Не делай из меня монстра в мире, в котором нет места святым.
***
Чонвон с трудом открывает глаза, чувствуя дикую головную боль. И при первой же попытке двинуться испытывает затруднения. Очень мягко говоря — как бы сильно ни ломило тело после сна в неудобной позе, такого быть не должно. Движения буквально скованы чем-то сильнее, чем болью при обыкновенном затекании конечностей. В комнате прежний лёгкий бардак, который держится здесь, как средняя плюсовая температура в декабре: книжка по анатомии с прикраватной тумбочки никуда не делась, а какой-то пыльный роман вовсе возлежит на груди, пока вещи, что не успел (как будто раньше охотно этим занимался) аккуратно сложить по приходу домой и рассортировать по полкам шкафа, по-прежнему валяются на полу. — Что за… — мычит Ян, понимая, что вокруг — всё знакомое, он находится в собственной однокомнатной квартире и в ней ничего не изменилось с последнего раза, когда он тут был. О, правда, есть маленькая помарка, которая здорово меняет привычное одинокое настроение в помещении… Совсем крохотное недоразумение, подумаешь, что от него может произойти? Руки Чонвона всего-то закованы в наручники. Пустяки — но Чонвон придерживается другого мнения и, пораженный эти открытием, от неожиданности валится с кровати, чуть ли не ударяясь головой об батарею, к которой прикован намертво. Приземление всё равно кажется сравнительно мягким, ибо копчик встречает «деликатная» подкладка из тех самых разбросанных по полу рубашек, штанов и цветастых толстовок. На Чонвоне как раз футболка и лёгкая безрукавка с розоватым узором, но не то чтобы эта информация была важнее, чем ответы на быстро прибывающие, как вода в тонущем титанике, вопросы в голове. И Чонвон не придумывает ничего лучше, чем… — Кто-нибудь! — орёт во всё горло красноволосый, червяком на раскалённом асфальте резко дёргаясь из стороны в сторону, но таким образом делает хуже лишь самому себе. — Помогите! Помо- — Проснулся? — перебивая его крики, слышится со стороны дверного проёма, и Ян дёргается в сторону звука. Голос не принадлежит кому-то из тех, кого ему хотелось бы видеть, но он и не незнакомый. Наконец становится понятно, чей он. Очень, кстати, жаль, что снова встретились. — Чон… Сон? — по слогам лепечет младший, будучи в полном ужасе. — Ты что делаешь в моей квартире? Тот самый Пак Чонсон, а не кто-то другой (к сожалению Чонвона) присаживается рядом, но находится на полусогнутых недолго — удобненько устраивается, сложив ноги в позе лотоса. И выглядит примерно так, как выглядел, когда зависал у плиты, ожидая, пока в духовке дозреют сделанные им печенья. Чонвон помнит, что из аргументов у Пака было что-то вроде «так они быстрее приготовятся», но вот это маленькое осознание сейчас, понимаете ли, вообще не в помощь — Чонсон что, решил применить к младшему ту же самую технику, что и… К своей выпечке?! То есть, подождите — месить, толочь, с чем-то смешивать, присыпать, взбивать миксером, отщипывать и печь под градусом, переваливающем за две сотни? И с каких пор он стал маньяком? Ладно ещё поваром, но, стоп! Чонвон, вообще-то, разгоняется от недопонимания до злости быстрее, чем за минуту, так что попридержите-ка не коней, а его — здесь-то понадобится как минимум семеро, чтобы сдержать, а не одни наручники. Если вдруг Чонвон — печенье, и вместо шоколадной посыпки у него клыки, то Чонсон имеет перспективу стать фаршем. Медбрат сорвётся с батареи и сожрёт его сырьём. Удивительно одно. По стоическому и даже отчего-то довольному виду Чонсона не скажешь, что прямо сейчас он совершает преступление, о виде которого сам прекрасно должен знать. — Ты совсем сдурел? Ты зачем меня привязал?! — спросить хочется многое, но Чонвон пока что успевает только самое главное. Взлом, проникновение, удерживание против воли и, судя по всему, даже шантаж. Иначе зачем это всё, и чего собрался добиваться коп? Жаль, что у него связи в суде, потому что в противном случае Ян бы давно написал заявление. Чонсон вздыхает, вспомнив утренний разговор, что произошёл после встречи с Чонвоном… — Ловите своего кошака, да? — Как ты догадался? — По выражению лица. — И какое оно? — Не радостное, — что ж, предельно лаконичное, и следом сострадательное: — Не сладко вам пришлось. Чонсону не надо поворачивать голову, чтобы узнать, кто находится рядом и столь старательно соболезнует — понятно по акценту. Перед ним, стоящим в пустующем больничном дворе у курилки, появляется ещё одна фигура в тёмной толстовке и наглухо, до самых бровей, натянутом капюшоне, когда последний из незнакомых врачей, что разбавлял атмосферу