Станет ли кому-то легче от прощения? Не знаю. Вернёт ли оно хоть кого-то? До сих пор ни разу не возвращало. Это же просто слова, так есть ли в них хотя бы какая-то сила на фоне реальных разрушений? Может и нет. Но, по крайней мере, ветер твоей обиды прекратит прибивать мои раскаянные молитвы к земле, словно ничего не весящий дым.
Всего одно твоё слово — и Бог наконец примет моё «прости».
***
дождливый день на Чеджу-до, много лет назад.
Резиновые дворники на лобовом стекле тщетно пытаются справиться с беспрерывными каплями, но размазывают их ещё сильнее, а женщина и мужчина, сидящие на заднем сидении в салоне из тёмной кожи, сначала молча переглядываются. Последний, словив взгляд, подушечками пальцев постукивает какой-то успокаивающий ритм по ладони своей жены, пока с её лица никак не сходит беспокойство. — Думаешь, другой скажет нам что-то новое?.. Что-то, чего мы ещё не слышали? Помимо умолкающего вновь голоса звуков остается не так уж и много, но все они неизменно сильны. Сцепление шин с мелкими камнями и скользкой глиняной смесью на подобии дороги, на которой едва ли помещается одно авто — резкий скрип на поворотах. А сквозной ветер ударяется об металл со скоростью в битые километры, шумит самими ударами, и, залезая в подоконные щели и те, что возле двери — завывает во всю глотку. Однако, даже так, закрывшись от непогоды за каркасом не особо новой машины, они ощущают навязчиво скребущийся, а затем и попадающий внутрь аромат петрикора и соленой воды. Запах на острове всегда стоит какой-то особенный — состоит из влажной древесной коры и морской свежести, что смешивается с травами, не растущими в столице, а затем при каждом конечном вздохе, в нос ударяет какая-то полынья горечь. — Я думаю, что они все будут говорить загадками. Как будто это место — чистилище, но. Горе убило их раньше, чем судьбноносная дорога в один конец оборвалась где-то на горе. Нохи заглядывает вперёд, на вид, открывающийся перед водительским сидением. Пытается примерно прикинуть, как много времени осталось до следующей деревни. Не зная и не думая, что ждёт их впереди (да это и не важно, когда в глазах сияет лишь стремление спасти последнего своего сына) — прямо перед ними серпантины, сложенные из тёмных каменистых изгибов и резких подъёмов. Справа сплошная горная стена угольного оттенка, на которой почти невозможно встретить растительности, и полное бездорожье. В эти места туристы, в принципе, не суются. Разве что если речь идёт не о любящих риск, однако Паки не относятся к этому числу — им хватает своих проблем и появившегося от них адреналина. А перед тем, как приехать за тридевять земель, всем своим знакомым они сказали, что собираются в отпуск; что было, разумеется, ложью. Слева же вид открывается на бесконечную водную гладь, которая ни к чему не приводит, но картинка довольно мутная — не просто пасмурно, а безбожно льёт. Под натиском дождя, что обменивает небесную воду с земной, как будто передаёт по лифту, приземляясь на волны — море меняет свой цвет, и полосу, разделяющую его с горизонтом, едва ли удаётся разграничить. На улице по-прежнему стоит день. Красиво, но красота эта столь напоминает нечто не от мира сего — как будто здесь они пересекают границу невозврата. — Я так переживаю за Сонхуна… Из-за произошедшего Паки отказались от концепции, при которой перекрывали его стремление к изучению науки — отныне отец прилагал все усилия, чтобы вырастить младшего сына достаточно оснащенным знаниями и позволить тому создать машину по воскрешению. Всё ради того, чтобы избавиться от последствий сонхёновского безумия. С тех пор, как он скончался, прошло не так много времени — и ни дня его младший брат, на плечи которого легло расхлёбывание всей созданной им каши, не провел за отдыхом. Но это создавало новую дилемму — поскольку теперь Сонхун развивался в том же направлении, что и Сонхён, возомнивший себя Богом, младший Пак… Возымел серьезные риски ему уподобиться. Родители больше не могли ничего контролировать и уж тем более ему запрещать, но предпринять хоть что-то силились. Им хотя бы представить, что ждёт их на этот раз действительно последнего сына… Единственное, на что уповали родители, когда оставляли всё, как есть, полноценно причислив копию к семье — нормальная жизни хотя бы для него, но всё кануло в лету, предалось забвению. Что бы там ни было, а пришлось смириться с тем, что счастливым Сонхуну, как бы они того ни хотели — не стать. Но надежда была подобна младшему Паку — как и он, из всей семьи умирала последней. Внутри ни зарницы света. Дождевой мрак поглощает автомобиль, и на всём оливково-сером полотне по ту сторону запотевшего стекла остаются различимы лишь волны, складывающие водную гладь в гармошку. Море жестоко и никого не жалеет, ведь так? Из-за ливня его уровень ни на шутку поднялся, сделав ещё могущественнее перед сушей. — Дальше будем ехать медленнее, — предупреждает водитель, говорящий на том же корейском, но звучит он как-то иначе; островитяне, далёкие от загруженной столицы, в принципе сильно отличаются что в внешне, что говором. Их кожа темнее, привычки раскрепощеннее, речь меньше фильтрована, и, наверное, именно потому водитель сказал что-то странное, не похожее на то, что обычно дежурно говорят людям, которых видят впервые.«Ваши лица омрачнены наступившей гибелью или той, которая наступит. За вашими спинами стоят тени, бывшие людьми…»
Но за их спинами никого не было. Неужели все на этом острове имеют необычные способности видеть?.. Шаманы в этих краях отличаются от столичных — меньше шарлатанов, что ли. И их таланты «видения» врождённые. В рознь к тому, что изредка можно встретить в больших городах — среди жителей богом забытого города на краю Чеджу способностями как будто обладает каждый второй; даже обыкновенный водитель арендованного внедорожника. В какой-то момент яснозрячие ушли в отшельничество, а большинство самозванцев сосредоточились в популярных сеульских районах и гадали заработка ради. Но на закрытом от цивилизации, напоминающем не постигнутую человеком природную местность, Согвипхо, где города как такового почти не было, а вокруг оставались лишь девственные тёмные горы и леса — наедине с истинностью природы засели настоящие владельцы секретных знаний. Будучи учёными, госпожа Нохи и Пак Санхун никогда не верили в подобное и подумать не могли, что однажды прибегнут к просьбам о шаманьей помощи. Но на что только не способны люди, стоящие у порога разочарования, перед пропастью? И вот, куда их это привело. Они здесь — уже услышали вердикт от потомственного ясновидца, который поселил в сердце лишь больше сомнений. Путь сюда был проделан такой длинный и тяжелый. И всё ради того, чтобы островной мудрец сказал — сможет ли искусственно созданный Пак Сонхун стать иным, не таким, как тот, от кого он произошел, или все их старания напрасны? «Возможны разные пути развития» — вот так это и звучало, как бы намекая, что дорога Пак Сонхуна ещё не определена. — Разве ты сам веришь в то, что Сонхун способен на убийство? Он не такой… Он сильно отличается. — Это решать не нам… И даже не Сонхуну. Но, несмотря на категоричность, пожилой ведун направил их на другую сторону горы — в поселение, где находился его знакомый. Так Паки и решили посетить ещё одно далекое от цивилизации место, хотя заранее подозревали, что вердикт второго старца вряд ли будет сильно отличаться. Ещё вчера день был солнечный и не предвещал никакой беды. Когда они преодолели весь остров с целью добраться в эти места — тучи ещё не успели затянуть собой всё небо, а молния разделить пополам его же. Но ещё на пополам более не разделятся ни их жизни, ни любовь — Нохи с Санхуном так и останутся души не чающей друг в друге, но глубоко несчастной из-за судьбы своих детей, семейной парой. Их связь не разлучит, не оборвет даже смерть.«Вы уже достаточно вмешались в естественный ход событий, а потому вам стоит остановиться, потому как никогда не знаешь, когда станет слишком поздно»
«Мать земля не прощает такой самонадеянности…»
