. Он получает то же уважение в ответ. Заворачивая за угол, Чонсон резко замирает, словив на себе прицел такого же оружия — получается глаза в глаза. И эта встреча сопровождается звуком — одним, понятным и конкретным в своём намерении. Пуля пройдёт сквозь ткани, разворотит их, может, даже раздробит кости и непременно зацепит жизненно важные органы. Оба мужчины оказываются в такой позиции, стоя напротив, что обречены пострадать оба. И метаться из стороны в сторону или производить попытки увернуться к этому моменту становится слишком поздно. Думать об этом тоже не получается, ибо первая и последняя мысль, на которой успевает себя словить Чонсон — это внешность брюнета. Того самого, который однажды представился бизнесменом и более не пытался мелькать в жизни Пака, но… Пазл успевает воссоздаться только наполовину. И ничего не поможет продлить исчезающий на циферблате обратный отсчет, пока звук, напоминающий щелчок, принадлежит спущенному курку — парализует не только слух, но и всё тело. Проблема, пожалуй, заключается в том, что заряженное оружие издаёт треск не только в руках Чонсона. Нишимура так же успевает зажать злосчастный рычаг, направив дуло пистолета на полицейского, однако. В последний момент оба выворачивают руки — молниеносная реакция играет свою роль, а патроны летят мимо, истинным чудом умудряясь никого из них не зацепить. Немигающим взглядом они провожают отлетевший металл, после чего возвращают внимание друг к другу — руки так и замирают вытянутыми в воздухе, крепко сжимающими оружие. « — Что теперь делать?..» — единственное, что крутилось в голове у Пака, потому что он узнал Нишимуру, но в подобной роли признал впервые. За спиной продолжались звуки боя, и если бы не поворот, спрятавший их от чужих глаз, никто бы из участников схватки (ни полиция, ни противодействующая ей преступность) не позволили бы им выиграть и минуты на то, чтобы расставить все точки над е, но. Похоже, в своём парке развлечений Чонсон, как и Нишимура, нагулялись ещё недостаточно много, чтобы встретить маму — смерть. Непонятным остаётся лишь одно — почему Рики не воспользовался шансом и не прикончил Пака? У него не было минут для раздумий, а потому рефлекс с вывернутыми руками и полетевшей в другую сторону пулей шёл откуда-то изнутри. Это был идеально подходящий момент для того, чтобы убрать мешающее всем и всея звено в лице капитана полиции, но. Нишимура будто на подкорке знал, что стрелять в Чонсона нельзя. А сам Чонсон не смог не потому, что в таком случае Рики спустил курок в ответ, а потому, что мозгу не давало покоя осознание: что бы там ни было, именно он оказался тем, кто помог. «— А ещё пришёл мужчина, — встревает в разговор Харуто, — который спас тебя, позвонив в скорую. Он оказался один единственный на той тёмной улице. Вроде, какой-то бизнесмен на пробежке, а ещё я слышал, что он, как и я — из Японии. Наверное, он сюда приехал вести какой-то бизнес, я слышал, что он где-то в центре живёт, раз подобрал тебя там. Получается, что его работа связана с какими-то финансовыми сферами, а такие люди зарабатывают просто кучу бабла. А раз так, то скорую он оплатил вместо тебя», — вспоминаются слова переговорщика Ватанабэ, ибо в день, когда Шим Джэюн пырнул Джея в тёмной подворотне и сбежал, обрекая того на смерть, человек, якобы случайно подоспевший на помощь… Оказался из той же преступной сферы, что и австралиец. Но если так подумать: при желании у Рики имелось море шансов убить Чонсона и в другие моменты. Их было масса. — Тогда на мосту Мапо… Это ведь были вы? — Да, — кивает японец, пододвигая к себе стакан с горячим кофе, который выдал больничный аппарат. Не самый лучший вкус и запах резковатый для обычного кофеина (кажется, в стакане его повышенное содержание), но Нишимура не жалуется. В больнице спокойный интерьер, а на этом этаже запах препаратов