одиночества за сигаретой, скрывается за поворотом. — Но и Чонвона не каждый выдержит, — продолжает мужчина, — я вас понимаю, а поэтому хочу дать дружеский совет. Чонсон… Кто он такой, чтобы упустить такую возможность и отказаться от совета? Он бы принял даже целую энциклопедию, где подробно разжевывают, как правильно себя вести со злыми кошками (читайте Ян Чонвонами), которые способны неправильно интерпретировать любой чонсоновский вздох. — Не стоит позволять ему уйти насовсем, в вопросах с Чонвоном не играет свобода воли — он всегда действует против порывов сердца, так, как «правильно», а не как хочет, — Шим вздыхает, вспоминая милую мордочку Чонвона, который был не в ладах сам с собой, сколько его помнит: никогда не разрешал себе любить и быть любимым. Пришла пора исправить положение. — Поэтому станьте тем, кто ему поможет и хоть раз направит на верный путь. — Разве то, что делается против воли, не насилие? — Может и так, но насилие во благо. Один раз поднажать, чтобы вырвать его из решетки, созданной самим в попытке оградиться от мира. А поначалу никому это занятие не покажется приятным… Джейк немного мешкается, прежде чем решить, стоит ли говорить о секретном подходе к Чонвону вот так в лоб. Метод сродни секретному ингредиенту. Австралийцу вспоминается их последний диалог, состоявшийся в нормальных условиях — перед тем, как наряд воврвался в сьемную квартиру Шима, а сам он пустился в бега. Чонвон в тот день сказал, сам не поняв, какую глупость, но продолжить воспринимать ловко скрытое желание лишь штукой из подсознания было бы глупо. Джэюн вот на те слова не просто обратил внимание, а запомнил их, как беспроигрышный вариант — Чонвон сам создал инструмент, которым можно было бы подковыряться к его замкам, раз Ян уже так сильно задраился на все щеколды. То, что Шим собирался подкинуть полицейскому в подсказки, было не ключом, а ломом. Правильно, раз не можешь открыть замок — сорви его. — В смысле? О каком занятии ты говоришь? Я внимательно слушаю, — явно увлекается Чонсон, навострив уши. А что такого, с другой стороны? Полицейскому-то помочь хочется теперь, когда он сдержал обещание и не сдал позиции. Мыском своих берцовых ботинок, которым не страшна никакая слякоть, Джэюн ещё немного водит по земле, как палкой в говне, после чего всё же осмеливается выдать чужой самопровозглашённый секрет: — Он однажды сказал, что хочет, чтобы его привязали к батарее и не дали уйти. Чонсон человек простой. Ему сказали — он сделал так, как услышал. Буквально, потому что привык брать быка за рога, пускай Чонвон и не относится к категории рогатых. Можно было бы попытаться словить его за крылья, но в итоге получается схватить только… За хвост. И услышать, как недовольно рычит; прямо, как сейчас. И, похоже, затея была не совсем удачной. Пак скептически вскидывает левую бровь, когда видит, как Чонвону не хватает буквально сантиметра, чтобы его короткая лапка, вытянутая в атаке, не проехалась по смуглому лицу Пака. Коп вовремя увернулся, гад. — Ты чего коготки растопырил? — пытается обойти его Чонсон так, чтобы не получить по пятое число; Чонвон опасен, даже когда связан. — Тебе стоит быть поаккуратнее, а то справишься с собой сам, что-нибудь вывихнешь или вообще сломаешь. А я не хочу, чтобы ты себе что-нибудь покалечил. Успокойся. — Успокоиться?! — от такой просьбы закипаешь еще сильнее, согласитесь. — Себя покалечь! Ты привязал меня к батарее, незаконно пробравшись ко мне в квартиру! Кто вообще дал тебе адрес и право со мной разговаривать?! — Мне замолчать? Манипуляция не срабатывает, а Чонвон… — Выметайся из моей квартиры! — начинает закипать сильнее, и, не будь руки прикованы к батарее столь прочно, при случае обязательно что-нибудь бы швырнул в Джея. Но и при таком раскладе Пак бы никуда не ушёл, не сдвинулся бы с места. — Как ты вообще нашёл к ней дорогу? — Да, еще дам вам на всякий случай адрес, — невинно улыбается, и, — если вы действительно его любите, то помогите моему потерянному сонбэ обрести опору в виде мужского плеча рядом. Все, что были в его жизни прежде, он умело отталкивал. Будьте крепче. Удачи, — с этими словами Джейк протягивает какой-то бумажный стикер, на котором кривым почерком написан адрес Чонвона. — Секрет фирмы, — чаще положенного кивает Чонсон с лицом настолько довольным, которое бывает у нажравшегося сметаны животного. — А по твоему мнению справедливо, что где я живу ты знаешь, а я не могу знать, где то же самое делаешь ты? Чонвон замолкает, глупо моргая. — Нет, вы не понимаете, это другое! — снова он переходит на «вы». Разумеется, что