— Но если не самому Сонхуну — кому же ещё? Они поехали получить помощь хотя бы в словах, но вместо неё их настигло лишь предупреждение, которое приобрело совсем иные формы быстрее, чем можно было на это рассчитывать. Были ли они готовы сдаться, или подписали себе смертный приговор невидимыми чернилами сразу? — Мы должны его спасти… Мы должны сделать всё, чтобы не позволить случиться непоправимому, Санхун… Пока не стало поздно. — Я знаю, — мужчина крепче сжимает руку жены, пока она укладывает голову ему на плечо, гулко выдыхая, — я знаю… Но есть ли у нас что-то помимо слепой веры в чудо, которое никогда не обещало, что придёт?.. Или же в том, что постигшее нас, спасение от ужасов реальности окажется мало радостным событием? Женщина вскрикивает, когда машину начинает заносить из стороны в сторону, а водитель всё давит на педаль, и никак не может добиться нужной реакции… Педаль стопа отказывает, не позволяет им остановиться перед резким после возвышения спуском, который оказывается критически близок к бьющимся о скалы волнам. Глина предсказуемо заставляет колеса скользить. Ещё какие-то секунды оконные дворники продолжают тщетно мириться с водой, елозя по стеклу вверх и вниз — но совсем скоро им больше не приходится этого делать. Суша и водная гладь прекращают быть различимы — ливень усиливается, становясь одним целым с морем, а когда машина, без возможности остановиться, таки спускается на более низкую высоту дороги — пришедшая волна накрывает небольшое возвышение, обратным течением утягивая за собой всё то, что присутствовало на скале. Ветер продолжает выть, развивая отросшую по краям траву и перекатывая мелкие камни, но больше не бьется ни об какой металл. Морская вода отступает до победного, возвращается на свое законное место, последними каплями слетая с краёв. Отныне на дороге не остаётся ни сорванных ветром бутонов диких придорожных цветов, ни арендованного автомобиля. Зато остаётся запах полыни..
Этот день, начавшийся и закончившийся на острове Чеджу, выгравирован на их могилах без эпитафий. Сонхун хоронил родителей сам и не знал, что должен написать. Ему было не у кого спросить совета — а какая надпись на надгробии смотрелась бы лучше? Поэтому то ничего, что уступало пустоте свободу выбора, стало их проводами в иной мир. Зато они навсегда остались в теплой стране — в саду, где и трава зеленее, и растения душистее, лишенные того печального символа в виде надгробия, который напоминал бы об их гибели. Дата и имя остались висеть на деревьях, походя на одну из табличек, на которых записывали их сорт.«Акация дейбата — Пак Санхун, Пак Нохи».
И тихо рядом с ними никогда не было — получалось представить, что с каждым шелестом листьев, с каждым покачиванием веток… Они передают знаки. Разговаривают без слов. Сонхун нашел замещение и сделал всё возможное, чтобы получилось осуществить задуманное: через связи и зарубежных знакомых договорился о том, чтобы в проекте, который подходил к концу, смогли принять участие покойные родители. Тогда, в Австралии, как раз завершали постройку первого в мире парка «клауд», состоящего из некогда людских тел. И причиной, по которой все растения там были ярче и на голову выше других — стали как раз разлагающиеся ткани, являющиеся лучшим удобрением. И пусть с наступлением смерти после людей ничего не оставалось — Сонхун, который мечтал бесследно исчезнуть сам, но никогда не желал того же своим близким, а оттого никак не мог принять эту правду и отпустить родителей, позволил их существованию продлиться в новой форме. Они остались там, где знак препинания жизни и смерти размыт (и не оставляет ни страданий от первой, ни страха перед второй) так же, как была размыта граница моря и горизонта, которую они запомнили последней. И собой… Своими разлагающимися телами соединили то, что находится под землей с тем, что находится над ней. Много лет назад домой они так и не вернулись — но и это послужило своеобразным ответом на вопрос, на который шаман отказался отвечать прямо.«Станет ли наш сын таким же монстром, и есть ли у нас шанс как-то помочь ему избежать загатовленного заранее сценария? Молю вас, скажите, что делать»
Говорил загадками:«О каких сценариях идёт речь? Ответа на вопрос о тех, кого никогда не должно было появляться на земле — не существует. Ваш сын — не часть великого плана высших сил, они его не видят и не смогут просчитать его судьбу, а потому найти для него место сумеет лишь время, выместив всё лишнее.
Или…
Другой человек».
Потому что сам не знал об уготовленной Сонхуну судьбе. О самой себе она, пожалуй, не знала точно так же. Ставшего внеплановой ошибкой, побочным эффектом научного прогресса, мальчика со Вселенной могла рассудить лишь очередная случайность. Возможно, естественный отбор действительно существует, и с самого начала природа заточила зуб на семью Паков, решив, что их следует смыть, стереть одного за другим; подобные вещи случаются и с обычными людьми. А может, так они как раз поплатились за то, что попытались нарушить её волю — и она избавилась от всех неугодных, лишний раз доказала собственное могущество. Напомнила, что нельзя перечить её решениям и продлевать годы тех, кто должен умереть. Наука и естество жизни — не пересекающиеся параллельные. Они стоят по разные стороны баррикад. А те, кто играет на два фронта сразу — всегда плохо заканчивают. Это стало грехом Пак Санхуна и Пак Нохи, и за него они ответили собственными жизнями. Вот только Сонхун не думал ни об одном из вариантов, которые могли послужить причиной стольких смертей. Пускай изначально не должен был рождаться, а потом ещё и жить дольше запланированного (ибо родители сжалились, и органы его никто так и не забрал) — та самая загадочная в своей неопределенности судьба сложилось так, что из всей семьи он выжил единственным, хотя никогда этого не желал. Сначала брат, затем родители и даже бывшая девушка… Потому ли, что небесное провидение, от которого не существует места для прятки, и правда его не видело? Как будто младшего из семьи Пак самого по себе не существовало. Многие могут назвать Сонхуна счастливчиком, которого обошло мнимое проклятье, однако ему светит одна участь. Всё, чтобы нести на себе крест ангела, но не того, который спасает своих любимых — а похоронителя. Ведь все кроме него умерли. Ведь всех ему пришлось хоронить самому. И это не всё вокруг одинаково и схлопывается от жестокости Вселенной, это Сонхун… Он словно злой рок. Или просто никем не замеченная клякса. Стёрло всех, а он остался один, словно про него забыли случайно, но. Сами Небеса теперь разводят руками в незнании — нечему здесь помочь. Всё было прописано заранее, а Сонхун никак не вмещался в стройную картину — вот его и вытеснило из родовой программы, выкинуло из смертоносного водоворота, обойдя стороной. И подобное спасение от смерти едва ли можно назвать счастливым случаем — Сонхун остался в этом мире один. Виноватый, потерянный, одинокий и раненный реальностью. Он прошёл столько испытаний, только чтобы найти искупление и то самое своё место, которого для него, на самом деле, никогда не существовало. Сону должен был жить, и по сценарию, продуманному Небом, никакой любви к Пак Сонхуну предусмотрено не было. Если бы Сонхуна не появилось на свете, мальчик вряд ли бы сблизился с Пак Сонхёном. Да, из-за матери, возможно, он бы посещал его занятия, но вряд ли посмотрел на мужчину так, искушенный уже заранее запущенным трепетом в груди. Потому что если бы не Сонхун, Сонхён бы ему никого не напоминал. А значит, ничего не сложилось бы похоже, и никто бы, кроме старшего Пака, не умер. Сону, продолживший жить, дождался, пока Ники повзрослеет и помимо эмоций, бьющих через край, наберется ещё и ума, и без всяких третьих лиц и пропасти размером в пятнадцать лет, они закончили бы вместе. И красная нить не оказалась подменена. Вселенная никогда не предусматривала сонхуновского существования, и если бы его никогда не было — столько людей были бы живы, столькие жизни остались бы не разрушенными, но… — Я ни о чем не жалею, хён… Слишком много «тогда бы». По сути же нет никаких «иначе», а история не терпит сослагательных наклонений. Никто не знает, как было бы, прибавься к каждому предложению «если». Всё это лишь тщетные допуски, от которых никому не становится легче. Всё, что есть у оставшегося в живых Пака — это его тень и больная душа. И сейчас, когда Сону прикасается, говорит ему такие вещи, у Сонхуна перед глазами будто вереница из самых ужасных воспоминаний. Зрачки сужаются, а в груди колит: нет ничего другого, что ему уготовлено.