не выступает надоедливым раздражителем — приоткрытые окна, на которых опущена москитная сетка, пропускают приятный аромат дождевой влаги. На улице погода прежняя, пасмурная, но всё внутри кажется таким же светлым, как и в первый приход сюда. Рики действительно мог убить Чонсона, и по инструкции обязывался это сделать, выстрелив не в шины, а в лобовое стекло — мог попасть полицейскому куда-то в голову, лёгкое или сердце. Но тогда японец, что никогда не промахивался, при напарниках списал попадание в колёса полицейской машины на промах, звучащий как «не разглядел», пускай это было ему несвойственно; тогда оставил Паку только предупреждение. А ещё раньше там, на аллее, когда Чонсон валялся в собственной крови и терял миллилитр за миллилитром, мог просто пройти мимо, но. Проявил определенное усилие, чтобы не позволить случиться непоправимому. Приложить усилие и спасти, а не просто опустить руки и пощадить. Чувствуется разница? — Если бы не вы, то я даже не… — Не говорите так, — отмахивается брюнет, заранее зная, что Джей пытается выставить себя должником. — Вы ведь знаете Пак Сонхуна и его проект? — Его именуют секретным, но, я погляжу, после закона о защите природы, — капитан Пак потирает шею ладонью, вспоминая известные ему подробности и даже слегка удививляется, что о них известно Рики, — о нём узнало больше приближенных людей, пускай не широкая общественность. А что? — и вдруг понимает, к чему всё это время клонит наёмник. — А… Пак Сонхун вряд ли бы согласился тратить на меня силы своей машины, если вы об этом, — усмехается полицейский, опустив голову, — да и с огнестрельным вряд ли возможно справиться, когда пуля уже в тканях… — Ну почему же? Насколько мне известно… Машина не помогает побороть смерть от старости. Как не помогает побороть её же, пришедшую по болезни, — обьясняет Нишимура, вспоминая слова Пак Хёнджина, который раньше многое рассказал о проекте по просьбе японца, — но примириться с огнестрельным у неё, может, и получится. Это я к тому, — наклоняет голову набок мужчина, — что вас мог бы спасти кто-то другой, попросив господина Сонхуна помочь. Именно его усилиями смерть в наше время, — думает Ники о Сону с тёплой улыбкой на лице, но в то же время с переживанием, — перестала быть чем-то неотвратимым. Чонсон с пониманием кивает, после чего отпивает глоток такого же сильно концентрированного кофе-латте из бумажного стаканчика со звуком громкого сёрба, и возвращает его на стол с ещё более громким — научился у коллег-аджосси. В стакане кофе, но когда он в руках Чонсона — как будто алкоголь. Среди полицейских мало кто уделял особое внимание манерам и громкости движений. Особенно эта разница заметна теперь, на фоне Ники — Нишимура даже сидит с идеальной осанкой и почти не издает звуков, пока пьёт. Но Чонсону не зазорно вести себя, как дикарь — важны не манеры, а непонятное поведение собеседника. Почему спас, да ещё и не один раз? Могло ли быть дело в том, что… — Почему вы давали лишь предупреждения и… Помогали мне выжить всё это время? — задаёт Чонсон столь волнующий вопрос, пока Ники даже не удивляется его звучанию. Чонсон ведь до самого конца не осознавал, что мужчина с зонтиком, который посетил его в палате после покушения, его спаситель — это правая рука Пак Хёнджина, которую так сильно стремился с помощью компромата ликвидировать Шим Джэюн. Что они встречались гораздо раньше. — Потому что в моих интересах оставлять вас живым и дальше, — он отводит глаза, хотя ни о чём не врёт. Чонсон же продолжает сидеть с лицом «не понял» и не знать о череде мелочей, на который выстроился его путь, как выжившего, добравшегося до покоев Пак Хёнджина и снова вернувшегося оттуда… С неплохим результатом. Если бы не помощь Нишимуры — не только этого бы не получилось, но и самого Чонсона не было бы на этом свете в целости и сохранности. Чонсон