специально, потому что знает, как Джей ненавидит общаться формально с близкими людьми; ему только личное да на короткой ноге подавай, так он чувствует единение с ними. Однако Чонвон готов сделать всё, чтобы отдалиться. Пусть в данный момент его свободу движений ограничили, а просто встать и выйти парень не сможет — сделать это любым другим способом… Пф. Да сейчас, разбежались. Чтобы Чонвон молча смирился и принял положение вещей таким, какое оно есть? — Да как же. Боль в голове по-прежнему рассекает полушария, и через слово Чонвон запинается, чтобы зажмуриться и сморгнуть мигрень хоть немного. — Во всяком случае, это, — Ян гремит наручниками по батарее, — ни в какие ворота не лезет и никак не сравнится с тем, что сказал вам я. За что вы так?! — и понимает, что если продолжит в том же духе, то если не он сам, то соседи вызовут полицию. Своим последним риторическим вопросом он неосознанно задевает в голове старшего нерв, который отвечает за жалость — просто давит на неё, и Джей смтремительно смягчается, постепенно начав понимать, что перебарщивает. — Тебе не нравится, да? — заметно меняется он в лице. — Прости, я… Я такой подлый мудак! — и на полном серьезе восклицает. — С этим спорить не буду… — тяжело вздыхает Чонвон в ответ, а затем… Раздаётся звонкая пощёчина. Лицо не по собственному желанию оказывается отвернуто вбок — всё от силы удара. Щеку нешуточно печёт, от неё почти что исходит пар, и на месте удара остаётся красный след от пальцев, сильно выделяющийся на фоне оттенка кожи. Рот младшего приоткрывается в полном шоке — потому что удар, на этот раз, не метафорический. Как-то даже не верится… Чонвон сидит на прежнем месте, выпучив глаза: старший делал это не для вида — от шлепка буквально хрустнул позвонок. Джей отвесил настоящего, звонкого леща. Самому себе. А затем повторил данную акцию снова. И снова. — Прекратите! — начинает орать ещё громче Чонвон, поняв, что если полицейский продолжит в том же духе, то отобьёт себе все щёки и обвинит в этом Чонвона. Последний же потерян во всей этой ситуации. Просто какой-то цирк уродов. Что ж, не впервые он использует этот тип манипуляции, но стоило запомнить, что Ян тоже не из тех, кто брезгует подобными методами. — Я сделал это вместо тебя, доволен? Ты же явно хотел меня ударить. Могу ещё… — Перестаньте, — заметно нервничает Ян. Но в чём дело? Он не хочет, чтобы Чонсон себя бил?..— Лучше скажите, когда меня отпустите? — точно, он хочет только свободы и покоя, потому что свой подзатыльник чем-то тяжёлым он уже отхватил — хватит с мозга мини-сотрясений. — Кто сказал, что отпущу? Ты и так дома, медбратик, тебе некуда спешить. Да ладно. Ну нет… Ну пожалуйста, не начинайте. — Зачем?! — постепенно всё сильнее паникует Вон, который не хотел доходить до такого. — Что вы вообще делаете?! — Не даю тебе совершить ошибку, о которой тебе придётся жалеть, Чонвон. — Звучите, как маньяк. — Спасибо, — спасибо?.. — Так, чтобы ты понимал, младших в казармах воспитывали, — Чонсон усаживается поудобнее, устраивая день дедовских рассказов про армию, — когда они не хотели разговаривать или не повиновались, их привязывали к батареям и никто не считал это незаконным. Точно, теперь, при выборе нового съемного жилья, Чонвон будет обращать внимание на присутствие этих железяк. В старых довоенных домах они есть, однако являются редкостью — это же надо было словить такое везение, чтобы попасть в тот крохотный процент арендаторов, у которых есть долбанная, мать её, батарея? При подписании нового контракта Ян обязательно выберет помещение с подогреваемым полом и обьявит пожизненный бойкот любому виду настенных обогревателей. Чонвон, к тому же, ещё и наконец-то понимает, откуда этот солдафонский юмор появился в крови и пропитал собой Чонсона. — Но мы не в армии! — не унимается Чонвон. — А рано или поздно всё равно идти придётся, смирись. — Так значит настолько я вам нравлюсь, да? — нервно усмехается Ян. — Хотите, я это исправлю? Сделаю так, чтобы разонравиться? — Этого у тебя не получится, — абсолютно уверен в своих словах Чонсон. — Да? А давайте рискнём и проверим. Узнайте обо мне всю правду и к хуям скиньте меня с этого балкона, — повторно орёт в припадке, почти как резанный поросёнок, младший, дёргая ногами и плечами, но всё ещё не плачет. Чонсон хватает Янвона за плечи, чтобы тот не ударился и не ранил себя, пока готов подраться от злости. Ибо соседи, суки, не вызывают полицию, даже несмотря на не прекращающийся стук металла об металл — да пошто у них столько терпения в самый неподходящий момент? Или же всё дело в том, что… Сейчас