Сонхун остается лишь инструментом для оступившейся судьбы. Он отвечает за решения своих родителей. И единственная роль, которую получил — это роль затирачки. Жизнь, не знающая, куда пристроить случайность, использовала его для исправления череды ошибок, что, как домино, обрушились из-за его же внепланового появления. Ни к одной Пак не имел отношения и ничего плохого за свои детские и подростковые годы не сделал, но человеческая жизнь — это череда логических цепочек, на которые не всегда влияет кто-то один. Механизм работает от движения — шары не бьются друг об друга сами, случается это лишь при толчке. Потому всё, что он делает в этой жизни — пытается загладить грехи, оставленные братом. Пытается не стать таким же, как он, но знает — станет. Пак не может позволить себе осознанно поступить точь-в-точь — и прикоснуться к Сону в ответ. Пак верил, что сможет стать другим, но снова и снова оборачиваясь назад, понимал, что… Они вместе с Сонхёном ненавидели выступающие пороги (потому что всегда об них бились мизинцами), слишком горячую пищу, вместе любили травяные напитки с сахаром, молочный шоколад, футбол и… Ким Сону. Его они тоже любили вместе. Сонхун осознал, что вот она — та самая, первая, не в момент, когда увидел Сону в церкви, и не в минуты, что пропялился на него на заднем дворе часы спустя, стоя в траве босиком за спиной своего хёна. Случилось это, когда, через какое-то время, мальчик в ответ коснулся сонхуновской руки при первом знакомстве с репетитором. Разница в возрасте в восемнадцать лет — это слишком, и Сонхуну было не понять, почему из двух одинаковых людей Сону выбрал кого-то одного, кто настолько старше, а не погодку, но никогда не лез сам. Потому что, когда гормоны бушуют, огромным событием кажется любая мелочь; спугнуть чувства легко, посему Сонхун запрятал их все в дальний ящик, надеясь, что вскрывать его однажды так и не придётся. Надеялся, что «период» закончился, но фаза восхищения Кимом никогда не была «просто фазой». В прошлом он не сразу узнал о том, что происходит между Сону и Сонхёном, но старался не думать об этом. В конце концов, всё, что было у хёна — было и у Сонхуна. Всё, что делал Сонхён, Сонхун считал, что делал он сам, потому что родители всегда говорили: Ты — это он. Он — это ты. Вы одно и тоже. Поэтому смотри на его ошибки, как на свои, и ни за что не повторяй. Поэтому совсем не секрет, кем Сонхун себя почувствовал, когда узнал о том, что его самый любимый хён — монстр. Скольких людей он убил и над сколькими надругался. Как он поступил даже по отношению к Сону, которому клялся в любви… Сонхун хочет Сону по своему и одновременно так же, как хотел Сонхён — себе целиком. Он чувствует к нему то же — грешное, берущее за живое, сжимающее горло рукой, протянутой из кромешной темноты, с пальцами в пепельной саже. Это опасно… Это настолько губительно, даже одна мысль, ведь с неё всё начнется. Сонхун идёт по пути, начинающемуся одинаково — а похожего конца допустить просто не имеет права. Проще выколоть себе глаза, чтобы никогда на него не смотреть. Проще сломать себе обе руки, чтобы не тянуть их к нему. Проще страдать, никогда не заполучив, чем позволить ему пропасть в своих ладонях. — Я не делал этого собственными руками, да, верно, вот только… — говорит Пак, крепко сжимая одну ладонь в кулак. — Я не стал тебя спасать, когда мог это сделать. Повёл себя, как настоящий трус. А молчание и бездействие — разве это не считается тем же убийством? — и вопрос граничит с риторикой и тем, что требует ответа, но Сону не отвечает, продолжая глядеть на разваливающегося на глазах Сонхуна, слушая его исповедь, которая вряд ли поможет стянуть груз стольких лет. — Если бы я осмелился… Я бы… — слыша, сколько горечи в его голосе, пока хён даже не может нормально посмотреть в глаза … — Обязательно смог на это повлиять, и ты был жив без всяких машин. Я жалел об этом всю жизнь, Сону. Вовремя не принятое решение сделало меня таким же, как он… Сонхун как оголённый, искрящийся в воде провод — а младший, глядящий на него, как на икону, к которой хочется прикладываться губами, позабыл о мерах безопасности и зашёл в лужу, ставшую океаном, босиком. — Сонхун… — Сону, понимающий, что не сможет обратить на себя его взгляд, утыкается в лоб старшего своим, самозабвенно прикрывая глаза. — Я ни о чём не жалею. Смешайся моя воля с шансом вернуться в прошлое и поступить иначе, я бы… Обязательно повторил всё с точностью до мелочей. Снова перешел гору чуть ли не босиком, — челка лезет в кимовские глаза снова, и Сонхуну так хочется её смахнуть, осторожно поправить: даже эта забота идет изнутри, усложняя контроль. Сону ведь так близко — можно даже не тянуть руку, а расслабиться, и кожа окажется вплотную к коже, но Пак держится из последних сил, — я бы снова спустился вниз по той тропинке… Я бы снова пошел в церковь и нашел тебя. Я бы снова стал к нему ближе только для того, чтобы стать ближе к тебе. И воскреснув спустя года, я бы снова пошёл за тобой. Он шепчет, и этот шепот напоминает мягкий весенний ветерок, выдувающий пыль с задворок сознания, прогоняющий духоту в груди и неистовый зной наступающего на пятки лета снаружи. Вместе с ним возвращается шум цикад, шелест деревьев и свеже скошенной травы. Но в какой-то момент, его нежный голос, попадая в разум Сонхуна словами, заставляет Пака спотыкаться — жара и духота с отсутствием воздуха не исчезают, а ветерок превращается в бурю, разрушая все на своем пути. В том числе — самообман, созданный в целях защиты. — Не говори так, прошу, — была бы воля Сонхуна, он бы попросил родителей никогда себя не создавать: и сейчас бы не пришлось не знать, куда деть глаза, потому что смотреть на Сону хочется, но всегда это было, есть и останется физически мучительно. — Может, ты действительно дорожил им, а сейчас говоришь все эти вещи лишь потому, что мы выглядим одинаково? Ты обманываешь себя сам… Поэтому не стоит продолжать. — Не обманываю, — стоит на своем до конца Сону, терпеливо отвечая на каждое противостояние Сонхуна, потому что понимает — нанесенное аргументами, оно напоминает только абсурд. Лоб по-прежнему утыкается в такой же, челка Кима путается с вечно отросшими волосами старшего, и совсем легонько касаются кончики их носов. И это выглядело бы мило, не продолжи любое касание уничтожать их жизни всё сильнее. — Первее я встретил тебя, а не его, и думал тоже именно о тебе… — Когда?.. — сам не знает почему, но задается вопросом Сонхун. Он хотел бы понять, где тот момент, когда всё началось по-настоящему. — В церкви, Сонхун, — улыбается Ким, глубоко и безотрывисто вздыхая, но по-прежнему сдерживая слёзы, — в церкви. В той самой, в которой госпожа Пак определила судьбу сразу двоих — а самое печальное во всём этом то, что смуту она нагоняла даже не на сына, а на отца, но Сону подмяло под себя силой цепной реакции. — Ты ни в чем не виноват. Мальчик словно смахивает все мысли мягкими замёрзшими ладошками, когда обхватывает ими лицо старшего, возвращая в реальность; а может, и наоборот — из неё окончательно выбивая. Сону смотрит сверху вниз, мечтая сравнять уровни глаз, прикасается, но не заставляет прячущего взгляд Сонхуна поднять опущенную голову вопреки его воле. — Сонхун-хён… Не переживай… — заверяет мальчик. — Я видел его лицо перед смертью, и ты совсем на него не похож. То есть то, кто ты есть… Смыслы, заложенные в вас, совершенно разные. Одинаковые черты, лица или даже тело вплоть до сантиметра — не значит один и тот же человек. Мы приходим на землю с заготовками, но мир лепит из нас абсолютно уникальные творения. Точных копий не существует, даже если в чьем-то появлении замешана научная машина… Но и Сонхуну не попереть против генетики. «Может, кровь во мне гоняет с такой силой только потому, что хочет из меня вырваться?» — он может думать лишь об этом. Чтобы жидкость разных оттенков красного покинула его до последней капли, коли принадлежит тем, кто оборачивает ещё живого в обёртки трагедий и поломанных мечт.