понятия не имеет, что тем, кто по анонимной почте отправил файлы с нарисованной от руки картой и расположением особняка — был не австралиец, а Рики. И что именно он оказывал помощь информацией всё это время, подкидывая подсказки. Он же был тем, кто по почте слил записи с камер, раскрыв карты Джэюна, чтобы Шим не успел сдать позиции Ники первее. И он прекрасно понимал: живой Пак Чонсон — равно билет в более счастливое будущее. Это сложно назвать бескорыстной помощью, ведь цену каждому спасению японец знал, но её не нужно было назначать, ибо Пак Чонсону было достаточно оставаться в порядке, чтобы план рано или поздно воплотился в жизнь. С его запалом и стремлением к победе даже ценой собственной безопасности, капитан Пак мог выдержать любую ставку — потягаться с Хёнджином и преступностью, разрушить мафию изнутри при помощи подсказок того, кто не раскрывает своей личности. А потому Ники было необходимо позволить их столкновению произойти — не допустить преждевременной смерти своего козыря и всячески его направлять, не сообщая подробностей о самом себе. — Я хочу уйти из тех мест, — признаётся Нишимура, а Чонсону, который примерно понимает уклады того мира, не приходится лишний раз спрашивать о подробностях и причинах, — но это возможно только в том случае, если мне будет некуда возвращаться. Он был предан клану, но не тогда, когда тот обрезал свободу. Других способов покинуть обитель зла не было, а идти в одиночку на убийственную машину, которая работает на себя сама — заблаговременно обреченная идея. Если бы силы были равны, и полиция с мафией перебили друг друга сами, а от клана ничего не осталось — Ники стал бы свободным автоматически. Нечему было бы его держать, вот и всё. Тюрьма оказалась бы разрушена. Именно поэтому помогать остаться живым Чонсону было осознанным решением. Чтобы, в конце концов, возвратить себе человеческие права на вольность решать, куда идти — сбежать вместе с Ким Сону… Но такие мысли начали зарождаться только после первого столкновения в коридоре с мальчишкой, что был на него столь сильно похож. Прежде же Ники мало верил в то, что когда-нибудь сумеет выбраться из заточения: просто плыл по течению, с большим трудом пытаясь подавить в себе остатки надежды, смириться с неприветливостью реальности. Забавно, как порой может повернуться жизнь — стены этой больницы видели очень много чего. В том числе основы: как меняются судьбы людей, связанных друг с другой невидимыми нитями. Если так подумать, то в этих коридорах Ники встретил Сону, а Чонсон — Чонвона. Они не могут ассоциироваться с чем-то плохим. В Сэбёк спасли не одну жизнь, и речь идёт не только о целостности и здоровье тела. — А вы почему? — спрашивает чисто из любопытства брюнет. — Не стали стрелять?.. Вот так забавно получается. После встречи на мосту Мапо, которая ни на шутку разозлила, Чонсон пообещал себе, что в «следующий раз», когда бы он ни произошёл, обязательно доберётся до наёмника и ликвидирует его своими руками. И позже, когда они действительно встретились лицом к лицу наяву — упал с ним в ничью, решив разойтись без потерь. А теперь двое, казалось бы, заклятых противника — сидят напротив друг друга и потягивают отвратительный кофе из автомата. При этом умудряются общаться очень культурно, без ругательств и упрёков, как… Старые друзья. — Потому что я помню, что вы для меня сделали. Могли оставить в том переулке, и это не стало бы ни для кого проблемой, но… Тем не менее — не прошли мимо. — Это должно остаться только между нами, — и это тоже согласовано. — Я сохраню ваш секрет, а вы — сделайте то же самое с моим. Ники не был прирождённым подонком, как многие из тех, кто примкнул к мафии просто потому, что общество их отвергало, выплёвывая из любого другого места. Он был воспитан, умён, относительно тих на вид и не вызвал бы подозрений. Даже