рабочая часть суток, когда почти никто не находится дома. В этой сраной стране всё работает как по часам: завтракают, обедают и ужинают в одно время, а вне расписания даже нет открытых столовок в центре столицы. Дневные смены начинают и заканчивают все примерно одновременно. Джей полностью оправдывает своё попадание в полицию — вот же продуманный гад, знавший, что здесь сидеть Чонвону в его компании придётся как минимум до вечера, потому что раньше никто просто напросто не услышит его стук. И то, это в теории — ведь на практике просьбу о помощи могут не заметить и потом. Лучше бы Чонсон действительно был маньяком-кондитером, и сделал из Яна что-то лучше того человека, которым он стал. Например, какую-нибудь булочку с ванилью или традиционной сладкой фасолью. — Слушайте меня внимательно, господин любитель справедливости, — шипит Ян, готовый к тираде, — вы и так прекрасно знаете, что я вышел из тюряги. Я ни разу не уточнял, за что, но сейчас расскажу. Я зарезал вот этими вот руками, — грубо дёргает наручниками Чонвон (зря он с самой так жестоко, наверное, на запястьях останутся покраснения, а у Чонсона при виде этой картины аж сердце сжимается в тисках), — директора фирмы, в которой работала моя мать. Чонвону не повезло попасть в индустрию в разгар эпохи проституции. Так было не всегда. Он готовился стать айдолом в неподходящий период, когда мафиозная верхушка сменилась на людей, что не брезговали продажей тел себе подобных и специально запрашивали поставлять как можно больше знаменитостей или готовящихся ими стать, а не обычных людей. Заманивали, обещая им золотые горы и действительно ими одаривали в конце (только тех, кому повезло и они смогли дотянуть до выхода на сцену) — но какой ценой? Компания, в которую попал Янвон, не была исключением. Однако никто не говорил, не предупреждал о том, что ждёт старшеклассника в будущем, стоит только немного переступить за полосу, что разграничивала с обыкновенными людьми, не имеющими никаких связей в этой отрасли. Раньше ведь всё было по-другому. Самое главное — ничего бы не закончилось, покинь Ян агентство и оставь свою мечту просто мечтой. Люди из богатых семей или те, у кого есть полезные знакомства — более менее защищены, ибо им не нужно пытаться привнести в компанию дополнительный доход, ходя к спонсорам — богатеньким детишкам достаточно предоставить деньги своих родителей; малой их части будет достаточно на фоне огромных доходов. Семья же Чонвона не была полной и ни при каком раскладе не имела достаточной суммы денег, чтобы пойти по пути «откупиться за выход из воды сухим». И, знавшая это, мать поступила на работу специально, чтобы в компании у её сына был хоть один человек, который сможет вмешаться в случае опасности. И вмешалась, не зная, что её ждёт, однако дороги назад к тому времени не было уже ни у неё, ни у Чонвона — Ян попал в предебютный состав, а потому больше не мог разорвать контракт без оплаты финансистам, потерявшим одного из дебютантов. Подписывая первый, он и представить не мог, чем всё обернётся. Никто ведь не трубил во всеуслышание, что приносить в компанию средства придётся не только талантом петь и танцевать. И неустойка, которую обязались выплатить как долг в случае отказа от дебюта, сама собой подразумевала такие деньги, которые не сумеешь заработать даже на чернейшей из работ. Человека, который мог внести залог за Чонвона — не было. А директор компании, с которым Янвон пытался поговорить по-нормальному, оказался той ещё сволочью. — Знаете, почему? Его люди шантажировали нас. Под предлогом того, что либо сын, либо она — заставляли её… — он нервно сглатывает, — множество раз, угрожая сливом компромата, из-за которого она не смогла бы пойти на другую работу, пока ей надо было как-то содержать несовершеннолетнего меня, и хоть как-то выдвинуть вперёд, потому что к тому времени на кон было поставлено слишком много. Довольно долго я ни о чем не знал, но потом… Мальчишка пришел к директору сам, чтобы попросить отпустить их обоих. » — Знаешь, Чонвон-а, чтобы чего-то добиться, надо что-то отдать, — улыбается мужчина, ставя перед школьником камеру с небольшим ремешком, за который можно её держать. Он продолжает сидеть за столом в своём кабинете, а Чонвон смотреть на него с недоумевающими глазами: догадки настолько плохи, что с трудом получается в них поверить. — Если ты меня понял, то до конца сегодняшнего дня должен отправить минимум одно видео. Это самое простое, что я могу от тебя потребовать, — но с этими словами он резко поднимается и начинает подходить к растерянному подростку, довольно