— У вас были разные друзья, вы смотрели разные мультики. И просто потому, что родились в разное время — вы получили разный жизненный опыт, поэтому пожалуйста, прекрати думать, что вы одинаковы, вы с ним — это не одно и то же. Ты другой, Сонхун… Я точно знаю это. Детство и сделанные из него выводы у них было почти параллельными, да. Опыт, воспоминания — всё отличалось, но. Генетическая проблема внутри черепной коробки, заставившая старшего творить все те вещи, была у него с Сонхуном главной общей чертой. Они — разные полюса одного и того же. Оставалось непонятным только одно — когда у живого Пака снесет стоп-кран и он повторит те же злодеяния? Однако. Покуда на становление личности влияет слишком много различных факторов, и даже если представить, что как у копии дорога Сонхуна была предопределена, как бы ни менялись методы обучения и круг общения — было в его развитии кое-что, чего в своё время не было у Сонхёна. Всего одна причина, по которой Пак успел спастись раньше и не стал помешанным маньяком. Будь оно у Сонхёна — может, и его бы минуло страшное предписание? Что помешало новому Сонхуну стать таким же монстром, как и предыдущий? Истинной причиной было ни воспитание, ни родители, ни другие люди. Причиной всегда был Ким Сону. Эти чувства к нему в своё время настолько поразили и испугали одновременно (ведь они действительно стимулируют рост души), что именно с того момента все пошло по иному сценарию… Прошлый Пак встретил его, когда было уже слишком поздно, но маленькому Сонхуну повезло — Ким и нежность к нему не дали младшему Паку стать тем исчадием, которое может навредить. Его явь никуда не девалась, но с тех пор потенциальная мания Сонхуна, как оставшееся на своем месте отклонение, оказалась направлена на благое — создавать, спасать, жертвовать, как никогда бы не сделал нормальный человек, ценящий свою свободу. Сону — каждая слеза, которую пролил Сонхун, и эти слёзы всё очистили. Главная причина, по которой он остался человеком, не позволив ничему проклятому собой завладеть. Может, Пак и правда должен был стать заряженным пистолетом, только вот после перенесенной травмы (смерти первой любви) он не выстрелил, а остался оружием с пожизненной осечкой — и не выстрелит уже никогда. Пак может сколько хочет называть себя монстром в собственной голове, однако Сону будет тем единственным, кто знает: даже если Сонхун действительно является монстром, он — соткан из пуха. Монстр из пуха всех пугает, но не может никому навредить, даже если очень захочет — от его удара под кожей разойдётся разве что щекотка — пуховые ладони мягче облаков. И по-настоящему он не обидит даже мухи, каких бы склонностей ни имел. Сону не знает подробностей, но если бы знал, точно сказал бы: склонность и риск впасть в психопатию или одержимость — ничто, потому что Пак выбрал правильный путь и хорошо себя контролирует. Сонхун не может быть плохим для Сону — никогда. — Прошу… — слабо шевелит губами мальчик, глядя с переживанием, как будто примерно понимает, что сейчас творится со старшим и как его перекидывает по воспоминаниям. Всё наслаивается на одно мгновение: вместо лица отца лицо Ким Сону, вместо стен синее-синее небо над Хэбангчоном, всегда полное перелётных птиц, которые планируют над деревней и символизируют ту же свободу, что обозначает это место у подножья Намсана… — Пожалуйста, посмотри на меня… Всего один раз.
— Почему бы вам не попытаться попросить прощения у него?..
— У неживого человека?
— Бог милостив. Его прощение может получить каждый, кто раскаится, — объясняет Сону. — Но и наказание за бездействие заслуживает получить каждый, — Сонхун не слушает Сону, он отворачивается лишь сильнее, пускай не может вырваться и сбежать: что бы ни диктовало тело со своими желаниями, разум его пересилит из страха обидеть. — Я должен был спасти тебя тогда… Я должен был остановить его… Ты знаешь правило о помощи ближнему, раз помнишь своё прошлое вплоть до посещения церкви… — Помню, но… — Я жалею… Я так сожалею, Сону. Но слова Хисына в берлинской церкви никогда не были пустыми. — Если хочешь поговорить о священных книгах, то у меня много того, что я мог бы сказать, — и Ким соглашается играть по придуманным Сонхуном правилам, лишь бы его услышали. — Есть место в книге пророка Даниила, где говорится, что он возносил молитву и Бог ответил ему, что молитва его тщетна, по причине того, что женщина, обиженная им, молится против него и её мольба прибивает к земле, как сильный ветер — дым, его молитву, не давая ей взойти ввысь. Сону всеми своими взглядами, действиями и словами напоминает о сказанном священником, в котором Сонхун до сих пор не узнал Хисына — но мелкие подробности не нужны никоим образом. Главное — то, что…«Тот, кого обидели — в праве сказать свое слово. Бог может прощать, но последнее слово стоит за его ребёнком».
— Но нет никого, кто молился бы против тебя. То, что случилось, повлияло на многое, и с этим не удастся поспорить, но. Это уже неважно. Это давно прошло. Неважно и то, кем видел тебя Бог в тот момент, — и снова обращает взгляд Сонхуна к себе, поглаживая кожу большим пальцем… — А если для тебя правда драгоценно, что он подумал, то вспомни одну из заповедей…» — Понимаете ли вы, что, какой бы величины ни достигал ваш грех и сколько бы он не считался тем, что не прощают… Ежели вы попытаетесь обратиться к тому, перед кем провинились, и он вас простит…»
Сону смотрит на Пака взволнованно.Перед вами и его милостью не сможет встать никто и ничто.