его история попадания в столь мрачные места вызывала сочувствие. Рики обещал Сону вернуться в Корею несмотря ни на что. И даже не глядя на трагическую смерть младшего — он смог. Нишимура сдержал обещание годами позже и приехал сюда после окончания университета в Японии. Покинул родину против воли родителей. Он всегда уважал своих старших — но не мог позволить им решать за него; однажды отец и так вынудил его отказаться, оставив любимое (не только место), из-за чего Рики даже не смог прийти на похороны дорогого ему человека. И после такого волевого решения, проигнорировав под влиянием гнева брошенное…: — Если ты ослушаешься и уедешь, то можешь больше не возвращаться сюда! Ты мне больше не сын! — Ладно, отец. …Нишимура полностью порвал отношения с роднёй, и всё ради того, чтобы прожить свою жизнь. Он жалел только о том, что расстроил мать, отца же вывести можно было даже по мелочи, а потому не считалось чем-то таким уж запредельным. Вскоре, попавший сюда с пустыми карманами и не имевший никакой поддержки извне, он не справлялся со стоимостью жизни. А той зарплаты, что отчисляли, как иностранцу, не хватало даже на аренду. Потому он начал работать без контракта, чтобы не платить налоговые проценты. Какая-то компания по переводам — нужен был устный и письменный переводчик с японского на корейский и обратно (а за это время, множество раз натренированный Сону в прошлом, он здорово подтянул навыки в свободном владении и произношении). Ники догадывался, что контора не совсем чиста, но понятия не имел, насколько плохо она проверяет места, в которые отсылает своих людей. Сначала это напоминало обыкновенную текучку кадров, как когда люди не задерживаются на одном месте из-за невыгодных условий, сложной работы или неподходящего графика, и просто уходят, но, как узнал позже… Всё дело было в том, что многие не увольнялись — их просто отправляли на работу в один конец. В один конец должен был отправиться и молодой японец, когда его послали на некую сделку. Как позже выяснилось, преступную. После выполнения работы он подпадал только под «зачистку», но в последний момент некто им заинтересовался, и так поступило предложение о сотрудничестве. При отказе, разумеется, все льготы улетали вслед за сорванной с плеч головой. Так его и затянуло во всё это. И Нишимура, которому ничего не осталось, принял такую свою судьбу и не сопротивлялся — ему как воздух было необходимо остаться в Корее, а мафия имела все необходимые связи и не подчинялась закону, чтобы с легкостью эту возможность ему предоставить. Был и другой вариант, но остаться здесь, женившись на ком-то, Нишимура просто бы не смог. Он никогда не был жесток — разве что хорошо дрался. За подростковые годы Ники здорово выучил все точки и способы выйти победителем из ножевого боя, на который пришёл только с кулаками. Это был талант. И расширить его в сторону использования оружия пришлось только от одного осознания, что другого выхода нет. Он никогда не убивал людей и не начал бы, если бы не было того, которого он хотел задушить собственными руками. Пришлось тренироваться с большим упорством и стремлением. — Стреляй! Если не выстрелишь ты, выстрелит он, — раззадоривает голос, что находится за пределами ринга. По нему, так-то боксерскому, разбросана целая гора из неупорядоченного магазина, пуль и самого пистолета. Собирать их сначала по полу, а потом и в руках — крайне проблематично. Ники едва ли за двадцать, и он оказывается довольно везучим, учитывая, что получается это у него первее своего противника. Остаётся только сделать выстрел. Не зря же говорят, что новичкам везет. — Стреляй, Нишимура! — гремит грубо. Рики принимает модель своей новой жизни: либо он, либо его. Рики бы струсил, сложись его жизнь по-другому, будь она хотя бы бессмысленной, но. Самое первое время после потери, ещё до попадания