быстро обходя так, чтобы заставить того вжаться в стол с обратной стороны. — Ты должен быть благодарен, потому что твои сонбэ платят гораздо большую цену, чем безобидная съёмка контента для вип-клиентов…» — Он устроился между моих разведённых ног… «— К-какую цену?.. — дрожащими губами шепчет подросток, ощущая себя онемевшим, как после впрыскивания яда какой-то змеи. — … Примерно такую, — он подхватывает мальчишку под мышки и одним рывком усаживает на стол, раздвигая тому хрупкие костлявые колени. И совсем не медлит перед тем, как приступить к ремню — ловку расстёгивает его, хватаясь за ширинку. К тому времени Чонвон ещё не успевает понять, что происходит. Хотя его тело уже вбрасывает мощный уровень адреналина, заполняя ткани — с каждой секундой накапливает всё больше импульса. — Если не захочешь платить хоть немного, позже придётся отдавать гораздо больше, долги ведь имеют свойство накапливаться, — шепчет он на ухо, прижимаясь к юному телу. Мужчина отдаёт своим рукам полную свободу, позволяя им блуждать по частям тела подростка, как вздумается, и Чонвон пребывает в таком шоке, что даже не может дышать — продолжает каменеть и понятия не имеет, что ему делать и как спасаться от того, что сейчас, кажется… Мужчина гораздо старше просто возьмёт его силой. — И твоя мать сделала очень много для нашего бизнеса, получала деньги от спонсоров и помогала вырастить нашу компанию до уровня чего-то великолепного, а потому я давал тебе поблажки, но как ты приказываешь мне быть, оставаясь постоянно недоволен? Неужели так сильно хотел быть на её месте? Надо было сказать ей, Чонвон, что ты хочешь всё сам… — но голова умоляет организм и все процессы внутри него, вызванные подступающей истерикой, оставлять себя холодной, и немного поразмыслить. К тому моменту рука Чонвона, который понимает, что нападать в открытую, заранее будучи обреченным на проигрыш (потому что силы не равные), уже тянется в другую сторону. К письменному столу, судорожно пытаясь нащупать хоть что-то, что может выступить подобием оружия. — И я бы с удовольствием принял твоё предложение… Если же и в этот раз ты откажешься сам, то, к сожалению, родительнице придётся ещё более несладко. Лучше тебе смириться с этим уже сейчас, потому что как минимум десять лет твоей жизни, — подразумевает мужчина контракт, который не так давно собственными руками подписал Чонвон, — принадлежат мне и этой компании. Учись работать правильно, как твои сонбэ, пока я готов создавать условия, — и лезет под одежду, заставив младшего крупно дрожать от отвращения. — Знаешь… — забавляется он, сжимая в руках задницу мальчика. Однажды в детстве мама говорила быть осторожным, потому что, с её слов, убить можно даже «ложкой». —…Говорят, что у богачей много причуд, а потому, если хочешь принести в наш общий «дом» хороший доход… Ты должен иметь в виду, что за групповой секс платят гораздо больше, чем за обслуживание одного клиента… Но Чонвон убьёт чем-то другим. Он перекидывает стойку с концелярией, а дальше — помнится только глубокий вдох и сила, с которой сжимаются пальцы перед рывком. — И я всадил в его мерзкую шею шариковую ручку, которую нащупал там же. А знаешь, откуда потом появилось еще тридцать семь ножевых? — Чонвон… — Чонсон пытается успокоить, хотя бы снять с младшего наручники, но тот слишком увлечён рассказом. В его глазах бушует давно спрятанный гнев, выплёскивающийся наружу порывами, как кипящая лава прежде спавшего Везувия. — Я не мог успокоиться и сделал это канцелярским ножом. Я бросил все свои мечты, попав за решётку. И ни секунды не жалел о том, что заставил его закончить подобным образом, я ведь был… Не единственным, чью жизнь он разрушил. Ким Сону был отвратительным ублюдком. Отец Джейка, Шим Джэхан, был широчайшей души человеком. Однажды он всего лишь был добр к Чонвону, как был добр к другим, надеясь, что свет вернётся к его родным. Он никогда не планировал убивать Ким Сону, он никогда его не заказывал. Просто так сложились обстоятельства — совпадение, случайность в самом жестоком своём проявлении из возможных. В тот солнечный и одновременно дождливый позднемартовский день… Карты выпали перевёрнутыми — и стали в горле всех участников того движения колом. И проявлялось это даже в таком маленьком жесте, как подаренный вовремя зонтик; дорога же ложка к обеду — в дождь он казался на вес золота. Но порой добро имеет свойство превращаться в зло, и этого Шим Джэхан не учёл. Он мечтал, чтобы всё сделанное им хорошее вернулось к его детям — но вернулось лишь плохое. Водопад ведь течёт сверху вниз, от родителей