— Сколько бы Небеса ни гневались на совершившего ошибку, если обиженное сердце заступится за него, то даже Бог не сможет пройти мимо его милосердного прощения, — цитирует Сону то, что Пак уже где-то слышал. Это и есть милосердие.» — Попробуйте… Расскажите же ему, тому человеку — обо всём, что носили в себе эти годы», — говорил бывший берлинский священник.
Пятнадцать лет. Ровно половина жизни.« — Обо всех дорогах, которые прошли ваши ноги, чтобы заслужить его прощение»
Если так подумать, то синдром виноватого не всегда несёт в себе только разрушения — порой чувство вины можно обернуть в созидание. И Сонхун, пожалуй, так и сделал — он направил все свои силы, весь заряд своих ран на то, чтобы вернуть Сону обратно. Слезы не стали целительными, но они смыли всю наносную грязь. Наконец-то очистили столько раз запятнанное белое — цена оказалась слишком высокой, но её, Слава Богу, хватило… Кто в таком заслужил прощение больше, чем Пак Сонхун?много лет назад.
Сонхуну казалось, что он сможет это пережить — в том то и проблема, что только казалось. Срывы учащались, истерики были бесконечными, пускай, в отличие от ушедшего в тюрьму брата, здоровье было в относительной норме. Сонхун сам решил его испортить — резал себе вены, а затем перешёл ещё и на лицо. Накатывало так сильно, что несколько раз он почти наложил на себя руки. И этот — один из тех моментов, когда он почти выбросил себя на тот свет, как мешок мусора. Сонхун плачет, задыхается в собственных слезах и сам не понимает, почему держится за крупный порез на щеке — ему он должен быть только в радость, ведь добился, чего хотел, принеся себя в жертву той боли, которую не заслужил покойный Ким Сону — капли крови текут струями на перегонки со слезами по щекам, и печет просто невыносимо. Проблема лишь в вентиляции легких — они схлопываются в очередном всхлипе, мешая сделать вдох. Мать Сонхуна, Пак Нохи, ничего не может с этим поделать и, успев выхватить из его рук нож и уложить на испачканный в крови ковер, позвав отца, передает ответственность тому в руки. И пока Сонхун продолжает захлёбываться в припадке и пытаться схватить воздух, отец резко встряхивает за плечи и рявкает: — Возьми себя в руки, Сонхун! Этот день первый, когда отец даёт добро на занятие наукой — он настаивает на том, чтобы Сонхун сам доработал созданную ранее машину по воскрешеннию и попытался исправить чужую ошибку, которую считал своей в том числе. Сонхун и его брат, как одно целое, не могут получить прощения, ибо этого не заслуживают — но младший может попытаться хоть как-то компенсировать случившееся. Исправить же под чистую — никогда. Не всё можно стереть. В листке от безуспешных попыток порой остаются дыры. — Ничего не закончено, пока ты жив, понял? Пока ты дышишь — можешь сделать хоть что-то, в отличие от тех, кто больше не имеет физического тела. Ты всё ещё на многое способен, слышишь меня? Сонхун, дыши, я тебе говорю… Я покажу тебе, как ты сможешь всё исправить. — Как… Как я могу… Всё потеряно… — Помни, что ты не имеешь права умирать, как умер твой брат. Смерть станет для тебя наградой, которую надо заслужить. А не имея права отдаться пустоте забвения, к ней от своих ошибок сбегают лишь последние трусы. Тебе придется заглянуть сложностям в глаза, придется с ними столкнуться, оставаясь живым! И ничего не будет хуже этого, но тебе придётся выдержать. Жизнь, как расплата, и смерть — как успокоение. — Тебе придётся стать сильнее. Готов ли ты пожертвовать всем, что у тебя есть? И в те секунды, что отец кричит, встряхивая снова, заставляя обратить на него глаза, заплаканный Сонхун медленно поднимает бывшую опущенной в смятении голову, вознося свои мутные хрусталики к облакам, чтобы посмотреть снизу вверх… И вместо отца сквозь года увидеть того самого, по кому горевал. А всё вокруг растворяется. Очертания своей старой комнаты меркнут, уступая место облезшим кухонным обоям в квартире на Гуро. Всё словно приходит в движение с самых низов — обзор на истинный мир открывается, тучи уступают место безоблачному небу. Сонхун видит того единственного, чей взгляд может отпустить любые грехи, кто поможет заслужить покой. Слёзы отступают, а зрение проясняется, чтобы вместо покрытого возрастными морщинами лица родителя, который трясет за плечи и заставляет принять меры, чтобы стать сильнее — увидеть юное, мягкое, дышащее красками, кимовское… По которому плакал. Сонхун протирает своё небо от пыли и видит перед собой Ким Сону, сколько бы ни моргал — и тот не исчезает. Своим существованием он делает то, что не мог никто прежде — успокаивает. Почему-то впервые за столько времени наконец приходит осознание, соединяя проигранное прошлое со сложившимся в нормальный пазл настоящим — временной мост показывает, что спустя столько литров слёз и крови, у Сонхуна всё же получилось. — Сонхун-хён, — и в том, как Сону каждый раз называет по имени, есть что-то особенное. Пак прикрывает глаза, не имея возможности поверить в это. Чтобы снова открыть их, когда ощущает влагу на щеке — слеза Сону падает на его скулу, стекая вниз по подбородку. Такая тёплая… Сону плачет сквозь дрожащую улыбку — и с его глаза падает ещё одна, и ещё… — Я не согласен с твоими мыслями о виновности, потому что ни разу в жизни не считал тебя причиной своих несчастий, но если на секунду представить, что твоя печаль и сожаления имеют основания, что твоя вина существует… Я, Ким Сону, будучи живым и ходящим по земле… Будучи дышащим твоими заслугами и вовзращенный твоими слезами и страданиями… …Я прощаю тебя, Пак Сонхун. За всё, что ты сделал и не. Вот и Сону оправдывает своё имя — он прощает то, что прощать не принято. Он готов отпустить старшему абсолютно всё. Сонхун широко раскрывает глаза, глядя прямо в невероятной красоты кимовские, покрасневшие, блестящие, и не замечая, как из собственного правого выкатывается ещё одна солёная, горькая, но не сопровождаемая ни единым в мире звуком капля. За ней оказывается проронена следующая. Говорят, что когда влажную дорожку отпускает левый глаз — человек плачет по прошлому. А когда правый… По будущему. В день их не первой встречи, когда слёзы на лице Пака появились так же, Сону смотрел на самое любимое в мире создание достаточно долго, чтобы понять — на этот раз дорожки проступили, проложив путь и впав в шрамы реками, по обеим щекам Сонхуна. Значит, проиграно не только прошлое и настоящее — но и будущее?.. Сонхун обо всём знал, он помнил с самого начала. И каждый его запрет был защитой… Сону же никогда не желал зла тем людям, которые его обидели или однажды не сумели спасти — лишь мира во всём мире. И до сих пор ему хочется, чтобы Сонхун улыбался снова. Искренне, без чувства сожаления. Чтобы он стал счастливым, пускай сейчас это заявление сможет отнестись только к ряду фантастики.— Я прощаю тебе всё, — повторяет мальчик. — И прошлое, и настоящее, и будущее. Я простил бы тебя, даже если бы ты не спасал меня спустя годы, даже если бы не воскрешал. Но если бы Сонхун не сделал этого — сейчас не смог услышать этих слов от Сону лично. Как же ему, оказывается, был нужен каждый слог этой фразы… Как же ему нужен был голос Сону и он сам… — Поэтому не думай ни о чем… Я хочу, чтобы Вселенная наконец перестала восседать на твоих плечах. Я хочу, чтобы на них тебе стало легко. Что бы ты ни делал раньше и что бы ни сделал потом — ни за что и никогда не станут тебя ненавидеть. Но как же забавно получается — поскольку каждый приходит на землю со своими задачами, Сону пришел прощать даже не самих людей, а мир. За то, что он творит с человеческими жизнями. Сонхун проживал в нём свою покореженную линию судьбы, как в аду, потому что из него не было выхода — и ни о какой свободе не могли идти и речи. Пак мечтал уйти из этих мест в более спокойные, и смерть для него обрела другие очертания — в отличие от принятых людьми страха неизвестности, опасения по поводу того, что ещё не всё успели и даже отвращения — стала наградой. Без возвращения Сону утерянного он не смог бы нормально уйти. Потому, как говорил отец — прежде, чем получить любую награду, её нужно заслужить. Просто так никто не держит в руках что-то столь ценное. Сначала Сонхун мечтал о Ким Сону, а потом уже и о финале для своих страданий, который никогда бы не смог получить незаслуженно. Никто не смог бы отпустить ему этот тяжкий грех — ни священники, ни пасторы, ни святые, ни мессии и даже сам Бог. Все они были бессильны, потому как вся власть существовала лишь в руках Ким Сону.