в мир преступности, он жил только потому, что безумно жаждал прикончить того ублюдка. Однажды, когда-нибудь, в один погожий день — любые слова, но рано или поздно они бы с тем выродком обязательно встретились. И ныне, спустя годы, лишь представив его лицо — раз — снимает с предохранителя. Это предаёт нешуточно много сил. Такой же молодой парень, как и сам Нишимура, что ползал на коленях, в панике пытаясь собрать из разных ошметков (не все из них пригодные) магазин и держало пистолета, весь трясётся; оттого не может взять себя в руки. — Н-не надо… У м-меня… Пожилые р-родители… — пытается хоть как-то надавить на живое незнакомец. Ники, может, и жаль — но коли всему своё время, а час для жалости давно закончился… Ничего не поделаешь. Паренёк, сидящий на коленях, поднимает заплаканные глаза, их с Рики зрачки пересекаются — и хоть его лицо совсем не похоже на то самое, мозг мысленно подрисовывает нужные черты, формируя каждую в точности. Он ведь представлял его именно в такой позе, молящего о пощаде; хотя настоящий, наверное, никогда бы не опустился до подобного уровня ничтожности, а принял бы смерть с распростертыми объятиями, оставив себе свою гордость. Но даже так, если стрелять в него, то спустить курок выйдет легко. При представлении правильных черт кончики пальцев больше не дрожат — мелкие мурашки покидают поверхность кожи, а вставшие дыбом волоски на руках медленно оседают вниз, сигнализируя о том, что в душе всё становится ровным. Что Ники становится равнодушным, давя в себе то живое, что больше не годится на инструмент, способный держать его на плаву. Два. Он стреляет. Нишимура нёс в себе всю эту ненависть много лет, но. Мир несправедлив с той стороны, что Рики даже спустя годы и полноценное обучение профессиональной технике нападения, стрельбе, владению холодным оружием и остальным, пройдя сквозь столько часов практики на живых людях — так и не успел убить его своими руками. Однако справедлив с той, что этот ублюдок справился сам — умер от опухоли. Всем по заслуженному. Он сгнил в тюрьме, сгорев от сожравшего его мозг рака — значит хоть какой-то суд при жизни, похоже, способен догнать человека. Врачи, психиатры и профайлеры, которые присматривали за ним в одиночной камере до конца его жалких дней, расходились во мнениях, пытаясь найти причину болезни. Заболевание развилось и забрало своё за рекордно короткий срок — гораздо стремительнее, чем в случае других пациентов: он угас на глазах. В качестве возможной причины самой популярной версией медиков стало то ощущение непроходящего горя, которое он испытывал, горюя по последнему убитому. Ким Сону. Тоска по нему и сожаления — вот, что убило мозг изнутри. Однако Нишимура Рики, во всяком случае, в этот бред не верит. То, что мужчина делал с невинным подростком — никак не повернётся язык назвать любовью. Неспособный на неё вряд ли сумеет пожалеть о содеянном. А преступник Пак просто получил по заслугам — ну и пусть, что не умер от руки Нишимуры. Рики обязательно убил бы его самым жестоким из способов и сейчас, окажись он живым и попадись на глаза каким-то чудом. — Я понял, — соглашается японец, — так и поступим. — Стоит ли нам продолжить сотрудничество, пока цель не окажется достигнута? — на всякий случай уточняет Чонсон, потому что, пускай полиции и удалось одержать победу и перехватить особняк с мафиози, главарь банды успел скрыться и до настоящего момента не был найден. И Рики сможет быть спокоен, и Чонсон достигнет желаемого, только когда Хёнджин сложит оружие и сдастся полиции. Суд при жизни, способный догнать человека, в конце концов, существует. — Безусловно, — знающий это, брюнет соглашается. — Я пришлю все нужные документы, которые помогут вам уличить его на официальном уровне.«Квигук возвращает жизнь только тем, у кого она была несправедливо отнята… Она возвращает людям дом и людей дому…»