к потомкам — и никак иначе, но дело в том, что не всегда его вода может быть чистой. Он хотел, чтобы сыну протянули зонтик, как он протянул нуждающемуся — но спустя годы его Джэюн мок под самым сильным в истории полуострова дождём, пытаясь плыть. И ни о каком зонтике не могло идти и речи. Если бы только Чонвон успел перебежать дорогу семь лет назад… Или нет, метнулся на красный, хотя бы так — что-нибудь изменилось бы?.. Сложно сказать, но и не имеет смысла, когда звучит в сослагательном наклонении. В этой реальности поступить иначе уже не получится, а сбрасывать всё на его плечи как минимум жестоко. Не Чонвон выбирал этот путь — путь его выбрал, но в самом конце обещал возместить ущерб. Осталось только дожить до этого возмещения. Самым жутким для Чонвона было и по сей день остаётся осознание того, что помощи ждать неоткуда, ибо все взрослые, которые казались непобедимыми и надёжными раньше — на деле оказались бессильными. Мать, что прежде оберегала и содержала своего любимого сына, на мольбу о помощи и просьбе попытаться отыскать адвоката, разведя руками сказала лишь неожиданное Чонвоном: «Здесь я уже не смогу тебе ничем помочь» Мать, которую пытался защитить сам Чонвон, никак не смогла его спасти. Мать, что в своё время казалась ему самым важным и могущественным человеком мира… Оказалась очередным взрослым, который не знает, как правильно жить эту жизнь. — Думаете, вы у меня единственный? Вы даже не представляете, сколько меня там трахали. Толпами, — выплёвывает каждое слово Чонвон и смеётся, почти как сумасшедший, — и знаете что? Мне это нравилось. Но Чонсону не трудно догадаться, что это — ложь, продиктованная истерикой. — Я знаю, что это не так, — качает головой Чонсон, говоря прямо, — ты врёшь, и знаешь, почему мне об этом известно? — Почему же? Считаете себя самым умным? «Запомните: психопаты не имеют чувств, маньяки имеют одержимость, на фоне которой могут перекрыть чувство сострадания, но могут вернуть их ощущение при желании. А убийство в состоянии аффекта — это вообще третье. Почти все, кто не склонен вставать в роль жертвы, на него способны» — Потому что ты не жертва для других людей, Чонвон, — жестко сообщает истину полицейский, — ты бы не позволил к себе прикоснуться, пока живой. Ты бы сопротивлялся до последнего, я знаю. Чонвон опускает голову, прикусывая губу — не сработало, он не поверил. Что ж, придётся гнуть свою линию другим ломом. — Чонсон! Мне скостили годы только потому, что я несовершеннолетний. Я убийца, понимаете? Ненавидьте меня, ну ненавидьте же! — пищит он, срывая глотку, пока его всё еще крепко держат. — Эта кровь никогда не смоется с моих рук… Так что не смейте видеть во мне святого. Мне уже никогда им не стать. Я даже покрасил волосы в красный, чтобы мне было легче принять эту реальность и говорить уверенно о том, какой же я на самом деле отброс. Чонвон истерически смеётся только потому, что не может заплакать, но. — Чонвон…— Джей ни на шутку пугается, пользуясь секундной заминкой и поспешив освободить младшего. Он не думал, что всё зайдёт так далеко и дойдёт до подобного. Чонвон в ужасном состоянии, и Чонсон соврёт, если скажет, что не запаниковал. — Чонвон! Возьми себя в руки! А если не можешь, — и крепко хватается за обе кисти, — держись за мои. Он избавляется от того, что отрезало ощущение свободы — металлических наручников, и приподнимает младшего, глядя на него взглядом, полным неподдельного переживания, но. Ненавидеть не начинает, даже близко. Джей не сможет ненавидеть Чонвона, даже если очень захочет. Очень трудно судить чьи-либо действия, потому что все мудры со стороны, устраивая диванные войны в уютных офисах или квартирах, но, не побыв на месте другого человека и не прожив тот самый момент в его шкуре… Делать скоропалительные выводы — самое идиотское из сущестующих занятий. Чонвон убил, защищая от опасности не только себя, но и мать. И знающий об этом отныне из уст младшего, впервые сам для себя он признаёт то, что всегда отрицал: как и говорила профессор, убийцей может стать почти любой человек. И сам Чонсон бы поступил так же, окажись на его месте. — В каждом человеке живёт свой тёмный островок — просто не у всех вокруг него пробуждается шторм, выносящий все помои в чистое море. Чонвон на секунду замолкает — меняется, когда он слышит это. Ян медленно поднимает голову, наконец заглянув в глаза напротив ясным взглядом. Он не чувствует появившейся на запястьях свободы — они румяные от раздражения и до сих пор зудят, как будто ничего не изменилось. — Я верю в то, — молвит Чонсон спокойно несмотря на