«Я прощаю тебя»
Но теперь, когда мальчик проговаривает эти слова сам, будучи живым… Сонхун наконец сможет обрести покой и однажды по-нормальному умереть, забыв о жгучих сожалениях. Получить долгожданную награду. Может, просьбы простить — это действительно всего лишь слова, но прощение… Имеет ничем не победимую силу. Не зря его называют чудотворным. И Сону уже родился постигнувшим истину, потому как знал: гирю с души отпускает не только тот, кто его слышит — но и тот, кто его произносит. Не способный же на такое… Не подарив другому чудо покоя, никогда не сможет обрести его сам. Слова застывают в костях и начинают изнывать там же. Пак стискивает зубы, но слёзы продолжают катиться градом, когда мужчина смаргивает влажную пелену. — Он по-честному давал мне шанс уйти, — голос дрожит, пока Сону продолжает, глядя на своего разбитого вдребезги хёна, но не может не признаться во всей правде. Пусть Сонхун знает. От незнания правда ведь не изменится, а это ещё и позволит заглянуть дальше собственного чувства вины. — Из всех своих жертв возможность избежать плохого он давал только мне, но я был слишком глуп и предан, чтобы прочитать между строк. Я пришёл к своей смерти сам, Сонхун. Поэтому не стоит брать на себя больше, чем ты способен унести. В этом была не то что моя вина, но моё… Осознаное, взвешенное решение. Я ведь подсознательно знал, что делаю, на что иду. Поэтому поняв, что ни один из наших воздушных и песочных замков не получится сохранить целыми, простил его ещё тогда. Заранее, Сонхун. И… — он берет недолгую паузу, чтобы отдышаться, потому что навязчивый свист в легких не только распарывает собой внутренности, но и выталкивает воздух. И продолжает вновь: — Несмотря ни на что, перед тем, как отключиться, я мечтал только о том, чтобы кто-то пришёл и спас меня… И ты правда стал моими спасением, хён. Первым, что я увидел в самом конце и в самом начале — твоё лицо. Ты проводил меня на выходе из жизни, ты же был тем, кто встретил меня на пороге по возвращению на землю. Такому, как ты… Нет, именно тебе — я могу быть лишь благодарен. И с уверенностью хочу сказать, что, сколько бы ни была похожа ваша внешность (вплоть до расположения родинок), ваши взгляды — абсолютно разные. На двух одинаковых фото я бы непременно вас отличил, и не по разному цвету волос. Сону сжимает губы, сдерживаясь более громкую истерику, из-за которой потеряет сознание, от нахлынувших чувств. Что-то в внутри рвется на части. Он уже очень давно мечтал сказать всё это старшему… — Прости, что стал твоим проклятьем… Однако… — Ты никогда не был моим проклятьем, — Ким хватается за плечи старшего, — ты был моим спасением. Было ли то, что Сону обнаружил тропинку и спустился по ней прямо к дому своей будущей смерти, проклятием? Как думает он сам — оно просто было. Не проклятьем, а спасением. И принесший его, не убийцей — защитником. Мама прокляла одного Сону, а умерло оба. Последний нашел свою смерть в любимых глазах. — И если вы оба — одно и то же Солнце, то тебе не стоит забывать о том, что и у одного светила существуют разные функции: оно может не только сжигать, но и греть. Ты ведь сделал совершенно другой выбор. Поэтому твоя гениальность — стала твоим талантом, а не бедой. Ты смог помочь мне после смерти. Ты сделал невозможное. Сону никогда не искал отца в мужчине постарше — он просто смирился и свыкся с мыслью о том, что папы в его жизни не будет, но. Никогда бы не смог привыкнуть к осознанию, что исчезнет главное во всей планетарной системе — а потому без конца искал свой огненный шар. Рисовал то, в чём неосознанно нуждался и нуждается до сих пор — точно картинками в объявлении о пропаже, с подписью «розыск» — его лучи замирали за красными линиями в тетради, не грея. Много лет назад Пак Сонхён, чья жизнь состояла из этих самых тетрадей, заметил за подростком эту потребность тепла и понял, что может отдать то специфическое и отпугивающее, что люди от него почти никогда не принимали, именно этому мальчику. На самом же деле, свет его был искусственным, а с его помощью Сону мог лишь забыться, мысленно продолжать искать своё настоящее Солнце — Сонхуна, который давно жил в ночи, точно так же ища его. Сону мог считаться влюбчивым, но коли выбирал кого-то одного — был предан им и ему до конца. Как жаль, что своё Солнце Ким Сону так и не нашёл… Зато спустя годы оно наконец замерло на месте и позволило себя догнать — Сону теперь может признаться во всём правильному человеку. Представить только — однажды угораздило первым влюбиться в мальчишку с другой стороны деревни, из одной с ним церкви, а спустя годы оказалось, что этот самый мальчишка положил ради Ким Сону целую жизнь.Сону влюбился первым, но Сонхун — сильнее.