»…Не спасает от старости, не помогает от болезни«
***
— Как вы понимаете, если бы я его не остановил — плохо было бы всем. — Ладно, — скептически тянет ассистент Ли, прищуриваясь. Сонхун смотрит на багажник хисыновского ауди, который за свою жизнь, похоже, повидал слишком много — и повидает ещё больше. Тело Чонвона в этот момент почти что бескостной жижей расплывается по освобождённому от хлама пространству, и Хисыну остаётся только долго вздыхать при взгляде на это. Впервые он видит младшего таким расслабленным: неужели Сонхун решил помочь снять напряжение, и сделал это, как не получилось бы ни у кого другого? И на что Ли подписался? И зачем приехал сюда по первому зову коллеги, лишённому объяснений, в глубокую ночь? Зачем вообще решился участвовать во всём этом ещё раньше? Теперь ото дня в день становится лишь сложнее. А те, у кого нервы сдают быстрее, ломаются, треща по швам. Только вот приставив под нос бессознательного медбрата два пальца, ассистент может понять, что он, пусть слабо, но дышит. Чонвона не так уж и легко сломать — даже ударом по затылку. На следующий день после произошедшего мигрень не стала слабее. Чонвон ещё какие-то десять минут назад (не)спокойно ехал в лифте, стараясь обо всём забыть, как будто это просто был плохой сон: что о Чонсоне, который оскорбил оставленными на столе деньгами, сделав из Яна какую-то проститутку; что о Сонхуне-сонбэ, который слегка перегнул палку, защищая свои интересы. Трудный, так сказать, выдался денёк. Во всяком случае, никто никого не убил, а всего лишь заставил заткнуться, перенаправив в руки Хисыну. Один звонок в полицию (а Чонвона не получилось бы остановить иным способом, когда он уже разошёлся и стал настолько решительным), и всем им бы пришёл конец, а Пак, разумеется, не мог позволить подобную произойти. Его тоже можно понять. Чонвон бы не вспомнил их с Сонхуном диалог, чтобы это признать, потому что элементарно его не услышал, но Пак сказал что-то вроде: — Пожалуйста, позаботьтесь о Чонвоне в больнице, — завершает разговор Сонхун быстрее, чем Ли успевает сказать ему что-либо ещё из списка осуждения. — У него, скорее всего, как минимум неделю будут сильные мигрени. — Так уж и быть, — поправляя ноги Вона, торчащие за пределами багажника, Хисын заталкивает всё лишнее подальше и закрывает крышку с громким хлопком и более тихими словами: — Я прикрою тебя, только если ты пообещаешь мне одну вещь. Сонхун согласно кивает. — Оставить Сону в покое после того, как всё закончится. Их глаза ненадолго сталкиваются, и, казалось бы, двое старших даже не моргают, пытаясь вступить в беззвучный спор. В глубине души Сонхун по-прежнему отличается особой упёртостью и сопротивлением, но совсем скоро без лишних сопротивлений отвечает: — Обещаю. Потому что Хисын прав. Так Чонвон и проснулся уже на работе, лишённый необходимости тащиться на смену по метро и автобусам. Никто не обязывал надевать халат и продолжать козликом прыгать по палатам с пациентами, ибо Янвон и сам по утру чуть не свалился с узкой кушетки, на которой Хисын перебинтовывал голову, когда младший был ещё без сознания. По пробуждению ассистента он, конечно, не обнаружил, зато попозже нагнал его где-то в столовой. Уже сегодня, в обед, пока Ян снова пытался вразумить хоть кого-то, а под рукой оказался лишь Ли Хисын — их разговор скатился в ещё одно, совсем другое русло. — Если на полном серьёзе обратишься в полицию, я обезврежу тебя сам, клянусь, Чонвон, — не слышно ни для кого, кроме младшего, крутит головой по сторонам и, прикрываясь невинной улыбкой, шепчет Хисын, пока набирает варёные овощи на поднос. — Подумай на холодную голову ещё раз, скольких людей ты подвергнешь опасности этим вызовом. — Но Сонхун… — у медбрата же нет никакого аппетита, а потому он, на пустой желудок, как рыбка-прилипала просто преследует