всё то, что ему наговорил Чонвон, — что, может, и не жертвой людей, но ты стал жертвой обстоятельств. Я не считаю тебя святым, потому что святые в этом мире не выживают. А ты выжил — и в моих глазах это высшая точка, тяга жить. Это даже лучше, и не может заслуживать ненависть. И те деньги, что я тебе оставил, — сглатывает комом нервов Чонсон, боясь сказать лишнего, хотя соврать просто не сможет, — я не хотел обидеть тебя, ты правда неправильно понял. Я отправился на полицейскую операцию, с которой не знал, вернусь ли, и эти деньги были в моих руках в виде компенсации. Чонвон ведь так остро реагировал на любые попытки осквернить его гордость, потому что однажды из него уже попытались сделать кого-то продажного?.. Это можно было считать чем-то вроде психотравмы? Тогда вполне понятно, почему именно он так резко отрицательно воспринял деньги, посчитав, что их оставили после близости, а не банально — ради помощи. Пускай наличие операции, с которой, как казалось Паку, он не вернётся, тоже сыграло немалую роль. Именно она подтолкнула к тому, чтобы признаться во всём быстрее: Джей верил, что имеет довольно большой шанс вернуться с неё по частям или же не вернуться совсем. Но вы только посмотрите — ещё никогда удача не дышала ему в шею. В какой-то момент верить в то, что Чонвон волшебный и является своего рода Ангелом-Хранителем — стало нормой, чем-то привычным, в чём больше не приходилось сомневаться. Но даже ангелов, которые просто выполняют свою святую обязанность — стоит благодарить. И что прикажете делать, когда они сопротивляются и отказываются идти на контакт? — На случай, если не вернётесь? — постепенно вникая, начинает понимать Чонвон. — Да, — одобрительно кивает Пак, — именно работа и связанный с ней риск подтоклнули меня поспешить на пути к тем громким признаниям. Они жили во мне изначально, но я не хотел давать им выход мгновенно и заставлять так же быстро реагировать тебя. В противном бы случае я бы никогда не торопил события, понимаешь? Это не моя привычная линия поведения, но я правда боялся, что покину тебя против своей воли скорее, чем успею застать сложившуюся картину. А мне очень хотелось на неё посмотреть, — улыбается он одними уголками губ, лишний раз вспоминая и подтверждая, насколько же Чонвон красивый в любом виде: сонном и потрёпанном, или же собранном и официальном. — Да и… Ты не пошёл на работу, остался на три дня у меня, поэтому я хотел подпереть тебя и… — Я думал, что вы увидели во мне… — Не нужно говорить это слово, — Чонсон крепко сжимает руку младшего, но не вредит, — ты правда считаешь меня таким мудаком? Я даже ни разу в жизни не пользовался услугами девушек по вызову, Чонвон. Если ты думаешь, что я занимался с тобой сексом просто потому, что не умею следить за своими инстинктами, — Чонсону говорить всё это больнее, чем того ожидал младший, — то ты ошибаешься. Я жутко брезгливый, Чонвон. К тому же, это мне должны доплачивать, — и глупо смеётся, тыкая указательным пальцем Чонвона, который держит, себе на лицо, имея в виду свою смозливую мордашку, — если ты ещё не заметил. Мне нужно очень понравиться, чтобы что-то случилось, а это ой, как непросто. И… Мне тоже неприятно знать, что ты видишь меня и думаешь обо мне хуже, чем есть. — Вы не ненавидите меня? — выслушав всё сказанное до, вдруг спрашивает Ян. — Всё ещё? — Нет, — резко отрицательно крутит головой Пак. — Ты же ведь сам мне сказал тогда в палате.» — Своё наказание я уже получил»
— Так почему же я должен? Поэтому не бери на себя больше, чем уже заслужил. Безвыходных ситуаций не бывает, но есть те, в которых плохи оба пути. Ты не виноват, что столкнулся именно с такой. — Но мне больно, — едва ли слышно шепчет Чонвон, пока Джей, как и обещал, продолжает держать его за руки, — мне всё ещё больно, и я боюсь, что легче не станет уже никогда… — Раз так, то это твой личный крест, а такие принято нести до самого конца, — сжимает ладони крепче в своих, тёплых, Чонсон, говоря самые мудрые вещи, которые Ян только мог услышать в своей жизни, — но такие есть абсолютно у всех нас, Чонвон-а. Просто те, кто поумнее, учатся правильно перераспределять вес этой ноши. Пока кто-то несёт один и тот же камень у себя в капюшоне, страдая от удушения, другой, имея за душой камень того же размера — перекладывает его в карман, — у Пака ведь тоже есть история, которая приходит перекруткой почти во всей ночных кошмарах: как коллега стреляет себе в голову, и как по собственному лицу стекают его мозги. Камень Чонсона заключается в том, что он снова и снова мучает себя мыслями «а можно ли было что-то