— Да, моя жизнь разительно изменилась, но… Но я не чувствую по отношению к тебе ничего, кроме… Прости, не смогу сказать. Ты всегда спрашиваешь меня, каково это — умирать, но никогда не спрашивал, каково воскреснуть. Поэтому… Я тебе покажу на примере, хён, — он просто молча приближается к лицу Сонхуна, которое не прекращал держать в своих маленьких ручках, и осторожно чмокает его в губы.В их самый первый, когда Сону залез на табуретку и осмелился на совершение запретного — всё случилось, как в последний, но. В тот, что может оказаться последним по-настоящему — как в первый, словно прежде ничего не было. Так невесомо и почти неощутимо. Неумело, неловко, словно Ким ни разу в жизни не целовал Сонхуна — подростковая робость и смущение перед обьектом воздыхания заставили играть по своим правилам, и все тренировки на другом мужчине оказались бессмысленны, когда наработанную об чужие губы технику просто вдребезги разбил трепет собственных чувств. Сону всё еще неумел и будет таким ещё долго, но действия всегда передадут посыл лучше так же глупо сказанных фраз. — И… Извини… Что снова касаюсь тебя, — и осознание того, что только что сделал, доходит до Сону слишком поздно, но заставляет его резко отстранить руки от сонхуновских скул, пока Ким продолжает заикаться, розовея в попытке оправдаться и всё-таки выведать столь ценное. Растерянно обнимая себя руками, скрестив их на груди, Сону позорно тараторит: — Но если ты, С-Сонхун-хён, чувствуешь то же, что и я, хотя бы немного… И голос так предательски срывается, пока он говорит, что Сону хочется расплакаться ещё сильнее. Сонхун с такими же влажными от слёз скулами (потому как Ким не успел стереть новые), столбенеет на ещё какие-то доли секунд. А затем тянется к Небесам, спрятанным в кимовских глазах. Он протягивает руку и трепетно прикасается к тонкой шее младшего кончиками ледяных пальцев и медлит, не спешит уничтожить последние сантиметры, разделяющие их губы. Сону с замершим дыханием смотрит прямо в его глаза с мгновения, превращающиеся в часы, и сердце делает кульбит не у него одного прежде, чем старшему хватает смелости приблизиться самому и мягким движением приблизить к себе Сону. Его глаза оказываются наполовину прикрыты, и в ощущении полного доверия Ким тут же полностью прикрывает свои, с головой ныряя в это море. Он ничего не успевает понять и даже посчитать оставшиеся между ними сантиметры, когда хён отвечает на поцелуй. На лёгкий ребяческий чмок, сдержанный опасением перед разлукой — нежным, но более серьезным. Плечи мальчика приподнимаются от дрожи, от неожиданности, потому что даже в самых смелых своих фантазиях он не мог представить, что Сонхун будет целовать его наяву вот так. Отстраняется на секунду от неожиданности, сам того не хотя, но Сонхун не повторяет того же — он грудью тянется ближе к Сону, не позволяя тому соскользнуть вниз, со своих колен. Словно все не случившиеся поцелуи уместились в этот один — Сону может ощутить глубину его чувств физически, на себе. Под прикрытыми глазами пробегаются мурашки, ставшие белыми точками на черном полотне, а затем. Мир замыкается на одной единственной комнате — кухне, в которой они находятся. Словно все самое важное может случиться только здесь и сейчас, между Сону и Сонхуном. В попытке сделать глоток воздуха, младший нехотя отстраняется на жалкие миллиметры, ощущая, как с таким же нежеланием разлепляются привыкшие к зависимости за секунду друг к другу губы. Сонхун переводит затуманенный и чуть растерянный (потому что сам от себя не ожидал) взгляд с нижней части лица Кима, с его раскрасневшихся, подопухших губ на сверкающие глаза и обратно, пока мальчик не решает открыться полностью, шепча почти в уста: — Ты же понимаешь, что ты для меня… Как Бог, — Сону, оказывается, всё ещё плачет, на уровне плеч намертво сжимая края футболки старшего в руках. И он не в силах распустить объятий, продолжая сидеть у того на коленях. — Ты — и есть он в моих глазах… Никогда не думай, что ты похож на кого-то другого, потому что главное, что я знаю… Сону не успевает договорить, потому что, на этот раз уже по целиком осознанный воле Пака их губы соприкасаются вновь, и дорожка горячей слезы Сону отпечатывается и на щеках Сонхуна. Нежно, аккуратно, трепетно. Их слёзы по обеим сторонам щёк смешиваются, становясь одним целым. Сонхун прекрасно понимает, что пытался сказать ему Сону, и, может, именно поэтому не позволяет ему это сделать столь лишающим слов способом. Было предсказуемо, но ещё больше не хотел признавать, что Сонхуну было бы больно, скажи Сону, что это не так. Если бы Ким заверил, что ничего не испытывает к Паку. Сонхун ведь испытал ещё в детстве, и никогда не прекращал, просто закрыв свою суть на замок — только потому, что она была такой же, как у того, кто изранил и отнял жизнь. Ладонь брюнета скользит по костлявому плечу, слегка поддевая края свитера, отданного Сону, чтобы постепенно его оголить, стянув пониже. Раздевать его сразу Пак совсем не спешит, максимально оттягивая этот момент, сминающий сердце, как ещё секунды сминает губы младшего. Следом Сонхун наклоняется ниже и чутко целует в шею, совсем позабыв о собственном страхе причинить боль, и Ким продолжает крупно вздрагивать от ощущения, что нечто столь невероятное происходит в реальности. Пак возносит высоко-высоко. Тело одолевает волнение, но оно — ни что перед счастьем, что навсегда тонет в печали, становясь с ней одним целым. Мёда и дёгтя ведь всё ещё пополам. Приятная влага на коже, отпечанная на ней люболь, которую Сонхун отказывается оставлять насовсем, потому что она всегда имеет двойственную природу. И может лишь калечить. Но желание, что хранил в себе столь долго и страждаще, в эти секунды пересиливает. С Сону хочется стать одним целым хотя бы раз в жизни. И Сонхун сдаётся, когда, несмотря на то, что в носу продолжает печь от горечи реальности — улавливает аромат его чистоты. Кожа Сону бледная и так прекрасно пахнет, что в неё просто хочется уткнуться и дышать младшим сутки напролёт. Но Пак оставляет больше пространства, спускаясь к ключицам — ему особо нравится эта часть тела;
«Теперь я понимаю, почему… Ведь каждый раз глядя на меня ты думал только о том, что ко мне нельзя прикасаться. Но всё это в голове, потому что я знаю…
На самом деле ты тоже меня, хён… Я точно знаю, что ты просто не можешь не».
Сону помнит каждый раз, когда рука Сонхуна к нему тянулась, но так и не дотягивалась. Ведь даже в тот день, когда он плакал в лесу и его успокаивали старшие, Сонхун протянул ладонь, чтобы погладить по волосам — но так и не притронулся. Сону, как оказалось, это заметил, а от того стал плакать ещё сильнее, надеясь возвать к совести старшего и таки добиться его внимания. И теперь, когда всё становится совсем очевидным — ему очень хочется наверстать упущенное и до хруста в костях двоих обнять Сонхуна, восполнив не реализованную за столько времени вместе и порознь ласку. — И я знаю… Я точно знаю, что ты тоже… — молвит мальчик вслух. Слова Сонхуна невероятно громкие — особенно, когда он молчит… — Очень… Очень сильно… — а слышные только от Сону как будто тише всего на свете, но он готов стать громче. Громче до такой степени, что сможет заговорить на известном одному Сонхуну языке и желать ему спокойной ночи даже при свете самого длинного дня в году. —…Хочу остаться с тобой, — шепчет Ким, наслаждаясь до смерти приятными ощущениями того, с какой лаской Сонхун прикасается к его телу. Сону помогает ему стянуть футболку первым, в этом процессе отодвигаясь посильнее с диким нежеланием. Стоит только исполнить заветное (ощущается, как давняя мечта — звезда, сорванная с неба и замершая на щеке Сонхуна — наконец так близко к зрачкам Сону) — и щёки наливаются краской, потому что тело Пака… Оно такое красивое. У многих людей есть плоть, которую можно назвать привлекательной, да и людские тела, на самом деле, мало чем друг от друга отличаются, когда все конечности на месте. Красивые одинаковы, но сонхуновское — прекрасно как-то по-своему. Эти линии выпирающих ключиц, чёткий обрис плечей, изгибы, идеальное сочитание атлетической стати с лёгкой худобой и тени на его подтянутой груди — почему-то кажется, что они особенны, и ни у кого больше Сону таких не найдёт. Он уже видел хёна без верха, но ни разу не касался к его обнажённому телу своими ладошками. Ким много раз представлял момент, когда по-настоящему серьёзное прикосновение состоится, а они станут ближе, но где-то в глубине души верил, что до такого не дойдёт, потому что хён будет отталкивать до последнего. И он отталкивал, но предел оттаивания оказался достигнут в этот день. С Сонхуном так хочется быть вплотную, и Сону безумно страшно знать, что эти мгновения на удивление редкой близости однажды закончатся, даже если «однажды» случится с ними сегодня… Раз и навсегда… Ведь если так, то потом… Ктокто
кто…будет желать мне спокойной ночи, когда ты уйдешь?..