исправить?», но никак не находит на них положительного ответа. Потому, что существует лишь отрицательный: а смерть — это сугубо выбор каждого. Осталось лишь это понять и принять, пускай не забыть. Память человек может быть наказанием, только если не уметь правильно ею пользоваться, но Чонсон обязательно научит Чонвона. — Видишь? Камень всё ещё у этого человека — он никуда не девается и не уменьшается в размерах, человек продолжает его нести, но это прекращает быть столь тяжелым и невыносимым. Переложи свой камень в карман вместо капюшона, слышишь? Не души себя. Переложи, даже если не сможешь избавиться насовсем… Пока говорит, смотрит точно в глаза, ни на секунду не отводя свои — и слогами заходит куда-то дальше, чем за грани черепных развилок, сотканных из сосудов и костных тканей… Чонвону так тепло, когда его руки покоятся в руках старшего. Так умиротворённо от понимания, что он молвит что-то правильное. И слушающий это Чонвон понимает, что вот-вот случится что-то ужасное — он заплачет. Он заплачет и будет чувствовать себя разбитым в лепешку и перед Чонсоном, и перед самим собой. Последний раз слёзы лились семь лет назад, в тот самый день, когда младший пытался повеситься. Получается так, что раньше организм давал себе же самому команду «ты только не плачь», о которой не отчитывался красноволосу, заставив того поверить в то, что это с ним что-то не так, и слезные пазухи иссохли до последней капли, однако. Сейчас сходу выкинул то же самое, но, резко передумав, приправил всё противоположным, пусть и немного растерянным — «ну… или плачь, если хочешь». За столько лет после случившегося это внутренне разрешение открыться накрыло Чонвона впервые — и вместе с ним пришёл неконтролируемый страх. Уязвимости… Поэтому развязанный Ян не находит ничего лучше, кроме как отвернуться от Чонсона, показать спину, уткнувшись лбом в грубоватую, жесткую в изгибах и прохладную батарею, но. Чужие руки ложатся на плечи — острые и потрясающе широкие чонвоноские, они словно были сделаны под макет этих длинных ладоней, которые к ним касаются. Кривоватые и немного грубые, но отлично подходящие под изгибы, пальцы Пака и так отлично смотрелись, но ещё лучше им шло быть сложенными на Чонвоне. Смягчёнными в прикосновении. Лёгкое притяжение, и подталкивающий назад Янвона Чонсон всё же добивается своего. Чонвон свободолюбив, как кошка, гуляющая сама по себе, а потому и подход к нему нужен соответственный. Думая об одном из уточнений, Чонсон действует в согласии со статьей из интернета, где говорили, мол, кошки ненавидят неопределённость. И в ситуации, где им, по сути, ничего не угрожает — начинают нервничать, если не показать им, что почва под ногами достаточно устойчивая. А потому, применять знания на практике, пускай и не напрямую, Чонсон пробует первым. «Ты-то хорошо знаешь, что не причинишь котику вреда, но у него скользят лапки. Повторяю. У. Него. Скользят. Лапки. Нужно срочно подложить полотенце, чтобы он чувствовал себя уверенно» — Пак прежде никогда не заводил домашних питомцев, но теперь он будет учиться правильно себя с ними вести на Чонвоне. Затылок красноволосого на удивление послушно касается чужих колен, и тихий голос над головой успокаивает простым (но тем, до чего никто бы кроме него не додумался): — Если будешь лежать так, слёзы не вытекут сразу, — заверяет Чонсон, коснувшись волос младшего, чтобы те не запутались, рассыпанные по его коленям, — проверено на личном опыте годами практики. — И вы… Всегда ложитесь посреди улицы, чтобы не заплакать? — А ты плачешь перед первым встречным? — отвечает вопросом на вопрос Чонсон, хотя по нему не скажешь, что он вообще умеет плакать. Есть то, что любимые не должны знать, — так думал Чонвон, но сам случайно выдал всю свою подноготную Чонсону. И понял, что вообще впервые за всю жизнь кому-то обо всём пережитом ужасе рассказал… Оказывается, всё это время, чтобы заплакать — достаточно было просто проговорить случившееся с собой вслух. Чонвон не знает, что ответить. Поэтому отвечает правду. — Я не знаю. Я так-то и о своей жизни раньше не рассказывал незнакомцам, нигде: ни в автобусах, ни в театрах, ни на площадях, вот прям вообще… Вы были первым. — Ты, — Чонсон больше не хочет, чтобы Чонвон на него обижался. — Ты был первым, — наконец-то принимает это обращение младший и Пак чувствует, как, лежащие на его ногах, расслабляются прежде бывшие напряженными плечи. — Со слезами, получается, то же самое. — Я сохраню твой секрет, — гладит по голове Чонсон, — не волнуйся. Никто не узнает, что ты пережил. Никто не узнает, что ты плакал.