Сонхун тяжело дышит, и его волосы остаются расстрёпанными из-за того, как резко он помог Сону стянуть с себя футболку. Кончики пальцев начинает назойливо покалывать, когда мальчик ощущает тепло кожи на плечах Сонхуна, который в этой жизни выдержал, пожалуй, слишком много. А сам остаётся в одежде. Любимом свитере голубого цвета, подаренного Паком. Младший тянет ладошки, невольно проводя ими по торсу, чем заставляет Сонхуна крупно вздрогнуть — он оказывается сверхчувствительным (или так получается, только когда перед ним Сону), и останавливает их на пряжке ремня. Покрасневшие от прохлады металла подушечки пальцев упираются в кожаную (и чертовски лишнюю) часть одежды. Ким тянет посильнее, чтобы расстегнуть, пока не спускается к молнии на ширинке. — С-Сону… Подожди, — Сонхун задыхается и на секунду отворачивается, чтобы схватить побольше воздуха, который будет казаться не спёртым. В помещении он достаточно свежий благодаря сутки напролёт открытому окну, но Сонхуну он покажется таковым ещё не скоро: даже ледяной душ будет плохо освежающим. Всё внутри так дрожит от малейшего соприкосновения с Сону, и нечто на уровне сердца становится таким открытым и ранимым, что Пак ловит каждый вздох, каждую его реакцию и начинает волноваться ещё сильнее. Но в то же время и не может остановиться. Всю его боль заберёт, чтобы принять, как свою. Единственный выход, который он находит, когда спасение в виде кислорода прекращает выглядеть спасением само по себе — это снова ныряет в океан чужих глаз перед тем, как сомкнуть губы. Сону выдыхает едва слышный стон в поцелуй, когда Сонхун сильнее сжимает руку на его талии, а ударная волна жара разливается по всему телу, особенно мощно оседая внизу живота. Сонхун и Сону обжигаются друг об друга, как о поверхности раскаленной сковородки, но всё равно продолжают притягиваться обратно — нежность в груди диктует свои правила вопреки боли, пытаясь идти в ногу с возбуждением, не позволяя ему стать совсем уж животным, хотя именно таким оно в конечном счёте становится. Пак предусмотрительно придерживает младшего сзади забинтованной кистью, страхуя, чтобы мальчик не соскользнул, пока наседает сильнее, прижимаясь в ответ, пускай Сону всё ещё находится на нём. — …Быть с тобой всегда, — шепчет Ким в перерывах, когда они отстраняются, чтобы надышаться чем-то, кроме друг друга, — чтобы каждое сегодня было одним и тем же со вчера и с завтра… Чтобы мы с тобой остались такими же. Даже когда постареем, а обои в квартире, что станет нашей, отвалятся до конца от влаги. Даже если ты так и не разберешь ни одну из своих коробок… — и, недолго думая, Сону считает невероятно важным уточнить, потому Сонхун, похоже, до сих пор не осознал до победного: — Тебя, а не его, Сонхун. Тебя… — прорывается шёпотом прежде, чем губы Сону снова накрывает затягивающий в новые вселенные поцелуй. Сону снова оказывается выше — Сонхун его буквально привозносит, ставит выше себя, выше всего сущего. И будучи совсем детьми в те годы, с Сонхуном они ни разу не делили постель — ни разу не целовали друг друга и даже представить себе не могли такого, чтобы держаться за руки. Чего уж говорить об элементарных разговорах — Сонхун стеснялся слишком сильно для того, чтобы вынести диалог с плодом своих фантазий, который в какой-то момент показался реальнее прописанной психикой нормы. Ничего не было реализовано по-настоящему, но накоплено слишком много. И не просто так старший сказал мальчику, что не сумеет стать его первым даже при всём желании. Наблюдавший за ними столько времени издалека, Пак ведь собственными глазами видел, как… Всё произошло. Как невинности Сону лишает другой человек. На самом деле, у него было очень много травм, связанных с первым собой и первой любвью, с детства — вся его жизнь была завязана на Сону и крутилась вокруг него. Он оставался иконой и мечтой. Как же сильно Сонхун стыдился своих желаний… Не хватит жизни, чтобы выразить это хотя бы вполсилы — но здесь и сейчас старший разгоняется от трепетной нежности до искрящихся проводов за считанные секунды, заставляя тлеющие углы распаляться, и ласкает сидящего перед собой Кима, позволяет Сону впервые ощутить встречную волну жара, возбуждения, растягивая ворот свитера на нём, потому что раздеть целиком по-прежнему до дрожи страшно. И Киму в этом процессе получается чувствовать под собой всё то, что должен. А от касаний всё равно хочется плакать — столь они долгожданные и желанные. Сону ощущает заметную разницу между кожей и бинтами, когда старший обвивает талию простреленной рукой, позволяя мальчику усесться поудобнее, и медленно ведёт вторую руку ещё выше, на этот раз цепляя ткань посильнее, задирая. Ресницы дрожат, а слёзы на щеках в который раз смешиваются — чтобы Сонхун, оторвавшись от опухших губ на пару мгновений, сцеловал оставшуюся влагу с его щек, смахнул спавшую на лицо чёлку и продолжил начатое. Нарастающий ком, точно предвесник снежной лавины, вот-вот разорвёт низ живота изнутри у обоих, но сильнее него может быть только свистящие нарывы, похожие на загнивающие раны — трупы бабочек — и именно сжигающее, а не просто греющее тепло. Грудная клетка так сильно ноет, потому что остаётся удобрена любовью несмотря на то, что вместо плодородной почвы счастья надвоих — состоит из осколков на дне. Сонхун всю жизнь завидовал Сонхёну, потому что кроме возраста он ничем не отличался — но Сону достался именно ему. Получается, что мечта была и исполнилась не только у Ким Сону — Пак тоже наконец-то… Получил в свои покалеченные ладони то, о чём столь сильно грёзил. Если каждый приходит на землю со своей задачей, то Сону пришел простить этот мир за то, что он делает с людскими жизнями, да? И Сонхун получил своё прощение, будучи его частью, но. Даже получившим свои мгновения счастья, не найти им, параллельным, долгих радостных лет вместе — не построить будущее на руинах, как бы жгуче ни звучало. Метафорический камень никогда не исчезнет из карманов насовсем, а с ожогами и отголосками невысказанного придётся научиться жить. Всё, о чём останется мечтать Сонхуну — чтобы своим милосердием Ким просто стёр его вместе со всей этой доламывающей сломанное правдой. Но Сону лишь поддается, становится таким маленьким и робким (хотя всегда таким был), готовым отдать себя всего Сонхуну, который готов на то же самое. И это полное всепоглощающее доверие и самоотдача разбивают Сонхуну сердце. И он хотел бы целовать Сону целую вечность, греть его своим теплом до самой настоящей весны, а не лишь только её подобия, но… — Я люблю тебя, — на секунду отстраняясь, решается и молвит Сону вслух то, что так долго боялся произнести перед старшим…«Если бы ты только знал, на сколько мелких частиц разлетается моё сердце, отвергая твоё… Оно буквально стирается в пыль»
Мальчик ощущает, как дёгтя становится больше, как всё сущее распадается на куски, теряя свой смысл только потому, что Сонхун клянётся в нелюбви. Но он прекрасный лжец, а если любить искренне можно только в темноте, и сила чувств измеряется лишь страданиями — на душе у Сону, как он сам признался, мучительно больно, но.Сонхуну больнее.